Собрание сочинений в 8-ми томах. Том 8 [Вениамин Александрович Каверин] (pdf) читать онлайн

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1983

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
В ВОСЬМИ ТОМАХ

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

1983

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
ТОМ ВОСЬМОЙ
ВЕРЛИОКА

СКАЗОЧНАЯ ПОВЕСТЬ

СТАТЬИ
ОЧЕРКИ

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1983

P2
К 12

Оформление художника
М. ШЛОСБЕРГА

© Оформление, состав. «Художе­
ственная литература», 1983 г.

К

4702010200-031
подписное
028 (01)-83

© Повесть «Верлиока», статья
«Старый друг». Журнал «Новый
мир», 1982 г.

ВЕРЛИОКА
СКАЗОЧНАЯ ПОВЕСТЬ

ГЛАВА I,

в которой автор представляет читателям Розового Кота и
Шотландскую Розу, утверждающую, что пенсия и
одиночество всегда были в прекрасных отношениях.
Ошибка паспортистки

Эта история начинается разговором Шотландской
Розы с Котом Филей, причем нет ничего удивительного t
что они понимали друг друга с полуслова.
Шотландская Роза считала себя — и не без основа­
ний — хозяйкой дома.
На первом этаже в столовой был овальный фонарь, ряд
высоких — от пола до потолка — окон, и даже в этом
просторном фонаре Розе было тесновато.
Красавицы обычно знают, что они красавицы. Знала и
Шотландская Роза. Даже привыкший ко всему на свете
солнечный свет медлил, скользя по ее стройным, упругим
ветвям, хотя ему-то, без всякого сомнения, не полагается
медлить. И нельзя сказать, что она торопила его: они
нравились друг другу. Зато всех других влюбленных она
останавливала равнодушным взглядом.
Что касается Филиппа Сергеевича, или Фили (как на­
зывала она своего собеседника), можно смело сказать, что
знаменитый Кот в сапогах в сравнении с ним был недале­
кий малый. Ухоженный, гладкий, розовато-рыжий, с
большим, похожим на лиру пушистым хвостом, он счи­
тал, что ловля мышей — это не больше чем хобби для ува­
жающего себя, еще молодого, но уже завоевавшего солид­
ное положение Кота. Хитрость соединялась в нем с често­
любием, а нечто хулиганское — с мудростью и благород­
ством Дон-Кихота.
— Я люблю детей,— сказала Шотландская Роза.—
И в конце концовt почему ты думаешь, что Платон Пла­
7

тонович перестанет заботиться о нас, если в доме появится
мальчик?
— А тебе кажется, что он все-таки появится?
- Да.
— Почему?
— Ты понимаешь, в неотступном, многолетнем жела­
нии есть что-то загадочное,— задумчиво продолжала
Шотландская Роза.— Оно как бы начинает жить отдель­
но от человека и в конце концов достигает цели. Ты пом­
нишь жену Платона Платоновича?
— Еще бы,— с отвращением проворчал Филя.
— Целые дни она сидела перед трельяжем, так что
однажды он даже пожаловался мне, что больше не в силах
смотреть на ее вздернутый нос и глупые капризные губки.
С первого взгляда было видно, что она не любит детей, а
ведь природа наказывает таких женщин, и, как правило,
строго. Тебе хочется спросить: «За что?» Милый мой, это
ясно: за отсутствие воображения. Детей не было, а когда
она умерла, одиночество бесшумно пробралось в дом, и нет
ничего удивительного в том, что хозяин часами ходит из
угла в угол и мечтает о сыне.
— А что ты думаешь об ошибке паспортистки?
Шелест прокатился по упругим веткам Шотландской
Розы — можно было подумать, что она рассмеялась.
— Ах, это очень забавная история,— сказала она.—
Чей-то паспорт лежал рядом с паспортом Платона Пла­
тоновича, и рассеянная девушка в графе «Дети» записала
«сын Василий» сперва в один паспорт, а потом в другой.
А ведь иллюзия... Ты знаешь, что такое иллюзия?
— Спрашиваешь! — соврал Кот.
Шотландская Роза деликатно помолчала.
— Это то, что существует в воображении, но гораздо
ближе к действительности, чем кажется. Хозяин не стал
исправлять ошибку, потому что мальчик, которого он во­
образил, уже занял свое место во времени и пространстве.
Ты веришь в судьбу?
— Нет,— ответил
Филипп Сергеевич.— Я мате­
риалист и убежден в том, что не бывает действия без при­
чины.
— Напрасно. А я считаю, что сама судьба вмешалась в
эту историю, а спорить с ней бесполезно и даже опасно.
Хозяин ушел на пенсию, а ведь пенсия и одиночество всег­
да были в прекрасных отношениях. Если бы его желание
исполнилось... Ты представляешь, как изменилась бы
8

не только его, но и наша жизнь! Осталась неделя до Но­
вого года, хозяин купил бы для мальчика елку, и я побол­
тала бы с ней — нам, комнатным растениям, всегда инте­
ресно узнать, что происходит в лесу. Он помогал бы Ольге
Ипатьевне поливать цветы — с каждым днем ей все труд­
нее поднимать тяжелую лейку.
— Ты оптимистка,— возразил Кот,— а я так и вижу,
как он привязывает к моему хвосту консервную банку и
гоняет по саду, пока та же Ольга Ипатьевна не надерет
ему уши.
И Кот громко, с негодованием мяукнул — так живо
представилась ему эта сцена.
— Тише,— сердито сказала Шотландская Роза,—хо­
зяин сегодня принял сильное снотворное2 их если ты его
разбудишь, у него разболится голова.
ГЛАВА II,

в которой Платон Платонович
принимает снотворное,
но не может уснуть

Но хотя лекарство действительно было сильное,
Платон Платонович не спал. Он лежал с открытыми гла­
зами и думал. Разговора между Котом и Шотландской
Розой он не слышал, но тишину как раз слышал, и это
была безнадежная, ничего не обещающая академическая
зимняя тишина. Академической она была не потому, что
поселок Сосновая Гора был построен для академиков, а
потому, что, сохраняя их покой, она глубоко сознавала
свое значение. Впрочем, зимогоров было немного, и они
все, как один, немного побаивались Платона Платоновича,
хотя уважали его как знаменитого астронома. А он побаи­
вался их, подозревая, что они смеются над его внешностью,
действительно не совсем обыкновенной. Дело в том, что
Платон Платонович чем-то напоминал бяку-закаляку из
стихотворения Корнея Чуковского:
Ну, а это что такое
Непонятное, чудное?
С десятью ногами,
С десятью рогами?
Это бяка-закаляка кусачая.

Правда, у Платона Платоновича были только две ноги,,
а в пышной, торчавшей во все стороны шевелюре едва ли
9

удалось бы различить рога. Однако он почему-то не поз­
волял подстригать торчавшие из носа и ушей волосы, в
которых несомненно было что-то «кусачее». Рыже-седая
голова курчавилась грозно, из-под мохнатых бровей по­
глядывали свирепые маленькие глазки. Только очень
проницательный человек мог разглядеть в них доброту,
простодушие, благородство и грусть. И Ольга Ипатьевна
была совершенно права, когда говорила: «Он и во сне ко­
мара не убьет». Маленький, коренастый, с большой квад­
ратной головой, он ходил по дому, цепляя по-медвежьи
ногу за ногу, и думал. Иногда он начинал петь:
Из-за острова на стрежень...

Таким глубоким басом мог похвастаться только бяка-закаляка.
...С вечера ему удалось уснуть, а потом сон стал при­
бегать на минутку и убегать — торопился от стариков к
детям, которые, не доставляя ему никаких хлопот, пре­
восходно спали.
Платон Платонович встал и подошел к окну. Зима от­
крылась перед ним, свободно раскинувшись в саду сре­
ди жасмина, голубых елей и американских кленов. Лун­
ный свет осторожно вошел в детскую и стал распоряжать­
ся в ней, притворяясь, что у него и без того немало
дела.
В доме не было детей, но детская была.
Минуло пятнадцать лет с тех пор, как неопытная пас­
портистка подарила Платону Платоновичу сына, назвав
его Васей, и теперь стало ясно, что пора убрать из комнаты
надувных зверей, оловянных солдатиков, коня с пушис­
тым хвостом и аккуратно подстриженной гривой.
Все могло быть иначе. И он представил себе, что бро­
дит по дому в халате не потому, что снотворное не помогло,
а потому, что он ждет сына, задержавшегося на школь­
ном вечере. Какое счастье было бы волноваться за него!
Успокоиться, убедившись, что он вернулся! Волосы Вася
отрастил бы до плеч — и ни одного слова упрека. Он поз­
волил бы ему носить брюки дудочкой и не очень удивился
бы, если бы Вася заказал себе зеленый или лиловый пид­
жак. Хриплый бас старого негра доносился бы по вечерам
из его комнаты, и Платон Платонович терпеливо слушал
бы спиричуэлз, которые он ненавидел.
Прошло уже добрых пятнадцать лет с тех пор, как мо­
лодые люди перестали носить короткие брюки дудочкой
10

и не гоняли из одного конца города в другой^ чтобы запи­
сать Луи Армстронга. Но Платон Платонович, сидя у
своего телескопа, не замечал времени и существовал в
шестидесятых годах.
Из-за острова на стрежень...

Платон Платонович удивился, услышав звук пасту­
шеской дудочки, который сперва нерешительно, а потом
все более смело стал вторить ему. Как, пастушеская ду­
дочка накануне Нового года? Когда еще зима украшает
заборы снежными змеями? Когда голубые елочки, уку­
танные с головы до ног, стоят, как монашенки перед ам­
воном? Когда американские клены только и ждут знако­
мых белочек, которые стряхнут с погнувшихся веток на­
доевший, равнодушный, бесчувственный снег?
Он слушал и не верил ушам.
Но вот что-то стало складываться, соединяться в по­
лутемной комнате
неясные очертания головы, рук и
ногд как будто кто-то пытался нарисовать их мелом на
плывущей по воздуху черной доске. Дудочка все пела,
и можно было подумать, что все это ее дела.
Пушинки кружились в лунном свете. Очертанье тон­
кой фигуры становилось все отчетливее, но оно еще пла­
вало по воздуху вместе со школьной доской, как будто
не решаясь от нее отделиться. Но вот удалось: доска ис­
чезла, и с замирающим сердцем Платон Платонович ясно
увидел мальчика, спокойно стоявшего у окна и терпеливо
ожидавшего, когда его спросят, откуда он взялся. Но
Платон Платонович думал о другом: он боялся, что сно­
творное все-таки подействовало, и ему было страшно, что
он сейчас проснется.
— Добрый вечер.
— Добрый вечер,— неуверенно ответил Платон Пла­
тонович, все еще думая, что спит.
Он повернул выключатель — и ничего не изменилось:
ночь не перешла в день, зима — в лето, очевидно, земной
шар летел вокруг солнца с прежней быстротой; но у окна
стоял высокий рыжий мальчик с голубыми, широко рас­
ставленными глазами.
«Сейчас проснусь,— с сожалением подумал Платон
Платонович.— Спрошу, как его зовут, и проснусь. Нет,
лучше не буду спрашивать. Тогда, может быть, не прос­
нусь»
11

— Меня, кажется, зовут Вася,— как будто угадав его
опасения, сказал мальчик. Он немного запинался.—
Впрочем, что такое «кажется»? Это надо будет выяснить,,
правда?
— Правда,— тоже запинаясь (от волнения), ответил
Платон Платонович.
— Да? Как хорошо! Значит, когда я вырасту, меня
будут звать Василием Платоновичем.
Он смотрел прямо в глаза и в то же время как будто не­
много косил. «Может быть, от усталости»,— с нежностью
подумал Платон Платонович.
— А что у вас делают, когда устают с дороги? Ложатся
спатьэ
Платон Платонович с трудом удержался, чтобы не
спросить: «А что у вас?»
— С дороги умываются и перед сном чистят зубы2осторожно ответил он.
Мальчик подумал.
— А это интересно — чистить зубы?
— По меньшей мере полезно.
— Полезно в первый раз или всегда?
— Всегда. Впрочем, в первый раз может быть и бес­
полезно. Ты ужинал?
— Нет еще. А ужинать интересно?
— О да! В особенности когда хочется есть.
— А ведь мне, кажется, хочется. Вот видите! Опять
кажется. Это потому, что, кажется, когда-то я все это
прекрасно знал. И что ужинают, когда хочется есть, и
что перед сном надо чистить зубы. Кстати, кто-то сунул
мне в карман зубную щетку. Не вы?
— Нет.
— Вот это действительно очень забавно! Откуда же
она взялась? Мы еще подумаем об этом, правда?
— Непременно,— снова пугаясь, что это сон, ответил
Платон Платонович.— Сейчас я разбужу Ольгу Ипатьевпу, и она приготовит нам ужин.
— Что вы! Ни в коем случае не надо никого будить.
А кто такая Ольга Ипатьевна? Она добрая? Не рассердит­
ся, что я появился?
— Ну что ты! Она будет очень рада.
— А вы интересный, — задумчиво разглядывая Пла­
тона Платоновича, заметил мальчик.— У вас все не на
месте, а между тем очень даже на месте.
Платон Платонович засмеялся.
12

— Прекрасно! — закричал Вася.— У вас прекрасный
смех, очень добрый. Вообще-то вы ведь страшилище, од­
ной бороды можно испугаться, но смех — прекрасный.
У Ольги Ипатьевны тоже есть борода?
— Ольга Ипатьевна — пожилая, почтенная дама,—
с достоинством ответил Платон Платонович.
— Ах, дама? Женщина? Вы знаете, мне кажется, что
я когда-то видел много женщин и у них действительно не
было бороды.
Не спрашивая, откуда в третьем часу ночи в доме по­
явился рыжий мальчик с голубыми глазами, Ольга Ипать­
евна приготовила яичницу, подала хлеб, масло, сыр, и
Вася с аппетитом поужинал, а Платон Платонович выпил
чашку кофе.
«Но ведь паспортистка действительно ошиблась,—
думал он, глядя, как Вася, почистив зубы и умывшись до
пояса холодной водой, с наслаждением растирает мохна­
тым полотенцем узкие плечи.— А может быть, нет? Ведь
нет же никаких сомнений, что это не сон».
Он принес свою пижаму, которая повисла на Васе,,
как на вешалке, постельное белье, одеяло, подушку. Кро­
ватка, стоявшая в детской, была коротка для Васи, но
он без колебаний лег на нее, просунув через никелиро­
ванные прутья длинные ноги. Потом уютно устроился, на­
тянул на плечи одеяло и мгновенно уснул.
И Платон Платонович задремал под утро, но вскоре
проснулся, потому что, как ему показалось, не мог удер­
жаться от смеха.
Но смеялся кто-то другой. Смеялся Вася, рассматри­
вая надувных мишек, белочек и обезьянок. Под детским
столиком стояли заводные игрушки, на стене висела по­
лочка с книгами: внизу сказки Маршака и Чуковского,
а наверху книги из «Библиотеки приключений», в том
числе Стивенсон и Жюль Верн.
И вдруг Вася замолчал. «Неужели догадался?» — с
радостным удивлением подумал Платон Платонович. Дет­
ская была для него живой хронологией. Мальчик
вырастал в его воображении. Сперва он покупал для
него погремушки и надувных зверей, а потом детские
книги.

13

ГЛАВА III,
в которой объясняется,
что макаронические стихи не имеют
никакого отношения к макаронам.
Лейка для цветов превращается в родник,
но остается лейкой

Конечно, следующий день был отдан Васе, а потом
покатились десятки и сотни других, повторяющих пер­
вый. Прежде жизнь Платона Платоновича состояла из
научных занятий — днем он писал свои книги, а по но­
чам три-четыре часа проводил у телескопа. Как у каждого
персонального пенсионера, у него было немало общест­
венных забот и хлопот. А теперь все эти заботы как-то
незаметно отдалились, а совсем другие, непривычные,
окружили Васю. Случались дни, когда Платон Платоно­
вич даже боялся надоесть ему — ведь, как известно, ро­
дители надоедают детям. Тогда он начинал старательно
учиться не обращать на него никакого внимания. Впро­
чем, все быстро привязались к нему — и Кот, и Шотланд­
ская Роза, и Ольга Ипатьевна, даром что она постоянно
ворчала и курила трубку, напоминая старого бывалого
солдата. Всем, кто видел ее впервые, хотелось сказать:
«Ать-два!» Что касается Васи, то не в лунном, а в солнеч­
ном свете он оказался обыкновенным розовощеким, смеш­
ливым, добродушным мальчиком, который бродил по
дому, не зная, куда девать свои длинные руки и ноги.
Всех, и даже Шотландскую Розу, он о чем-нибудь спра­
шивал, и, случалось, на его вопросы было трудно ответить.
Но спрашивал он как-то странно: казалось, что, спраши­
вая, он что-то припоминает. Так или иначе, все было но­
вым для него в доме, построенном по проекту Платона
Платоновича, хотя (как я упомянул) он был не архитек­
тором, а астрономом: маленькие лестницы карабкались из
комнаты в другую, главная лестница, украшенная рез­
ными перилами, с достоинством шагала на второй этаж, а
потом в круглую башню, отведенную под большой теле­
скоп. Книги, книги, книги — на окнах, на столах, на
стеллажах, то привольно развалившиеся, то дружески
прижавшиеся друг к другу. Карта звездного неба, перед
которой Вася стоял часами.
Новым был сладкий запах трубочного табака — Ольга
Ипатьевна курила только «Золотое руно». Новыми были
14

занятия с Платоном Платоновичем, который до поры до
времени решил не отдавать мальчика в школу.
Всем в доме Вася бросался помогать — и нельзя ска­
зать, что у него это получалось удачно. Он сломал мясо­
рубку, помогая Ольге Ипатьевне делать котлеты, а когда
она чистила ковры, отнял у нее и разобрал пылесос. По­
том он долго, терпеливо собирал его, и пылесос снова стал
работать, хотя и немного хуже, чем прежде. Коту он пред­
ложил вместе ловить мышей и огорчился, а потом долго
смеялся, когда Филипп Сергеевич сказал ему по-латыни:
«Quod licet Iovi non licet bovi»,— что, как известно, зна­
чит: «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку».
В бывшей детской Вася все переделал, не отказавшись,
однако, от оловянных солдатиков и заводных игру­
шек.
— Мы так и не выяснили, что значит «кажется»,—
сказал он Платону Платоновичу.— Но так или иначе,
у каждого человека должно быть прошлое, даже если он
не может вспомнить, было оно в действительности или
нет.
Погремушки — между ними были забавные — Вася
подарил Иве, и она сказала, что они напоминают ей мака­
ронические стихи, которые ей всегда хочется читать, когда
у нее плохое настроение. К макаронам эта шуточная поэ­
зия, в которой смешиваются слова из разных языков, не
имела ни малейшего отношения.
Кто такая Ива — об этом речь пойдет впереди.
В доме жил еж, который по ночам бегал, стуча лапка­
ми, и Вася сшил ему тапочки, когда Платон Платонович
пожаловался, что это «стук-стук-стук» мешает ему наблю­
дать звездное небо. Еж поблагодарил, но, к сожалению,
стал часто терять тапочки и, разыскивая их по всему дому,
стучал еще громче.
Но странности начались несколько позже. Дымя труб­
кой, Ольга Ипатьевна поливала цветы, и Вася случайно
обнаружил в ней сходство со старым солдатом. Ему за­
хотелось скомандовать: «Ипатьевна, стройся!» — но он
удержался и только спросил:
— Ольга Ипатьевна, вы ведь в молодости служили в
армии, правда?
Старушка обиделась и ушла, а Вася стал поливать
Шотландскую Розу. Цветы любят воду, согревшуюся в
комнате, и лейка, как всегда, стояла в столовой. Вася
поднял ее, наклонил, вода полилась, обрадованная Роза
15

вежливо сказала: «Благодарствуйте». Но когда через дветри минуты лейка должна была опустеть, она снова ока­
залась полной. Вслед за комнатной водой полилась холод­
ная, родниковая, и это огорчило Шотландскую Розу.
«Каким же образом,— подумала она,— лейка снова на­
полнилась, не заставив Васю бежать к водопроводному
крану?»
Вася смутился, хотя свидетелем этого случая был
только Кот, который долго в недоумении хлопал глазами.
Хлопала бы, без сомнения, и Шотландская Роза, если бы
у нее были глаза. Не зная, как поступить, Вася стал поли­
вать другие цветы, и вода бежала и бежала, как из род­
ника, не останавливаясь и даже начиная еле слышно
лепетать, бормотать... Словом, ничего больше не остава­
лось, как поставить полную лейку на пол и подумать,
стоит ли рассказать об этом Платону Платоновичу или
нет.
— Пожалуй, не стоит,— наконец сказал он себе.—
Тем более что поливкой цветов занимается Ольга Ипатьев­
на, а ведь у нее лейка до сих пор никогда не превращалась
в родник.
И жизнь пошла своим чередом.

ГЛАВА IV,
в которой автор представляет читателям Иву в квадрате
и (в приложении) ее рассказ.
опубликованный в семейной стенной газете

Ученые, занимавшиеся историей их первого знакомст­
ва, расходятся в решении вопроса, когда оно состоялось.
Что касается меня, то я ни минуты не сомневаюсь в том,
что впервые они встретились на снежной горе, с которой
Вася не решился бы съехать, если бы его не толкнули в
спину. Он не попал в проложенную лыжню, покатился
по нетронутому снегу и не только упал, но завяз в сугро­
бе и выбрался только потому, что кто-то протянул ему
руку.
Высокая девочка в лыжном костюме стояла перед ним
и смотрела, как он молча расстегивал крепления и сни­
мал лыжи.
— Это ты меня толкнула?
— Не толкнула, а подтолкнула.
16

— Зачем?
— А мне было интересно, струсишь ты или нет.
Вася помолчал.
— На первый взгляд ты, пожалуй, не очень глупа,—
задумчиво сказал он.— Хотя все-таки, кажется, глупова­
та. Я действительно боялся, но гораздо проще было спро­
сить меня: «Боишься?» И я бы честно ответил: «Да». А по­
том все-таки съехал бы, потому что, когда я вижу девочек,,
мне почему-то хочется перед ними покрасоваться.
— Ах, так? — немного покраснев, с иронией спросила
девочка.— Почему-то? А ты, случайно, не дебил?
— Что такое дебил?
— А это у которых в голове не того,— быстро ответила
девочка, покрутив у виска указательным пальцем.
— Кажется, нет. Напротив, я думаю, что у тебя в го­
лове не того, если толкаешь человека с горки, надеясь
таким образом узнать, трус он или нет.
— Возможно. Но зато теперь ты сам можешь решить
этот вопрос. Как тебя зовут?
— Вася. А тебя?
— Ива в квадрате. Догадался?
— Подумаешь, задача,— сказал Вася.— Ива Ива­
нова.
— Молодец Если бы я знала, что ты такой умный, я
бы не стала тебя толкать. Возможно, что ты даже смелый
парень. Хочешь попробовать еще раз? Ведь, в сущности,
это не гора, а горка. До Канченджанги ей далеко, не го­
воря уж о Джомолунгме.
Вася молча затянул крепления и стал подниматься,
стараясь подражать Иве, которая ловко ставила свои лыжи
елочкой. Такие елочки были разбросаны по всей горе,
которая как будто плыла куда-то в молочно розовом ту­
мане.
РАССКАЗ ИВЫ, ОПУБЛИКОВАННЫЙ
В СЕМЕЙНОЙ СТЕННОЙ ГАЗЕТЕ

Он стоял на горе, и Чинук, решив, что у него не’
хватает смелости, подтолкнула его. Конечно, он застрял
в сугробе, и она помогла ему выбраться. Разговор, со­
стоявшийся между ними, нельзя назвать образцом вежли­
вости, поскольку, подумав, он сказал:
- Дура.
17

— Я бы не сделала этого, если бы знала, что ты только
третий день как ходишь на лыжах.
— Откуда ты знаешь, что третий?
— Ха-ха! Я вижу, что ты не в силах представить себе,
на что способна Замбезари Чинук. Ее основной чертой
является любопытство. Она уверена, что это движущая
сила как истории, так и современности. Лишенный это­
го чувства, человек не стал бы изобретать колесо или
иголку.
— Может быть, ты права,— ответил он, стараясь пон­
равиться Чинук и чувствуя, что это ему не удается.—
Но скажи, откуда взялось твое странное имя?
— В стране Вмепережкуа оно никому не кажется
странным. Моего младшего брата, например, зовут Придсу-один.
Мальчик вздохнул и сказал:
— А меня, к сожалению, зовут просто Вася.
Он был рыжий, как свежепокрашенный каким-нибудь
чудаком забор, ярко-голубые глаза его не без успеха
подражали ясному зимнему небу.
— Да, у тебя скромное имя,— заметила Чинук.—
Впрочем, Александра Македонского родители и друзья
называли, без сомнения, просто Саша. Хочешь, я прочту
тебе монолог из «Принцессы Турандот»?
Чинук сняла варежки, сунула их Васе и, гордо подняв
голову, сложила руки на груди.
— Остановитесь! — властно сказала она.— Этот че­
ловек
...не будет мне супругом. Я хочу
Задать ему три новые загадки,
Назначив день. Мне слишком малый срок
Был дан...

Ну и так далее. Ты читал «Принцессу Турандот»?
— Нет. Я еще почти ничего не читал.
— Почему?
— Еще не знаю.
— Ну ладно,— холодно сказала Чинук.— Возможно,
что ты даже смелый парень. Хочешь попробовать еще раз?
Ведь это, в сущности, не гора, а горка. До Канченджанги
ей далеко^ не говоря уж о Джомолунгме.

18

ГЛАВА V,
в которой доказывается,
что знаменитый Кот в сапогах
в сравнении с Котом Филей
был недалекий малый

— Прошло уже почти полгода после их первой
встречи,— сказала Шотландская Роза.— А они еще не
понимают ни себя, ни друг друга.
— Ах, боже мой, когда я слышу такой вздор, мне хо­
чется заткнуть уши,— возразил Кот.— С тех пор случи­
лось так много, что они даже не узнали бы в лицо свою
первую встречу. Она растаяла вместе с апрельским сне­
гом.
— Но как ты думаешь, они уже назначают друг другу
свидания?
— Почему бы и нет? Их сблизила, мне кажется, карта
звездного неба. Все вечера они вместе с Платоном Плато­
новичем проводят у телескопа. Вася сожалеет, что не
может по-своему переставить, планеты, а Ива пишет сти­
хи о падающих звездах.
— Кстати, что ты думаешь о ее стихах?
— Они похожи на нее,— ответил Кот.— Сразу видно,
что она еще, как говорится, не устоялась. То прелестна,
грациозна, умна. То обидчива, резка, нетерпелива. Впро­
чем, это как раз характерно для детей и поэтов.
— У меня плохая память,— заметила Шотландская
Роза.— Но одно из ее стихотворений я запомнила наи­
зусть. Мне нравится последняя строфа:
Пусть же клятву принимает
Мной зажженная звезда,
Карандашик вынимает
Из смешного никогда х.

— Ну и плохо,— сказал Кот.— Из «никогда» ничего
нельзя вынуть. Ни карандашик, ни шариковую ручку.
— Ты не любишь поэзию?
— Нет, люблю. Но хорошую.
— У тебя холодный, скептически-трезвый ум,— с от­
вращением возразила Шотландская Роза.— И я больше
никогда не буду говорить с тобой о поэзии. Вернемся к
1 Стихотворение, как и все последующие, принадлежит Кате
Кавериной.
19

Иве. Мне кажется, что с Васей у нее будет много хлопот.
Ведь она не может жить без неожиданностей. Все, что
происходит на свете, для нее происходит в первый раз.
Кот засмеялся — вы никогда не замечали, что смеются
и коты, а не только собаки?
— Ты забыла, как в его руках обыкновенная лейка
превратилась в родник. Дело в том, что к его душевному
складу присоединяется загадочная черта, которая убе­
дительно доказывает, что в природе многое решительно
сопротивляется любому объяснению.
— Ты слишком умен для кота,— с упреком сказала
Шотландская Роза.— По меньшей мере для кота, который
спит шестнадцать часов в сутки.
— Милый друг, во сне-то и приходят самые занятные
мысли! Среди котов встречаются незаурядные философы —
это убедительно доказал еще Эрнст Теодор Гофман. Что
касается Васи, он просто еще стесняется своей способ­
ности совершать чудеса. Его мучает застенчивость, он
краснеет — иногда без причины. Но это пройдет. Словом,
не знаю, как ты, а я чувствую в нем волшебную волю.
— Волшебную?
— Да,— твердо сказал Филя.— Бывает воля силь­
ная, непреклонная, неодолимая. Но все эти свойства
скрестились в волшебной воле, которая давно перебралась
из сказок в самую обыкновенную жизнь.
Шотландская Роза вздохнула.
— Так ты думаешь все-таки, что он влюбился в Иву?
— Мяу! — иронически рявкнул Кот.— По крайней
мере, она ни минуты не сомневается в этом.
ГЛАВА VI,
в которой с одного берега на другой
перебрасывается соломенный мостик,
а Ива получает последнее яблоко
в одичавшем саду

Да, жизнь шла своим чередом, и если время от вре­
мени моя история приостанавливалась, так только потому,
что Ива и Вася были слишком заняты, чтобы участвовать
в ней. Не знаю уж, кто из них занимался усерднее. Оче­
видно, Ива, потому что Вася, к изумлению Платона Пла­
тоновича, схватывал с первого взгляда то, что другому
мальчику в его возрасте стоило бы немалого труда.
20

Это произошло летом, когда они были свободны: Ива
перешла в девятый класс, а Вася в десятый. Вокзал был
Киевский, им хотелось когда-нибудь поехать вместе на
юг. Свернутые бумажки с названиями станций лежали в
Васиной кепке. Конечно, это придумала Ива, которой
хотелось, чтобы их свидания не были похожи на все другие
свидания в мире. Она обрадовалась, вытянув Кутуары.
— Мне кажется, что я сама придумала это прекрасное
название,— сказала она.— Именно здесь жил знаменитый
граф Кутуар. Если нам удастся обойти этот скучный посе­
лок, развалины его замка встретят нас во всем своем мрач­
ном величии.
Неясно было, существовал ли когда-либо граф Ку­
туар и чем он был знаменит, но Вася в ответ только улыб­
нулся: очевидно, в этот день Ива старалась изобразить
свою бабушку, и нельзя сказать, что это ей не удавалось.
Но, как ни странно, прошло полчаса, и они действи­
тельно наткнулись в большом одичавшем саду на разва­
лины каменного дома. Несколько лет назад фруктовые
сады Подмосковья пострадали от жестокого мороза. По­
страдал и тот, по которому они бродили. Грубые стволы
старых яблонь почернели и покрылись мертвенным серым
налетом. На голых ветках, торчавших в разные стороны,
сидели равнодушные галки, и можно было смело сказать,
что не исчезнувший замок, а этот грозный в своем напрас­
ном сопротивлении сад был проникнут тем «мрачным ве­
личием», о котором упомянула Ива. Но на одной яблоне
сохранилась молодая, упругая ветка, а на ней большое
яблоко нежно-воскового, зеленоватого цвета.
Осталось неизвестно, спросил ли Вася: «Хочешь, я
сорву его для тебя?»,— или он прочел это желание в гла­
зах Ивы; но едва он подошел к дереву, как ветка склони­
лась и вложила яблоко в его руку. Вася смутился, по­
краснел, полез в карман за носовым платком, вытер лоб
и только потом предложил яблоко Иве.
Что касается Ивы... Она подчас сама устраивала не­
ожиданности, когда они заставляли ее ждать слишком
долго. Но такой неожиданности она не ожидала.
— Боже мой! — с радостным изумлением сказала
она.— Да ты, оказывается, волшебник?
— Ива, это ничего не значит,— пробормотал Вася.—
То есть я сам не знаю, что это значит.
— Но ты подумал или даже догадался1 что мне хо­
чется съесть это яблоко?
21

— Ну, допустим, подумал,— с досадой сказал Ва­
ся.— Но когда лейка превратилась в родник, я вооб­
ще думал черт знает о чем, а между тем вода лилась и ли­
лась.
И он рассказал о томА что случилось, когда Оль­
га Ипатьевна попросила его полить Шотландскую
Розу.
— Это просто значит, что тебе бессознательно не хо­
телось идти за водой,— сказала она.— Нет, ты волшеб­
ник, это ясно. Впрочем, поставим эксперимент.
— А именно?
— Вернемся к речке... (Разыскивая замок графа Кутуара, они наткнулись на какую-то маленькую речку.)
Допустим, что это были две необъяснимые случайности,—
сказала Ива.— Но вот перед нами речка. Ты можешь
перекинуть через нее хотя бы узенький мост?
— Не знаю.
— Попробуй. А я буду тебе помогать: закрою глаза и
увижу этот мост в воображении. Он будет старинный,
горбатый, с резными перилами, и мы, взявшись за руки,
пройдем на тот берег, как Ромео с Джульеттой.
Вася замолчал. Он был бледен, но стал еще бледнее.
Клок рыжих волос упал на высокий лоб. У него было лицо
человека, вспоминающего что-то давно забытое, может
быть случившееся в далеком детстве. Он склонил голову,
как будто здороваясь с тем, что в нем происходило. Но
в его задумчивости было и что-то задорное, даже дерз­
кое, и Ива, которая украдкой приоткрыла один глаз, не
то что совсем не узнала его, но узнала с трудом.
И вот длинные узкие параллельные линии стали мед­
ленно устраиваться над рекой, как будто кто-то невиди­
мой рукой протянул их с правого берега на левый. Это
был еще далеко не мостик, линии казались не толще соло­
минок. Впрочем, это и были соломинки, которые без со­
мнения сломались бы под ногами Ромео, в особенности если
бы он потащил за собой Джульетту. По такому мостику
мог бы, пожалуй, пройти только тополиный пух, да и то
если бы у него была не одна, а две ножки.
— Не вышло,— прошептала Ива.— Но теперь я по­
няла. Это просто талант такой же, как музыка или поэ­
зия. И тебе надо его развивать. Я, например, убеждена,
что Мерлин...
— Какой Мёрлин?
— Эх ты! «Янки при дворе короля Артура» не читал.
22

Так вот этот Мерлин, можно не сомневаться, основательно
поработал над собой, прежде чем стал волшебником, о
котором до сих пор пишут романы.
— Талант? — задумчиво спросил Вася.— Но он мне
совсем не нужен.
— Не скажи! Ты ведь на биологический?
- Да.
— Так вот, возможно, что на экзаменах твой талант
может пригодиться. Но надо работать,— строго прибави­
ла она.— Надо учиться колдовать по меньшей мере дватри часа в день. Обещаешь?
— Обещаю,— смеясь, сказал Вася.— А теперь пой­
дем вдоль берега. У тебя купальник с собой?

ГЛАВА VII,
в которой Кот Филя
с тонкой улыбкой щурит глаза,
а Вася читает солнечному зайчику
стихотворение Ивы

Талант! Но что делать с талантом, который перебра­
сывает две содоминки через речку или заставляет старое
дерево вежливо предложить яблоко Иве?
По-видимому, на свете не было школы, в которой Вася
мог бы изучать подобные предметы. Оставалось вообразить
ее, это было нетрудно. Директором он назначил Платона
Платоновича. Завучем — Филю. А все наглядные пособия
с успехом заменила Ольга Ипатьевна, особенно когда,
покуривая трубку, занималась уборкой или когда Васе
просто хотелось сказать ей: «Ать-два!» Правда, эта школа
существовала только в воображении, но без нее ему чего-то
не хватало. Впрочем, Филя что-то подозревал. Недаром
же он с тонкой улыбкой щурил глаза и одобрительно
мурлыкал, когда в доме случалось то, что ни в коем слу­
чае не могло случиться.
Для начала Вася решил воспользоваться завтраком,
который состоял из гречневой каши, двух яиц всмятку и
подсушенного хлеба с маслом. Но в этот день гречневая
каша по дороге из кухни в столовую превратилась в ов­
сянку. «Вышло»,— весело подумал Вася, хотя он прекрас­
но знал, что такое маленькое чудо можно различить только
через сильную лупу.
23

Вечером, когда весь дом смотрел «Клуб кинопутешест­
вий», Вася, не подходя к телевизору, заменил первую
программу на вторую. И это вышло, хотя Кот, подмигнув
Васе, заметил, что надо позвонить в ателье.
Но заставить Платона Платоновича надеть правую туфлю
на левую ногу, а левую на правую долго не удавалось^
может быть, потому, что Вася спал в детской и ему при­
шлось ставить этот опыт, так сказать, умозрительно, в во­
ображении. Но в конце концов удалось. Плохо было толь­
ко, что Ольга Ипатьевна расстроилась, когда хозяин пе­
репутал туфли. Может быть, он перепутал ноги?
— Тронулся,— сказала она шепотом и перекрести­
лась.
Дерзкая мысль превратить солнечного зайчика в са­
мого настоящего зайца сорвалась, хотя Вася очень ста­
рался. Пришлось снова заняться мелочами. Яйца, сва­
ренные всмятку, по дороге из кухни в столовую превра­
щались в крутые. Платон Платонович подстриг свою гроз­
ную курчавую бороду и очень помолодел — конечно, он
не подозревал, что и это было одной из Васиных проделок.
Прошло добрых два месяца, когда Вася снова вернулся
к солнечному зайчику, неизменно посещавшему его по
утрам. Однажды он проснулся, повторяя шепотом сти­
хотворение Ивы, которое ему понравилось, хотя Кот, без
сомнения, не нашел бы в нем никакого смысла. Оно усну­
ло вместе с Васей и проснулось, едва он открыл глаза.
Но для тех, кто знал, что Ива попыталась передать в
нем впечатление от сцены, вышитой на старинном ковре
(висевшем в ее комнате), стихотворение, может быть, не
показалось бы странным:
Сидят Король и Рыбка вместе
И Гиря где-то возле них.
Они поедут все к невесте
Сказать, что умер ее жених.

Повторяя это стихотворение, Вася не сводил глаз с
солнечного зайчика. И вот ему померещилось, что у зай­
чонка выросли ушки и появились лапки. И мордочка удив­
ленная, но не испуганная — может быть, потому, что
Вася задумал не пугливого, а ручного зайца, которого
можно погладить хотя бы для того, чтобы убедиться, что
он действительно существует.
Одну строфу, в которой рассказывалось, что жених
вовсе не умер, а находится в плену, Вася пропустил и
сразу перешел к Домику, в котором жила невеста:
24

А добрый Домик, он не знает*
Какая им грозит беда,
И он усердно созерцает
Ущелье, села, города.

Зайчонок пошевелился и стал с трудом открывать глаз­
ки. Он был похож на детский рисунок, но что-то солнеч­
ное застряло в его взъерошенной желтенькой шубке. Он
вздохнул — очевидно, в первый раз,— прыгнул со стены к
Васе в постель и уставился на него косыми изумленными
глазками. И Вася погладил его и даже поцеловал в теп­
лую мохнатую мордочку с раздвоенной губкой. Потом
широко распахнул окно — и зайчонок прыгнул в сад и
исчез, мелькнув где-то вдалеке среди серебристых елей.
Что же это было? Почему опыт так долго не удавался
и удался, когда Вася прочел солнечному зайчику стихи,
которые не имели к нему никакого отношения? А если бы
он прочел другие стихи? Между тем новый солнечный от­
блеск неторопливо устраивался на стене.
ГЛАВА VIII,

в которой обсуждается вопрос о том,
связаны ли чудеса с музыкой или поэзией,
а Кот утверждает, что Ива и Вася
в сравнении с ним еще дети

Можно ли назвать философским разговор, который на
следующий день произошел между Котом, Ивой и Васей?
Пожалуй, хотя глубины в нем, кажется, не хватало.
— Ничего особенного,—- сказала Ива,— ведь говорят
же «чудо поэзии». Одно чудо помогло другому — очевид­
но, добрые чудеса, как добрые люди, всегда помогают
друг другу. Но почему ты прочитал солнечному зайчику
мое старое стихотворение? Я написала его, когда мне было
двенадцать лет.
— Потому что оно мне нравится. Нет, это не так прос­
то. Может быть, чудеса связаны с искусством и музыка
или поэзия тайно участвуют в них?
— Конечно, связаны,— проворчал Кот.— Но это, к
сожалению, решительно ничего не объясняет.
— Нет, объясняет, киса,— ласково сказала Ива.—
И вообще, мне кажется, что ты должен помалкивать, когда
обсуждается такой серьезный вопрос.
— Кисами, как правило, называют кошекг а я, к
25

счастью, принадлежу к противоположному полу. И вооб­
ще, терпеть не могу сентиментальных прозвищ. Что ка­
сается грубого совета помалкивать, так в сравнении со
мной вы еще дети. Мне уже минуло восемь лет, а это поч­
тенный возраст для домашнего млекопитающего из се­
мейства, к которому относятся тигры и львы. Что касается
связи между чудесами и искусством, я не сомневаюсь в
ней, но объясняю ее совершенно иначе. Для того, чтобы
совершить чудо, нужна прежде всего воля. Нравственная
или безнравственная, но воля!
— Почему нравственная или безнравственная? —
спросили одновременно Ива и Вася.,,
— Потому что бывают чудеса добрые и злые. Вот мы
говорим: поэзия — чудо. Но скажите, пожалуйста, были
ли среди великих поэтов предатели, убийцы, воры? Я лич­
но не вспоминаю никого, кроме Франсуа Вийона.
— Значит, я не поэт,— грустно сказала Ива.— Вчера,
например, я стащила у своей подруги Лены Долидзе же­
вательную резинку.
— Вернуть,— строго сказал Кот.
— А я ее уже сжевала. Значит, чтобы писать хорошие
стихи, непременно надо быть благородным человеком?
— Именно так. По меньшей мере это верно для тех, кто
хочет быть настоящим поэтом.
— Но если ты и прав...— начал Вася и задумался так
надолго, что Кот успел немного вздремнуть, а Ива вчерне
записала несколько новых строчек.— Нет, это сложнее,—
наконец сказал он.— Чудеса совершаются вне времени,;
а музыка или поэзия связаны с сегодняшним днем. Впро­
чем, я тоже думаю, что трусу или подлецу нечего делать в
искусстве.
ГЛАВА IX,
в которой автор представляет
читателям молодого человека,
похожего на бабочку «аполлон»

Я еще ничего не рассказал о родителях Ивы, оче­
видно, по той причине, что их было трудно заметить.
О таких людях говорят: не бросаются в глаза. Но ни Алек­
сею Львовичу, ни Марье Петровне никогда даже не при­
ходило в голову броситься кому-нибудь в глаза. Им как
раз очень нравилось быть незаметными — редкий случай!
26

Известно, что воспитать одну дочку легче, чем двух или
трех. Но воспитать Иву было еще легче, потому что ей не
исполнилось еще десяти, когда она решительно потребова­
ла, чтобы на нее не обращали никакого внимания. Ничего
не оставалось, как втихомолку, огорчаясь, подписывать
дневник, в котором были и двойки и тройки, никогда не
вмешиваться в ее дела и — это было самое сложное —
не удивляться неожиданностям. Родители только молчали,;
когда Ива начинала разговаривать белыми стихами, пре­
вращая утренний завтрак в сцену из комедии Лопе де Веги.
Они привыкли к семейной стенной газете, в которой Ива
ставила родителям отметки за поведение.
Но вот произошло то, что в старину называлось вер­
хом неожиданности. Каждое утро из цветочного магазина
стал приходить посыльный с красной розой в руках и
запиской: «Иве Ивановой. В собственные руки». К завт­
раку она стала являться напудренная, с накрашенными
губами, а когда Алексей Львович спросил ее, что, собст­
венно, все это означает, ответила беспечно: «Ничего осо­
бенного. Я, кажется, влюбилась. Пожалуйста, мамочка,,
передай мне соль».
С Васей она встречалась по-прежнему, хотя однажды
он сказал, что она стала похожа на парикмахерскую
куклу.
— Пудриться, мне кажется, тоже надо уметь,— вни­
мательно разглядывая ее, сказал он.— А ты не умеешь.
Губы тебе идут как раз некрашеные. Ведь ты уже девушка,правда? Можно мне называть тебя Чинук?
Ива засмеялась.
— Ведь ты подписываешь свои стихи «Чинук»?
— Замбезари Чинук.
— Ну, это слишком длинно. Так почему ты начала пуд­
риться?
— Потому что я стала танцевать в ансамбле, а там все
девушки пудрятся и красят губы. Кроме того, за мной
ухаживает один джентльмен.
— Мне не очень нравится, что он каждое утро присы­
лает тебе красную розу.
— А мне нравится. Хочешь, я тебя с ним познакомлю?
Это было устроено так. Молодой человек с букетом
красных и белых роз вышел из «мерседеса», подкатившего
к станции «Сосновая Гора», где его уже ждал Вася. Минут
двадцать, посматривая на часы, они, сходясь и расхо­
дясь, шагали вдоль платформы. Первым заговорил Вася.
27

— Простите,— сказал он,— но мне кажется, что она
не придет. Дело в том, что это очень похоже на Иву. Ей
захотелось, чтобы мы познакомились, и она решила нам
не мешать.
Молодому человеку было лет двадцать пять, и, хотя
на нем было легкое светлое пальто и модная замшевая
кепка, его можно было смело сравнить с Аполлоном. Но,
пожалуй, скорее он был похож на бабочку «аполлон»,
которую энтомологи считают одной из красивейших в
мире. В нем было что-то порхающее — плавно закруглен­
ные крылья так и чудились за его статными плечами.
В сравнении с ним Вася выглядел караморой — такна­
зывается длинноногий беззащитный комар, который ле­
ниво бродит осенью по оконным стеклам и не очень сер­
дится, когда ему отрывают ногу.
— Не придет, и это на нее похоже.
Ничего угрожающего или опасного не было в этих
словах. Почему же молодой человек, взглянув на Васю,
выронил из рук букет, побледнел, задрожал, отшатнулся?
Почему его рот приоткрылся и он закрыл его, громко
щелкнув зубами? Откуда взялись набрякшие складки,
вдруг прорезавшиеся по сторонам его носа?
Едва ли кому-нибудь удавалось в одно мгновенье по­
стареть лет на двести, а ему удалось. Дрожь прохватила
его с головы до ног. Он что-то сказал самому себе, и Вася
запомнил его слова, хотя и не понял их — они были ска­
заны по-итальянски: «Non puo essere!»1
Широко известно, что люди возвращаются к себе, пря­
чась от посторонних глаз. Но на этот раз спрятаться было
трудно.
— Вот вы и пришли в себя,— весело сказал Вася.—
И я не буду спрашивать, почему, разглядев меня, вы так
изменились. Это, в конце концов, ваше дело. Меня самого
огорчает моя внешность. В школе меня иначе не называли
как Рыжик, причем предполагался не гриб, а клоун. Зна­
чит, Иве захотелось, чтобы мы познакомились. Что ж, я
не прочь! Вы москвич? Как вас зовут?
— Леон,— стараясь улыбнуться, ответил молодой че­
ловек.— А тебя?
— А меня просто Вася. Вы не москвич?
— Нет.
— Леон! Как красиво! Я бы сказал
слишком кра1 Не может быть!
28

сиво. Вот вы явились на свиданье с букетом роз — тоже
красиво. Я теще никогда не дарил девушкам цветы, а ведь,
надо полагать, это им нравится? Просто не приходило в
голову, а кроме того, мы видимся с Ивой так часто, что
все мои деньги пришлось бы истратить на цветы. А их
немного. Вы понимаете, я стесняюсь всякий раз просить
деньги у Платона Платоновича, хотя он получает персо­
нальную или даже какую-то сверхперсональную пенсию.
Ольга Ипатьевна говорит, что все ужасно подорожало.
А вы богатый? Эта машина собственная — или вы хотели,
как говорится, блеснуть?
Молодой человек, который снова стал похож на ба­
бочку, вдруг ответил такой длинной фразой, что, пока
Вася дождался конца, он забыл начало. Конец был такой:
— ...ия был бы в восторге, если бы мои предположе­
ния оправдались, поскольку после надлежащего разъяс­
нения вопрос мог бы решиться в положительном смысле.
— То есть в том смысле, что мы могли бы сделаться
друзьями? Да, конечно. Но понимаете, мне почему-то
кажется, что, хотя мы встретились впервые, вы чувствуете
ко мне что-то вроде отвращения.
В ответ он получил еще более длинную фразу, из кото­
рой ему удалось понять, что подобное предположение
очень похоже на шутку и что, напротив, ему очень нра­
вится такая вызывающая изумление откровенность Васи.
Короче говоря, разговор не вязался, и нет ничего уди­
вительного, что молодой человек вдруг сел в свой «мерсе­
дес» и уехал. И, конечно, как только машина скрылабь
за поворотом, из кустов появилась Ива. Она была в лег­
ком платье и замерзла, пока пряталась в кустах. Нос по­
синел, и, поминутно вытирая его, она размазала по всему
лицу губную помаду.
— Хороша! У тебя с собой зеркало?
— Я его разбила!
— Зачем?
— Мне хотелось убедиться в том, что можно разбить
зеркало — и ничего не случится.
— И не случилось?
— Я подвернула ногу. Не очень. Как ты думаешьt
Рыжик, почему он тебя испугался? Вы встречались?
— Во-первых, прошу не называть меня Рыжиком.
А во-вторых, подслушивать подло.
— Я знаю,— жалобно сказала Ива.— Но, понимаешь,,
интересно!
29

— И вообще, ты напрасно позволяешь этому старику
ухаживать за собой.
— Почему же старику? Двадцать пять лет! Он пока­
зывал мне паспорт.
— Нет, он старик,— упрямо возразил Вася.— Ему
по меньшей мере лет сто. Или двести.

ГЛАВА X,
в которой похожий на бабочку
молодой человек посещает Ивановых,
а из Алексея Львовича вылетают искры

«Мерседес», в котором сидела Ива рядом с молодым
человеком, видели в эти дни не только на улицах Москвы,
но в Абрамцеве, в Загорске— очевидно, Ива показы­
вала своему новому другу достопримечательности столицы.
...В новом нарядном платье, с аккуратно накрашенны­
ми губами, она сидела за обедом и притворялась, что с
аппетитом ест гороховый суп. Она вздрогнула, услышав
шум подлетевшей машины, и, когда Марья Петровна спро­
сила, кто бы это мог быть, ответила:
— Не знаю.
Молодой человек легко подошел к подъезду, негромко
постучал, а когда Марья Петровна открыла двери, покло­
нился ей так изящно, что она невольно почувствовала
себя даже не в девятнадцатом, а в восемнадцатом веке.
— Прошу извинить меня, глубокоуважаемая Мария
Петровна,— сказал он,— но некоторые черты в характере
вашей прелестной дочери побудили меня явиться к вам
без предварительного уведомления. Позвольте предста­
виться: Леон Спартакович Пещериков.
— Пожалуйста,— только и ответила растерявшаяся
Марья Петровна.
Гость прошел в столовую, где Алексей Львович встре­
тил его с недоумением, а Ива — сдержанно, стараясь изо
всех сил казаться старше своих лет и поэтому выглядев­
шая года на два моложе.
— Прошу извинить меня, глубокоуважаемый Алек­
сей Львович, но обстоятельства, связанные с некоторыми
чертами характера вашей дочери, не позволили мне пред­
варительно осведомить вас о моем посещении. Меня зовут
Леон.
30

Нельзя сказать, что это изысканное представление не
понравилось Алексею Львовичу, который много лет чи­
тал лекции в Библиотечном институте и требовал от сво­
их учеников, чтобы они говорили не запинаясь. Но на­
зывать своего неожиданного посетителя по имени, без
отчества показалось ему неприличным.
— Очень приятно,— сказал он.— Но х хотелось бы
узнать, как вас все-таки по батюшке?
— Леон Спартакович,— с готовностью ответил моло­
дой человек.
— А позвольте узнать, Леон Спартакович^ чему я
обязан вашим посещением?
Молодой человек засмеялся.
— Ах эта Ива, проказница, шалунишка! Неужели
она не поставила вас в известность о нашем совместном
намерении, не нуждающемся, по ее мнению, в вашем
одобрении и согласии? Существует много вариантов того,
что я считаю честью вам сообщить. Вопреки очевидной
старомодности я предпочитаю два нижеследующих: со­
четаться законным браком и предложить руку и сердце.
Другое старомодное, но сохранившееся понятие, а
именно — «ошеломить», некогда означало «ударить по
шелому». Для Алексея Львовича оно в эту минуту под­
ходило, хотя никакого шелома не было, разумеется, на
его почтенной седой голове.
— Позвольте, как же так? — спросил он.— Это не­
возможно! Моей дочери еще рано думать о замужестве.
Она в десятом классе, и ей только шестнадцать лет.
— Почти семнадцать,— заметила Ива.
— А давайте не будем заставлять ее думать,— мягко
улыбаясь, сказал молодой человек.— Дело в том, что я —
Главный Регистратор всех входящих и исходящих в го­
роде Шабарша. Не следует думать, что это незначитель­
ная канцелярская должность. Можно смело сказать, что
по моему служебному положению я не ниже, если не выше,
любого подающего надежды министра. Я располагаю един­
ственной в городе электронно-вычислительной машиной.
Вот мы ее и заставим подумать.
Впоследствии Йва утверждала, что первая искра вы­
летела из Алексея Львовича именно в эту минуту. По-ви­
димому, он уже начинал вспоминать, что в годы войны
командовал артиллерийской батареей.
— То есть вы, кажется, хотите сказать, что какая-то ма­
шина будет решать, за кого ей выйти замуж?—спросил он.
31

— Ну зачем же понимать мои слова так буквально? —
осторожно заметил Леон Спартакович.— Ведь вопрос в
основном как будто решен. Просто я считаю своим дол­
гом заранее предусмотреть ссоры и недоразумения, без
которых редко обходится семейная жизнь. Вот тут ЭВМ
действительно может помочь. А впрочем...— Тут к его
осторожности присоединилась деликатность.— Мы с Ивой
считаем, что все это должно произойти не сегодня и не
завтра, а, может быть, через два-три года, в заранее обус­
ловленный срок. Если вы разрешите, я стану время от
времени бывать у вас, мы познакомимся ближе и после
надлежащего рассмотрения вопроса как вы, так и Мария
Петровна, будем надеяться, убедитесь, что лучшего вы­
бора ваша дочь сделать не могла.
Молодой человек мягко улыбнулся.
Но странно: все в комнате как бы нахмурилось в ответ
на его улыбку, даже дубовый буфет, который лет пятьде­
сят стоял на своем месте не хмурясь. Календарю, висев­
шему на стене, захотелось перепутать все дни и месяцы,
а занавески на окнах стали выглядеть так, как будто они
повешены за какое-то преступление.
Что касается Кота Фили, гостившего у Ивановых, то
он даже плюнул, что с ним случалось редко. Ему как раз
не понравилось, что Леон Спартакович говорит слишком
гладко.
Осталось неизвестно, когда именно взорвался Алексей
Львович — после того, как Кот плюнул, или после того,
как будущий жених сказал:
— Итак, будем считать, что наша встреча прошла в
дружественной обстановке, заложившей основу для буду­
щих отношений, значение которых переоценить невоз­
можно.
Так или иначе, было уже совершенно очевидно, что
Алексей Львович отчетливо вспомнил свои боевые дела.
Он еще не сказал ни слова — закашлялся от волнения,
но искры уже вылетали из него, как пчелы из улья.
— Мать, а что же ты молчишь? — обратился он*к рас­
терявшейся Марье Петровне, которой, по-видимому, по­
нравился жених, хотя она считала, что он слишком красив
для мужчины.
— А что мне сказать, когда нечего говорить? — отве­
тила она мудро.
— Нечего? — переспросил Алексей Львович. Теперь
искры, подобно артиллерийским снарядам, стремительно
32

летели прямо к Леону Спартаковичу, но почему-то по
дороге гасли.— Ах, нечего? Вон отсюда, канцелярская
крыса! Вон, пока я тебя еще с лестницы не спустил! И что­
бы я тебя никогда больше не видел! А то я тебе такую ЭВМ
покажу...
Он снова закашлялся. Судя по искрам, которые уже
не вылетали, а выбрасывались из него, как из «катюши»,
было совершенно ясно, какую ЭВМ он приготовит для мо­
лодого человека, если он явится снова.
Через две-три минуты Леон Спартакович, простивший­
ся только с Ивой, сказав ей шепотом несколько слов, не­
торопливо спустился с лестницы, сел в «мерседес», кста­
ти, украшенный почему-то черным флажком, и уехал.
И почти немедленно началось то, что ученые из Инсти­
тута Вьюг и Метелей выразительно назвали бурей в мас­
ке. Хотя Сосновую Гору в это свежее осеннее утро можно
было назвать одним из самых тихих мест на земле, здесь
и там мачтовые сосны стали ломаться, как спички, а не­
видимая рука заставила кустарник, спасаясь, прильнуть
к траве. Земля вздрогнула, а двери так задрожали, что
Марья Петровна даже сказала, подумав, что кто-то сту­
чится:
— Войдите!
Но никто не вошел, и через несколько минут в каждом
доме стали повторяться слова «причудилось», «показа­
лось». Однако лесники уже бежали к умирающим соснам,
может быть еще рассчитывая помочь им, хотя на это не
было никакой надежды.
ГЛАВА XI,

в которой Ива старается
чувствовать себя счастливой и сердится,
потому что чувствует себя несчастной

Вася за минувший год изменился так, что, глядясь
в зеркало, не узнавал себя. Он вырос, окреп и по настоя­
нию Ольги Ипатьевны впервые в жизни побрился. Он по­
лучил свидетельство об окончании школы и, когда Пла­
тон Платонович спросил его: «Природа или история?» —
ответил: «Природа», решив поступить на биологический
факультет.
Все это были перемены, которые в полной мере укла­
дывались в несложное утверждение «а жизнь идет».
2

В. Каверин, т. 8

33

Ива рассказала ему о Леоне Спартаковиче, и он сме­
ялся так долго, от всей души, что Ива даже прикусила
губу, чтобы не заплакать.
— Я не понимаю, ты влюблена в него или нет?
— Если бы я знала, что такое влюбиться,— вздрог­
нув, ответила Ива.— В седьмом классе я была влюблена
в Окуджаву, а потом оказалось, что влюблен весь класс,
и я охладела. Знаешь, как Леон Спартакович рассказал
бы тебе об этом? «После надлежащего выяснения того об­
стоятельства, что весь состав класса относится к вышеозна­
ченному Окуджаве так же, как я, мое увлечение из горя­
чего превратилось в прохладное и наконец покинуло меня,
удалившись в неизвестном направлении».
— Любопытно,— сказал заинтересованный Вася.—
И он так говорит всегда?
— В том-то и дело! Я решила, что только интересный
человек может выражаться так сложно. И потом, он был
очень красивый.
— Был?
— Ну, не очень-то был. Мы условились переписывать­
ся. Два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, я
получаю от него письма.
— А где ты с ним познакомилась?
— Наш школьный ансамбль выступал в клубе желез­
нодорожников, мы танцевали, и я ему понравилась, хотя
Снегурочку исполняла Лена Долидзе.
— А ты не думаешь, что он просмотрел по меньшей
мере десять ансамблей, прежде чем выбрать тебя?
— Ты сердишься?
Вася подумал.
— Кажется, нет.
Впервые в жизни он сказал неправду.
Было бы ошибкой думать, что слова лишены тени.
Этот разговор отбрасывал длинную тень, в которой можно
было различить то, о чем не было сказано ни слова.
Так или иначе, они продолжали встречаться, и даже
чаще, чем прежде. С каждым новым стихотворением Ива
прибегала к Васе. Они снова съездили в Кутуары. Соло­
менный мостик сохранился. Маленькое чудо оказалось
прочным. Но ветка засохла — последнему яблоку она
отдала последние силы.
Письма от Главного Регистратора приходили аккурат­
но, два раза в неделю. Они были написаны каллиграфи­
ческим почерком и чем-то походили на отчеты, доклады.
34

Ни одного из них Ива не показала Васе. Может быть, она
старалась считать себя счастливой и сердилась, потому
что чувствовала себя несчастной? О «сцене изгнания» она
упомянула мельком, хотя подумала, что Вася, вероятно,
заинтересовался бы искрами, вылетавшими ii3 Алексея
Львовича,— все-таки это было явлением, мало известным
науке.
ГЛАВА XII,

в которой Вася разговаривает
с семейными фотографиями,
а Ива просит его подарить ей
свадебное путешествие

Едва ли кто-нибудь помнит в наше время старинное
выражение «зарыть талант в землю». Так вот, Вася не
только не зарыл свой талант, но занимался им старательно
и строго. Он прекрасно понимал, что теоретически не­
объяснимое прежде всего нуждается в практике, и поста­
рался сделать ее веселой и разнообразной. Как иначе
назвать его проделку с туманом, однажды окутавшим по­
селок? Отхватив от него изрядный кусок, он превратил
его в клейстер, чтобы переклеить свою комнату — ему
давно надоели птички, зайчики и медвежата на выгорев­
ших детских обоях.
Когда Платон Платонович входил в столовую, бокалы
на буфете начинали мелодично перезваниваться, исполняя
старинные романсы. Платон Платонович однажды уди­
вился, услышав знакомый мотив, но потом привык —
нельзя же все время удивляться.
Не надеясь научиться летать, Вася однажды все-таки
прыгнул из окна второго этажа и сравнительно плавно
опустился на землю. Он научился разговаривать с порт­
ретами в семейном альбоме, и случалось, что они расска­
зывали ему забавные истории. Бабушка Платона Плато­
новича, например, пересчитала всех гостей на своей свадь­
бе и упомянула, между прочим, что с ней танцевал твер­
ской губернатор. О Платоне Платоновиче она рассказала,
что до четырех лет он ходил в юбочке и горько расплакал­
ся, когда на него впервые надели штанишки. Среди даль­
них родственников Вася с удивлением нашел поэта По­
лонского — почему-то в мундире чиновника и даже с
каким-то орденом на груди...
2*

35

Была уже осень, бесцеремонно красившая деревья в
желтые, красные, медно-красные цвета, как художник,
которому надоело выписывать детали. Листья кленов по­
думывали о том, как слететь на землю: планируя или кру­
жась? Голые ветки орешника сталкивались под налетев­
шим ветром, надеясь, что этот глуховатый стук чем-то
похож на звук барабана в Большом государственном сим­
фоническом оркестре.
...Это был день, который Платон Платонович провел
в размышлениях о Васе. «Он читает все, что попадает под
руку,— и каждую свободную минуту. У него нет товари­
щей, но он почему-то совершенно не тяготится этим. Он
не интересуется спортом. Он научился играть в шахматы,
но скоро ему стало скучно играть со мной, на пятнадцатом
ходу он выигрывал, хотя я, помнится, был когда-то канди­
датом в мастера. Правда, он, кажется, влюблен, но так
влюбляются в музыку или поэзию».
— Впрочем, не слишком ли много я требую от него? —
громко спросил себя Платон Платонович.— От мальчика,
который сложился из ошибки паспортистки, звука па­
стушеской дудочки в зимнюю ночь, моего одиночества и
пылинок, кружившихся в лунном свете?
Он задумался. Его беспокоила смутная догадка, что
Вася может так же легко исчезнуть, как и появился.
«Вот что необходимо: дождаться зимы и ночью посмот­
реть, видны ли в лунном свете пылинки. И прислушаться.
Если дудочка заиграет...»
Он внезапно успокоился, вспомнив, что прошлой зи­
мой Вася получил паспорт. Паспорт был бесспорным сви­
детельством, что Вася существует. Прежде чем исчезнуть,
он должен будет сдать паспорт, и милиция, без сомнения,
просто не позволит ему исчезнуть.
Но выйдя с книгой в руках на балкон и прочитав не­
сколько страниц, Платон Платонович снова огорчился.
«И ведь никаких вечеринок! И ни малейшего повода вол­
новаться за него — к двенадцати часам он всегда дома.
Мальчишки в его возрасте носят волосы до плеч, ходят
как дикари, а он стрижется аккуратно раз в месяц».
Что-то белое, розовое, кружевное, что-то быстрое,
молодое, в белых брючках и кружевной разлетайке по­
явилось в саду под балконом. Это была Ива, которая ве­
село поздоровалась с ним, а потом спросила:
— Вася дома?
Вася был дома. Платон Платонович подумал, что с
36

Ивой, конечно, следовало бы поговорить. Но он реши­
тельно не знал, о чем говорить с девочками или мальчи­
ками семнадцати лет. Это было труднее, чем, скажем,
провести часок-другой в болтовне с Марсом или Едино­
рогом. Впрочем, пока он размышлял, о чем бы спросить
Иву, она исчезла за углом и три раза — это был условный
знак — свистнула Васе.
— Здравствуй, Иван-царевич,— сказала Ива,— Ну вот
что: вчера мне показалось, что, уходя, Главный Регистра­
тор посмотрел на меня и облизнулся. Лучше я выйду за
тебя. Конечно, если ты не возражаешь. Я знаю, это не­
прилично, что я первая заговорила об этом, но, понимаешь,
объясняться в любви в наше время просто не принято.
Девчонки помирают со смеху, когда им говорят «я тебя
люблю» или что-нибудь в этом роде. Тем не менее не скрою,
что мне хотелось бы услышать это от тебя. Теперь о Леоне
Спартаковиче. Два раза в неделю, в понедельник и чет­
верг, я получаю от него письма — разумеется, до востре­
бования. Едва ли можно назвать их любовными. Во-пер­
вых, он их нумерует. Во-вторых, мне кажется, что он
просто списывает их с каких-то старинных книг.
И она процитировала:
Пусть это послание
будет свидетельством
взаимных чувств,
долженствующих
до поры до времени
быть известными только нам,
и никому другому.

И вот что самое странное: к некоторым письмам приложе­
на печать «с подлинным верно».
Вася расхохотался:
— Неужели?
— Честное слово! Но я пришла к тебе по другому делу.
В октябре мне исполнится семнадцать лет. И тебе, может
быть, захочется сделать мне подарок.
— Конечно! — сказал растроганный Вася.— Я уже
думал об этом.
— Так вот: подари мне свадебное путешествие.
— То есть как?
— Очень просто. Мы можем пожениться через два
или три года, а свадебное путешествие мы устроим сей­
час. Подумай, как это будет интересно! Все будут гово­
рить: «Вообразите только, такие молодые, а уже пожени­
лись». Ты будешь перекидывать мосты через непроходимые
37

ущелья. Буревестники будут предсказывать нам не 6yprof
а спокойную, счаотливую жизнь до серебряной или даже
золотой свадьбы. А в гостиницах решительно все от ди­
ректора до швейцара побегут надевать белые перчатки,
едва лишь наша машина остановится у подъезда.
Вася задумался.
— Конечно, все это будет не так или не совсем так,—
сказал он.— Буревестники еще никому не желали счастья,
и с ними придется серьезно поговорить. Что касается бе­
лых перчаток — дай бог, чтобы у официантов были чистые
руки. А какой маршрут? — спросил он.
— Еще не знаю. Сперва куда-нибудь по реке, ведь у
тебя с водой наладились отношения. А потом в горы. Ко­
нечно, ты должен поговорить с Платоном Платоновичем.
А что касается моих родителей, я просто убегу, оставив
им записку. Из папы посыплются искры, но я надеюсь,
что он успокоится, узнав, что я убежала с тобой. Или,
может быть,— прибавила она значительно,— ты как-ни­
будь устроишь, что он не только успокоится, но будет
просто в восторге?
— А мама?
— Ну, за маму я не беспокоюсь.
— Почему?
— Потому что она сама, когда ей было семнадцать лет,
убежала из дому с папой. Она помнит об этом. А он забыл.
— Слушай, а может быть, не надо никакого маршру­
та? — сказал, увлекаясь, Вася.— Сядем в «москвич» и
махнем куда глаза глядят.
— Да, но нужно все-таки, чтобы они глядели в сто­
рону Шабарши, где живет Главный Регистратор,— возра­
зила Ива.— Дело в том, что мне просто до смерти хочется
узнать, почему некоторые письма он кончает словами
«с подлинным верно».
ГЛАВА XIII,
в которой рассказывается, как шофер автобуса
чуть не сшиб инвалида, заглядевшись на Иву.
Платон Платонович с трудом отрывается от Малого Пса.
Из Алексея Львовича снова летят искры.
В дорогу!

Нельзя сказать, что Вася выбрал удачную минуту,
чтобы поговорить с Платоном Платоновичем. В новом
костюме, он расхаживал по своему кабинету и празднич38

но свистел. Волосы в носу и ушах были подстрижены.
Он был причесан и надушен. Накануне ему удалось уста­
новить, что начиная от созвездия Единорог Млечный
Путь тянется не через Малого Пса и Близнецов, а оги­
бая их, о чем астрономы всего мира не имели никако­
го понятия. Не удивительно, что, погруженный в астро­
номические размышления, он рассеянно выслушал
Васю.
— Ах, путешествие? — спросил он.— Это прекрасно.
Но свадебное?
— Как бы свадебное.
— То есть ты хочешь на ней как бы жениться?
— Я думаю, что это произойдет лет через пять,— ска­
зал Вася.— А сейчас нам просто хочется проехаться на
юг. Разумеется, если ты разрешишь воспользоваться сво­
им «москвичом».
— А как ее зовут?
— Кого?
— Как бы невесту. Паспорт у нее есть?
— Да. Но он нам не понадобится.
— Не скажи, не скажи. Она умна?
— Не знаю. Но она пишет стихи. И мне кажется —
недурные.
— Вот это прекрасно. Надолго?
— Недели на две.
— Не акселератка?
— Боже мой, да ты прекрасно знаешь ее! Это Ива!
Она бывала у нас много раз, а на прошлой неделе ты при­
гласил ее к обеду.
Платон Платонович задумался.
— Да, это недоразумение,— сказал он.— Понимаешь,
мне трудно оторваться от Малого Пса, Близнецов и Еди­
норога. Я прекрасно помню Иву. Это ведь на нее нельзя
смотреть и не улыбаться?
Как ни странно, Платон Платонович был совершенно
прав: однажды шофер автобуса чуть не сбил инвалида,
который тоже загляделся на Иву, причем оба не могли
не улыбаться.
...Это было неожиданно, но больше всего приш­
лось повозиться с Котом. Во-первых, он решительно от­
казался надеть пальто, которое Ива сшила ему в до­
рогу.
— Я не какая-то паршивая болонка, чтобы носить
пальто,— с негодованием сказал он.— Не хватает еще,
39

чтобы Ольга Ипатьевна приготовила мне куриную кот­
летку. Не скрою, мне свойственно известное честолюбие:
розовых котов не так уж и много на свете. И я люблюЛ
когда меня рассматривают с удивлением и даже с восхище­
нием. У каждого из нас есть свои слабости. Скажите
спасибо, что я при этом не кокетничаю, как, например,
Ива.
Во-вторых, он отказался спать на заднем сиденье.
В ответ на возражения Васи, что заднее сиденье как будто
нарочно устроено, чтобы на нем можно было спокойно
спать, он гордо ответил, что время от времени намерен
просыпаться и даже останавливаться, чтобы поймать по­
левую мышь или птичку. Словом, с ним было много хлопот
и он согласился на поездку только после того, как Ива
дала слово, что больше никогда не будет называть его
кисой.
...Конечно, это было неприятно, что Алексей Львович,
из которого (против его желания) летели искры, отказался
проводить путешественников, но зато Марья Петровна
набила багажник жареными курами, пирожками, ябло­
ками, апельсинами, вареными яйцами, а Ольга Ипатьевна
испекла пирог, который, кстати сказать, Вася чуть не
съел, разбирая и укладывая две походные палатки —
одну для себя, другую для Ивы.
Шотландская Роза, которой показалось (и не без ос­
нования), что Филя заважничал, простилась с ним холод­
но, а Платон Платонович, вдруг огорчившись, потре­
бовал, чтобы путешественники посылали ему телеграм­
мы из каждого населенного и даже малонаселенного
пункта.
Разумеется, никому не пришло в голову украсить
«москвич» цветными лентами или посадить на радиатор
куклу — свидетельство будущей счастливой семейной
жизни. Кот справедливо заметил, что это пошлость. Но
связку воздушных шаров, по его мнению, все-таки необ­
ходимо было взять в дорогу.
— Во-первых, при виде воздушных шаров работники
ГАИ все-таки могут принять вас за новобрачных,— рас­
судительно заметил он.— А во-вторых, нарушение пра­
вил уличного движения легче сходит с рук молодым лю­
дям, которые решились посетить Дворец Бракосочета­
ний.

40

ГЛАВА XIV,
в которой Ворон-предсказатель
рассказывает загадочную историю
и предвещает Васе разъясняющий сон

Симферопольское шоссе не то что Минское — у него
менее официальный и более беспечный вид. Шоферы без­
злобно ругаются, когда на развилке образуется пробкаа
сотрудники ГАИ неторопливо наводят порядок, и поче­
му-то кажется, что не только люди, но сами машины вплоть
до неуклюжих МАЗов стремятся как можно скорее оку­
нуться в Черное море, даже если в путевках указан Бел­
город или Чернигов. Зато животные, в особенности бродя­
чие собаки, не любят Симферопольское шоссе — того и
гляди, в этом шуме и толкотне попадешь под колеса.
И птицы, хотя большинство из них предпочитают воздуш­
ные, а не земные пути, относятся к нему с известным пред­
убеждением. Однако едва наши путешественники выехали
из Москвы, над ними тяжело перелетела дорогу и уселась
на телеграфном столбе угрюмая черная птица.
— Впервые в жизни вижу такую большую ворону,—
сказала Ива.
— Я не ворона, глупая новобрачная,— ответила птицал и Вася так резко затормозил, что Кот проснулся.—
Я — Ворон-предсказатель. Мой род занесен в Красную
книгу.
— А что такое Красная книга? — спросила Ива.
— Хороша, но невежественна,— отрезал Ворон.—
Может быть, твой жених — у него умное лицо — объяс­
нит тебе, что такое Красная книга?
— Я не новобрачная, а он мой не жених. Мы проста
друзья.
— Ваш род исчезает от старости или болезни? — спро­
сил Вася.
— Нет. Нас убивают.
- Кто?
— У него много имен. Тогда он называл себя Джиро­
ламо. Я был ручным вороном Джулии. Она научила меня
говорить. Ты помнишь ее, Лоренцо?
— Я не Лоренцо, а Вася.
Без сомнения, Ворон усмехнулся бы, если б был че­
ловеком. Но он не усмехнулся. Его суровые, старые,,
плоские глаза смотрели на Васю со странным выражением.
Можно было подумать, что они когда-то встречались.
41

— Те же густые рыжие волосы, те же широко расстав­
ленные голубые глаза. Я рад, что ты вернулся к жизни,5
Лоренцо. А девушка, которая сидит рядом с тобой, на­
поминает мне Джулию. На нее тоже трудно было смот­
реть не улыбаясь.
Как дети приставляют кубик к кубику, так он пристав­
лял слово к слову.
— Будьте добры, не говорите загадками,— сказал
Вася.— Вы называете имена, которые я слышу впервые.
— Джироламо был шпионом Совета Десяти. Он напи­
сал ложный донос на тебя, и ты был приговорен к казни.
Он ночью шел к тебе, чтобы убить тебя спящим. Я крылом
погасил в его руке свечу, а потом разбудил тебя. Вы дра­
лись в темноте, и ты тяжело ранил его. Я любил Джулию,
а она любила тебя. Ты бежал в Падую. А через несколько
лет погиб в бою с генуэзцами. Он отомстил мне и мстит
до сих пор.
— Ну хорошо,— терпеливо сказал Вася.— Допустим,
что какой-то человек когда-то где-то — по-видимому, в
Италии — был приговорен к казни и остался жив, пото­
му что вы помешали убийце. Вы погасили в его руке свечу.
Почему же он не зажег ее снова?
— Ты рассуждаешь, как будто пятьсот лет назад ни­
чего не стоило купить спички в бакалейной лавке.
— А ведь он прав! — заметил Кот.— Кажется, спич­
ки появились только в девятнадцатом веке.
— У Джироламо был трут и кремень. Но пока он пы­
тался снова зажечь свечу, ты со шпагой в руке выбежал
ему навстречу.
— Молодец! — закричала Ива.
— Тогда-то Джироламо поклялся отомстить всему
нашему роду. Нас убивают. Стрела поражает каждого из
нас, кто произнесет его подлинное имя.
— Какой мерзавец! — с иронией сказал Кот.— На
вашем месте я обратился бы в Общество защиты живот­
ных.
— Но ведь это было очень давно. Неужели он живет
до сих пор? — спросил Вася.
— Он бессмертен.
— Но бессмертных людей не существует.
— Он не человек.
— Послушайте, человек он или нет, все равно необходи­
мо отдать его под суд,— не унимался Филя.— И, кстати,
не поможет ли нам обыкновенный адресный стол?
42

Впрочем, для этого нужно знать не только имя и отчество,
но год и место рождения.
Ворон с презрением посмотрел на него.
— Я рад, что ты вернулся к жизни, Лоренцо,— повто­
рил он.— Из всех живых существ на земле лишь немно­
гим дано это право. Минувшая жизнь прячется в сны.
Сегодня ночью ты увидишь то, что я не сумел рассказать.
— Но если вы боитесь вслух произнести подлинное имя
Джироламо, напишите его клювом на песке. Кто знает*
может быть, мы встретимся и тогда я заставлю его распла­
титься за преступления.
Ворон спрятал голову под крыло — так он поступал
всегда, обдумывая важное решение.
Пьяцца, собор святого Марка, Палаццо дожей, над
которым он всегда смеялся,— оно казалось ему перевер­
нутым вверх ногами.
Венеция появилась перед его потерявшими цвет от
старости плоскими глазами. Он увидел Джулию, светлую
красавицу с черными глазами. Как звонко она смеялась,
когда, подражая ей, он невольно коверкал слова! Он уви­
дел Лоренцо в белой атласной маске, бродившего под бал­
конами, где куртизанки болтали с ним, просушивая на
солнце волосы, окрашенные золотистой и медной краской.
— Нет,— наконец ответил Ворон.— Для тебя еще
не пришло время узнать это имя. Ты отважен и добр.
Но оно грозит тебе смертью. Зачем рисковать? Прощай!
И широко, свободно расправив крылья, он взлетел в
небо, еще хранившее отблески утренней зари.
ГЛАВА XVr

в которой Ива
передразнивает старого Ворона,
а Вася видит предсказанный сон

— Не верю ни единому слову,— сказал Филя, когда
в стороне от дороги было выбрано место для» ночлега (и,
надо сказать, прекрасное место в березовом лесу, где ус­
покоительно журчал родник и уютно пахло грибами).—
Свеча, погашенная вороньим крылом! Какой-то Джиро­
ламо, который, видите ли, вечен, хотя ничего вечного нет
на земле! И все это свалилось нам на голову, едва мы вы­
ехали из Москвы. Мяу! Нет, приходится сознаться, что
наше путешествие началось неудачно.
43

— Тише, ты разбудишь Васю,— ответила Ива.
Палатки стояли рядом.
— Все было совершенно ясно. Паспортистка ошиблась,;
Платон Платонович вообразил, что у него растет сын, дом
остро нуждался в детях — и мальчик явился, потому что
был нужен решительно всем. А кому нужен какой-то Ло­
ренцо, да еще убитый четыреста лет назад?
— Нет, интересно,— задумчиво возразила Ива.— Бе­
резы — белые, трава — зеленая, а не какая-нибудь ма­
линовая или голубая. Скоро осень. Грибы. Дождь. Об­
лака. Все как-то обыкновенно. И вдруг старый Ворон,
предсказывающий сны! Жаль, что мы с тобой не попросили
его что-нибудь предсказать.
— С тобой трудно разговаривать,— возразил Филя.—
Во-первых, ты женщина, а во-вторых, пишешь стихи.
Я тебе говорю, что наша поездка началась неудачно, а ты
отвечаешь, что березы — белые, трава — зеленая, растут
грибы, плывут облака.
Ива засмеялась.
— «У Джир-роламо был тр-рут и кр-ремень»,—картавя,
сказала она, и Кот поразился тому, как верно она изоб­
разила старого Ворона.— Это очень странно, но, слушая
его, я все время вспоминала Пещерикова. Господи, когда
я называю эту фамилию, мне сразу начинает казаться, что
меня тащат в какую-то пещеру. Теперь я жалею, что влю­
билась в него. Мы приедем в Шабаршу, и я спрошу, почему
свои письма он иногда кончает словами «с подлинным
верно».
Они помолчали.
— Ты думаешь, я сама была виновата?
— Еще бы! Ты, без сомнения, кокетничала с этим фран­
том, похожим на крысу.
— Был грех,— вздохнув, сказала Ива.— Но он очень
красивый и похож на бабочку, а не на крысу. Знаешь что,
давай-ка лучше спать. Вася сказал, что завтра надо встать
в шесть утра, а это для меня сложная задача. И потом,—
продолжала она, залезая в спальный мешок и устраивая
Кота под боком,— а вдруг это правда, что Вася действи­
тельно уже жил когда-то, да еще не где-нибудь, а в Вене­
ции? Тем более что насчет пылинок и паспортистки...
Конечно, все возможно. Но мне почему-то кажется, что
кому-то было необходимо, чтобы он появился на свет.
Не знаю кому. Но не только Платону Платоновичу. Мне,
тебе, всем людям на свете и даже растениям и животным.
45

Как немногие счастливые люди, Вася умел засыпать и
просыпаться в назначенный час.
— Неужели предсказание исполнится во сне? И мне
станет ясно, о чем он говорил? И почему он считает, что
для меня еще не пришло время узнать подлинное имя того,
кто так страшно отомстил ему? И что это за странное су­
щество, которое существует с тех пор, как существуют люди?
Он уснул, но, к сожалению, увидел не Венецию, а
захламленный двор какого-то незнакомого дома. По огром­
ным мусорным кучам бродили злобные, важные, нетороп­
ливые крысы. Во сне ему не удалось бы превратить их в ба­
бочек, хотя он ненавидел крыс. Но вот чья-то неведомая
рука стала торопливо раскрашивать этот двор, и мусорные
ямы, и крыс с их длинными резиновыми хвостами. Перед
ним уже был не двор, а дворик, выстланный черно-белыми
плитками в шахматном порядке. Высокий юноша, в котором
он с удивлением узнал себя, стоял на балконе, обнесенном
мраморными перилами, и незнакомые люди проходили мимо
него — монахи, вельможи в малиновых кафтанах, обши­
тых золотом и отделанных мехом, девушки в маленьких
треуголках, вызывающе сдвинутых набок. Смеются, гром­
ко разговаривают, снова смеются. «А ведь это, в сущно­
сти, весело»,— подумал во сне Вася, хотя ему было поче­
му-то тревожно и грустно.
Но вот перед ним горбатые мостики над полусонной
водой, фасады дворцов, украшенные драгоценными ков­
рами, сотни гондол, покрытых алым шелком.
Смеркается. Снова дворик, но уже другой, напоминаю­
щий зал жилого дома. Выложенный широкими черными
плитами, он выглядит мрачно под быстро темнеющим не­
бом. В глубине — двухэтажное здание. На открытом бал­
коне прячется, мелькает красное пятно — кто-то спит на
диване, набросив на себя красное покрывало? Очень тре­
вожно. Надо проснуться. И он просыпается потому, что
какая-то птица, может быть ворон, громко каркая, кри­
чит над его головой: «Лор-ренцо, откр-рой глаза! Лорренцо, опасность!»
Человек в синем плаще осторожно несет в руке свечу,
прикрывая ее полой, чтобы пламя не задуло ветром. За
ним шагает еле заметная, но тоже чем-то грозящая тень.
И ничего изменить нельзя. Кто-то будет убит, и об этом
узнает только последний отблеск заката, скользящий по
окнам. Надо торопиться, скрыться, уйти. Но поздно: све­
ча мерцает еще далеко, потом все ближе и ближе.
45

«Так, эначитА все это было?» — прислушиваясь к силь­
но забившемуся сердцу, но не просыпаясь, думает Вася.
Не веря глазам, он видит молодую женщину, белоку­
рую, похожую на Иву, с большими испуганными глазами.
Она шепчет кому-то: «Беги». И вдруг сверху, с неба, на
землю, бесшумно планируя, падает и низко летит над зем­
лей большая черная птица. Сейчас она начнет кричать и
биться о стены. Но она не кричит. Пролетая над челове­
ком, идущим по дворику, она крылом гасит свечу. И кто-то
прыгает с балкона со шпагой в руке. И все исчезает.
Вася очнулся, услышав свой собственный голос:
«Тот, кого я не смею назвать». И снова уснул. Венеция
превратилась в Сосновую Гору и растворилась в снегу.
Тишина, зимний покой, звездное небо. В эту полумерт­
вую тишину стремительно врывается буря. Кто знает,
может быть, она началась потому, что молодой человек,
похожий на бабочку, явился к Ивановым и получил обид­
ный отказ? Но что же общего было между взмахом крыла,
погасившего свечу четыреста лет назад, и прошлогодней
бурей в Сосновой Горе, переломившей десятки мачтовых
сосен?
Долго, долго ворочался с боку на бок Вася и в конце
концов снова уснул, так и не связав эти два происшест­
вия, бесконечно далеких друг от друга.

Весь следующий день Ива молчала. Ни Кот, ни даже
Вася не пытались разговаривать с ней — догадывались,
что она сочиняет стихи. Но к вечеру, когда они останови­
лись на берегу какой-то широкой реки, развели костер и
поужинали, Ива повеселела.
— Прочтешь? — как бы между прочим спросил Вася.
— А откуда ты знаешь, что я его написала?
— Догадался.
Кот мгновенно заснул после ужина, и пришлось его
разбудить. Возможно, что, если бы этого не случилось,
чтение обошлось бы без саркастических замечаний.
Стихотворение было короткое. Однако оно убедило
Васю, что Ива, так же какой, задумалась над загадками,
которые заставили его провести тревожную ночь.
Я сон о фиолетовом растенье
И о свече, что не горит, но светит,
В глубоком сохраню полузабвенье:
Его никто из близких не заметит.
46

Сон вышит гладью на ковре, подобно
Венецианской шелковой галере.
И он рассказан чересчур подробно:
Что это сон, никто уже не верит.

Кот зевнул.
— Так себе,— сказал он.— Сон нельзя вышить на
ковре, да еще гладью. Добро бы крестиком — это проще.
Свеча не горит, но почему-то светит. Здравый смысл гово­
рит, что это невозможно.
— Поэзия и есть возможность невозможного,— возра­
зил Вася.— Мне эта строчка как раз очень нравится.
Во сне трудно довести до конца то, что видишь. Все мере­
щится, ускользает, плывет.
— Если трудно довести до конца, не надо и начинать,—
возразил Кот.
— Вот и видно, что ты ничего не понимаешь в поэзии.
Как раз надо начинать, как бы это ни было трудно.
Кот фыркнул.
— Я сам сочинял стихи,— сказал он.— И если бы
умел писать, давно издал бы собрание своих сочинений.
В поэзии самое главное — здравый смысл. И польза.
Для себя и других. Я бы сравнил поэзию с ловлей мышей.
Когда я ловлю мышей? Когда хочется есть. И писать стихи
надо, когда хочется есть.
Вася покраснел.
— Я очень сердит,— сказал он.— Их откровенно го­
воря, с трудом удерживаюсь, чтобы не надрать тебе уши.
Может быть, ты хочешь узнать, почему я удерживаюсь?
— В самом деле, почему? — спросил заинтересован­
ный Кот.
— Потому что ты старик в сравнении со мной и я по­
чувствовал бы себя ноловко, надрав.старику уши.
— Мяу! Если тебе так уж хочется, пожалуйста,—
надменно сказал Кот.— И меня, кстати, еще нельзя на­
звать стариком. Мне только что минуло девять. Но я спро­
сил «почему?» в смысле «за что?».
— Ты действительно не понимаешь или притворяешь­
ся, киса? — спросила Ива.
— Во-первых, я тебе не киса. А во-вторых, с какой
стати стал бы я притворяться? То, что я сказал, это со­
временный взгляд на поэзию. А вы, ребята, даром что вы
ребята, живете в девятнадцатом веке. Ну вот, например,
ты пишешь:
...подобно
Венецианской шелковой галере.
47

Между тем галера — военное судно, на котором обычно
гребцами были каторжники.
— Гондола не рифмовалась.
— Почему? На «гондолу» сколько угодно рифм. На­
пример, «радиола».
— Не обращай на него внимания, Ива,— сказал Вася
с досадой.— Стихотворение хорошее. Тебе не кажется,
что каждый раз, когда мы встречаемся, между нами чтото происходит? И хотя сегодня четвертый день, как мы
не расстаемся, тоже что-то произошло.
— Может быть, мне удалиться? — иронически улыба­
ясь, спросил Кот.
— Я видел сон, который как будто шагнул ко мне из
первой, давно забытой жизни. И ты угадала его в своем
стихотворении. Неужели старый Ворон сказал правду и я
четыреста лет назад действительно был молодым венециан­
цем и ухаживал за девушкой с золотыми волосами, на
которую, как на тебя, нельзя было смотреть не улыбаясь?

ГЛАВА XVI,

в которой Коту
не удается отведать свежей рыбки,
а лодочнику не удается отделаться от Васи.
С незнакомца слетает шляпа,
и лоза бьет его по лицу

Это было свежее сентябрьское утро — осеннее равно­
денствие, когда ночь, которая долго гналась за днем, на­
конец догнала его и стала неторопливо перегонять ми­
нута за минутой.
Дорога шла вдоль какой-то речки, по высокому бере­
гу, спускавшемуся к воде ровными террасами, которые
как будто просили, чтобы их назвали этим полузабытым
словом.
Филя, давно соскучившийся по свежей рыбе, попросил
остановиться. Он заметил лодку у противоположного
низкого берега, а в лодке человека в кожухе, очевидно
ловившего рыбу.
— Точнее сказать, наловившего,— облизнувшись,
сказал Филя.— Держу пари, что здесь водятся щучки.
Он наловил их на блесну, а теперь направляется пряме­
хонько к нам.
48

Вот уже стал виден и человек, сидевший в лодке,—
худой, с длинной шеей, с голой грудью. Вася различил
даже крестик под распахнувшимся тулупом. Для теплого
осеннего дня лодочник был одет очень странно; но еще
страннее показалось то, что, уже приблизившись к бере­
гу, на котором остановился «москвич», лодка круто раз­
вернулась и пошла обратно, пересекая реку.
— Забыл что-то, шляпа! — с досадой заметил Кот.—
Эй ты, дядя! Рыбу продаешь?
Но пришлось ждать долго. Часа полтора, не трогаясь
сместа, они наблюдали за этой переправой, даже Ива,
которой не терпелось поскорее тронуться в путь, замол­
чала, быть может надеясь на новую неожиданность —
ведь прошло два дня после встречи со старым Вороном и
она уже начинала скучать. И надежда оправда­
лась.
Туда и обратно! Что-то не только бессмысленное, но
непоправимое, обреченное было в этом повторяющемся
движении. Туда и обратно!
На середине реки лежал маленький островок, порос­
ший лозой,— почему лодочник так далеко обходил его,
хотя островок выглядел приветливо и мирно? Лодка сно­
вала, как челнок в швейной машине,— туда-назад,
туда-назад. И хотя время от времени человек в тулупе,
отдыхая, сушил весла, не проходило и двух-трех минут,
как он снова пускался в свой бесконечный путь.
Недолго думая Вася сбежал вниз, разделся и, дождав­
шись, когда лодка приблизится к берегу, прыгнул в воду
и схватился руками за борт.
— Здравствуй! — сказал он весело.— Мне на ту сто­
рону. Не перевезешь?
Это был бородатый угрюмый человек, который не го­
ворил, а бормотал, отводя в сторону глаза, тощий — кожа
да кости,— с длинной голой шеей. Он что-то промычал и
отрицательно качнул головой, на которую была небрежно
нахлобучена заношенная солдатская ушанка. Но отде­
латься от Васи было не так-то просто. Он легко переки­
нул себя в лодку и спокойно уселся на корме.
— Ты не бойся,— сказал он лодочнику, перехватив
его костлявую руку, в которой блеснул самодельный
нож.— А лучше расскажи, что с тобой случилось. И не
врать! — строго прибавил он.— Ты думаешь, я не пони­
маю, что ты неспроста гоняешь лодку с правого берега на
левый?
49

Рыбак молча спрятал нож.
— Ты ко мне не вяжись,— хрипло сказал он.— Помочь
мне нельзя. Я взверенный.
— От слова «зверь»? — спросил любивший ясность
Вася.
Рыбак не ответил.
— А почему ты взверенный? Есть же какая-нибудь
причина?
— Потому что заговоренный.
— Кто же тебя заговорил? Я полтора часа стоял, все
смотрел, как ты лодку гоняешь, и никого, кроме тебя, не
видел.
Лодочник плюнул в воду.
— Завороженный,— объяснил он с округлившимися
от страха глазами, из которых вдруг закапали крупные
слезы.— Да я бы давно подох, если бы не дочка. Хлеб и
картошку каждый день в лодку кидает. Жаловаться хо­
дила. Не верят, смеются.
Это было нелегко, — из аханья, оханья, кряхтенья,
мычания и продолжительных пауз, когда лодочник справ­
лялся со слезами, понять, что случилось.
Вот что услышал Вася.
Однажды, когда лодочник удил рыбу, он увидел че­
ловека, который окликнул его и попросил перевезти на
тот берег. «Нездешний и в шляпе» — вот и все, что уда­
лось узнать о нем Васе, и то лишь потому, что шляпа, слу­
чайно сбитая веткой, упала в воду. На свою беду, лодоч­
ник подошел очень близко к островку, густо заросшему
ивой. Пока, перегнувшись через борт, приезжий доставал
свою шляпу, лодка завертелась, и ему достался новый
удар, на этот раз очень сильный. Гибкая, упругая лоза
хлестнула его по лицу, оставив багровый след. Лодочник
заохал, попросил прощения, и приезжий, казалось бы,
не очень рассердился: мало ли что бывает! Он только про­
тянул руку, и в ней откуда-то появилось зеркальце, ко­
торое, мельком взглянув на себя, он швырнул за борт.
«Ну вот что,— сказал приезжий, когда лодка, миновав
осоку, подошла к мосткам.— Вина невелика, да воевода
крут. Будешь теперь с весны до зимы воздух возить. А за­
думаешь до берега вплавь добраться — пойдешь ко дну,
как камень». И он ушел, приложив платок к распухше­
му лицу, а лодка с тех пор ходит туда и назад, туда и
назад, а ровно за три шага до берега поворачивает
обратно.
50

— Почему же тебе люди не помогут? — спросил
Вася.— Взялись бы впятером, вшестером—и подтянули
лодку.
— Приходили люди. Канатами тащили. Потом отсту­
пились. Обходят. Говорят, завороженный.
— А ну, дяденька, — сказал Вася,— дай мне весла,
а сам садись на корму.
И хотя вода превратилась в ядовито-зеленый сироп,
он опустил в нее весла, которые показались ему таки­
ми тяжелыми, точно были выточены из каменного
дуба.
ГЛАВА XVII,
в которой Кот дополняет то,
о чем умолчал автор в главе шестнадцатой,
и доказывает, что риск — благородное дело

Вася еще спал в своей палатке — весь день после
встречи с лодочником он чувствовал себя усталым. Спала
бы и Ива, если бы Кот не стал возиться и мяукать — ко­
нечно, чтобы разбудить Иву. И она проснулась, но не
совсем.
Это было в дубовому лесу, еще не уступившем осени и
с достоинством встречавшем утреннее, прохладное солнце.
Его узорные листья были украшены капельками сереб­
ристой росы. Он чуть слышно шумел под легкими налетав­
шими порывами ветра, и от этого нежного шума у Ивы
слипались глаза.
— Спи, милый,— сказала она Коту. — Еще рано.
Но Филя сделал вид, что не расслышал.
— А я считаю, что Вася умно поступил, запретив ло­
дочнику рассказывать об этой истории,— сказал он.—
Представляешь себе, какая кутерьма началась бы, если
бы узнали, на что способен Вася!
— Ничего особенного,— зевая, возразила Ива.— Это
всегда интересно. Новые люди.
— Не притворяйся. Ты просто честолюбива. Тебе до
смерти хочется, чтобы о тебе говорили: «Боже мой, какая
красавица!» Впрочем, все красавицы, даже самые скром­
ные, честолюбивы.
— Котик, не говори глупостей. Я не красавица и не
честолюбива. Так больше не будем спать?
— Какой же сон! Скоро в дорогу.
51

— А как ты думаешь, кто наказал лодочника так жес­
токо?
— Трудно сказать. Демон, вурдалак, чародей или
просто черт, разумеется не из тех, о которых говорят:
«А черт его знает!» Лодочник говорил, что он был недурен
собой. А у вурдалаков, например, красные глаза и губы
вытянуты трубочкой, потому что им постоянно хочется
крови.
— Но каков же наш Вася! — с восхищением сказала
Ива.— Схватиться с нечистой силой! Довести до берега
лодку, в то время как вода превратилась в ядовито-зеле­
ный сироп!
— Ничего особенного,— возразил Кот.— Просто он
дьявольски умен. Кому бы пришло в голову по-дружески
поговорить с водой? Ты слышала их разговор?
— Нет.
— Вася сказал, что, в сущности, вода и он братья
или по меньшей мере близкие родственники. «Ты знаешь,
сколько в человеческом организме воды? — спросил он.—
Мы оба часть природы, только ты в одном, а я в другом
воплощении. Вот почему я прошу тебя как брата: рассту­
пись, пожалуйста, и позволь мне доставить этого несчаст­
ного человека на берег». Но, разумеется, этого было ма­
ло! Он хотел, чтобы вода стала водой,— и она подчини­
лась.
— Ах, он хотел? В том-то и дело. Но любопытно,
почему он на этот раз не воспользовался моими сти­
хами?
— Милая моя, тут было не до поэзии. Не на поэзию он
вынужден был опираться, а на то, что видел своими гла­
зами: перед ним был измученный человек, ему представи­
лось, как девочка бросает в лодку хлеб, и потом сидит на
берегу, стараясь не плакать. Для него это было испыта­
нием. Он встретился с враждебной силой, которая могла
превратить воду не в ядовитый сироп, а в расплавленный
свинец, и тогда никто больше не увидел бы ни лодки, ни
лодочника, ни Васи. Схватившись не знаю с кем — с де­
моном, вурдалаком, самим дьяволом,— он мало сказать
рисковал: он неопровержимо доказал, что риск — благо­
родное дело.
Кот приосанился и погладил лапкой усы. Ему самому
нравилась тонкость, с которой он рассуждал.

52

ГЛАВА ХУШ,

в которой оловянные солдатики
маршируют, а как бы новобрачных
встречает директор гостиницы
с грустными глазами

Достаточно было, чтобы в этот день Ива деликатно
напомнила Васе, что они все-таки отправились не в обык­
новенное, а как бы в свадебное путешествие, чтобы баба,
у которой они купили ведро яблок, оказалась в белых
перчатках. Конечно, это устроил Вася, но неосторожно
устроил: во-первых, баба, вообразившая бог весть что,
запросила втридорога, а во-вторых, яблоки, от которых
сводило челюсти, пришлось выбросить в канаву.
Город, в котором Иву и Васю должны были принять за
новобрачных, назывался Котома-Дядька.
— Некрасиво,— сказала Ива.— Напоминает какого-то
горбатого дядьку, который тащит на спине котомку с про­
кисшей капустой.
— Ну что ж,— только и сказал Вася.
Окраины были невзрачные, но чем ближе «москвич»
подъезжал к центру, тем яснее становилось, что городок
действительно нуждался в переименовании.
Девушка, появившаяся в дверях бензозаправочной
станции, казалось, только и ждала наших путешествен­
ников. Более того, когда они заправились, она попросила
их расписаться в книге автографов.
— Страсть люблю автографы,— застенчиво сказала
она.
Дома хотелось назвать домиками, у них был уютный,
привлекательный вид, хотя некоторые двух- и трехэтаж­
ные, пожалуй, обиделись бы, если бы их так назвали.
Правда, на улицах было пустовато — рабочий день,—
но зато бабы с полными ведрами попадались на каждом
углу: счастливая примета, впрочем, подсказавшая скеп­
тическому Коту догадку, что в Котома-Дядьке с водопро­
водом неладно.
Ива попросила остановиться перед магазином «Дет­
ский мир» — она любила игрушки.
Воздушные шары давно томились в багажнике, про­
клиная судьбу, но что-то неуловимо новобрачное, очевид­
но, все же мелькало в наших героях, потому что хозяйка
«Детского мира» ласково встретила их и лично показала
53

свой двигающийся, стреляющий, шагающий многоцвет­
ный товар. Ива попросила снять с полки оловянных сол­
датиков, и целый взвод в парадной форме немедленно вы­
строился перед ней на прилавке. Они были похожи, как
родные братья, однако иные смотрели вперед остолбене­
ло-деревянным взглядом, а у других в крошечных глазках
заиграло что-то живое и веселое, когда они увидели Иву.
Бравый командир, затянутый в мундир, лихо отдал честь,
и взвод, строевым шагом двинувшийся вдоль прилавка,
посыпался бы на пол, если бы онемевшая от удивления
хозяйка не загородила ему дорогу.
— Что это значит?
спросила она, схватившись за
сердце, и девушки-продавщицы, которые видели этот не
совсем обыкновенный марш, откликнулись хором:
— Что это значит?
— Ничего особенного,— вежливо объяснил Вася.—
Просто им надоело стоять на полке, и они решили немного
пройтись.
— Только вчера получила товар,— растерявшись,
сказала хозяйка.
— Вот и прекрасно! А сегодня мы его у вас купим.
И солдатики отправились в багажник, где они впервые
в жизни встретились с воздушными шарами.
«Все это будет так или не совсем так»,— обещал Вася.
И действительно: буревестники, например, не прилетели.
Но зато они прислали гларусов, и большие, белые, добро­
душные птицы пожелали Иве и Васе счастья, а потом стали
неторопливо устраиваться возле печных труб — надо
было отдохнуть после утомительной дороги.
А когда воздушные шары, давно просившиеся на волю,
важно покачиваясь, поплыли над «москвичом», не было
ни одного прохожего, который не сказал бы: «Подумайте,
такие молодые, а уже поженились».
Праздник так праздник! Пора было пообедать, и
когда машина остановилась у ресторана, навстречу выбе­
жал — не вышел, а именно выбежал — директор, высо­
кий, стройный, с седой шевелюрой и аккуратно подстри­
женной седой бородой.
— Здравствуйте,— весело сказал он, опередив швей­
цара, который хотел распахнуть двери.— Милости про­
сим.
«Седой как лунь,— подумал Вася.— А лицо молодое».
Он, кстати, знал, что лунь — это птица с крыльями голу­
бовато-пепельного и белого цвета.
54

— Но грустные глаза,— угадав его мысли, прибавила
Ива.
Директор предложил им на выбор лучшие номера в
гостинице, и они выбрали один для Васи, а другой для
Ивы с Котом.
Конечно, не только директор, но все официанты были в
белых перчатках, а на официантках накрахмален­
ные фартуки нежно похрустывали при каждом движе­
нии.
— К сожалению, мне не удалось достать перепелок,—
мягко сказал директор, когда путешественники уселись
за самый лучший столик у окна, из которого был виден
уютный сквер.— Сезон кончился, охота запрещена. Я мо­
гу предложить суп жюльен по Похлебкину, котлеты деволяй, а на третье сливочное мороженое со свежей клуб­
никой. Что касается вашего спутника...— Он в затрудне­
нии посмотрел на Кота.
— Щуки есть? — стараясь быть вежливым, спросил
Кот.
— Щук, извините, нет.
— А карпы?
— Карпы имеются.
— Живые?
— Недавно уснувшие,— осторожно ответил директор
— Ну гоните хоть уснувших,— сказал Кот и сердито
посмотрел на Васю. «Если ты заставил шагать оловянных
солдатиков,— подумал он,— мог бы, кажется, устроить
мне пару свежих щучек».
От салфетки, которую Ива хотела повязать ему на
шею, он решительно отказался и, помогая себе лапками,
с аппетитом съел под столом двух небольших, но жир­
неньких карпов.
Директор приходил и уходил — присматривал, все ли
в порядке.
— Как ты думаешь, удобно спросить, почему у него
такие грустные глаза?— спросила Ива.
— По-моему, нет. Незнакомый человек, ну как об
атом заговоришь? Наверное, какое-то горе.
Кот, отказавшийся от мороженого и дремавший
под столом, открыл глаза и прислушался. Потом, мур­
лыча что-то себе под нос, стал прилежно расчесывать
усы.
— Ты куда, котик? — спросила Ива, когда он вылез
из-под стола.
55

— Кто куда, а я в сберкассу,— невежливо ответил
Кот, давая понять, что не всегда прилично спрашивать,
куда и по какой причине направляется человек или
кот.
Он отсутствовал довольно долго, а когда вернулся,
глаза его взволнованно блестели, а шерсть хотя еще и не
стояла дыбом, но кое-где уже и стояла.
— Узнал,— сказал он.
- Что узнал?
— Все. Поседел в один час. Потерял сына. Или не со­
всем потерял, потому что сын’в городском музее. Не дви­
гается, не говорит, не естЛ не пьет — словом, фактически
не существует.

ГЛАВА XIX,

в которой рассказывается о том,
что случилось в городе Котома-Дядьке в прошлом году.
Директор пьет капли Вотчала,
а девушка-экскурсовод — валерианку

Ежеминутно хватавшийся за сердце директор почти
ничего не прибавил к тому, что сообщил Филя.
— Извините,—- сказал он,— но когда я начинаю гово­
рить об этом, приходится немедленно вызывать «скорую
помощь».
— Я посоветовал ему принять десять капель Вотча­
ла,— продолжал Филя,— и разговор состоялся. Дело в
том, что прошлым летом он имел честь принять почтен­
ного посетителя. Элегантный молодой человек в светлом
костюме и модной шляпе с узкими полями остановился
в гостинице, и официантки в один голос решили, что он
«красивый, как Евгений Онегин». Говорил он гладко,
сладким голосом, длинными, изящными фразами. Точнее,
говорил, пока не напился.
— Напился?
— Да. Кстати, его фамилию, имя и отчество сообщил
мне портье, и это может раздвинуть наши представления
о Главном Регистраторе, как он себя называл. Леон Спар­
такович Пещериков собственной персоной. На его лице
был заметен след от удара. Правда, еле заметен. Очевидно,
кто-то ударил его по лицу тростью.
— Или лозой,— сказал Вася.
56

Ива слушала их, открыв рот. Собираясь в дорогу, она
постриглась, и над розовыми ушами появились крошеч­
ные завитки. Она была похожа сейчас на юношеский порт­
рет Байрона. Но, к сожалению., никто не оценил этого
сходства.
— Но я не понимаю...— начала она.
— Молчи, девушка,— сурово сказал Кот.— Смысл
вышесказанного дойдет до тебя в свое время. Это еще да­
леко не все,—помолчав, продолжал он.— Вышеуказанный
Главный Регистратор (дурной пример заразителен: я, ка­
жется, начинаю говорить его языком)... Главный Регистра­
тор, как было упомянуто, напился за обедом и стал приста­
вать к Славе, сыну директора, который забежал к отцу
после тренировки. Он требовал, чтобы Слава разделил с
ним компанию. Но спортсмен отказался, и тогда Пещериков стал оскорблять его, крича: «Верзила! Оглобля!
Дылда!» — и так далее. По словам отца, Слава проявлял
завидное терпенье и, только когда Пещериков крикнул:
«Коломенская верста!» — слегка стукнул его. Очевидно,
это старомодное прозвище показалось самым обидным.
Взяв его за шиворот и вытащив из ресторана, он осто­
рожно положил его в глубокую лужу. Кстати, лужа была
не только глубокая, но единственная в своем роде, по­
скольку именно она помешала городу Котома-Дядьке
выйти на первое место в области по чистоте.
Кот замолчал. Ему хотелось заложить лапки за спи­
ну, как это делают люди, но не удалось, и он только мол­
чаливо, со значительным лицом прошелся из угла в
угол.
— Да-с,— сказал он,— вот такие пироги! На следую­
щий день должна была состояться товарищеская встреча
между «Спартаком» и котома-дядькинским «Динамо».
И протрезвевший Пещериков посетил ее. Возможно, ра­
зумеется, что к чувству мести присоединился тот факт,
что он болел за «Спартака» и ему не хотелось, чтобы вы­
играла котома-дядькинская команда. Короче говоря,
встреча близилась к концу со счетом восемьдесят три —
восемьдесят два в пользу гостей, когда за секунду до фи­
нального свистка двухметровый игрок «Динамо» Слава
Кочергин оказался рядом с корзиной, в которую неминуе­
мо забросил бы мяч, если б не превратился в статую из
розового туфа.

57

ГЛАВА XXr
в которой бокс сравнивается с баскетболом
и рассказывается о некоторых достоинствах
розового туфа

У девушки-экскурсовода городского музея Кати Со­
ловьевой, которую всем хотелось называть просто Ка­
тенькой, было здоровое сердце, но и она могла произнести
только несколько слов.
— Позвольте мне сначала выпить двадцать пять ка­
пель валерианки,— сказала она.
Кто не знает поговорки «глаза на мокром месте»? Так
вот в этом случае она не могла пригодиться: несмотря на
валерианку, Катя не удержалась от слез.
Зато книга отзывов и пожеланий оказалась на высоте —
почти каждая страница завершалась возмущенными и даже
дерзкими замечаниями, обращенными к городским вла­
стям. «В нашей стране нет и не должно быть колдунов,—
писал подполковник в отставке Эпштейн.— Грубо говоря,
людей нельзя безнаказанно превращать в камень. Это
вам не цирк!» «На каком основании до сих пор не объявлен
всесоюзный розыск преступника?» — спрашивал следо­
ватель из Уржума. «Я очень рюбрю рюски рюди,— писал
турист-японец.— Но зачем не указать, кто производир
эта работа? Верикий скурптор сдерар эта верикая работа».
«Почему не приглашены для экспертизы ученые из Ми­
нистерства Необъяснимых Странностей?» — с негодова­
нием замечал киевский студент.
Все они были совершенно правы, кроме, может быть,
японца, который решил, что «Баскетболист с мячом» —
произведение искусства. Но одновременно все они ошиба­
лись: милиция и угрозыск усердно (хотя и безуспешно)
занимались этим загадочным делом. Врачи не решились
определить так называемый летальный исход, хотя реани­
матор, немедленно вызванный на стадион, решительно
заявил, что ему здесь нечего делать. Загс попытался вру­
чить осиротевшему, как он полагал, отцу справку о смер­
ти, и он с негодованием вернул ее, упрекнув заведующего
в бюрократизме.
Двухметровый юноша стоял, подняв мяч над головой,
в позе стремительного, но оборванного движения. Он на­
поминал знаменитую статую дискобола, разумеется, если
бы скульптору пришло в голову распрямить юношу и
поднять ему руки, вложив в них не диск, а мяч. Но еще
58

больше он напоминал своего отца, конечно, если бы тот
расстался со своей длинной, седой бородой.
— Значит, котомадядькинцы выиграли бы, если б
этого не случилось? — спросил Вася Катю Соловьеву.
— Для этого не хватало только двух очков,— ответи­
ла она, утирая слезы.
— У меня к вам большая просьба,— сказал Вася.—
Может быть, вам удалось бы на некоторое время удержать­
ся от слез. Дело в том, что я совершенно не могу видеть
хорошеньких плачущих девушек. Мне хочется погладить
их или даже поцеловать, а это неудобно и даже невоз­
можно.
— Вот еще новость,— возразила Ива.— Пожалуйста,
немедленно поцелуй и погладь!
— Спасибо, не надо. Я уже не плачу.
— Ты его знала? — показывая на статую, спросил
Вася.
— Еще бы не знать! Мы должны были пожениться.
И Катя рассказала. Они познакомились на танцеваль­
ной площадке. Слава все говорил: «Куда мне до тебя, я
простой шофер, а ты...» Он, между прочим, не простой
шофер, а механик на автобазе. Он был капитаном команды,
и его даже приглашали в Москву.
— Может быть, ему завидовали?
— Ему-то? Какая же может быть зависть в баскет­
больной команде! Это не бокс. Ему вообще никто не завидо­
вал, все любили и в городе, и на работе. Завидовали
мне,— прибавила она и покраснела.

Трудно сказать, когда Ива и Катя успели близко по­
знакомиться, но, пока Вася и Кот советовались, что делать,
они, уединившись, рассказали друг другу если не все, так
уж немало из того, что произошло и происходит в их
жизни.
Катя заметила, что ей каждую минуту хочется уме­
реть, а Ива стала горячо убеждать ее, что еще не все по­
теряно и надеяться никогда не поздно. Кот, поговорив с
Васей, сидел то у одной, то у другой на руках и слушал
их, снисходительно улыбаясь. Возможно, что он в эту
минуту был чем-то похож на знаменитого Чеширского
Кота из «Алисы в Стране Чудес».
А тем временем Вася стоял перед статуей из розового
туфа и думал. Ведь вернуть жизнь Славе Кочергину —
59

это, без сомнения, было посложнее, чем помочь лодочни­
ку, договорившись с водой. «Розовый туф, из которого
строят дома, не вода,— сказал он себе.— И напрасно я
стал бы уверять его, что человек и камень — братья.
Но все-таки хорошо, что он не превращен в статую из
мрамора или гранита. В туфе все-таки есть что-то челове­
ческое. Он мягкий, теплый, его цвет означает надежду.
Может быть, он не станет так уж сопротивляться».
Вася сразу понял, что прежде всего надо постараться
взглянуть .окаменевшему баскетболисту в глаза. Но даже
это было не так-то просто! Во-первых, он был на голову
выше Васи. Во-вторых, в прыжке он поднял глаза вверх —
конечно, чтобы прицелиться и без промаха отправить мяч
в корзину.
— Катенька, в музее не найдется стремянки?
Он поднялся на третью, четвертую ступеньку и,
оглянувшись, попросил оставить его одного — ему надо
было, как он объяснил, собраться... С пятой ступеньки
он увидел глаза Славы и поразился: даже круто загнутые
длинные ресницы окаменели. «Но глаза,— подумал он,—
просят о помощи. И я тебе помогу».
Он поднялся на шестую и седьмую ступеньку и
не только увидел глаза, но, заглянув в них, с восторгом
почувствовал, что могучая добрая воля вспыхнула в
нем и с каждым мгновеньем стала разгораться и разго­
раться.
— Ты снова станешь человеком,— сказал он, не узна­
вая своего голоса, в котором зазвучала и властная, и
страстная нота.— Потому что ты без вины виноват. Пото­
му что справедливость есть на земле. Потому что мера
всему — душа. Потому что я жалею тебя, а жалость давно
породнилась с любовью. Потому что статуи из мрамора и
гранита уже оживали в произведениях великих поэтов,
а ведь мягкий туф даже нельзя сравнить с мрамором или
гранитом. Конечно, я самый обыкновенный человек, мне
восемнадцать лет, я только что окончил среднюю школу.
Но мне выпал счастливый жребий стать волшебником, а
раз это случилось, было бы странно, не правда ли, не по­
могать людям, попавшим в беду?
Оттенок согласия мелькнул в остановившихся гла­
зах — или это только померещилось Васе?
— Еще недавно это было только забавой. Но однажды
мне удалось спасти человека, которого ожидала неизбеж­
ная смерть, и это заставило меня — уже не в первый раз —
60

серьезно задуматься о себе. Сейчас я расскажу тебе свои­
ми словами стихотворение. Его написала девушка, кото­
рую я люблю. Это не заклинание. Это пароль, на который
я прошу тебя отозваться.
И он рассказал о том, как Эхо бродило по лесам и го­
рам, ища человеческий голос, на который ему хотелось
отозваться. Два или три раза удалось, но это был очень
тихий голос — кто-то объяснялся кому-то в любви, а в
таких случаях не говорят слишком громко. Эхо загляды­
вало в ущелья, проводило ночи в каштановых лесах, но
отзывалось только на шум дождя или на порывы ветра.
Шли годы, и оно выросло, превратившись в рыжего юно­
шу с голубыми глазами. Возможно, что оно так и не услы­
шало бы человеческого голоса, если бы не попало в горо­
док, которому был очень нужен молодой человек, попав­
ший в беду.
Слава внимательно слушал его, и вдруг оттенок какогото чувства — согласия? понимания? — мелькнул в ока­
меневших глазах.
— И тогда Эхо услышало множество голосов, повто­
рявших: «Слава, вернись!..» Дело в том, что ты нужен
решительно всем — и отцу, и Катеньке, недаром же вы
решили пожениться? И баскетбольной команде, потеряв­
шей лучшего игрока. Что касается меня — трудно даже
представить, как важно для меня, чтобы ты вернулся к
жизни. Ты понимаешь, я не то что настоящий волшебник,
но судьба подарила мне... не знаю, как тебе объяснить...
Кот, с которым я надеюсь тебя познакомить, назвал эту
способность волшебной волей. Так вот эта воля приказы­
вает тебе: Слава, вернись!
Множество оттенков разбежалось по окаменевшему
лицу — красных, как кровь, лиловых, как сирень,—
оттенков, как бы еще не сговорившихся друг с другом,
но пытающихся превратить розовый цвет камня в цвет за­
горелого человеческого тела. Руки, поднятые, чтобы за­
бросить мяч в невидимую сетку, разогнулись, опустились.
А потом — и это произошло так же естественно, как про­
сыпается человек после тяжелого сна,— глаза вздрогнули
и стали раскрываться все шире и шире. Не прошло десяти
минут, как Слава ловко спрыгнул с подножия и сказал,
весело хлопнув Васю по плечу:
— А здорово это у тебя получилось!

ГЛАВА XXI,

в которой Кот произносит хвастливую,
а Вася скромную речь

Конечно, недурно было бы рассказать о событиях,
которые произошли в течение трех ближайших дней в го­
роде Котома-Дядьке. Но, к сожалению, я должен при­
знаться, что событий по меньшей мере исторических не
было. Если не считать, что, когда Слава вернулся домой,
директора гостиницы хватил такой сердечный приступ,
что врач «скорой помощи» нашел положение безнадежным.
Или если не считать, что, когда Вася сказал: «От радости
не умирают»,— директор заплакал и, несмотря на свою
длинную седую бороду, подпрыгнул, как мальчик, чтобы
обнять сына. Если не считать, что близкие и дальние род­
ственники, друзья и знакомые, не говоря уж о Катеньке,
не могли наглядеться на Славу. Если не считать...
Словом, надо было немедленно удирать, и, может быть,
это удалось бы, если бы котомадядькйнцы оставили наших
путешественников хоть на минуту. Как бы не так! Дом
крестьянина был спешно переименован в Дворец Брако­
сочетаний, причем родители Славы, в честь молодых по­
садившие перед зданием дикий виноград, были поражены,
увидев, что за одну ночь он украсил фасад сплошным кур­
чавым ковром от земли до крыши.
К Васе выстроилась длинная очередь: одни с его по­
мощью надеялись помириться с соседями, другие надея­
лись выдать замуж зрелых дочерей, третьи — спросить,
не продаст ли он свой «москвич». Карлику надоело быть
карликом,
акселератке — акселераткой.
Маленький
мальчик хотел стать космонавтом и удовлетворился па­
рой пирожных. Меланхоликам хотелось перекинуться
словечком с Ивой — по городу немедленно разнесся слух,
что достаточно взглянуть на нее, чтобы по меньшей мере
полгода чувствовать себя беспричинно счастливым. Ста­
рые дамы-кошатницы втайне надеялись с помощью ярко­
розового Кота умножить свои коллекции и т. д. Разу­
меется, все до одной получили вежливый, но решительный
отказ и тем не менее почему-то остались очень довольны.
Приглашения к завтраку, обеду, ужину, на охоту, на
матч-реванш сыпались ежеминутно, и среди них первое
место с достоинством занимала карточка, напечатанная
на бристольской бумаге и приглашавшая на свадьбу Кати
и Славы.
62

Сильно хлебнувший валерианки Филя произнес длин­
ную хвастливую речь, утверждая, что знаменитый таи­
ландский кот Фу-Фу-Чаанг перед ним просто собака.
К тому же, заметил он, все желающие могут любоваться
им совершенно бесплатно, тем более что именно он, Филя,
принимал ближайшее участие в появлении на свет и
надлежащем воспитании Васи. Тут Ива сунула ему в рот
сардинку, и, нырнув под стол, он томно потянулся, за­
крыл глаза и уснул.
Были многочисленные тосты, в которых, почтительно
называя Васю Василием Платоновичем, сравнивали его
почему-то с Александром Македонским. Был терпеливо
выслушан заика, которому за полчаса удалось сказать
только: «И я, так сказать, поздравляю». Были возгласы
«горько, горько!», заставившие застенчиво улыбавшегося
Славу поднять хрупкую Катеньку на добрых полметра
от пола, осторожно поцеловать ее и еще более осторожно
опустить на пол.
Ни много ни мало — все пять тысяч котомадядькинцев пировали в гостинице и на площади перед гостини­
цей, и нет ничего удивительного, что Вася решил удрать
именно в эту ночь, когда дома остались только старики и
дети. Он поблагодарил за добрые пожелания и произнес
речь, которую можно было, пожалуй, назвать прощальной.
— Дорогие друзья, мне кажется, многим из вас хо­
чется спросить меня, как все это — вы знаете, о чем я
говорю,— удалось. Один мудрый человек сказал: «Толь­
ко простое может бросить свет на сложное». Передо мной
была сложная задача, но я решил ее очень просто. Дело
в том, что Катенька-ни на минуту не забывала о своем же­
нихе,— в наше время это само по себе было чудом. На­
деюсь, вы слышали о так называемой цепной реакции?
Одно чудо, как правило, тянет за собой другое. Несмотря
на то, что мы приехали только три дня назад, я узнал о
Славе очень много. Когда мальчишки кричат ему: «Дядя,
поймай воробышка!»,— он не сердится на них, а ловит
воробья и, накормив досыта, отпускает на волю. За ра­
ботой он поет — это очень важно. Он отважен — спас
грудного ребенка из горящего дома. Не доверяя местной
старенькой «скорой помощи», он на руках принес свою
мать в больницу.. Своими сильными руками он насадил
целый парк в одну ночь. Словом, у меня ничего не вышло
бы, если б город не хранил о нем благодарную память.
Любовь нетрудно было соединить с памятью. А благодар63

ная память, в сущности, и есть любовь, только в другом
воплощении. Что касается поэзии, то она для меня такое
же орудие, как топор для плотника или игла для портного.
Не скрою, что к памяти, любви и поэзии мне пришлось
прибавить еще кое-что, но об этом как-нибудь в другой
раз. А теперь позвольте мне еще раз поздравить молодых
и проститься.
Но проститься не удалось, потому что приглашенный
оркестр пожарной команды грянул в честь Василия Пла­
тоновича известную «Славу».
— Слава, слава! — кричали котомадядькинцы, пока­
зывая руками, что это не имя, а слово, означающее всеоб­
щее признание, и что Славе они тоже будут кричать «сла­
ва!», когда он со своей командой покажет «Спартаку»,
где зимуют раки.
Там временем Вася разбудил Кота и шепотом расска­
зал о своем плане.
— Мяу! — только и ответил Кот и прибавил, поду­
мав: — Блеск!
И, взглянув на Иву, он крепко зажмурил левый глаз:
на языке, о котором никто, кроме них, не имел никакого
понятия, это значило «возьми меня на руки — важная
новость».
Эта новость заставила Иву извиниться перед молоды­
ми и, сославшись на головную боль, удалиться в свой
номер.
Конечно, надо было проводить ее, и это было бы сде­
лано, если б Филя не захотел снова блеснуть, а Вася не
опасался, что он снова напьется. Решив поразить котомадядькинцев своей вежливостью, Кот подал каждому
из них лапку и сказал, как говорят врачи: «Будьте здо­
ровы». Эта церемония отняла довольно много времени —
драгоценного, потому что (как вскоре выяснилось) надо
было спешить. Наконец, когда у него уже начал запле­
таться язык и он вместо «будьте здоровы» стал говорить
для краткости просто «будьте», а потом уже только «будь»,
что было почти неприлично. Вася взял его на руки и
поднялся на второй этаж. Осторожно, стараясь не раз­
будить Иву, он приоткрыл дверь, чтобы Филя мог дос­
мотреть свой сон на своей постели. Но осторожность
уже не могла пригодиться. Комната была пуста. Ива
исчезла.

64

ГЛАВА XXII,

в которой котомадядькинцы
предлагают Васе объявить
всесоюзный розыск

Над словом «ясно» почему-то принято шутить. «Яс­
но, как карандаш»,— говорит один остряк. «Ясно, как
шоколад»,— вторит ему другой. «Ясно, как пуговица»,—
замечает третий. Но для того, что случилось с Ивой,
следует, мне кажется, остановиться на вразумительном,
справедливом сравнении: «Ясно, как день». Тут было не
до шуток! Ясно, как день, что Ива не растаяла в воздухе
и не провалилась сквозь землю. Она была похищена тем,
кто под именем Л. С. Пещерикова избрал ее среди участ­
ниц московских школьных ансамблей и не сомневался в
том, что она считает его своим женихом.
...Прежде, когда Вася думал о себе, перед его глазами
как бы возникал неоконченный холст. Как белое на бе­
лом, едва намеченная фигура лишь угадывалась на рас­
плывчатом фоне. Теперь холст определился, кисть про­
шлась по нетронутым местам. Он перебрал в памяти все
свои встречи с Ивой. Всякий раз что-то случалось между
ними, угадывалось, передавалось. Не пропуская ни одной,
он мысленно как бы провел их (как детей, взявшихся за
руки) перед своими глазами. Ветка протянула ей един­
ственное яблоко в одичавшем саду. Ива читала свои стихи,
бледнея от волнения. Незагорелые виски с крошечными
завитками стали видны, когда она остриглась, собираясь
в дорогу. «Все это было,— подумалось ему.— Не только
мелькало, чтобы исчезнуть, не только мерещилось, что­
бы ускользнуть, но было, было! И вернулось ко мне те­
перь, когда надо ее искать и спасти».
Он не видел себя в эти минуты. Но умный Кот, у кото­
рого грозно и горестно повисли усы, понял, что перед ним
не юноша, смелый от застенчивости, в глубине души стес­
нявшийся своего дарования, а решительный человек из
тех, о которых в старину говорили «мужествен во бранях».
Котомадядькинцы предложили ему отправить телеграмму
в Москву с просьбой объявить всесоюзный розыск, но
Вася отказался.
— Я сам найду ее,— сказал он.
И, охая и вздыхая, котомадядькинцы стали собирать
его в дорогу.
Если судить по географической картег Шабарша от3

В. Каверин, т. 8

65

мечена таким крошечным пятнышком, что его с трудом
могут различить даже самые опытные путешественники,
и то с помощью электронного микроскопа. От КотомаДядьки этот городок лежит в четырехстах километрах —
ни много, ни мало! Горючего должно хватить, но кто зна­
ет, что может случиться в дороге? Есть ли заправочные
станции? «Кажется, есть»,— отвечают котомадядькин­
цы, которые почему-то никогда не бывают в Шабарше
и в разговорах избегают называть ее, как суеверные лю­
ди в старину старались не упоминать черта и крестились,
когда нечаянно все-таки упоминали. Почему? Но нет
времени расспрашивать. Важнее знать, например: встре­
чаются ли по дороге реки и перекинуты ли через них
мосты? И каменные или деревянные эти мосты? И если
деревянные — сильно прогнили или не очень? А если
не очень — выдержат ли они «москвич» или он, не дай
бог, провалится в реку?
Надо срочно послать телеграмму в Сосновую Гору —
из каждого населенного пункта посылались телеграммы,
правда короткие, но содержательные: «Все хорошо»;—
или, если это поручалось Коту, просто «Блеск» (он
любил это слово). Но не поднимается рука, чтобы напи­
сать, что Ива пропала! Что делать? Кот предлагает по­
слать телеграмму в стихах. Кот пылко доказывает, что
сама стихотворная форма покажет, что с Ивой ничего
не случилось. Но Вася, вздохнув, пишет: «Ближайший
пункт Шабарша» — и обиженный Филипп Сергеевич со
всех ног летит на телеграф.
Подарки, подарки! «Москвич» не автобус, багажник
не резиновый, разве затолкнешь в него все, что натащи­
ли и навезли Васе признательные котомадядькинцы в
заплечных мешках на тележках и в тачках?
Слава предлагает принести еще один багажник — на
крышу,— и приносит, и возится с ним, хотя времени
мало! Времени мало, но нельзя же отказаться от модели
звездолета, которую приносит мальчик, мечтающий стать
космонавтом. Мальчик уверяет, что его модель способна
долететь до Сатурна вдвое быстрее, чем это удалось аме­
риканцам,— Василий Платонович не был бы Василием
Платоновичем, если б отказался от такого подарка! Бас­
кетбольная команда дарит разноцветный кожаный мяч,
а Катенька — трудно поверить! — свое белое венчаль­
ное платье.
— Мы одного роста,— утирая слезы, говорит она.—
68

А ведь через два-три года Ива выйдет за тебя, и тогда
мой подарок ей пригодится.
Короче говоря, город Котома-Дядька не то что опус­
тел после отъезда Васи, но как-то потускнел, заскучал,
нахмурился: мужья в этот день поругались с женами,
многие школьники получили двойки и тройки. Дворец
Бракосочетаний снова превратился в Дом крестьянина,
а дамы-кошатницы почему-то надели на рукава траур­
ные повязки. Грустно-счастливы были только Катенька
и Слава.
А между тем «москвич» был уже далеко. Из многочис­
ленных происшествий, которые произошли в КотомаДядьке, Вася и Филя увезли только одно: загадочное
исчезновение Ивы.
О ней насвистывал ветер, заглядывая в открытые ок­
на. Золотисто-рыжее утреннее облачко, скользившее над
добродушными лиловыми холмами, от души пожалело,
что Ива не полюбовалась им. Даже телеграфные столбы,
смутно помнившие, что когда-то они были соснами с цар­
ственными кронами, а не торчали на обочине пыльной
дороги, казалось, беспокоились, спрашивая себя: «Что
же случилось с Ивой?» Ответить на этот вопрос могла бы,
пожалуй, только большая птица, устало летевшая за
«москвичом» и наконец обогнавшая его, когда солнце,
как часовой, встало над холмами, окрасив их в медно­
золотистый цвет.
Филя, беспокойно дремавший подле Васи, решил,
что видит эту птицу во сне. Он открыл глаза — она не
исчезла. Более того, он ясно услышал карканье, ворвав­
шееся вместе с порывами ветра в окна машины.
— Вася, слышишь? — пробормотал он.— Мяу! Толь­
ко этого выдумщика нам не хватало!
Но Вася уже понял, чьи крылья отбрасывают тень
на убегающую под колесами дорогу. Он затормозил, и
на крышу «москвича», тяжело дыша, опустился старый
Ворон.
— Привет, Лоренцо,— усталым голосом сказал он.
— Доброе утро,— приветливо сказал Вася, за спи­
ной показывая кулак Коту, который передразнил стари­
ка, прокаркав:
— Пр-р-ривет, Лор-р-ренцо!
— Привал! — приказал Вася.
Но Кот помедлил, прежде чем отправиться за хворос3*

67

том для костра в ближайший лесок. Ему хотелось на рав­
ных правах участвовать в серьезном разговоре.
Известно, что коты (не говоря уж о кошках) склонны
к сплетням, легкомысленны, любознательны и ленивы.
Я бы не сказал, что это было характерно для Фили. Его
жизненный опыт умерял легкомыслие, а любознатель­
ность успешно боролась с ленью.
— Я знал почти все, что должно было случиться с
тобой после нашей встречи,— сказал старый Ворон.—
Но стоит ли предсказывать то, чего нельзя изменить?
Вася промолчал. «Конечно, стоит,— подумал он,—
Если бы знать, что в Котома-Дядьке Ива исчезнет, мо­
жет быть,, удалось бы...»
— Ты увидел предсказанный сон. Теперь ты пони­
маешь, почему я называю тебя Лоренцо?
— Признаться, не очень,— ответил Вася.— Сон обо­
рвался, и я так и не узнал, что случилось с молодым чело­
веком, которого вы называли Лоренцо.
— Ты слишком похож на него, чтобы я называл те­
бя иначе.
— А вы называйте его Василием Платоновичем,—
съязвил Кот.
— Филя! — строго прикрикнул Вася, и Кот лениво
поплелся за хворостом.
По дороге он поймал полевую мышь, поиграл с ней
и съел.
— Хорошо, пусть Лоренцо,— продолжал Вася.— До­
пустим, что это не случайное сходство. Но для меня го­
раздо важнее узнать другое — имя, которое вы не реши­
лись назвать...
Старый Ворон оказался вегетарианцем, и, таким об­
разом, сразу пришлось отменить курятину, индюшати­
ну, свинину, которыми котомадядькинцы набили багаж­
ник «москвича» до отказа, и ограничиться овсянкой.
Но так или иначе, ее надо было сварить, и, следователь­
но, Коту то и дело приходилось бегать в лесок за хворос­
том, а собирая хворост в лесу, находившемся шагах в
двухстах от привала, трудно было понять, о чем расска­
зывает Ворон. Между тем история была занятная, и вся­
кий раз, когда надо было отправляться за хворостом,
Кот старался поскорее вернуться. Впрочем, ему мешала
одна на первый взгляд незначительная причина. Он не
знал, что такое руно, а между тем это загадочное слово
ежеминутно упоминалось в рассказе. В конце концов
68

он все-таки догадался, что это просто овечья шерсть.
Правда, она была золотая и, вероятно, именно поэтому
называлась так странно.
Легендарные герои, полулюди-пол у боги, в глубокой
древности отправились в далекую Колхиду, чтобы до­
быть золотое руно,— согласно понятиям нашего Кота,
они все, как один, были по меньшей мере мастерами спор­
та. Корабль их назывался «Арго». Самым ловким, сме­
лым и сильным среди них был Ясон.
Тут хворост прогорел, и Филя побежал в лесок, а
когда он вернулся, аргонавты уже были в Колхиде. Од­
нако оказалось, что овладеть золотой шерстью не такто легко, а с точки зрения практического Кота, почти
невозможно. Царь Колхиды согласился отдать ее Ясо­
ну, но при условии, что он вспашет поле железным плу­
гом при помощи медноногих, дышащих огнем быков, а
потом засеет его зубами дракона, из которых вырастут
тяжело вооруженные, закованные в броню воины. Но и
этого мало: Ясон должен был сразиться с ними и пере­
бить всех до одного — задача, которая, по мнению Ко­
та, была не по плечу даже спортсмену мирового класса.
Тут Филиппу Сергеевичу пришлось снова отправить­
ся за хворостом. На этот раз он летел со всех ног туда и
обратно — ему смертельно хотелось узнать, кто побе­
дил: Ясон или воины. Но когда он вернулся, Ворон, взгля­
нув на него, не стал продолжать свой рассказ.
— Я очень стар, и мне трудно говорить,— сказал
он, помедлив.— Эта история полна предательства, хит­
рости,притворства и крови. И меня раздражает мелкое
любопытство в глазах твоего Кота. Попроси его, пожа­
луйста, закрыть глаза или удалиться.
— Предпочитаю второе,— надменно сказал Филипп
Сергеевич.— Я не мальчик, чтобы слушать сказки с за­
крытыми глазами. Мне, если хотите знать, девятый год.
И, презрительно подняв хвост, он прыгнул в маши­
ну, уютно устроился на заднем сиденье и притворился
спящим.
— Ясон победил воинов. Дочь царя Колхиды Медея
влюбилась в него и подарила ему зелье, которое сдела­
ло его неуязвимым,— неторопливо и горделиво, глотая
овсянку, рассказывал старый Ворон.— Но для нас с то­
бой, Лоренцо, важно совсем другое. Один из воинов, вы­
росших из зубов дракона, не был убит. Он только при­
творился мертвым. Ему удалось бежать, и с тех пор он
69

бродит по земле, меняя облик, но оставаясь самим собой.
Когда я видел его в Венеции, он под именем Джироламо
служил шпионом Совета Десяти и торговал рабами. Он
ревновал к тебе, потому что ты нравился Джулии, доче­
ри богатого дворянина. Он написал на тебя донос в Со­
вет Десяти. Во Дворце дожей еще сохранилась приот­
крытая пасть льва, в которую опускали доносы.
— А что такое Совет Десяти?
— Это десять самых влиятельных венецианских дво­
рян. Они могли судить самого дожа.
— А кто такой дож?
— Высший правитель Венеции, который, принимая
это звание, должен был обручиться с морем.
—- С морем? —- переспросил восхищенный Вася.—
Как интересно! Похоже на сказку! Значит, Венеция и
море становились мужем и женой? Да? Вернусь домой
и первое, что я сделаю,— прочитаю историю Италии.
Так что же сделал Совет Десяти?
— Совет приговорил тебя к смерти, но не решался
на открытый процесс. Ты был из знатной семьи, за тебя
могли заступиться. Ты видел во сне свой дворец. Они по­
ручили Джироламо убить тебя тайно, но это не удалось
ему, потому что я крылом погасил свечу. Ты бежал в Па­
дую и погиб как храбрый солдат в бою с генуэзцами, а
через четыреста лет снова появился на свет. Ты дошел
до нас, как свет погасших звезд доходит до Земли. Те­
перь между вами новая Джулия, но никто не поверит
новому доносу.
«Ну, это еще бабушка надвое сказала»,— подумал
Кот, который не упустил из этого рассказа ни слова.
— В чем обвинить тебя? Ты прост, как ребенок. Ло­
ренцо обвинили в том, что он сторонник учения Джор­
дано Бруно о множественности миров, а теперь это зна­
ет каждый ребенок. Джироламо написал, что ты еретик,
что, по твоему мнению, Христос охотно избежал бы смер­
ти, если бы это было возможно. А ты, может быть, впер­
вые слышишь это имя.
— Не впервые! — весело возразил Вася.— Ольга
Ипатьевна то и дело поминает Христа. И я слышал, как
одна скупая старушка сказала нищему: «Христос подаст».
— Есть зло, которое не боится, что его назовут по
имени, потому что оно умеет искусно притвориться доб­
ром,— продолжал Ворон.— С ним можно спорить, его
можно уговорить, хотя это случается редко. Я бы на70

звал его талантливым, как ни странно, оно чем-то связа­
но с искусством. Но есть другое зло, бездарное, основан­
ное на пустоте, плоское и тупое. Его трудно понять, по­
тому что оно чуждо природе.
Ворон замолчал, задохнулся. Кубики-слова перепу­
тались, когда он снова хотел заговорить, и он с трудом
нашел для каждого из них свое место.
— В тебе живет и действует соединение пастушеской
дудочки с пылинками в лунном свете, одиночества ста­
рого ученого с ошибкой неопытной паспортистки,— про­
должал Ворон.— Тот, подлинное имя которого ты дол­
жен узнать,— ошибка не паспортистки, а природы. Та­
ких, как он, немного, но становится больше и больше.
Пришло время, когда они перестали нуждаться в зубах
дракона, чтобы появляться на свет. Для одних достаточ­
но соединения фальшивой ноты в оркестре с униженной
честью, для других — соединения предательства с про­
ливным, доводящим до отчаяния осенним дождем.
Посеревшие от старости веки опустились — Ворон
боролся с непреодолимым желанием уснуть. «Или уме­
реть»,— невольно подумал Вася.
— Но почему ты думаешь, что я непременно должен
отплатить ему? Мне как раз кажется, что я совершенно
не мстителен по природе.
— У тебя короткая память,— сказал Ворон.— Или
ты думаешь, что Ива растаяла в воздухе?
У старого Ворона не было сил удивляться, но он всетаки удивился, увидев, с каким бешенством Вася выка­
тил свои голубые глаза, какая грозная, свинцовая блед­
ность покрыла его лицо. Он стоял, расставив крепкие
ноги, опустив сжатые в кулаки железные руки.
— Тебе предстоит бой,— сказал Ворон.— И я хочу
подарить тебе оружие. Знаешь ли ты, что произойдет,
когда будет названо его подлинное имя? Он потеряет сво­
боду выбора в своих превращениях. Он снова станет вои­
ном, который, сражаясь с Ясоном, притворился мерт­
вым, чтобы остаться в живых. Не знатным венецианцем,
торговавшим рабами, не Главным Регистратором в го­
родке Шабарша, а грубым солдатом, растерянным, ни­
щим и беспомощным в современном мире. Но надо, что­
бы это имя было брошено ему в лицо, надо, чтобы он
услышал его от человека, который не боится смерти.
Ворон вздохнул и умолк.
— Самоубийцы подчас оставляют записку: «Прошу
71

в моей смерти никого не винить»,— продолжал он.—
Грустно думать, что после моей смерти никто не вспом­
нит о старом Вороне, который дорого расплатился за
необъяснимую любовь к человеку. Я знаю, ты не веришь
в бога. Но все же мне будет легче умереть, зная, что в
каком-нибудь костеле ты отслужишь по мне заупокой­
ную мессу.
— Почему же в костеле?
— Потому что я католик,— с достоинством ответил
Ворон.— И крещен в Ирландии, где до сих пор луч­
шие из моих братьев сражаются за истинную веру.
— Это будет сделано,— сказал Вася.— Даю честное
слово. Но почему вы заговорили о смерти?
— Потому что теперь я убедился в том, что твое
мужество равно твоему светлому разуму. Потому что я
верю, что ты не отступишь и даже, может быть, победишь.
Судьба подарила мне долгую жизнь, но было бы нерас­
четливо умереть, не дождавшись твоего появления на
свет. Надо, надо оставлять за собой надежду или хотя
бы ее тень. Ты тень моей надежды, вот почему я сейчас
назову это имя.
Ворон распахнул крылья, гордо поднял голову с хищ
ным окостеневшим клювом, и открылась усталая, как
устает металл, серо-стальная грудь.
— Верлиока! — громко каркнул он.
Раздался пронзительный свист — как будто флейта
взяла самую высокую ноту,— и остро мелькнувшая в
воздухе стрелка ударила Ворона в грудь.
«Верлиока, Верлиока»,— отозвалось эхо и, вернув­
шись, побежало вдоль придорожных кустов. И там, где
оно пробегало, листья свертывались и желтели, а меж­
ду ветвями, отшатнувшимися с отвращением, оставался
черный выжженный след.
Ворон шагнул вперед и с полуопущенными крылья­
ми остановился, шатаясь. Вася бросился к нему, хотел
поддержать, но жизнь уже покидала свинцово-тяжелое
тело умирающей птицы. Перья теряли зеленовато-метал­
лический блеск, огромные плоские глаза с желтым зрач­
ком еще смотрели, но уже ничего не видели, свет дня, от­
ражавшийся в них, угасал, ноги судорожно подкосились.
Васе показалось, что, умирая, он простился с ним,
прошептав какое-то иностранное слово.
— Vale!
Это значило по-латыни «прощай!».
72

ГЛАВА XXIII,

в которой Кот Филя
пугается пятен на солнце

Никому, к сожалению, не известно, как полагает­
ся хоронить слонов, оленей, альбатросов и других бла­
городных птиц и животных, не говоря уж о неблагород­
ных. Но Вася просто вышел из затруднительного поло­
жения. Неподалеку виднелся высокий холм, на котором
росли молодые дубки, находившиеся — это было видно
с первого взгляда — в прекрасных отношениях. Вася и
Кот поднялись на холм, вырыли могилу и положили на
сухое песчаное ложе старого Ворона, и в смерти сохра­
нившего спокойный, представительный вид. Филя, кото­
рый не столько помогал, сколько мешал хозяину, по­
стоял возле могилы на задних лапках — это был, очевид­
но, почетный караул, и, к своему удивлению, Вася убе­
дился в том, что лапками он трет глаза, едва удерживаясь
от слез. Над сложным вопросом — ставить ли над покой­
ником крест — Вася задумался: старик об этом его не
просил. Но отметить его могилу было решительно необ­
ходимо. И Вася вспомнил, что путешественники в таких
случаях складывают гурий,— так называется каменная
пирамида, отмечающая место гибели товарища или по­
кинутое становище.
С помощью Кота, который так усердно работал, что
даже вспотел, потеряв свой ослепительно-розовый цвет,
Вася соорудил гурий над могилой сурового, рыцарскиблагородного старика, поручившего ему исправить ошиб­
ку природы. Перед гурием они постояли — торжест­
венная минута молчания — и, сверившись с компасом,
отправились — нет, не отправились, а рванулись — к
неведомому городку, отмеченному крошечным пятном
на географической карте.
Здравствуйте и прощайте, леса и перелески, летящие
по сторонам дороги! Привет, грозовая туча, как будто
надвигающая огромный железный шлем на ясный лик
утреннего неба! Мы уйдем от тебя, свинцовый дождь, ко­
торым она без суда и следствия собирается хлестать ни
в чем не повинную землю. До свидания, глупые собаки,
встречающие нас громким лаем и кидающиеся под коле­
са! До свидания, проспавшие зарю петухи в мелькнув­
шей справа деревне и откликнувшиеся в левой,— кто
78

знает, может быть, на обратном пути мы еще увидимся
с вами?
— Непременно увидимся! — кричит Кот.— Ведь ва­
ше кукареку, я надеюсь, значит «желаю счастья»!
Прощайте, долины, лощины, ложбины, луга, горы,—
к сожаленью, у нас нет времени, чтобы полюбоваться
вами! Ведь время не останавливается, оно летит вместе
с нами. Не проезжала ли, не пролетала ли мимо вас де­
вушка, которая невольно заставляет всех улыбаться?
Вот и новый привал, короткий отдых в тени — и сно­
ва дорога, и новый привал уже превращается в старый
и остается далеко позади. Прощай, уходящее сияние дня,
здравствуй, медленно темнеющее небо! Покажи нам свою
звездную карту, ведь мы не забыли, как любовались ею
через волшебные стекла телескопа. Может быть, в эти
минуты и наш Платон Платоныч рассматривает ее, что­
бы убедиться в том, что никуда не убежало созвездие Пса
и что Большая Медведица по-прежнему нежно заботит­
ся о Малой. Как-то он? Небось беспокоится, тоскует?
Полярная звезда, скромная умница, мы с тобой старые
знакомые, скажи нам, пожалуйста, ведь мы не сбились с
пути?
Девушки на заправочных станциях, не надо спраши­
вать, почему мы торопимся! Вы только ахнете — такое,
грозно насупившись, брякнет вам Кот.
Поднажми, милый «москвич», ведь ты знаешь, что
нам нельзя терять ни минуты! Кто знает, что случилось
с Ивой? Жива ли она? Кто знает, какие замысловатые
уловки, какие коварные ловушки подготовил для нас
Верлиока?
Верлиока, Верлиока! Как бороться с тобой? Какие
еще никому не известные волшебные средства и силы раз­
ведать, придумать, найти, чтобы освободить от тебя
усталую, добрую землю?

Почему дорога, что ведет в Шабаршу, вдруг стала из­
гибаться, как вопросительный знак? На этот вопрос ре­
шительно отказался ответить указатель, который с удив­
лением рассматривал Вася. Было ли то намеком на хит­
рость и изобретательность шабаршинцев? Или дружес­
ким советом серьезно задуматься, прежде чем за вами
шмякнется, неумолимо отрезая прошлое, полосатый шлаг­
баум?
74

Высокий костлявый дед, почему-то повязанный крас­
ным бабьим платком с торчащими концами, вышел из
дорожного домика, недоброжелательно поглядывая на
приезжих. Его длинный нос под старость почти сошелся
с острым подбородком, глазки тускло моргали под гус­
тыми, вьющимися, седыми бровями, из-под платка вы­
глядывал приложенный к щеке грязный мешочек.
— Здорово, дед! — крикнул ему Филя.— А ну-ка
действуй!
Держась за щеку, старик задумчиво посмотрел на
Васю.
— А не влетит? — спросил он.
— За что?
— Кабы знать.
— Почему ты за щеку держишься, дедушка? — мяг­
ко спросил Вася.— Зуб болит?
— Не болит, а как бритвой режет. Третий день. Го­
рячую соль прикладываю, а она стынет.
— А вот и не болит,— как бы между прочим сказал
Вася.
Дед крепко зажмурился, открыл рот и слегка при­
сел, как будто собираясь пуститься вприсядку.
— Помилуй мя, господи,— пролепетал он и пере­
крестился. Потом замер, трогая языком больной зуб.—
А ведь вроде отпустило?
— Конечно, отпустило,— улыбаясь, подтвердил Вася.
Дед сорвал с головы платок, швырнул в сторону ме­
шочек с солью, взялся за край веревки, чтобы поднять
шлагбаум,— и не поднял, опустил руки.
— А может, не поедете, а? Или Кот пущай, а ты, муж­
чина, поживи у меня.
Это было сказано так сердечно, что наши путешест­
венники с недоумением посмотрели друг на друга.
— Но почему? — спросили они одновременно.
Дед помолчал.
— Туда-то так, да оттуда-то как? — подняв шлаг­
баум, сказал он, и крошечное пятнышко на географичес­
кой карте вскоре стало превращаться в населенный пункт,
хотя на его улицах не было видно ни одного человека.
Известно, что уездные городки редко строились по
определенному плану. Их улицы как будто падали с
неба и не разбегались от центра, а, как слепые щенки,
тыкались друг в друга. Ничего подобного не увидели
в Шабарше наши путешественники.
75

Городок Сыл похож на геометрический чертеж со все­
ми характерными для этой науки квадратами, угла­
ми и треугольниками. Зелени почти не было, но редкие
скверы были расположены в форме круга или прямо­
угольника и обнесены решетками. От единственной пло­
щади, на которой, по-видимому, находились учреждения,
радиусами расходились улицы, на первый взгляд ничем
не отличавшиеся друг от друга.
Я совсем забыл упомянуть, что еще в Котома-Дядьке Вася купил для себя парик, а для Фили ярко-зеленую
жокейскую шапочку, хотя эти предметы, казалось, не
могли пригодиться в дороге. Парик был женский —
мужских не оказалось, и местному парикмахеру при­
шлось превратить его в мужской. Но зато он был черный,
как уголь, и до неузнаваемости изменял розово-свежую
внешность Васи. К парику прибавилась эспаньолка, и
Вася так преобразился, что даже Кот не узнал его, за­
бился под сиденье, а узнав, обнаглел и долго смеялся.
— Но к чему все это? — спросил он.— Ведь, если не
ошибаюсь, глубокоуважаемый Леон Спартакович тебя
и в глаза не видел?
— Видел, Филя, видел,— Васиным голосом сказал
незнакомец. — А пока условимся: никому ни слова.
Впрочем, до поры до времени и эспаньолка, и парик
были сняты и исчезли в тайниках «москвича». За ними
последовала жокейская шапочка, хотя Кот, которому
она очень понравилась, уверял вопреки очевидности,
что иногда коты носят легкие головные уборы.
Однако в Шабарше эти театральные принадлежности
вновь появились и были, как говорится, использованы
по назначению. Молодой человек, видимо испанец, хотя
и с коротким, слегка вздернутым русским носом, уверен­
но вел «москвич», а рядом с ним сидел Кот в жокейской
шапочке, лихо надвинутой на левое ухо. В таком виде
наших путешественников с трудом узнал бы даже Пла­
тон Платоныч, не говоря уж об Ольге Ипатьевне и Шот­
ландской Розе.
Однако на улицах стали появляться люди, которые
могли бы если не узнать, так по меньшей мере заинтере­
соваться ими. Еще полчаса назад город был пуст, хоть
шаром покати. А теперь почти из каждого дома выходи­
ли люди с портфелями, сумками, а то и просто с толсты­
ми папками — часы «пик»! Более того, за ними послушно
летели бумаги^ сталкиваясь и скрещиваясь однако ста76

раясь не потерять из виду то лицо, в распоряжении ко­
торого они, видимо, находились.
В глубоком изумлении смотрели наши путешествен­
ники на это странное зрелище. Оно было даже более чем
странным, потому что время от времени не бумаги лете­
ли вслед за человеком, а человек вслед за бумагами с
беспокойным и даже испуганным лицом.
— Мяу! Мне страшно! — пробормотал Кот.
— Да полно,— спокойно ответил Вася.— Что же
тут особенного? Бумаги легко оживают, в особенности
если человек вкладывает в них душу. Есть даже такое
выражение: бумажная душа. Эти люди просто старатель­
ные канцеляристы, которым трудно надолго расстаться
со своей работой.
Но Филя не успокоился. Он не мог побледнеть, как
человек, но его розовая шерсть так вздыбилась, что он
впервые в жизни стал выглядеть как драный дворо­
вый кот.
— Плевал я на канцеляристов,— прошептал он.—
Взгляни на солнце!
Вася поднял голову. День был ясный, на небе ни об­
лачка, но, очевидно, солнцу было не то что противно, но
по меньшей мере неприятно освещать Шабаршу. Кто не
знает поговорки: «И на солнце есть пятна»? Так вот мож­
но было не сомневаться, что этим-то пятнам солнце и по­
ручило заняться городком. Окна, витрины, посуда, вы­
ставленная в них магазинами, хромированные детали
проезжавших машин не блестели, а робко поблескивали,
как будто между ними и солнцем стоял пепельный туман.
Счастливым исключением был только осколок разбитой
бутылки, валявшийся в канаве, который по своему бес­
печному характеру просто не мог не блестеть...
Случалось ли вам слышать выражение: «Видеть все
в темном свете»? Именно этот темный свет неподвижно
стоял над геометрическими улицами Шабарши, и Васе
по контрасту невольно вспомнился Котома-Дядька, где
не темный, а розовый свет озарял все, что так грустно на­
чалось и так счастливо и грустно кончилось и где добро­
душные двухметровые баскетболисты не обижаются на
детей, которые дразнят их: «Дядя, поймай воробышка»,—
а вместо ответа действительно ловят воробья и, накор­
мив досыта, отпускают.
Однако пора подумать о гостинице, и Вася, пройдясь
по улице (трехэтажные дома, которые почему-то напоми77

вали небоскребы), остановил задыхающегося толстяка,
с трудом тащившего туго набитый портфель.
— Простите, не скажете ли вы, где у вас тут гостини­
ца? — спросил он.
Это была минута, когда из-за угла вылетел и за дру­
гим углом скрылся «мерседес» с черным флажком — по­
жалуй, родители Ивы, не говоря уж о ней самой, узнали
бы его с первого взгляда. И толстяк онемел. Выронив
портфель, он пытался вытянуться во фрунт — руки по
швам,— но живот, не привыкший к этой позиции, отка­
зался втягиваться, и толстяк только вздохнул, глядя
вслед исчезнувшей машине, как ни странно, с восторгом
и благоговением.
Очнувшись, он показал Васе, где найти гостиницу,
носившую сравнительно редкое название «Отдохнове­
ние души», и, пыхтя, отправился по своим делам.
ГЛАВА XXIV,

в которой из окна отеля «Отдохновение души»
открывается картина,
необыкновенная во всех отношениях

Путешествовать приятно. Недаром же французы
сложили песенку, в которой загадочно, но вполне убе­
дительно оценивают разницу между любителями и нелюбителями путешествий:
Кто любит путешествия,
Те дон-тюрон-ди-ди,
А те, кто их не любит,
Те просто бри-ди-ди.

Впрочем, надо сказать прямо, что, оказавшись в Шабарше, и Кот, и тем более Вася почувствовали себя не
путешественниками, а едва ли не лазутчиками, перед
которыми стоит вполне определенная цель.
Очевидно, прежде всего необходимо было охватить го­
род общим взглядом, составить его план, а уж потом раз­
рабатывать стратегию и тактику. Впрочем, и стратегия,
и тактика заключались в одном-единственном вопросе: где
Ива?
Города бывают сдержанные и хвастливые, вежливые
и хамоватые, болтливые и молчаливые, любящие при­
врать и склонные к скромности и правде. Есть города78

карьеристы и города-гуляки. Но любое из этих опреде­
лений мгновенно отлетело в сторону от Шабарши.
Из окна номера «люкс» (впрочем, более чем скромно­
го), в котором устроились наши путешественники, откры­
вался вид на центральную площадь, полупустую в днев­
ные часы и неизменно оживлявшуюся, когда служащие
появлялись на ней после работы.
— Да это куклы! — закричал Филя, отсыпавшийся
на подоконнике после дороги.
И действительно, что-то кукольное было в этих фигу­
рах, бережно поглядывавших на свои портфели и шагав­
ших неторопливо, как будто дома их ждали не жены и
дети, а другая, не менее важная работа. Но вот они ра­
зошлись, и множество бумаг, очевидно потерявших сво­
их хозяев, закружилось в воздухе, накидываясь друг на
друга. Было бы понятно, хотя и не очень, если бы вели
они себя сдержанно, как и полагается официальным до­
кументам. Какое там! То, что происходило на площади,
можно было назвать обыкновенной дракой, когда
бьют куда ни попадя или идут стенка на стенку. Впро­
чем, это продолжалось недолго. Милиционер (отличав­
шийся от своих собратьев в других городах только тем,
что носил за поясом маленький топорик) вынул топорик
из кожаного чехла и, размахнувшись, бросил в бесную­
щуюся свору бумаг. И они немедленно разлетелись в
разные стороны — испуганные, вдруг сложившиеся по­
полам, словом, мгновенно потерявшие свой воинствен­
ный вид. Но площадь не опустела. В центре ее неподвиж­
но лежал тощенький старичок с безжизненно раскину­
тыми руками.
Кот ахнул, Вася сурово посмотрел на него. В том, что
этот старичок выпал из груды бумаг, не было никаких
сомнений. То, что он, как говорили в старину, отдал бо­
гу душу (а в наше суровое время говорят «сыграл в ящик»),
тоже было совершенно ясно. Но хотя из глубокой раны
должна была по законам природы хлынуть кровь — то­
порик рассек грудь от плеча до пояса,— ничего похоже­
го не случилось. Покойник лежал сухонький, чистень­
кий, с седым хохолком, упавшим на лоб, не придавая,
казалось, никакого значения тому, что с ним случилось.
Очевидно, так думал и милиционер. Подняв с мостовой
топорик, он аккуратно надел на него кожаный чехол. Но
дальнейшее его поведение было совершенно необъясни­
мо. Он достал из кармана спички, зажег одну из них и
79

поднес ее к правой ноге покойника. Нога вспыхнула.
Другой спичкой он деловито подпалил левую. Почив­
ший старичок на глазах превращался в маленький кос­
тер, слабо раздуваемый ветром. А когда превращение
закончилось и костер погас, милиционер, зайдя в ворота
ближайшего дома, вернулся с метлой и лопатой. Неболь­
шая кучка пепла была аккуратно подметена и с помощью
лопаты отправлена в свежепокрашенную урну. Милицио­
нер закурил, постоял и принялся задумчиво прохажи­
ваться вдоль площади. Его подтянутая фигура излуча­
ла достоинство — достоинство человека, с честью испол­
нившего свой служебный долг.
Жизнь продолжалась.

ГЛАВА XXV,

в которой Вася сомневается,
что в Шабарше никому ни до кого нет никакого дела,
и в ближайшее время доказывает,
что он совершенно прав

Не скрою, что Вася с трудом удержал Кота, кото­
рый хотел выскочить из окна, чтобы доказать милицио­
неру, что он поступил по меньшей мере бесчеловечно.
— Во-первых, вспомни, Филя, пословицу: со своим
уставом в чужой монастырь не суйся! Во-вторых, стари­
чок был... как бы выразиться точнее... ну, скажем, из
папье-маше, хотя в далеком прошлом, вероятно, ничем не
отличался от нас с тобой. В-третьих, ты не мог не заме­
тить, что операция — воспользуемся этим осторожным
словом — была совершенно бескровной... Короче гово­
ря, чтобы разобраться в том, что произошло, надо, так
сказать, разгадать Шабаршу, понять ее как явление.
Вот мы сейчас позавтракаем, а потом не спеша займемся
этим любопытным делом.
Нельзя сказать, что появление незнакомца с эспаньол­
кой и кота в лихо сдвинутой на правое ухо жокейской
шапочке произвело заметное впечатление на обитателей
городка, хотя баба, у которой они покупали мороженое,
с оттенком интереса спросила Васю:
— Это у вас кот или нарочно?
80

Вместо ответа на этот загадочный вопрос Вася веж­
ливо спросил:
— Простите, не скажете ли вы, где живет Главный
Регистратор?
И немедленно произошло превращение. Баба, в кото­
рой на первый взгляд было даже что-то добродушное,
превратилась в каменную бабу — как известно, так на­
зываются грубо вытесанные фигуры, с древних времен
украшающие южнорусские степи. Она распрямилась,
ударившись головой о потолок ларька, вытянулась как
по команде «смирно» и спросила подозрительным, доносительским, хриплым голосом:
— А зачем вам нужно знать, где живет Его Высоко­
превосходительство Господин Главный Регистратор?
— У меня к нему дело.
— Ах, дело! — пугаясь, сказала баба.— Так, так!
Заложив два пальца в рот, она пронзительно свистну­
ла — точно так, читатель, как мы с тобой это делали в
детстве,— и немедленно как из-под земли вырос дворник.
— Вот тут какие-то с котом спрашивают, где живет
Его Высокопревосходительство,— сказала ему баба.
Дворник был старый, с сизыми табачными усами.
— Ну и что? — лениво спросил он.
Баба молчала.
— Одно дело — спрашивать, а другое — не отве­
чать,— мудро заметил дворник и погрозил мороженщи­
це пальцем.— Не отвечать! Ясно?
— Слушаюсь,— вздрогнув, сказала баба.
И дворник ушел. Ничего особенного Вася в нем не за­
метил, но Кот утверждал, что из-под его табачных усов
блеснули острые волчьи зубы.
Так или иначе, сразу же стало ясно, что шабаршинцам было строго приказано скрывать, где живет и рабо­
тает Его Высокопревосходительство Господин Главный
Регистратор, хотя на всех учреждениях висели эмалиро­
ванные дощечки, не позволявшие перепутать пункт
охраны порядка с зубопротезной мастерской или загс с
трестом зеленых насаждений. Дощечки как бы стремились
убедить, что Шабарша ничем не отличается от других го­
родков районного масштаба, однако нельзя сказать, что­
бы это им удавалось. Было, например, что-то обидное в
том равнодушии, с которым были встречены наши путе­
шественники, хотя в этом населенном пункте вряд ли
часто появлялись жгучиег похожие на испанцев брюнеты
81

с эспаньолками или ослепительно-розовые коты, нося­
щие жокейские шапочки.
Да, да, можно было, пожалуй, не сомневаться в том,
что единственное чувство, которое невозможно было не
заметить как в самой Шабарше, так и в ее обитателях,
было именно равнодушие. Равнодушные, пересекающиеся
под острыми или прямыми углами улицы состояли из
равнодушных однообразных домов, и угадать, в котором
из них живет Его Высокопревосходительство, было ре­
шительно невозможно. Казалось, что даже умеренно про­
пахший бензином воздух дышал полнейшим равнодуши­
ем и заполнял свободное пространство просто потому, что
ему больше ничего не оставалось.
Вечерами после работы шабаршинцы гуляли пара­
ми по Пещериковской, а за ними, тоже парами, шли ухо­
женные, откормленные таксы и фокстерьеры. Встречая
Филю, они не гнались за ним, как поступили бы нормаль­
ные, уважающие традиции собаки, а только значительно,
степенно поджимали губы.
— Сукины дети! — с отвращением говорил Филя.—
В буквальном и переносном смысле слова. И вы знаете,
Василий Платонович, я, кажется, догадался, в чем дело:
в этом городишке никому ни до кого нет никакого дела.
Всем все равно: смеяться или плакать, любить или нена­
видеть, жить или умереть.
— Не знаю, не знаю,— задумчиво отвечал Вася.—
Думаю, что это не так или не совсем так.
И время — можно даже сказать, ближайшее время —
показало, что он был совершенно прав.

В конце концов осталось неизвестно, как опп нашли
дом Главного Регистратора, хотя Филя накануне расска­
зал о случайном свидании с хорошенькой кошечкой, ко­
торая, очевидно, не осталась равнодушной к его появле­
нию в городе. Она была молода, дух скуки и безразли­
чия еще не успел овладеть ею — вот почему она замерла
от восторга и удивления, увидев перед собой Филиппа
Сергеевича, розово вспыхнувшего на ее жизненном го­
ризонте. Встреча кончилась тем, что она не только рас­
сказала, где живет Леон Спартакович, но и показала на
Пещериковской его дом, который решительно ничем не
отличался от своих соседей справа и слева.
82

Кошечку звали поэтически — Розалина, и каждое
утро ее можно было видеть взволнованно бродящей по
заборам вблизи отеля «Отдохновение души». Не входя
в сущность их отношений, я должен все-таки рассказать
читателю, что после долгого мучительного разговора
Филиппу Сергеевичу пришлось поступить с нею круто.
— Послушай, милочка,— сказал он ей.— Ты пре­
лестна, и я даю слово, что буду хранить о тебе самые
нежные воспоминания. К сожалению, нам придется рас­
статься — надеюсь, на время. Дело в том, что я очень
занят.— Он поцеловал ее.— Чао!
Вася никогда не позволял себе вмешиваться в его лич­
ную жизнь, и, хотя Филе смертельно хотелось похвас­
таться своею удачей, он сказал только, что одна знако­
мая девушка («Между прочим, хорошенькая, темно-дым­
чатой масти») сообщила ему таинственный адрес. Сдер­
жанно поблагодарив Кота, Вася лишь заметил, что пора
приниматься за дело.

Поздней ночью Филипп Сергеевич шмыгнул под во­
рота и прежде всего внимательно осмотрел подвал. Он
не был голоден, но, пожалуй, полакомился бы встретив­
шейся мышкой, если бы его не остановила здравая мысль:
«Позвольте, господа, а ведь мы еще не знаем, что случи­
лось с Ивой. Зная ее характер, трудно допустить, что
она согласилась стать супругой Его Высокопревосхо­
дительства. И тогда он... Да боже мой, разве можно уга­
дать, какая мысль придет в голову этому злодею? А что,
если он превратил нашу Иву в эту изящную, кроткую
и, без сомнения, очень вкусную мышь?»
Дом, что, впрочем, было ясно с первого взгляда, со­
стоял из двух этажей. Но дальнейшее тщательное и осто­
рожное изучение показало, что деловая жизнь Его Вы­
сокопревосходительства была сосредоточена в первом
этаже, а личная — во втором. В свою очередь, первый
этаж делился на приемную, кабинет секретаря и убор­
ную с холодной и горячей водой. В кабинете вдоль стен
стояли шкафы, а у окна обыкновенный канцелярский
стол, на котором скучала деревянная вазочка с каранда­
шами и лежали очки — странные, надо сказать, очки,
запачканные сургучом, с очень длинными оглоблями,
заставляющими вообразит^ что уши их владельца на83

ходятся неестественно далеко от носа. В приемной не бы­
ло ничего, кроме ряда чинно выстроившихся стульев.
Зато второй этаж... О, второй этаж мог, как выража­
лись в старину, поразить самое смелое воображение! Вопервых, он был гораздо больше первого — это несоот­
ветствие удачно скрывалось скромным фасадом. Шесть
комнат, соединенных коридором, выходили в сад, кон­
чаясь просторной застекленной верандой.
Как известно, коты превосходно видят в темноте. Но
то, что увидел Филипп Сергеевич, ослепило его, разу­
меется не в буквальном, а в переносном смысле. Первую
комнату можно было назвать гостиной, хотя к ней, по­
жалуй, больше подходило старинное слово «салон». Под
потолком сверкала люстра из горного хрусталя, на сте­
нах блестели канделябры из золоченой бронзы, над ог­
ромным камином сияло зеркало в раме из китайского
фарфора.
Вторую комнату Филипп Сергеевич мысленно назвал
комнатой зеркал — и действительно, стены, пол и пото­
лок были покрыты венецианскими зеркалами, повторяв­
шими бесчисленные отражения: не один, а тысячи котов
с изумлением смотрели на себя справа и слева, сверху и
снизу.
Повторял себя тысячу раз и аквариум, в котором меж­
ду большими рыбами с бородатыми зверскими мордами
суетились маленькие, хорошенькие, разноцветные, но,
к сожалению, с личиками приговоренных к смерти. И не­
даром. Время от времени бородачи как бы между прочим
глотали их и плыли дальше, помахивая своими, тоже
зверскими, плавниками.
В соседней комнате в черных шкафах стояли старин­
ные книги — за стеклами были видны их кожаные ко­
решки, украшенные золотыми виньетками. Лежали ков­
ры («Должно быть, персидские»,— подумал Кот, цеп­
ляясь за длинный ворс коготками). Вокруг стола, покры­
того скатертью с цветными кистями, стояли кресла на
ножках, напоминавших львиные лапы.
— Н-да,— с невольным уважением сказал себе Кот.—
Книгохранилище. Библиотека.
Он собирался подняться на крышу, когда его остано­
вил приглушенный храп, донесшийся из комнаты, в ко­
торой он еще не был. Очевидно, храп доносился из спаль­
ни, и Филя, с трудом протиснувшись под тяжелыми склад­
ками портьеры, наткнулся на высокие дубовые двери.
84

Он осторожно тронул их лапкой — двери были плотно
закрыты и, без сомнения, заперты. В маленькой комнат­
ке рядом, гардеробной, висели в шкафах одежды, связан­
ные, очевидно, с воспоминаниями молодости,— трудно
было в наши дни вообразить Его Высокопревосходительст­
во в чулках и башмаках с серебряными пряжками, в
расшитом камзоле, в атласных панталонах. Впрочем,
среди старинных одежд был серый офицерский мундир
с крестами на рукавах и петлицах.
Эту комнату можно было назвать и оружейной: на
стенах скрестились сабли, шпаги с узкими гранеными
клинками, мушкеты, карабины, штуцера и, что более
всего поразило Филиппа Сергеевича, разбросанные тут
и там тончайшие серебряные стрелки. Именно такую
стрелку Вася вытащил из-под крыла старого Ворона, ког­
да пытался спасти его, присыпав ранку стрептоцидом.
Выбравшись на крышу, Кот немного отдохнул, по­
дремав под холодной кирпичной трубой. Ивы не было.
«Куда же спрятал ее этот вурдалак? — с ненавистью ду­
мал Филя.— Может быть, он превратил ее в манекен из
папье-маше?» Фигура худенького старичка с хохолком на
лбу, лежащего на мостовой с разрубленной грудью, мельк­
нула перед его глазами. Однако какое-то неопределенное
чувство подсказывало ему, что Ива не из тех девиц, ко­
торые позволяют превратить себя в манекен. Так что же
он сделал с нею? Филипп Сергеевич вздохнул.
— Ну ладно,— сказал он себе.— Так или иначе,
первый заход сделан. И кое-что стало ясно или, точнее
сказать, совершенно неясно.
И, стараясь вернуть себе спокойствие, он вернулся
в отель «Отдохновение души» и рассказал о своих откры­
тиях Васе.
— Надо держаться, Василий Платонович,— солид­
но заметил он в заключение, стараясь не очень жалеть
бледного, осунувшегося Васю.— Не съел же он ее, в са­
мом деле? И вот что, мне кажется, необходимо сделать:
провести в этом доме не ночь, а день. Спрятаться, скажем,
в кабинете секретаря и послушать, о чем он толкует со
своими просителями. Короче говоря, повторить развед­
ку, но не ночью, а днем.
Вася задумался.
— Возможно, ты прав,— сказал он.— Кстати, пока
ты бродил по дому, я бродил по старому парку за домом.
Сам не знаю, почему меня как магнитом потянуло в этот
85

заброшенный парк. Ты не поверишь! Я до полночи про­
сидел под молоденькой и2 мне кажется, недавно поса­
женной ивой.
ГЛАВА

XXVI,

в которой читатель убеждается,
что Филипп Сергеевич был не прав,
утверждая, что в Шабарше
никому ни до кого нет никакого дела

В этом городке, освещенном пятнами на солнце,
особенно неприятен был однообразный, шелестящий, непрерывающийся гул. Правда, днем его трудно было заметить,
он как бы растворялся в звуках пролетавших самолетов,
в шуршанье машин, в шарканье пешеходов. Однако он
все-таки мешал Филиппу Сергеевичу, когда рано утром,
еще до приема, он снова явился в дом Леона Спартако­
вича и занял наблюдательный пост в кабинете секретаря
под шкафом. Не прошло и десяти минут, как он навост­
рил не только уши, но, если можно так выразиться, и
глаза, потому что за столом на соответствующем месте
появился не секретарь, а странное существо, похожее на
птицу.
Дело в том, что в мире животных — Кот этого не
знал — существует птица, внешность которой убедительно
доказывает, что все секретари в мире чем-то похожи друг
на друга. Голова его (или ее) была украшена кисточка­
ми, похожими на кисточки для клея, а за ушами торча­
ли гусиные перья, которыми, как известно, столетиями
пользовались канцеляристы всех времен и народов.
Остренькие кисточки, впрочем, висели и над глазами,
заменяя брови. Голова этой птицы-секретаря была над­
менно втянута в узкие плечи, плоские глаза глядели не­
доверчиво, и вся скучная, неискренняя внешность — от
горбатого клюва до цепких лап, крепко стоявших на по­
лу,— как бы говорила: как вы там ни вертитесь, а без
нас, секретарей, вам не обойтись.
Вот какую личность (впрочем, облаченную в длин­
ный черный сюртук и щегольские серые брюки) увидел
за конторским столом наш Филипп Сергеевич. Звали
личность, как это вскоре выяснилось, Лука Порфирьевич — редкое, однако чем-то внушавшее известное поч­
тение имя...
86

Первое дело, которым он неторопливо занялся, было
связано с тем обстоятельством, что на его похожем на
птичий клюв носу не держались очки. С помощью рас­
плавленного сургуча он надежно укрепил их и, задумчиво
почесавшись, нажал кнопку звонка.
Тот самый добродушный толстяк, который показал
нашим путешественникам, где находится гостиница «От­
дохновение души», боязливо, на цыпочках вошел в ком­
нату и низко поклонился секретарю. И на этот раз он
был с туго набитым портфелем.
— Доброе утро, Лука Порфирьевич,— сказал он,
осторожно поставив портфель на пол.
— Здравствуй, Жабин,— равнодушно ответил сек­
ретарь.— Ну что? Надоела?
Толстяк скорбно вздохнул.
— Уж так надоела, что больше силы нет.
— А ты держись! Недокукой города берут.
— Вот уж как люблю раков, а вчера посмотрел на
нее и подавился. Еле откачали. Главное, что бабе уже
пятьдесят лет. Она же, нельзя не сказать, свое отжи­
ла.
— Ну смотри, Жабин. Потом не жалей. А то прихо­
дит всякий тут, просит ликвидировать, а потом плачет­
ся. Ведь один останешься!
У толстяка забегали глаза, и Кот, с изумлением слу­
шавший эту более чем странную беседу, заметил, что круг­
лый зад его так и заходил ходуном.
— Почему же один? — спросил он.— У меня есть
племянница, и, между прочим, отличная хозяйка. Пон­
чики жарит — объедение. Кончила курсы кройки и
шитья.
— Знаем мы этих племянниц,— заметил секретарь.
— Лука Порфирьевич! — Толстяк сложил ладони.—
Как перед истинным богом! Ведь она даже и не почувст­
вует ничего. Другое дело, если бы она была на государст­
венной службе и, как положено, превратилась бы посте­
пенно в какой-нибудь документ — я, так и быть, дождал­
ся бы, что поделаешь! Так ведь она, сволочь, домохозяй­
ка! Она трудовую книжку никогда в глаза не видела.
И здорова! — Толстяк закатил глаза.— Еще пятьдесят
лет проживет. Дозвольте, Лука Порфирьевич. А я вам...
Я вас отблагодарю. Все ее побрякушки на другой день
после поминок будут как пить дать у вас. А между ними,
кстати, есть колечко... с таким бриллиантиком...
87

— Колечко,— проворчал секретарь.— Небось стек­
лышко какое-нибудь.
— Лука Порфирьевич,— положив руку на сердцеf
сказал толстяк,— благородное слово честного человека—
полтора карата.
Секретарь почесал пером свои кисточки над глазами
и задумался.
— Но, само собой, после того как она, так сказать,
бух-булды,— никакой анатомии, вскрытия тела и про­
чей там науки,— одними губами прошептал толстяк.—
И почему же только колечко? В виде признательности
я вам...
Толстяк открыл портфель, и к однообразному шуму,
который заинтересованный Филя почти перестал заме­
чать, прибавилось легкое шуршанье.
Секретарь неторопливо пересчитывал деньги.
— Ладно,— проворчал он. Но тут же острый хохо­
лок над его узким лбом встал, как клинок, выдернутый
из ножен.— Но если...— Он показал на потолок.— Если
Его Высокопревосходительство узнает... Ты знаешь, что
я с тобой, гадина бесхвостая, сделаю?
- Господи! — охнул толстяк.— Неужели же я се­
бе враг?
Секретарь успокоился.
— Договорились,— сказал он и, открыв ящик, смах­
нул деньги со стола.
Толстяк, пятясь, ушел, но прежде чем пригласить
нового просителя, Лука Порфирьевич, разинув клюв до
ушей, с упоением погладил себя по неряшливым, упав­
шим на лоб косматым прядкам. Он смеялся — и это было
страшно.
Новый проситель явился, и Кот, который в уме по­
вторял первый разговор, почти не запомнил второго. Речь
шла о споре с попом, который отказывался назвать но­
ворожденного Ричардом Львиное Сердце. Секретарь
приглашался присутствовать при крещении в качестве
крестного отца.
— Триста,— скучно сказал Лука Порфирьевич.—
Да ты
же,
помнится,
говорил,
что родилась
девка.
— Оказалось, двойня. Девку вчера отпели.
Секретарь вопросительно поднял брови.
— Двоих трудно прокормить, Лука Порфирьевич,
а потом — она ведь былад как собачка^ с зубками. А где
88

же видано, чтобы детки рождались с зубками? И не то
что два-три, а полный набор. И с хвостиком.
— Врешь ты все! Пятьсот.
— Лука Порфирьевич, где же взять?
— Иди, детоубийца, иди. Придумает тоже! С хвости­
ком.
Кот просидел в конторе целый день и убедился в том,
что секретарь, как говорится, дела не делал, но от дела
не бегал. Перо он брал, только когда записывал доносы,
и в этих случаях не ему платили, а он платил1 и, надо по­
лагать, немало.

ГЛАВА XXVII,
в которой доказывается,
что смерти нет дела до превращений,
и объясняется, что произошло,
когда милиционер бросил топорик в толпу
поссорившихся бумаг

Серебряное и золотое царство народных сказок
вспомнилось Васе, когда он выслушал обстоятельный
отчет Кота, посвященный одному рабочему дню секре­
таря Леона Спартаковича.
— Мы в бумажном царстве,— сказал Вася.— Бума­
га чужда природе. Она создана людьми и опасна потому,
что белый лист не смеет возразить человеческой руке,
которая может написать на нем все, что угодно. Ты чи­
тал «Мертвые души» Гоголя? — спросил Вася, совершен­
но забыв, что, несмотря на богатый жизненный опыт, Кот
все-таки остался котом и не умеет ни читать, ни писать.—
Он первый написал о мертвых душах, которые можно
покупать и продавать, потому что они не существуют,
а только значатся на бумаге. Повтори-ка, что сказал
толстяк, которому хотелось отделаться от жены.
— Он сказал, что на службе она, как положено, по­
степенно превратилась бы в соответствующий документ.
— Вот видишь! Ты помнишь скандал на площади, ко­
торый мы видели из окна в первый день приезда? Это бы­
ли люди, превратившиеся в бумагу. Милиционер бросил
в толпу топорик и убил одного из них. Но со смертью не
шутят. Ей нет дела до превращений — вот она ивернула
одному из документов его человеческую внешность. Те89

перь мне ясно, почему он притворился, что влюблен в
Иву,— это была еще одна попытка стать человеком.
— Ну, насчет Ивы — он у меня в руках,— все еще
стараясь унять дрожь, заметил Филя.
— Кто он?
— Разумеется, Лука Порфирьевич.
— Не понимаю.
— Завтра я пойду к нему и поставлю перед выбором:
«Или ты, братец, расскажешь нам, что случилось с Ивой,
или я расскажу Леону Спартаковичу о том, что проис­
ходит в его бумажном царстве. Знаешь ли ты,— скажу
я ему,— что означенный Леон сделает с тобой, узнав, за
что ты получил кольцо с бриллиантиком в полтора карата?
Коррупция, взятки,— грозно сказал Кот, подняв лапу,
из которой вылезли длинные когти.— А Ричард Льви­
ное Сердце? А девочка-собачка, которую похорони­
ли, потому что не хотелось выкармливать двоих?»
Пошли.
— Куда?
— Разумеется, в контору.
Вася задумался.
— Ну вот что, мой милый, условимся,— сказал он.—
Ты останешься в гостинице. Прости меня, но ты все-таки
кот. А я должен поговорить с Лукой Порфирьевичем как
мужчина с мужчиной.
ГЛАВА XXVIII,

в которой Лука Порфирьевич
берет отгул, а Вася узнает,
что случилось с Ивой

А ведь однообразный шелестящий и, я бы сказал,
шебаршащий, загадочный шум все продолжался — днем
и ночью, ночью и днем,— и нашим путешественникам,
может быть, так и не удалось бы догадаться о его проис­
хождении, если б Филипп Сергеевич не соскучился по
Розалине. Хотя он простился с ней и даже сказал «чао»,
но она почему-то постоянно попадалась ему на глаза, и
в конце концов ему захотелось снова сказать ей «чао»,
но уже в смысле «здравствуй», а не «прощай». Кроме то­
го, он надеялся, что она расскажет ему что-нибудь но­
венькое насчет характера и образа жизни Луки Порфирьевича — мало ли что еще могло пригодиться!
90

И после того как Филя сердечно и неторопливо при­
ласкал ее, у них состоялся разговор.
— Что касается шума,— объяснила она,— вопрос ре­
шается просто. Шуршат, или, вернее, шелестят, бумаги.
Одним хочется поскорее отправиться по назначению, дру­
гие боятся, что опоздают, а третьи уже опоздали, пожел­
тели и стараются напомнить о себе начальству. Вот они
и ворочаются с боку на бок, толкаются и даже грозят­
ся подать друг на друга в суд, хотя связываться с ним,
вообще-то говоря, опасно. Судебные бумаги лежат свер­
нутые в трубки, и среди них, говорят, поселились удавы.
Что касается Луки Порфирьевича, Розалина отозва­
лась о нем с похвалой.
— Влиятельный человек,— сказала она, значитель­
но сложив губки.
Холост он или, может быть, вдов, этого Розалина не
знает, потому что ей исполнилось только два года. Оде­
вается он аккуратно, не пьет и, хотя в Шабарше семи­
часовой рабочий день, часто не оставляет своей конто­
ры даже в воскресенье. Но иногда неожиданно берет от­
гул и сидит дома, завесив окна и никого не впуская.
Вот в такой-то день Вася, оставив дома Филиппа Сер­
геевича, дружески болтавшего о чем-то своем с Розалиной,
отправился к секретарю Верлиоки.
Дом отличался от соседних домов только тем, что ка­
зался нежилым — ставни были закрыты и дом выглядел
так, как будто, воспользовавшись отгулом, владелец
куда-то уехал, может быть на охоту или рыбалку. Но,
поднявшись на крыльцо, Вася по-дружески поговорил
с дверью, и она хоть и нехотя, но отворилась перед ним.
Просторная прихожая оказалась битком набитой ме­
белью: шифоньеры теснили шифоньеры, на полубуфете
были беспорядочно навалены стулья. Зато в соседней
комнате, почти пустой, сквозь окна, снаружи прикрытые
ставнями, пробивались полосы света и неподвижно ло­
жились на пол. Впрочем, на полу лежали не только по­
лоски: он был покрыт пачками денег. Очевидно, и мебель-то была вынесена в прихожую для того, чтобы в
этой комнате деньги чувствовали себя как дома. Здесь
были не только наши сотенные, полусотенные, десятки,
четвертные. Попадались кредитные билеты из иных земель.
Вася, взявший с собой фонарик, разглядел на одном из
91

них золотого льва под короной. Это был билет в сто фун­
тов стерлингов.
Мало кому случалось шагать по деньгам. И нет ниче­
го удивительного, что под его ногами они запищали спер­
ва еле слышно, а потом все громче и громче. «Понятно,—
подумал Вася.— Недаром же о деньгах говорят: купю­
ра достоинством во столько-то и столько-то. Стало быть,
у них есть достоинство, а я как ни в чем не бывало попи­
раю его ногами».
Вы думаете, что Лука Порфирьевич удивился, уви­
дев Васю? Ничуть не бывало!
— А, молодой иностранец! — приветливо сказал он.—
Милости просим. Налить?
На столе стояли две бутылки водки, одна уже почти
пустая. А рядом — соленые огурцы, толстые ломти ржа­
ного хлеба и распластанная на газете селедка.
— Спасибо, нет. Я водку не пью.
— Шампанского не держим. Но как ты...
Лука Порфирьевич задумался. Он лежал, когда Вася
вошел, а теперь снял со спинки кровати голые журавли­
ные ноги в задравшихся брюках и сел. Голова его по­
крутилась как на шарнире, серовато-мутные глаза не­
сколько прояснились.
— Как ты сюда попал?
— А я с дверью по-дружески поговорил — и она рас­
пахнулась.
Лука помолчал.
— Это бывает,— наконец сказал он.
Без сомнения, Лука Порфирьевич брал отгул для то­
го, чтобы никто не мешал ему выпить, пропустить или
тяпнуть — в русском языке есть много слов для обозна­
чения этого нехитрого дела. Он приветливо встретил
гостя, и Васе угрожать ему не хотелось. «Все-таки ста­
рый человек,— думалось ему.— И даже, может быть,
птица».
— Лука Порфирьевич,— мягко заметил он,— вы зна­
комы со всеми делами Леона Спартаковича и часто бы­
ваете в его квартире. Скажите, пожалуйста, вы не встре­
чали у него девушку?.. Ну, как вам о ней рассказать...
Белокурая, загорелая, голубые глаза. Одета по-дорожному, в курточке и джинсах.
Лука Порфирьевич распечатал вторую бутылку, вы­
пил и, крякнув, понюхал корочку хлеба.
— Была, да сплыла.
92

— Где она, что с ней случилось?
Пятна и полосы солнечного света дрожали на стенах,
потолке и на полу, становились то шире, то уже — мож­
но было подумать, что и они волновались не меньше, чем
Вася.
— Не скажу. Государственная тайна! И вообще, кто
ты такой? Откуда ты взялся на мою голову? Вот я бы сей­
час пел или спал, а мне нужно с тобой разговаривать.
Почему? За что? Берет человек отгул, запирается, чтобы
его оставили в покое эти бумажные хари, выпивает, за­
кусывает. Ну почему...— он
смахнул слезу,— по­
чему
я должен
выдавать тебе
государственную
тайну?
— Ну вот что,— тихим, страшным голосом сказал
Вася,— или вы мне скажете, где она, или я сейчас же до­
кажу, что мне известны некоторые если не государствен­
ные, так весьма опасные для вас тайны.
— Ох, испугал!
— Считаю: раз! — Он помедлил.— Два!
Секретарь ухмыльнулся, выпил еще стаканчик и за­
кусил селедкой.
— Три. Ну, Лука Порфирьевич, теперь держитесь.
Кстати сказать, вы верующий?
— А тебе какое дело? Ну, допустим, да1
И он демонстративно перекрестился.
— Так вы считаете, что поп не должен называть но­
ворожденного Ричардом Львиное Сердце?
Вам случалось видеть, как трезвеют очень пьяные
люди? Нежные, пушистые шарики хмеля вылетают из
головы и растворяются в воздухе, как в раскрашенном
сне, и некоторые, прежде чем растаять, по-детски гоняют­
ся друг за другом. Сразу же все становится на свои мес­
та, откуда-то появляется ясность, похожая на грубый,
неотесанный камень,— ясность, которая дает понять,'
что с ней шутки плохи.
Именно это произошло с нашим секретарем, когда он
услышал об упрямом попе. Но он сдался не сразу.
— Какой такой Ричард? — спросил он беспечно и
слегка задрожавшей рукой поставил на стол стакан.—
Не слыхал!
— И даже удалось ли Жабину отравить жену, не слы­
хали? — с любопытством спросил Вася.
Плоские тусклые глаза человека-птицы вспыхнули
от страха и изменили цвет, вылезли из орбит, и откуда93

то появились длинные, мелко хлопающие ресницы. Все
это, казалось, дошло до предела и не могло удвоиться. Од­
нако удвоилось, когда Вася спросил:
— И неужели вы, наивный человек, поверили, что
покойная девочка была похожа на собачку?
Остолбеневший Лука Порфирьевич со стуком, тяже­
ло рухнул на колени.
— Сколько?
— Не продается,— громко ответил Вася и так стук­
нул кулаком по столу, что бутылки и стакан подпрыгну­
ли и скатились на пол.
Секретарь горестно покачал головой.
— Его Высокопревосходительство посадили ее в зем­
лю,— одними губами прошептал он.— В парке за домом,
под флаговой сосной.
И вдруг легкое, счастливое чувство охватило Васю.
Он вспомнил ночь, которую провел в парке. Вот почему
его как магнитом тянуло к молоденькой иве!
Взъерошенная груда перьев, из которой торчали гор­
батый клюв и длинные голенастые ноги, лежала перед
ним.
— Еще один вопрос, Лука Порфирьевич,— сказал
Вася.— На полу в соседней комнате лежат деньги...
Я понимаю, это взятки. Но почему вы положили их
на пол?
— Сушу,— еле слышно ответил секретарь.— В под­
вале сыро. Плесневеют, будь они прокляты.
Вася засмеялся и вышел.
ГЛАВА XXJX,

в которой рассказывается,
что случилось с Ивой

Конечно, было бы гораздо лучше, если бы Ива са­
ма рассказала о том, как она оказалась в Шабарше. Но,
к сожалению, она об этом ничего не знала. Появление
«мерседеса» не осталось бы незамеченным в Котома-Дядьке. Поездом Леон Спартакович воспользоваться не мог —
станция Шабарша не значится в железнодорожных рас­
писаниях. Остается предположить, что он усыпил Иву,
а потом улетел вместе с нею по воздуху, хотя регистра­
торам, даже в чине Главного, летать категорически за­
прещено.
94

Так или иначе, она очнулась в незнакомой комнатке,
в незнакомом доме и увидела незнакомого человека, ко­
торый старательно гладил белье на старомодной, обитой
войлоком доске. Да полно, человек ли это? И если чело­
век, то женщина или мужчина? На лысоватой головке
лежали в беспорядке какие-то кисточки, похожие на
перья, нос был удивительно похож на клюв, однако на
нем сидели очки. Из широких штанов торчали крепкие
птичьи лапы. И — самое удивительное — на нем был
грязный, перетянутый поясом длинный передник. Бутыл­
ка водки стояла на окне, время от времени он прикла­
дывался к ней и негромко напевал:
Ни про друга, ни про недруга,
Ни про милого, ни про немилого.

Несмотря на странную внешность, в нем было что-то
уютное.
— Простите,— сказала ему Ива,— не скажете ли
вы, где я? И что со мной случилось?
Человек, похожий на птицу, набрал в рот воды, спрыс­
нул лежавшую на доске рубашку, расправил ее и снова
взялся за утюг.
— В городе Шабарша,— приветливо ответил он.—
Заснула в одном городе, а проснулась в другом. С моей
точки зрения, это только приятно. А где? В доме Его
Высокопревосходительства Леона Спартаковича Пещерикова. Он-то тебя и пригласил. И слава богу. Живем, как
монахи, ни единой женщины в доме. Ну годится ли это,
скажите на милость? А я, позвольте представиться, его
секретарь. И одновременно, так сказать, разнорабочий.
— Ах, так это Леон Спартакович! — закричала Ива.—
Давайте его сюда! Живо!
Без сомнения, Леон Спартакович стоял за дверью,
потому что он появился в каморке, едва Ива произнесла
его имя.
Вот когда он действительно был похож на Аполлона,
причем каким-то образом и на бабочку, и на статую од­
новременно.
— Ах эта Ива, проказница, плутовка! — сказал он
весело.— Все-таки заставила меня совершить необду­
манный шаг со всей решительностью, присущей моло­
дости.
Ива вскочила с кровати.
— Так это сделали вы,— ледяным (как ей показалось)
95

голосом ответила Ива.— Вас-то мне и надо! Во-первых,
скажите, пожалуйста, почему все свои письма вы конча­
ете словами «с подлинным верно»?
Леон Спартакович рассмеялся.
— «С подлинным» потому, что я питаю к тебе подлин­
ное, а не притворное чувство. А «верно» потому, что вер­
ность в наших будущих семейных отношениях должна
играть существенно важную роль.
— Ах, в семейных? Прекрасно. Что вы там пили? —
спросила она птицу-секретаря. — Водку?
— Что пил, где пил? — засуетился тот.— Белье во­
дой спрыскивал! Не пил!
— Опять! — грозно сказал ему Леон Спартакович.—
На работе?!
— Ваше Высокопревосходительство! — И секретарь
грохнулся перед ним на колени.— Клянусь святой божьей
матерью и всеми угодниками — не пил. Один глоток —
для бодрости. Что для меня водка? Тьфу!
И он с отвращением плюнул.
— Вы сунули бутылку в белье. Давайте ее мне! Живо!
И так как секретарь медлил, Ива быстро развороши­
ла лежавшую на полу кучу белья и достала бутылку.
— Так, семейных? — повторила она и трахнула Лео­
на Спартаковича бутылкой по лицу.
Секретарь ахнул. Перья на нем встали дыбом.
— Где у вас тут телефон? — кричала Ива.— Я сей­
час же вызову милицию! По какому праву вы уволокли
меня из Котома-Дядьки?
Искры летели из нее снопами, и с каждым мгновени­
ем она все больше становилась похожа на отца в те дале­
кие времена, когда он командовал артиллерийской ба­
тареей.
Но и в Леоне Спартаковиче произошла заметная пе­
ремена. Под глазами появились чуть заметные синева­
тые мешки, подбородок потяжелел, и, как показалось
Иве, он стал немного ниже ростом.
Человек, как известно, может в редких случаях по­
стареть в несколько минут. Похоже было, что с Его Высо­
копревосходительством произошла именно эта неприят­
ность. Но все-таки он, что называется, собрался и снова
заговорил, хотя язык не очень-то слушался его и слова
разбегались в разные стороны, как шарики ртути.
— Ах эта Ива, затейница, оригиналка! Не хочет ис­
полнять свои обещания. Ну что ж! Тогда придется ей по96

сидеть дня два-три в этой жалкой каморке, в то время
как ее с нетерпением ждет превосходная квартира.
И он вышел, бесшумно притворив дверь.
Ива села на кровать. Искры больше не вылетали из
нее, но сходство с отцом сохранилось и даже стало еще
сильнее.
Ползая на коленях, Лука Порфирьевич искал зака­
тившуюся под кровать бутылку, и Иве невольно приш­
лось снова оценить его странную внешность: из проно­
сившихся штанов торчали тощие перья.
Наконец он вылез из-под кровати с бутылкой в руках,
сделал долгий глоток и заплакал. Ива удивилась.
— Эх вы! — с презрением сказала она.— Мужчина,
а плачет. Впрочем, может быть, вы не мужчина?
— Мужчина,— глотая слезы, сказал секретарь.—
Да ведь задушит! Или сожжет! Он мне давеча уже гро­
зил зажигалкой.
— Как это сожжет?
— Очень просто. У меня левая лапа уже поддалась,
и он об этом знает.
И, задрав штанину, он показал корявую птичью лапу.
— Не посмотрит, сукин сын, что я сорок лет служу
ему верой и правдой.
~ — Слушайте! Я ничего не понимаю,— сказала Ива.—
Человек вы или птица? Почему у вас вместо ног птичьи
лапы? Человека можно поджечь, только если облить бен­
зином. Птицу, правда, можно, но это называется не под­
жечь, а опалить. Впрочем, похоже, что вашу ногу или
лапу действительно кто-то сделал из папье-маше. Я не
понимаю, почему он на вас-то взъелся? Если вы дейст­
вительно алкаш, как теперь принято выражаться, так
вас надо лечить, а не поджигать.
Секретарь с горечью махнул рукой.
— Эх, барышня!.. Чего тебе принести? Чайку или
кофе?
— Отпустите меня, дяденька, а? — как маленькая
попросила Ива.
Он испуганно замахал руками.
— Да что ты, в своем ли ты уме? Как я могу тебя от­
пустить? Я тебя накормлю, а потом — на засов. И хорошо
еще, коль не буду спать у тебя под дверью, как собака.
Он вышел, а через полчаса вернулся с подносом, на
котором были хлеб, масло, сухарики и дымящая вкус­
ным паром большая чашка кофе...
4

в. Каверин» т. 8

97

Конечно, следовало бы рассказать о том, как Ива про­
вела этот беспокойный день. Но рассказывать не о чем.
Ива с аппетитом позавтракала и уснула. А когда она от­
крыла глаза, была уже ночь и в узкое окно смотрел
молодой внимательный месяц. Он-то, без сомнения, сра­
зу же разгадал первую мысль, которая не пришла, а со
всех ног прибежала к Иве в чердачную каморку: «Удрать!»
Но как?
Дверь была закрыта на засов, это она разглядела в
щелку. Кроме того, было вполне вероятно, что секретарь
действительно спит на полу.
Ива зажгла лампочку, свисавшую с потолка на шнуре,
и огляделась: проходить сквозь стены удавалось до сих
пор только одному молодому симпатичному немцу в филь­
ме «Человек проходит сквозь стену». Оставались потолок,
до которого без лестницы невозможно добраться, и пол.
Ива задумалась: пол был дощатый, и между досками щели.
Увы! Для того чтобы проскользнуть через самую широ­
кую из них, Иве надо было превратиться в собственную
тень. Что делать? Она посмотрела на гладильную доску,
которую Лука Порфирьевич приставил к стене. И доска
ответила ей лохматым отзывчивым взглядом. «А ведь
она-то, пожалуй, пролезет в щель,— подумала Ива.—
Если с края оборвать войлок». Она сделала это, извинив­
шись,— все-таки доска изрядно пострадала. А потом, про­
сунув ее в щель узким концом, прыгнула на широкий. По­
ловица крякнула, но поддалась: очевидно, была прибита
непрочно.
Уж не знаю, сколько раз пришлось Иве повторить свое
гимнастическое упражнение,— кстати, в школе она зани­
малась легкой атлетикой и даже с успехом участвовала
в состязаниях. Но четыре половицы были отодраны, и под
нимп открылась Неизвестность, темная и полосатая. Надо
полагать, что Лука Порфирьевич, прикончив вторую бу­
тылку, очень крепко спал под дверью, потому что его раз­
будил бы грохот, с которым, прыгнув в Неизвестность,
Ива проломила потолок и приземлилась в комнате, рас­
положенной под каморкой.
Испуганная, с исцарапанным лицом, она немного по­
сидела на полу, прислушиваясь: нет, все тихо! Вслед за
ней сквозь пролом пробрался, тоже немного поцарапав­
шись, слабый свет лампочки, которую она не погасила.
По-видимому, она попала в библиотеку: золоченые ко­
решки старинных книг смутпо виднелись за стеклами
98

массивного шкафа. Две двери были широко открыты:
одна в соседнюю комнату, другая в коридор. Ива выбрала
вторую — в первой темнота была страшнее. Длинный ко­
ридор привел к двери, и Ива осторожно приоткрыла ее.
Это была спальня. За прозрачными занавесками, в глу­
бокой нише лежал какой-то старик, а над ним висел шар,
чем-то похожий на глобус. Неясные очертания материков,
морей, океанов проступали на глобусе, озаренные изнутри
золотистым светом.
Старость, как известно, бывает разная: достойпая и
недостойная, спокойная и беспокойная. Это была грозная,
безнадежная старость из тех, что с каждым вздохом при­
ближают к смерти.
Случалось ли тебе, читатель, видеть когда-нибудь тра­
гическую маску античного театра: скорбно изогнутый рот
полуоткрыт, голый лоб упрямо упирается в брови, ка­
менные складки щек тяжело свисают по сторонам острого
носа? Лицо старика напомнило Иве эту маску.
Окно было распахнуто настежь, за ним притаились
свежие сумерки парка.
Бесшумно пройдя мимо спящего, Ива уже приближа­
лась к окну, когда старик, кряхтя, вдруг повернулся на
другой бок, и опа поняла, что он видит ее. Она хотела выс­
кочить в окно, но самый воздух стал таким плотным, вяз­
ким, свинцовым, что как она взглянула на старика, полу­
обернувшись, так и застыла в стремительном, но окаме­
невшем движении.
Между тем он, покряхтывая, неторопливо вставал с
постели.
— Ах эта проказница, выдумщица, баловница,—■ ска­
зал оп, усмехнувшись.
И, похолодев от ужаса, Ива узнала голос Леона Спар­
таковича. Это был он, он — в длинной, обшитой круже­
вами рубашке, свисавшей с костлявых плеч до самого
пола.
— Захотелось прогуляться?
Он помолчал. Лоб его страшно разгладился, глаза су­
зились. Он думал.
— Я выбрал тебя, надеясь, что ты поможешь мне побе­
дить мою старость. И если бы ты согласилась стать моей
женой...
— Но ведь я ничего не обещала,— одними губами про­
шептала Ива.
— Ты подарила мне., а потом отняла надежду. Это пре4*

99

отупление, а за преступление по моему приказу вливали
в ухо яд и бросали под мельничные жернова.— Он снова
усмехнулся.— Но я этого не сделаю. Дело в том,: что ты
очень похожа на женщину, которую я когда-то любил.
Когда-то — это не очень давно, не больше полутысяче­
летия. Ты красива, у тебя своеобразный ум. Ты решитель­
на и — эту черту я больше всего цешо в женщинах — бес­
печна. Но тебе еще многому надо научиться, и прежде
всего — терпению. Я не задушу тебя. Я посажу тебя в
землю — надо же тебе оправдать свое древесное имя. Ты
подрастешь, и — кто знает — может быть, через пятьшесть лет мне удастся убедить тебя стать моей женой.
Он еще не договорил, когда память, похожая на ма­
ленькую старинную арфу, медленно отделилась от Ивы.
Человеческие мысли, торопясь и даже прихрамывая от
торопливости, отлетали, и последние слова, которые ей
еще удалось расслышать, были: «Я с тобойг Чинук». Это
был виолончельный голос мамы.

ГЛАВА XXX,
з которой к Иве
возвращается память

Главное было — не волноваться. Но как раз это-то
Васе и не удавалось. «Одно дело — вернуть жизнь бас­
кетболисту, превращенному в розовый туфг— думал он.—
И совсем другое — вмешаться в жизнь природы. Деревцо,
да еще молодое, задумывается, размышляет, грустит. Оно
привыкло быть самим собой, а ведь это далеко не всегда
удается даже человеку. Кто знает, может быть, Ива
не захочет расстаться с миром природы, в котором, я уве­
рен, она чувствует себя прекрасно. Опа любит неожидан­
ности, а уж большей неожиданности, чем та, которая слу­
чилась с ней, нельзя и придумать. И вообще... Может быть,
я уже давно не волшебник? Всякое дело требует практики,
а между тем нельзя же считать чудом, что в доме Луки Порфирьевича я приказал двери распахнуться — это в конце
концов мелочь»..
Но что-то подсказывало ему, что Ива не откажется
снова стать человеком хотя бы потому, что па иву можно
смотреть не улыбаясь, а на Иву — с большой буквы —
нельзя. «Бедаг конечно, в том,— думал Васяг— что я
100

совершенно не умею объясняться в любви, а ведь недурно
бы, хотя это и не принято в ваше время!»
Кот навязывался стоять па стреме, как он грубо выра­
зился, но Вася решительно отказался.
— Мы должны быть одни,— сказал он.

Иве стало смешно, что мать назвала ее именем, которым
она подписывалась в семейной стенной газете. «Значит,
я вернусь»,— еще успела подумать она, а потом малень­
кая арфа, которая была ее памятью, стала таять и таять.
Она почувствовала, что руки стали ветвями,— они могли
теперь подниматься, только когда начинался ветер. Но
ничто не мешало ей оглядеться, и стало ясно, что ее по­
садили в запущенпом парке, где было много кленов, берез,
орешника, дикого шиповника, дикой малины. Сосна была
только одна — флаговая, с могучими, изящно изогнуты­
ми ветвями. Птицы пели, перекликались, заботились о
птенцах — словом, чувствовали себя как дома. И это ни­
кому не казалось странным — они и были дома.
— А, новенькая,— сказал старый дятел.— Могу позво­
лить себе представиться — Отто Карлович. Я германец
и с трудом научилься говорить с русски птица. Но это не
беда. У тебя молодой свежий кора, в которой еще не поселилься разный мошка, и мы можем познакомиться про­
сто так, для удовольства. Какой-то сорока говориль,
что ты был девочка, на который каждый улыбалься. Это
правда? Еще она говориль, что тебя посадиль какой-то
шарлятан, хотя ошень много шарлятан бесполезно живут
на наша планета. Вот их и надо посадиль, а тебя снова
сделать девочка и выдавать замуж...
Самое трудное, оказалось, пустить корпи, но зато жизнь
сразу стала гораздо интереснее, когда иве это удалось.
Дело в том, что под землей тоже плетутся сплетни, интри­
ги, зреют скандалы, склоки и заговоры, а порой происхо­
дят даже тайные убийства, прорастая мухоморами,
сатанинскими и другими ядовитыми грибами. Новости
разносили белочки (в особенности когда они линяли) и
гномики — маленькие, носатые, в бархатных куртках,
в красных штанах и шапочках из желудей: гномики были
франты. Но ива не любила сплетничать, она мечтала о
другом: ей очень нравилась флаговая сосна — вот бы по­
знакомиться и даже подружиться с ней! Однажды она гром­
ко сказала об этом, и ветер, который считал себя — и не
без основания — хозяином леса, услышал ее слова.
101

— А я-то на что? — обронил он.
И мигом полетел к флаговой сосне, которая без его хо­
датайства едва ли пожелала бы познакомиться с обыкно­
венной молоденькой ивой. В ветреную погоду они раз­
говаривали, и ива от души удивлялась, что эта королева
парка совершенно не замечает своей красоты. Опа была
величественна, рассеянна и печальна.
— О чем вы грустите? — как-то спросила ее ива, и
сосна призналась, что не может примириться с тем, что
выросла флаговой, а не мачтовой.
— Ведь мачтовые сосны становятся мачтами и пере­
секают моря и океаны,— сказала она.
— Простите, но ведь тогда вам пришлось бы расстать­
ся с жизнью?
— Что жизнь! Я бы охотно променяла свою бесполез­
ную, неподвижную жизнь на один переход через Среди­
земное море.
И хотя ива не осмелилась возражать, но она была ре­
шительно не согласна. Как это «что жизнь»? Жизнь пре­
красна! Каждое утро раннее солнце появляется неизвест­
но откуда, и роса, которая ничуть не жалеет, что через не­
сколько минут исчезнет, встречает его с такой уверен­
ностью, как будто ей суждена вечная жизнь. Птицы начина­
ют свой бессвязный оглушительный хор, и Отто Карлович,
который когда-то окончил лесную консерваторию в Вюртем­
берге, в ужасе всплескивает крылышками и, схватив
клювом первую попавшуюся веточку, начинает дирижи­
ровать: «Ля, ля, ля». Гномики снимают свои шапочки и
опускаются на колени, ведь все они, как один, религиоз­
ны — кто католик, кто протестант. Каждая травинка рас­
прямляется и потягивается, надеясь, что она похорошела
за ночь. У ежей по утрам переполох, ежихи перепутывали
мужей, и самая молодая и хорошенькая жалуется, что ей
подсунули инвалида вместо жениха, у которого иглы вдвое
длиннее.
— Говорят, что ты быль поэт,— сказал однажды иве
старый дятел.— В молодости я тоже писаль очень хоро­
ший поэм.
И он прочитал:
Маленький собачка с великий злость
Грыз кость.
Большой собака приходиль
И маленький собачка спроспль:
102

«Маленький собачка, почему ты с такой великий злость
Грызешь кость?»
Маленький собачка отвечаль:
«Мне хозяин даваль» Ч

Доти играют в парке, и иве начинает казаться, что они
похожи на нее, но девочки больше, чем мальчики, и это
кажется ей очень странным. Подбежать бы к ним, оклик­
нуть, поболтать — но нет, она не может сделать ни шагу.
И печальная дремога охватывает иву. Ей чудится, что
она не всегда была такой, что когда-то — совсем недавно,
может быть, три или четыре дня назад — она умела хо­
дить, оглядываться, смеяться. Боже мой, неужели кто-то
когда-то говорил ей, что она нетерпелива? Неужели она
всегда стояла среди других деревьев, не обращавших на
нее никакого внимания? Неужели кто-то думал о ней, тре­
вожился, волновался? Неужели мама, по вечерам рассмат­
ривая ее дневник, говорила с огорченьем: «Ну вот, Чинук,
так я и знала: у тебя опять по алгебре двойка».
Но вот ночь на длинных ногах сломя голову прилетает
в парк и терпеливо укладывает маленькие, но все расту­
щие тени па зеленый подлесок. Издалека, а вот уже бли­
же, доносится грустно-настойчивый голос кукушки, пред­
сказывающей кому-то долгую, а кому-то короткую жизнь.
Дятел Отто Карлович спит в густых ветвях молоденькой
ивы. Он поленился закрыть оба глаза, правый остался
открытым, и перед этим широко открытым, немигающим
зеленым глазом открывается такое зрелище, которое он
не увидел бы даже в знаменитом парке Вюртемберга. Ка­
кой-то высокий рыжий мальчик подходит к иве, ласково
гладит ее ветви, а потом становится перед ней на колени.
Mein Gott! Он говорит с ней, как будто они давно знакомы!
Конечно, старый немец только хлопает крылышками, ста­
раясь понять, о чем они говорят, но читатели этой истории,
без сомнения, не только расслышали, но и поняли каждое
слово.
— ...Теперь мне кажется,— говорил Вася дрожащим
от волнения и восторга голосом,— что нам даже нужно
было расстаться... Не знаю, как тебе объяснить. Сегодня
руки у меня развязаны, а вчера мне казалось, что они
стянуты проволокой, которая больно резала кисти. Я
дышу одним воздухом с тобой, а между тем вообразить
это вчера было почти невозможно. Ты думаешь, я знаю,
1 Пародия принадлежит В. Далю.

103

как вернуть тебе жизнь? С баскетболистом Славой это было
просто, может быть, потому, что я почти не волновался.
А сейчас... Ты понимаешь, ведь я еще очень неопытный
волшебник, и мне впервые приходится превращать дерево
в человека. И, наверное, для того чтобы это произошло,
надо прежде всего успокоиться. Мне мешает волнение.
Он помолчал. Ночь была тихая, но откуда-то прилетел
ветерок, без сомнения, только для того, чтобы самая длин­
ная ветка дотянулась до Васи и погладила его по плечу.
— Mein Gott,— снова сказал старый дятел,— это не­
вероятно, но мне кажется, милый юноша хочет слюшать
ответ.
— У нас было счастливое прошлое, правда? Ты не ду­
май, это очень важно. Помнишь, как мы бродили по оди­
чавшим садам в Кутуарах и ветка, угадавшая мое желание,
предложила тебе яблоко — единственное в замерзшем саду?
Помнишь, как у меня не получился мостик через речку
и ты строго сказала: «Надо учиться!»? Помнишь, как я од­
нажды поцеловал тебя, воспользовавшись тем, что мы
остались одни у телескопа? Так слушай же,— звонким,
успокоившимся голосом сказал Вася.— Я вызываю твою
потускневшую память. Я требую, чтобы ты стала прежней
Ивой, с большой, а не с маленькой буквы. Вспомни все,
чему ты радовалась, удивлялась, чем огорчалась. Я тре­
бую, чтобы твоя отлетевшая память снова служила тебе.
Вася справился с волнением, и контур маленькой ста­
ринной арфы вдруг возник ниоткуда и стал медленно при­
ближаться к иве. Может быть, арфа оробела, оказавшись
в темпом незнакомом лесу, да еще ночью, когда челове­
чество спит, намаявшись за день, или принимает снотвор­
ное, стараясь уснуть. Она пыталась было удрать, заме­
шавшись в толпе лежавших на земле теней, но Вася лас­
ково сказал: «Куда, куда!» — и подтолкнул ее к иве.
— Еще мгновенье — и она растворится в тебе. И ты
станешь собой, Ивой, на которую нельзя смотреть не улы­
баясь. Прислушайся: Ива!
Деревцо вздохнуло, встрепенулось, легкая дрожь про­
бежала по ветвям, нерешительно протянувшимся к Васе.
— Кто зовет меня? Это вы, Отто Карлович?
Вместо ответа испуганный дятел закрыл второй глаз
и притворился спящим. А потом на всякий случай переле­
тел па соседний клен.
Вася, хотя это было сказано на лесном языке, понял
Иву, и его веселый голос зазвенел в ночной тишине:
104

— Да пет же! Ты не узнаешь меня? Это я, Вася.
Контур памяти стал проясняться — сперва медленно#
потом все быстрее. Он таял, сливаясь с ивой, и арфа вдруг
еле слышно заиграла. Может быть, это была прощальная
песня, ведь память уже не принадлежала себе.
Не думаю, что Васе удалось погасить все звезды и зас­
тавить лупу нырнуть в облака,— наверное, это произош­
ло случайно. Так или иначе, в парке вдруг стало темнымтемно, и никто не видел, как ива превратилась в Иву.
Это продолжалось довольно долго — некоторые ветки не
слушались. Одна оказалась особенно упрямой, и когда
на месте деревца появилась сонная растрепанная Ива*
Вася заметил, что из левого рукава торчит украшенная
серебристыми листьями ветка. Пришлось властно взгля­
нуть на нее — и ветка превратилась в руку.
— Что же это со мной случилось? — вздохнув, зевая и
прикрывая рот рукой, сказала Ива.— Это ты, Васенька?
Зачем ты разбудил меня? Все было так хорошо, что лучше­
го, кажется, и вообразить невозможно. У меня были
друзья: поползень, снегирь, коноплянка. Мои корни спле­
тались с корнями других деревьев, и теперь они будут ску­
чать без меня. Видишь, вон там, на клене, сидит Отто
Карлович — это мой друг. Познакомьтесь, пожалуйста.
И не удивляйтесь, что я превратилась в девушку. Это
сделал Вася. Он еще молодой, но подающий надежды
волшебник.
Дятел посмотрел на Васю. Он был немного испуган —
а вдруг этот молодой волшебник и его превратит ь челове­
ка? Но это не помешало Отто Карловичу с достоинством
поднять свою пушистую головку и произнести длинную
сердечную прощальную речь. В ответ Ива только засме­
ялась и послала ему воздушный поцелуй. Лесного языка
она уже не понимала.
ГЛАВА XXXI,
в которой предстоящая встреча
Леона Спартаковича с Васей
приобретает убедительно стройные очертания

Без сомнения, Филипп Сергеевич очень соскучился
без Ивы, потому что, когда опа взяла его на руки, он том­
но замурлыкал, хотя к нежностям относился скептически
и даже несколько презрительно. Потом он попросил ее
105

рассказать, как ей жилось в лесу,— и, увы, ничего не
услышал! Лесная память бесследно исчезла, когда малень­
кая буква уступила свое место большой. Но зато о том,,
что произошло в доме Его Высокопревосходительства,
Ива не только рассказала, но изобразила. Особенно удалась
ей финальная сцена, когда она увидела старика, спящего
под светящимся глобусом, и поняла, что перед ней Леон
Спартакович, постаревший на тысячу лет.
— Уж и на тысячу? — усомнился Вася.
— Нет, именно на тысячу. И вообще, не перебивай меня.
Мне самой интересно. Лучше спроси, почему я не выско­
чила в окно?
— Почему, в самом деле?
— Потому что он остановил меня взглядом.
Заключительную реплику Леона Спартаковича опа
сократила, заметив, однако, что насчет ее нетерпеливости
он был совершенно прав. Так что нет худа без добра.
— Ведь я действительно была нетерпелива!
Вася молча слушал ее, и Филипп Сергеевич поглядывал
на него с тревогой: он не был похож на себя. Угроза редко
соединяется с грустью, но на этот раз ей это удалось, по­
тому что его лицо было одновременно и грустным, и гроз­
ным.
Дважды в течение этого дня Ива, не расставаясь с Ко­
том, спускалась в ресторан — сперва выпить кофе, по­
том пообедать. Вася не пошел с ними. И прежде, узнавая
о предательстве или насилии, он чувствовал легкую тош­
ноту. А в этот день, слушая Иву, он едва справлялся с
горечью, подступавшей к горлу. Ива принесла мороже­
ное, которое он любил. Он и от мороженого отказался.
Вечером, когда Ива, простившись, ушла к себе, Филипп
Сергеевич устроился у нее в ногах с твердым намерением
охранять свою хозяйку до утра, не смыкая глаз, и немед­
ленно уснул. Вася тоже лег в постель и стал думать.
Города, как люди, иногда бывают в плохом настроении,.
а иногда в хорошем. Ни того, ни другого нельзя было
сказать о Шабарше. Но город нервничал. Город был в ожи­
дании событий. Люди сидели по домам, а бумаги сцепля­
лись на улицах без малейшего повода, а иные улетали,,
хотя погода была безветренная и даже моросил дождь.
Под утро прояснилось, и Филипп Сергеевич, у которого
было острое зрение, увидел несколько бумаг, плавающих
в пространстве и, очевидно, подумывающих о возвращении
домой. С неба свалился и начал шататься по городу боль106

пюй плакат на тоненьких, но выносливых ножках, по­
тому что его видели одновременно в пяти-шести местах.
Постоял он и перед окнами гостиницы, так что наши пу­
тешественники могли ознакомиться — это было утром —
с его содержанием. Крупными зловещими буквами на нем
было начертано: «За неосторожное обращение с огнем —
смертная казнь».
И что еще странно, по неизвестной (на первый взгляд)
причине над городом образовались две туманности: одна
стояла над гостиницей «Отдохновение души», прямо над
номером Васи, а другая — над крышей дома, который ни­
чем не отличался от других, а на самом деле, как мы знаем
загадочно отличался.
Скажем сразу: туманности эти были прямым следстви­
ем размышлений, с трудом пробившихся через чердачные
помещения и кое-где потрескавшийся шифер: Вася думал
о том, что он скажет Леону Спартаковичу, а Его Высо­
копревосходительство думал о том, что он ответит
Васе.
Я забыл упомянуть, что Вася давно отказался от жен­
ского парика, искусно переделанного в мужской, не го­
воря уж, об эспаньолке. Что касается Кота, то он, отправ­
ляясь на свиданье с Розалиной, иногда надевал жокей­
скую шапочку, хотя и без шапочки имел большой успех,
и не только у Розалины.
Мы помним, как равнодушно отнеслась Шабарша к
появлению наших путешественников. Но сейчас они чув­
ствовали, что за ними неотступно следит чей-то внима­
тельный взгляд. Их уже знали, и гримироваться было не
только смешно, но бесполезно. Вот почему Ива не выходила
на улицу и пряталась в шкаф, когда горничная по утрам
убирала номер. Превращение маленького «и» в большое
должно было оставаться тайной. Надолго ли? Кто знает.
Во всяком случае, до тех пор, пока не состоится Большой
Разговор, ради которого Вася приехал в Шабаршу.
Наутро после возвращения Ивы было устроено сове­
щание, на котором обсуждалась предстоящая встреча.
—- Нет, судьба — это. слишком неопределенно,— воз­
разила Ива, сохранившая еле слышный смолистый запах
леса.— Не судьба, а справедливость, без которой в конце
концов скучно жить, а умирать, мне кажется, еще скуч­
нее.
Филипп Сергеевич ядовито усмехнулся.
— Философия,— заметил он.— И почему ты думаешь,;
107

дитя мое, что без справедливости скучно жить? Кому скуч­
но, а кому весело.
— А может быть, надо попытаться доказать Леону
Спартаковичу, что совесть все-таки есть? — предложил
Вася.— Даже если у него ее нет.
— Совесть? — возразил Кот.— Товарищи, вы сме­
етесь? Его Высокопревосходительство — человек дела.
— Мне кажется, начать надо так,— сказал Вася.—
«Наконец-то мы встретились! И вы знаете, я ведь очень
сержусь на вас и требую, чтобы вы помогли людям, ко­
торым так жестоко отомстили! И за что? Как вам не стыд­
но! Перед лодочником вы должны не только извиниться,
но выхлопотать для него пенсию, даже если ему еще нет
шестидесяти лет. Для баскетболиста Славы вы можете
сделать многое: пускай его команду пригласят на состя­
зания в Москву и она выиграет у ЦСКА или «Динамо».
Как-никак вы подло поступили, разлучив его на пол­
года с невестой. Ведь если бы не я...» Впрочем, упоминать,
пожалуй, обо мне еще райо. Ну как?
— Жалкий лепет интеллигента девятнадцатого века,—
с отвращением сказал Кот.— Чудак, у тебя в руках един­
ственное оружие, которого он боится. Ты можешь потре­
бовать от него полмира...
— И пару коньков в придачу,— прибавила Ива,
вспомнив Андерсена.
— А ты собираешься просить пенсию для лодочника!
На твоем месте я начал бы так: «Послушайте, вы, кажется,
считаете себя воплощением мирового зла? Ха, ха! Вы —
просто мелочь! Едва ли Мефистофель стал бы болеть за
«Спартак» или позволил бы себе напиться и оказаться
в грязной луже, как это случилось с вами!»
— А по-моему, Филя, ты пе прав,— возразила Ива.—
Не такое уж это страшное оружие! Даже если бы Леон
Спартакович превратился в солдата, который сражался
против Ясопа, он не пропал бы в стране, где на каждом
углу висит объявление: «Требуются сторожа, дворники,
разнорабочие». Кроме того, к нему вернулась бы молодость,
а он — это я слышала своими ушами — только и мечтает
об этом.
Вася задумался.
— Ну пет,— сказал он наконец.— Если бы это было
так просто, пылинки не кружились бы в лунном свете и
пастушеская дудочка молчала бы, когда я появился на
свет. И Леон Спартакович не был бы поражен, убедившись,
108

что я похож на молодого человека, которого он некогда
оклеветал и пытался убить. «Он потеряет свободу выбора в
превращениях,— сказал старый Ворон,— Но надо, чтобы
это имя было брошено ему в лицо человеком, который не
боится смерти». А я, между прочим, боюсь смерти. Это так
естественно: любить жизнь и бояться смерти! Смешно го­
ворить о себе: «Я предназначен». Но уверяю вас, что он
щадит меня, хотя знает, что мне известно его подлинное
имя. Больше того, он ищет нашего разговора.
— Как бы не так,— проворчал Кот.
— Эта гостиница, например, могла сгореть, хотя за
неосторожное обращение с огнем грозит смертная казнь.
И вместе с гостиницей — туристы, занимающие номер
«люкс». А мы — в безопасности.
— Ой ли?
— Сейчас ты скажешь, Вася, что и он предназначен,—
возразила Ива.— А я думаю, что все это для него просто
игра. И если бы ты увидел его — не днем, разумеется,,
а ночью,,— ты бы со мной согласился.
Надо заметить, что в конце этого разговора, который
продолжался почти весь день, основные детали предстоя­
щей встречи с Леоном Спартаковичем мало-помалу опре­
делились — и туманность над номером «люкс» приобрела
убедительно-стройные очертания. Этого нельзя сказать о
туманности над крышей Его Высокопревосходительства.
С каждым часом она все больше темнела. Казалось, она
тяжело дышит и, как загнанное животное,, не знает, куда
податься.
«Будем откровенны хоть раз в жизни,— думал Леон
Спартакович, поглядывая па полупустую бутылку луч­
шего в мире коньяка «Давид Сасунский».— Был ли ты
шпионом Совета Десяти, или мафиозо в Сицилии, или обергруппенфюрером в Баварии, ты прежде всего чувствовал
страх, а потом уже ненависть и наслаждение... Боги все еще,
недовольны тем, что, сражаясь против Ясона, я обманул
их и притворился мертвым.— Он налил коньяк в высокую
узкую рюмку.— Умилостивить их — что может быть без­
надежней? Но бояться этого мальчика смешно! — сказал
он себе, стараясь справиться с дрожью, которая так и
прохватила его с головы до ног.— Держу пари, что мне
удастся договориться с ним. Я верну ему девчонку и па
Всесоюзном конкурсе школьных ансамблей выберу себе
другую. В конце концов ничего не стоит доказать, что зло
неизбежной что я всегда действовал согласно естественному
109

ходу вещей. Ну, скажем, не я, а Совет Десяти приговорил
его к смерти, а старый Ворон лгал, говоря, что он крылом
погасил свечу. Свеча погасла под ветром. Он владел шпа­
гой лучше, чем я. И пострадал не он, а я, провалявшись
в постели три месяца...»
Мысли спутались, он опустил голову на руки и за­
дремал, не заметив этого, как часто бывает со стари­
ками.
«Да, но ведь этослучилось очень давно,— подумал ощ
просыпаясь.— И в Италии, не в России. Его звали Лорен­
цо, он был простодушен, доверчив, влюблен, А этот Вася...
Бр-р!..» И он встал и прошелся из угла в угол, стараясь
справиться с чувств ом отвращения и страха. «Нет, нечего
скрывать от себя, что он не случайно появился на свет!
Судьба не в шутку заставила эти проклятые пылинки
соединиться с пастушеской дудочкой, хотя не только зи­
мой, по и летом в поселке Сосновая Гора нет ни коров2
ни баранов. Ей не до шуток! Она вернула ему жизнь, что­
бы прикончить меня».
Давно пора упомянуть, что для этих размышлений
Леон Спартакович избрал зеркальную комнату и мысленнф
разговаривал со своими отражениями, повторявшимися в
сверкающих стенах. Ему показалось, что одно из нихх
спрятавшись за аквариум, совсем было собралось воз­
разить ему, но, когда он подошел поближе, струсило п
промолчало.
В ярко освещенном аквариуме большие рыбы с боро­
датыми зверскими мордами, величественно двигая плавни­
ками, мимоходом глотали маленьких, уютных, разноцвет­
ных рыбок, и безошибочность, с которой они это делали,
немного успокоила Леона Спартаковича. Но один из ма­
лышей ловко увертывался — он любил жизнь и не со­
бирался с нею расставаться. «Говорят, от судьбы не уй­
дешь,— глядя на него, подумал Леон Спартакович,—
но попробовать можно».
В дверь осторожно постучали, и вошел Лука Порфирь­
евич, подтянутый, гладко причесанный, в длинном чер­
ном парадном пиджаке и в штанах с генеральскими лам­
пасами.
— Здравствуй, собака,— сказал Леоп Спартакович.—
Ну, как дела?
— Волнуются, Ваше Высокопревосходительство,— от­
ветил секретарь, держа руки по швам и боязливо моргая.—
Говорят — надоело! Говорят — откуда он взялся па нашу
110

голову? Больше не желаем превращаться в бумагу. Го­
ворят — живут же люди!
— Неблагодарные скоты! — с горечью заметил Леон
Спартакович.— Я хотел построить для них театр — отказа­
лись! Предложил пригласить гастролеров — «на что нам
они?» Скучать, видите ли, полезно! «Скука — отдохновение
души!» А почему, я вас спрашиваю, они превращаются
в бумагу? От скуки! Еще что говорят?
— Простите, Ваше Высокопревосходительство! —Лука
Порфирьевич скорбно вздохнул.— Говорят — чего там
долго думать? Нас много, а он один. Навалимся и заду­
шим.
Леон Спартакович усмехнулся и подошел к окну.
Смеркалось, но в сумерках еще были видны здесь и там
белые пятна. Это были бумаги. Одни кружились в воздухе,
нерешительно приближаясь к дому. Другие с трудом пе­
реваливались через забор и ползли по парку, извиваясь
между деревьями, как змеи. Третьи пытались шагать, но
не удавалось: они еще были людьми, но уже плохо стояли
на своих картонных ногах.
Леон Спартакович усмехнулся. Он налил в два фужера
коньяк, один предложил секретарю, другой неторопливо
выпил. Потом сел в кресло и закурил.
— Ну вот что: иди домой, уложи чемодан и возвра­
щайся.
Когда Лука Порфирьевич ушел, он поднялся в гарде­
робную,; открыл сундук и бережно вынул из него пересы­
панный нафталином, поношенный черный плащ, похожий
на мантию, но с отороченными белым бархатом рукавами.
Нафталин он отряхнул, а плащ повесил в прихожей.

ГЛАВА XXXII,
в которой у Ольги Ипатьевны
плохо курится трубка,
а Главный Регистратор превращает
поношенную мантию в ковер-самолет

«Что-то мне сегодня плохо дышится,— подумал Пла­
тон Платонович, выходя после завтрака в сад, украшенный
первым выпавшим ночью снегом.— И погода, кажется,
хороша. И сосны не забывают, что они растут на Сосновой
горе,— воздух смолистый, сухой и свежий. И спал я,
111

кажется, недурно. Ах, да! Плохо дышится, потому что
давно нет известий от Васи».
«Что-то моя трубка сегодня не курится,— думала Оль­
га Ипатьевна, подметая столовую и принимаясь чистить
диван пылесосом.— Табак, кажется, не мог отсыреть,;
ведь я держу его на полке у плиты, в жестяной коробке.
Правда, мне плохо спалось — вчера, как на грех, налила
в тесто рыбий жир вместо постпого масла. Но ведь Платон
Платонович съел пирожок, заметив только, что он напом­
нил ему поговорку «ни рыба, ни мясо». Ах, нет! — вдруг
спохватилась она.— Трубка не курится, потому что я бес­
покоюсь за Васю!»
«Кажется, уж такое светлое утро, что светлее и вообра­
зить нельзя,— думала Шотландская Роза.— Первый снег
выпал, и его нежный цвет соединился с уверенным солнеч­
ным светом. А у меня темно в глазах, как сказала бы я,
если б была человеком. Пустая лейка стоит подле меня
на полу — может быть, я сегодня забыла сказать воде
«доброе утро»? Нет, сказала! А темно у меня в глазах,
и тесно в просторном фонаре, и не радуюсь тому, что со­
гревшаяся в комнате вода освежила корни, потому, что мне
вспомнились печальные времена, когда на свете еще не было
Васи. Где-то он теперь? Правда, с ним Филипп Сергеевич,
который отличается от умного и опытного человека толь­
ко тем, что он кот, а не человек. Но это, в сущности, не
так уж и важно».
Не стану рассказывать о том, что творилось на сосед­
ней даче,— стоит ли повторяться? И там плохо спали,
и там Алексею Львовичу не дышалось, а у Марьи Петров­
ны не курилась бы трубка, если б она ее курила. Единствен­
ное, что ей оставалось,— прятать от мужа заплаканные
глаза и перечитывать письма, которые приходили все реже.
Впрочем, Алексей Львович немного успокоился после то­
го, как академик Булатов доказал ему, что согласно тео­
рии вероятностей с Ивой ничего плохого случиться не
может.
Да, в Сосновой Горе день только начинался, а в Шабарше уже приближались сумерки, те самые, которые фран­
цузы затейливо называют временехМ между собакой и вол­
ком. Но в воздухе и здесь и там господствовал белый
цвет — в Сосновой Горе шел неторопливый первый снег,
а по улицам Шабарши крутился бешеный бумажный
вихрь.
Документам, как известно, пе положено летать по
112

воздуху, а эти летали. Документам не положено походить
ни иа птиц, ни на летучих мышей, а эти были похожи.
В истории человечества, кажется, не было случая, чтобы
канцелярские документы восстали против своего повели­
теля, который даже любовные письма кончает словами
«с подлинным верно», но эти восстали. Шабарша была
охвачена бунтом бумаг.
Приближаясь к дому Его Высокопревосходительства,
Вася убедился в том, что почти все документы, подняв­
шись в небо, бесстрашно пикируют на дом, который на гла­
зах превращается в бесформенную кучу бумаг. И Пещериковская (вдоль которой шел Вася) была завалена бу­
магами, но пожелтевшими, очевидно давно перевалившими
за пенсионный возраст. Летать они уже не могли, но полз­
ли со зловещим шипеньем, и тоже не куда-нибудь, а к
дому, который уже трудно было разглядеть, только труба,
прикрытая колпаком, еще торчала над крышей.
Нельзя сказать, что Вася растерялся. Но тщательно
обдуманный разговор, двигавшийся к Леону Спартакови­
чу вместе с Васей, приостановился и как бы пожал плеча­
ми: в самом деле, что делать?
— Пожалуй, сегодня ему не до меня. Даже если я ре­
шился бы все-таки поговорить с ним, мне просто не удастся
пробраться к дому.
И действительно, бумаги буквально запеленали дом,
как в старину пеленали детей, плотно прижимая к телу
ручки и крепко стягивая ножки. Но высокая труба еще
не была завалена, и как раз в ту минуту, когда Вася
взглянул на нее, жестяной колпак рванулся в сторону,
отброшенный чьей-то сильной рукой, и из трубы вылетел
тысячелетний, но еще могучий старик в черной мантии,
мгновенно расстелившейся под ним, как ковер-самолет.
В одной руке он держал горящий факел, а в другой —глобус, на котором проступали неясные очертания мате­
риков и океанов, озаренные изнутри золотистым светом.
Он бросил факел на крышу — мгновенно вспыхнувший
огонь побежал по бумажной горе, но не вверх, а вниз,
повинуясь неведомой воле. А за ним выкарабкался, от­
махиваясь от бумажных стрел, Лука Порфирьевич, ни­
мало, казалось, не озабоченный, а скорее обрадованный
тем, что случилось. Он устремился за своим повелителем,
тяжело размахивая черными крыльями и бесстыдно вытя­
нув голые журавлиные ноги.
113

ГЛАВА ХХХШ,

в которой доказывается,
что доброе дело в воде не тонет
и в огне не горит

Трудпо сказать, в какую сторону, выезжая из Шабарши, направился бы наш «москвич», если б сторож в
бабьем платке — тот самый, которого Вася избавил от
зубной боли,— не показал, куда направился Его Высоко­
превосходительство со своим секретарем-домработницей —
птицей. Правда^ старик из осторожности махнул рукой
сперва налево, а потом направо, но, поднимая шлагбаум,
пн крепко зажмурил именно правый глаз, и это решило
дело. Догадывался он или нет, что Вася твердо решил
догнать Леона Спартаковича и поговорить с ним как муж­
чина с мужчиной, мы не знаем. Но так или иначе, он долго
смотрел вслед укатившему «москвичу», бормотал: «С бо­
гом!» — и вернулся в свою сторожку тогда, когда машина
исчезла.
Впрочем, предстоящей встречей, очевидно, интересо­
вались не только на земле, но и на небе.
Хорошо известно, что на небе иногда происходят уди­
вительные явления. В ясный день облака, преимуществен­
но перистые, начинают негромко, но внятно звучать, и
некоторые композиторы, обладающие сверхабсолютным
слухом, пользуются музыкой небесных высот для своих
сонат и прелюдий. Но то, что произошло, когда «москвич»
повернул направо от Шабарши, оценили бы художники, а
не музыканты. Справа над горизонтом поплыло, перевали­
ваясь, розовое облако, похожее на добродушную толстую
бабу, непричесанную, только что вставшую с постели и
потянувшую за собой изорванную, тоже розовую про­
стыню. Но хотя она была изорвана, на ней можно было
(не без труда) разобрать слова: «Счастливого пути». Это
напутствие успела прочитать только Ива, потому, что Кот
спал, а Вася осторожно вел машину по неровной дороге.
Дорога вела на юг, но не к радушному Черному морю,
а в сторону пустыни — сухое жаркое дыханье встретило
их, едва они покинули Шабаршу.
Если судить по географической карте, никакой пусты­
ни не было в этих местах, а между тем вдали уже показа­
лись верблюды, мерно шагавшие вдоль унылых песчаных
холмов. Впрочем, и Шабарша — крошечное, еле заметное
пятнышко, которое прежде все-таки можно было разгля114

деть молодыми глазами,— исчезла, к удивлению наших
путешественников, с географической карты. Переки­
нулся ли огонь с дома Леона Спартаковича на другие
дома, сгорела или нет Шабарша — наша история туда не
вернется. «Москвич» летит вперед, недаром же Ива на­
звала колеса катушками, наматывающими пространство.
Горючего полный запас, но вода в радиаторе быстро убы­
вает, и «москвич», который давно привязался к Васе, ос­
торожно предупреждает его об этом. Но не зря же розовое
облако, вставая с постели, пожелало им счастья! Как
ни петляет, ни завязывается узлом дорога, но приводит
к зеленой лужайке между холмами, защищенной от ветра
и солнца. Больше того: она приводит к поросшей зеленым
мхом скале, из которой бьет веселый, вечно молодой про­
зрачный родник. Газели, никогда ни видевшие людейг
бродят вокруг, приветливо поглядывая на них круглыми
детскими глазами. Гигантский крестовник раскинул здесь
свои высокие ветви, острый запах мешает уснуть. Но ус­
нуть все-таки надо!
Освежившись родниковой водой, они устраиваются на
ночь. И прежде всех засыпает Филипп Сергеевич с недое­
денной куриной ножкой в зубах. Засыпают Ива и Вася —
и сладко спится путникам в загадочном краю, исчезнувшем
с географической карты.
Опомнитесь, дети! Что ждет вас впереди? Что застав­
ляет искать встречи с демоном, который тысячелетиями
не был самим собой, которому ничего не стоит ускользнуть
от вас, превратившись в черного пса или жабу! Но даже
во сне они знают, как ответить на этот вопрос: иначе нель­
зя! Иначе стыдно будет смотреть в глаза Платону Плато­
новичу, Ольге Ипатьевне, Шотландской Розе и всему че­
ловечеству в придачу.

Первой проснулась Ива — от жары, которая заставила
ее сочинить во сне прохладное стихотворение. Одну строфу
она запомнила, а все другие зачеркнула в уме.
А снег все медлит, превращаясь в дождь,
Смертельно простужая мостовые,
Дома, заборы, арки, брюки клеш,
Зонты, такси и зеркала кривые.

Потом побежал к источнику Вася — и вернулся све­
жий, размахивая махровым полотенцем. А потом Ива по­
пыталась разбудить Кота, который лег на спину, вытянул
115

лапы и ждал, надеясь, что Ива потреплет ему животик,—
это было давно принято между ними. Но когда Ива просто
сказала: «Пора вставать, Филя»,— он свернулся клубком
и снова крепко заснул. Впрочем, едва был приготовлен
завтрак, он вскочил как встрепанный и первый оказался
за столом, если можно назвать столом раскинутую на тра­
ве клеенку.
Но вот кончен завтрак, все уложено, и, простившись
с лужайкой, родником и газелями, наши путники уже сно­
ва мчатся по еле заметной под ядовито-желтым песком до­
роге.
...Пустыня потому и называется пустыней, что на
первой же развилке некого спросить — ехать прямо или
повернуть? И если повернуть — то куда? Но, может
быть, на этот вопрос ответит придорожный куст, вырос­
ший из земли, едва «москвич» показался вдали? Да
полно, куст ли это? Высокая молодая женщина с не­
подвижно-гордым лицом стоит у дороги. Изорванная,
полинявшая шаль свисает с ее покатых плеч. Она
смертельно бледна — смертельно, потому что мертва.
Между лохмотьев истлевшей шали можно заметить нож,
глубоко, по самую рукоятку, всаженный в грудь.
Кто она? Где и когда убита? Своей ли рукой зарезал
ее Главный Регистратор или послал наемного убийцу,
который, сделав свое подлое дело, бежал, заслышав шаги
приближающегося прохожего, карабинера, полисмена?
Где это случилось — на улицах Лондона, Барселоны,
Берлина? Было это местью, расплатой или справедливым
возмездием? За что? В чем она провинилась и провинилась
ли? Нет, будь она виновата, не подняла бы мертвую руку,
указывая дорогу. Праведный гнев пережил ее. Гнев за­
ставил ее поднять эту страшно выглядывающую из раз­
ноцветного тряпья руку.
У Кота закатились глаза от страха, и он потом долго
не мог уговорить их вернуться на место. Ива вздрогнула и
едва удержалась, чтобы не закричать. Но Вася спокойно
встретил взгляд давно остановившихся глаз. Он хотел
сказать: «Благодарю вас». Но перед ним уже снова был
обожженный солнцем придорожный куст.
Вперед! Перед машиной вырастает черная стена ту­
мана — откуда в такой сухой пылающий день? Но Вася,
разогнав машину, пробивает стену и оставляет ее далеко
за собой. Вперед! Поднимается ветер, вьется и кружится
песок. Кружится и вьется2 слетаясь и разлетаясь^ спле116

таясь и расплетаясь, как кружево, сквозь которое проби­
вается, причудливыми пятнами ложась на землю, солнеч­
ный свет.
Еще десять — пятнадцать километров — и черный ки­
пящий ручей перерезает дорогу. Неужели вода? Нет,
смола, над которой стоит распадающийся на клочья и
снова сливающийся воздух. Ни Вася, ни его скромный
«москвич» не умеют летать, а еелп не перелететь этот ядо­
витый поток...
Но уже стелются по земле неясные тени, похожие на
толпу грязных, оборванных нищих, поднявшихся из мо­
гил, разбросанных по всвхМ пяти частям света,— стелют­
ся и, вырастая, подползают к машине. Им не страшна
кипящая смола, мертвые не чувствуют боли. Их много:
отравленных, повешенных, задохнувшихся в газовых
камерах, погибших от голода и страха. Они знают, что
мертвые могут помочь живым, и на несколько минут
оживают забытые надежды, возвращаются потерянные
силы.
С закрытыми глазами сидят в машине Ива,; Вася и
Кот, который, как никогда прежде, чувствует себя чело­
веком.
Тени поднимают машину и, шатаясь, бредут через ру­
чей по пояс в ядовитой смоле. Они ставят ее на дорогу
так осторожно, что колеса с трудом догадываются, что
можно продолжить путь. Ива и Вася одновременно откры­
вают глаза, открывают окна, чтобы поблагодарить и про­
ститься. Но некого благодарить и некому сказать: «Про­
щайте!»
ГЛАВА XXXIV,

в которой Главный Регистратор жалеет,
что у него никогда не было мамы

Но как живется в своем дворце на краю суконного
поля Демону Бюрократии Леону свет Спартаковичу? Пло­
хо живется. Скучает он, томится и кашляет — просту­
дился дорогой. Достается от него Луке riop$npbeBH4yf
который уже снова надел штаны и превратился в челове­
ка-птицу. Дворец давно не ремонтировался, теперь уже
едва ли кто догадается, что он был задуман в духе вене­
цианских палаццо — с узорными балконами, с высокими
овальными выходами на другие маленькие балконы.
117

Много окон, но цветные стекла в одних потрескались от
времени, в других разбиты ветром.
Шаркая ночными туфлями, в расстегнутом, свисающем
до полу ватном халате, бродит из комнаты в комнату Глав­
ный Регистратор. Забытая мысль тревожит его, он жмет­
ся, и ежится, и дрожит, пытаясь вспомнить ее. «Ах, да!
Лоренцо. Красивый мальчик, он, помнится, тяжело ра­
нил меня? Скоро увидимся. Что делать, если ни стена ту­
мана, ни песок пустыни, ни кипящая смола не остановили
его! И ничего больше не остается, как постараться дока­
зать, что пастушеская дудочка и пылинка в лунном свете
случайно соединились на Сосновой Горе. Случайно — и
тогда все остается по-прежнему. Он не называет мое под­
линное имя — и способность к превращениям, без кото­
рых я не могу жить, не оставляет меня».
— Лука!
Глухой, неясный голос отозвался откуда-то снизу.
— Принеси мне коньяк, там еще полбутылки оста­
лось.
«И чего эти проклятые документы на меня навалились?—
продолжает размышлять Леон Спартакович.— Устроил им
спокойную, обыкновенную жизнь. Обыкновенную — ведь
это ценить надо! Что ж такого, что в старости они иногда
превращаются в бумагу».
«Придется скрываться, ведь меня могут узнать! Куда
бежать?» — спросил он золотистый шар, на котором очер­
тания суши терялись, потонувшие в беспредельном про­
странстве воды. И глобус молчаливо ответил: в основании
Апеннинского полуострова, который всем школьникам
кажется сапогом, в Италии, на берегу Адриатического
моря зажглась прозрачная точка. Венеция! Все ли изме­
нилось в Венеции? Нет, по-прежнему стоят лошади на
соборе святого Марка, по-прежнему он сверкает цветными
отблесками при свете вечерней зари. И шаги в глухих пе­
реулках звучат по-прежнему как будто из заколдованной
дали.
— Лука!
Секретарь нехотя приоткрыл дверь.
— Зайди! А может быть, где-нибудь еще осталась бу­
тылочка?
— Откуда же? Только в энзе.
— Ну и что ж! Пополним при случае. Тащи!
Лука Порфирьевич ушел и вернулся с подносом, на ко­
тором стояли бутылка, две рюмки и лежал нарезанный,
118

сле!ка позеленевший сыр. Они выпили и закусили. Леон
Спартакович вздохнул.
— Послушайг у тебя когда-нибудь бывае тоска?
— Бывает.
— А запои у тебя от чего? От тоски?
— От страха.
— Боишься?
— Боюсь.
— А чего ее бояться? Мне, например, даже хочется
иногда умереть.
— За чем же стало?
— Не выходит!.. У тебя когда-нибудь была мама?
— Помилуйте, Леон Спартакович, какая же у меня
может быть мама? Ведь я не то человек, не то птица.
Таких, как я, закажи — не выродишь.
- И у меня не было.
Они выпили не чокаясь и налили опять.
— Послушай, Лука... Я давно хотел спросить... Ты
верующий?
— Верующий.
— Значит, ты считаешь^ что боги все-таки есть?
— Не боги, а бог.
— Нет, брат, он не один. Их много. И они, понимаешьt
на меня сердятся.
— За что?
— А я их обманул. Должен был умереть и не умер.
Ш-ш-ш! — стуча зубамиг еле выговорил Леон Спартако­
вич.— Слышишь? Едет!
— Кто едет?
— Известно кто! И как это может быть, что человеку
ничего не надо?
— Почему ничего? Ему много надо.
— Ты думаешь? А тебе не страшно? Ведь ты без меня
пропадешь.
— Здравствуйте! Почему же я без вас пропаду? Опыт­
ный человек всегда пригодится. Тем более птица.
— Может быть. А ты знаешь, я только теперь дога­
дался, что им было очень больно.— Леон Спартакович
бледно улыбнулся.— Как ты думаешь, почему я все это
делал?
На этот вопрос Лука Порфирьевич ответил мудро:
— Не черт копал, сам попал.

119

ГЛАВА XXXV,

в которой Главный Регистратор доказывает,
ч*о иногда даже опытные предсказатели
ошибаются

Зимой, надеясь вздохнуть свежим, прохладным воз­
духом, люди из раскаленных под солнцем городов едут
в пустыню. Но не пустыня, а пустота простиралась вокруг
так далеко, как может видеть человеческий взгляд. Ни
одна самая маленькая травинка не могла пробиться через
кремнистую почву, и тяжелый танк прошел бы по ней,
не оставив следа.
Поле, на краю которого стоял дом Главного Регистра­
тора, было покрыто толстым сукном — ведь через сукно
не прорастает трава, плотно закрытая от воздуха и света.
Вася был сдержан и молчалив — он обдумывал пред­
стоящую встречу. Кот пугливо моргал, подкручивал лап­
кой усы, притворяясь, что готовится к бою. Ива? Вот кто
был искренне удивлен, увидев потемневший, обветшалый
дом, на фасаде которого два балкона — маленький и боль­
шой —- с тоской поглядывали друг на друга. Почему-то
почти всю дорогу она повторяла знаменитый пушкинский
стих:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...

Увы! Ни лукоморья, пи златой цепи, ни кота, которого
она надеялась познакомить с Филей! Неужели в этом до­
ме с проломившейся черепичной крышей действительно
живет старый волшебник, проживший такую опасную и
занимательную жизнь?
Вася выскочил из машины, быстро поднялся по сту­
пеням веранды, постучал, и приодевшийся Лука Порфирь­
евич — в парадном сюртуке, в галстуке, повязанном бан­
тиком, в штанах с шелковой генеральской полоской —
широко распахнул дверь.
— Боже мой! Кого я вижу! — закричал он, стараясь,
чтобы кисточки, появившиеся теперь и над губами, не
мешали ему улыбаться.— Радость-то какая! Именины серд­
ца! Недаром мой-то все твердит: «Где мой Лоренцо?» Или
даже иногда: «Где мой Василий Платоныч?»
Как ни странно, почему-то обрадовался и Вася. Впро­
чем, Лука Порфирьевич не дал ему открыть рот.
120

— Как изволит поживать ваша, с позволении сказать,
подруга? Ах, вот и она! Надеюсь, что ей не повредило
пребывание в другом естестве? Ну как же! Лес! Живая при­
рода! Органический мир.
— Мяу! — рявкнул Кот.
— Ах, и Филипп Сергеевич здесь? Очень приятно! Как
поживаете, дорогой Филипп Сергеевич?
— Мяу! — повторил Кот, и это было грозное «мяу»,
напомнившее Васе, куда и зачеши он приехал.
—- Мне бы хотелось увидеть Леона Спартаковича,—
твердо сказал он.
— Да ради бога! Милости просим! Пожалуйста! Ваше
Высокопревосходительство, где вы? Да что же я вас,
Василий Платоныч, на пороге держу! Милости просим!
— Я жду его здесь,— твердо сказал Вася.
— Ах, здесь? Почему же здесь? Тогда я мигом.
И он выпес из дому два плетеных кресла и поставил
между ними стол.
— Но здесь же как-то неудобно, а? Негостеприимно, а?
И я очень боюсь, что Его Высокопревосходительство,
так сказать, не в силах выйти сюда, вот именно к вам, до­
рогой Василий Платоныч. Он в данную минуту занят.
Или даже болен.
— Лежит?
Лука Порфирьевич замялся.
— Скорее, так сказать, наоборот, висит. И что каса­
ется меня, я, как говорится, оторвать его... ну, скажем,
не смею...
— Вы сказали, что я его жду?
— Вот именно. Он, впрочем, сам догадался. И тогдато...— Лука Порфирьевич сострадательно развел ру­
ками.— Тогда и повис.
— Повесился?
— Боже сохрани! Просто вцепился в потолок и повис.
Так что если вы хотите его видеть, придется вам все-таки
войти.
К изумлению Ивы, наблюдавшей эту (немую для нее)
сцену из окна «москвича», Вася неожиданно поднял од­
но из плетеных кресел и с такой силой трахнул им об пол,
что оно немедленно рассыпалось.

Первая комната была пуста. Лука Порфирьевич, семе­
нивший за Васей, стараясь не очень стучать когтями,
забежал вперед и распахнул дверь в другую.
121

Здесь стоял, скучая, тяжелый деревянный стол и во­
круг него, тоже скучая, тяжелые, грубые стулья. Но в
этой скуке был какой-то оттенок тревожного ожида­
ния.
— Где он? — спросил Вася, крепкой рукой схватив
Луку Порфирьевича за узкую грудь.
Вместо О1вета секретарь поднял руку: вцепившись в
щели досок,моргая взволнованными глазками, на потолке
висела огромная летучая мышь. Кожа ее была покрыта
густой взъерошенной шерстью, ноздри раздуты, уши сто­
яли как на страже над коротким курносым рылом. Она
тяжело дышала, и от ее дыхания Васе чуть не сделалось
дурно.
— Ты можешь даже съесть меня,— голосом Главного
Регистратора сказала летучая мышь.— Я крылан, из по­
роды съедобных.
— Спасибо, я сыт,— ответил Вася.— Пожалуйста,;
вернись к своему обличью. Мне трудно разговаривать^
задирая голову вверх.
— Меня нельзя отменить,— пугливо возразила лету­
чая мышь.
— Нет, можно. За случайный удар лозой по лицу ты
заставил бедного рыбака днем и ночыо гонять лодку от
одного берега реки до другого. Я отменил это подлое чудо.
Ты отомстил юноше-баскетболисту, превратив его в ста­
тую из розового туфа. Я вернул ему жизнь. Судьба пода­
рила мне единственное в мире орудие против тебя. Сейчас
я назову твое подлинное имя — и ты раз и навсегда поте­
ряешь свободу выбора в своих превращениях.
Летучая мышь сложила крылья и один за другим вы­
рвала из потолка цепкие когти. Комната разделилась на
темную и светлую половины, и из темной, тяжело ступая,;
вышел Главный Регистратор. На нем была просторная
мантия, новая, ничем не напоминавшая волшебный ковер.
В руках он держал золотистый глобус, и, если бы не чер­
ные кости, проступавшие, как на рентгеновском снимке^
через тонкую кожу лица, его можно было, пожалуй, при­
нять за римского сенатора или даже за самого Цезаря^
если б ему удалось прожить тысячелетия. Сходство под­
держивалось взглядом проницательных, остро мерцавших
глаз.
— Бывают предсказатели, которые умеют так отрешить­
ся от настоящего, что будущее, которое не терпит пустоты,;
само идет им навстречу,— сказал он.— Старый Воронл
122

к сожалению, пе принадлежал к их числу. Он ошибался.
Он не знал — и я не зпаюг— что произойдет^ когда ты
назовешь мое имя.
— Нет! — возразил Вася.— Ворон сказал правду. И
тебе не удастся обмануть меня и судьбу.
— Может быть. Ну что же! Тогда ко мне вернется мо­
лодость, и это будет невообразимым счастьем. Что каса­
ется моих превращений... Боже мой, да я давно устал от
них! Более того, в последнее время у меня что-то не идет
это дело.
Конечно, он лгал. Дело шло.
Вася стоял в двух шагах от Главного Регистратора:
он был осторожен. Однако он не заметил, что деревянный
стол попробовал, может ли он ходить: сделал маленький
шажок сперва одной, потом другой ножкой.
Эх, Вася! Берегись, Вася! Вспомни, что тебе совето­
вал умный Кот. Скажи: «Ха-ха! Послушайте, вы, кажется,z
считаете себя воплощением мирового зла? Вы просто ме­
лочь и мелочь».
— После моего исчезновения ничего не изменится в
мире,— говорил Леон Спартакович.— Я действовал со­
гласно естественному ходу вещей. Разве не естественно,
например, бояться смерти?
Ожили и стулья, медленно распрямляясь, похожие
на долго сидевших на корточках людей. Старинная вешал­
ка — тяжелые оленьи рога — отделились от стены и ста­
ла медленно приближаться к Васе.
— Ты своими глазами видел, как я легко перешел из
темной стороны комнаты в светлую. Так же, торжественно
клянусь, я перейду границу между злом и добром. Люди
живут в мире зла, и самое страшное, что они этого не за­
мечают.
— Так надо сделать, чтобы они его замечали.
— Это еще никому не удавалось. Опомнись, Лоренцо!
Кот был свершенно прав: я — мелочь. Едва ли Мефисто­
фель позволил бы себе болеть за «Спартак» или после пья­
ной драки оказаться в грязной луже! Ты слышал ко­
гда-нибудь о графе Калиостро? Мы были друзьями. Взгля­
ни на этот светящийся шар! Игрушка, не правда ли? Но
занятная игрушка. Человечество веками останавливалось
перед вопросом «что делать?». Мой шар легко отвечает на
этот вопрос. Я подарю его тебе. Посоветуйся с ним! Но
пожалеешь!
Он говорил значительно, веско, неторопливо, и плохо
123

пришлось бы Васе, если б необъяснимое чувство пе за­
ставило его обернуться.
Он увидел все сразу — взбесившийся стол, поднявши­
еся во весь рост стулья, оленьи рога, опасно висевшие над
его головой. И глядя прямо в глаза Главного Регистратора,
он громко крикнул:
— Верлиока!
ГЛАВА XXXVI,

которая убеждает читателя,
что старый Ворон
действительно ошибся

Все замерло на мгновенье, мебель, рванувшаяся к
Васе, остановилась, оленьи рога странно повисли в возду­
хе. Это было, впрочем, как раз естественно. Но то, что
произошло с Главным Регистратором, как говорили в ста­
рину, не поддается описанию. Он пе превратился в древ­
негреческого воина, как предсказывал старый Ворон.
К нему не вернулась молодость. О том, что он мог бы на­
няться сторожем, дворником или разнорабочим, не могло
быть и речи. Он выронил из рук светящийся шар и рассы­
пался па множество маленьких верлпок, отвратительно
розовых, как новорожденные мыши. Однако эти мыши
были ростом с двухлетнего ребенка, и нельзя сказать, что
между ними и исчезнувшим Демоном Бюрократии не было
никакого сходства. Хотя, как и полагается новорожден­
ным, они были совершенно голыми, в руках у них были,
черт возьми, не что-нибудь, а дротики и копья.
Сбив с ног Луку Порфирьевича, который как из-под
земли появился у порога, Вася подхватил светящийся
шар и выбежал на веранду. Вовремя!
Невнятно, по грозно ворча, верлиоки ринулись вслед
за ним.
— Беги! — услышал он отчаянный крик Ивы.
Она выскочила из машины, и Кот, который попытался
удержать ее, был отброшен с такой силой, что перелетел
через «москвич» — это случилось с ним впервые. Впрочем,
оценив всю серьезность положения, он не обиделся на
свою хозяйку.
Верлиоки с их злобными мордочками чем-то напоми­
нали собак, и Филипп Сергеевич поступил так, как всегда
поступал в таких случаях: в одно мгновенье оказался на
124

крыше. «Раздавить их колесами,— дрожа от ненависти,
думал он, глядя, как из дверей дома горохом сыплются
верлиоки.— Если бы я в свое время получил любитель­
ские права...»
— Беги! — крикнул и он.
Но, к его удивлению, Вася и не собирался бежать. Силь­
но размахнувшись, он бросил шар в поле, и верлиоки по­
бежали за шаром, сталкиваясь и топча друг друга.
Знал ли Вася о том, что именно так поступил Ясон,
бросив в толпу врагов тяжелый камень, на который они
набросились, оставив вождя аргонавтов в покое? Может
быть, может быть! Но мне кажется, что ему самому приш­
ла в голову эта остроумная мысль! Тем более что даже очень
тяжелый камень все-таки не волшебный шар, который,
если верить Владыке Бюрократов, принадлежал графу
Калиостро!
Что же происходило вокруг этого шара, заброшенного
в поле сильной рукой и катившегося все дальше и дальше?
Дротикп п стрелы не могут пригодиться, когда бойцы
находятся в двух шагах друг от друга. Однако они могут
заменить — и заменили — ножи, верное оружие в руко­
пашном бою.
Одни, добравшись до шара, с торжеством плясали на
нем. Другие, схватываясь уже на бегу, подставляли под­
ножки, хватали за ноги и падали, задыхаясь от злобы и
боли. Третьи, шагая по трупам, продолжали свой сует­
ливо-беспорядочный бег.
Можно ли не заметить собственной смерти? Эта стран­
ная мысль пришла в голову Васе, который убедился через
несколько минут, что маленьких чудовищ становилось все
меньше и меньше.
Он и Ива стояли рядом па крыльце. Филипп Сергеевич,
трезво оценив обстановку, неторопливо спустился с крыши
и присоединился к ним, стараясь показать хозяйке, что
он не сердится на нее за то, что опа перебросила его через
машину, а, напротив, очень доволен.
Случалось ли вам когда-нибудь видеть бешеную со­
баку? Оскаленная морда в пене, хвост опущен и прячется
где-то между задних ног. Что-то бешеное было и в свалке,
развернувшейся перед их глазами. Конечно, верлио­
ки не помнили себя — иначе, убивая друг друга перед
волшебным шаром, они не катили бы его все дальше и
дальше.
— II ведь ни капли крови!
125

— Нет, кое-где заметны красные пятнышки,— воз­
разила Ива.
— А это в папашу,— объяснил снова возникший не­
весть откуда Лука Порфирьевич.— Бывало, я его брею,
рука задрожит, соскользнет — и порежу. Ну, думаю,
пропал! А он смеется: «Испугался, собака?» И вижу —
порез глубокий, а крови нет. «Почему же это?» — спраши­
ваю. «А потому,— отвечает,— что у меня в жилах не кровь,
а муравьиная кислота». И действительно: капнул он мне
однажды этой кислотой на руку — прожгла, сволочь, до
кости.
Шар по-прежнему светился изнутри таинственным зо­
лотистым светом, верлиоки еще сражались подле него,
но схватка уже подходила к концу.
— Сколько я от него натерпелся, сил моих нет,— про­
должал Лука Порфирьевич. — Ну, теперь крышка. Те­
перь я вольная птица. Хочу — хожу, хочу — лечу. И
знаете ли, дорогой Василий Платоныч, что я сделаю?
Пойду к вам служить. В секретари, а? Не пожалеете!
— Ну нет!
— Это почему же? — с искренним недоумением спро­
сил Лука Порфирьевич.— Я ведь не кто-нибудь. У меня
стаж. Мне, может быть, до пенсии немного осталось. А
опыт? Ведь я как-никак птица. Секретари, которые не
нуждаются в транспорте, вы меня извините, на улице не
валяются.
— Да не нужен мне секретарь,— возразил Вася.—
Я только что кончил школу. Я собираюсь в университет
поступить. Дел у меня немного, и я как-нибудь с ними
сам управлюсь. Вам бы в какое-нибудь учреждение, Лука
Порфирьевич.
— Нет уж, увольте. Меня от этого бюрократизма всегда
воротило, и в Шабарше я, поверьте, даже с удовольст­
вием смотрел, как эти люди-бумаги горят. Ой, Василий
Платоныч, пожалеете! Ведь не хвастаясь скажу: второго
такого, как я, вам не найти.
— Это, пожалуй, верно,— смеясь, сказал Вася.— А я,
Лука Порфирьевич, пожалуй, и не стану искать.
Секретарь грустно щелкнул клювом и задумался. Кис­
точки над глазами, заменявшие брови, и кисточки на гу­
бах, заменявшие усы, печально повисли. Похоже было,
что теперь он не мог сказать: «Как вы ни вертитесь, а без
нас, секретарей, вам не обойтись».
— Что же делать? — беспомощно спросил он.
126

Вася додумал.
— А вы посоветуйтесь с глобусом.
— Каким глобусом?
— Да вон с тем волшебным гпаром. Покойный Леоп
Спартакович говорил мпе, что он может дать дельный совет.
Если бы Лука Порфирьевич сразу поверил Васе, он,
может быть, успел бы поговорить с волшебным шаром,
наделенным чудесным свойством помогать человечеству,
когда оно попадало в трудное положение. Но он не поверил.
Он поморгал своими плоскими глазами, посмотрел на
шар, с которого скатывались последние мертвые верлиоки,
потом на Васю, потом снова на шар. И вдруг вспорхнул и
как был — в штанах и пиджаке — полетел по воздуху
к шару. Но опоздал! Надоело ли тому быть игрушкой в
руках отвратительных карликов или он давным-давно
задумал покинуть грешную землю, но не прошло и полча­
са, как в космическом пространстве появилось новое не­
бесное тело. И возможно, что не кто иной, как Платоп
Платонович, первый разглядел его с помощью своего ма­
ленького, но зоркого телескопа на вершине Сосповой горы.
ГЛАВА

XXXVII,

повествующая о чудесах,
происходящих без всякого вмешательства
волшебных сил

Может быть, иной читатель вообразит, что я выдумал
эту историю? Нет и нет! Ни слова неправды. Рассказы­
вают, что какой-то человек добрался до Луны и с полчаса
бродил по ней, утопая по колено в пыли. Вот этому я
бы, пожалуй, не поверил.
Но как же все-таки наши путешественники вернулись
домой из пустыни, которая даже не значится на географи­
ческой карте? Очень просто: она свертывалась за ними,
как ковер, и это, представьте себе, нимало не противоречит
современным понятиям о пространстве.
Впрочем, ина обратном пути не обошлось без приключе­
ний: недалеко от Котома-Дядьки «москвич» остановился —
не от усталости, как поэтически предположила Ива. Сло­
малась важная деталь, и Вася с первого взгляда убедился
в том, что он не может помочь беде — ведь коленчатый
вал не принадлежит к живой природе. Ему было далеко
не только до речной воды, но даже до розового туфа.
127

Именно в эту минуту на пустынной дороге показался
велосипедист — и уж тут не было никакого чуда! Я, на­
пример, не хвастаясь скажу, что, не пользуясь ни почтой,
ни телеграфом, безошибочно догадываюсь, как живется
моим друзьям и не нужна ли им помощь. Догадался и
Слава. Так или иначе, уже через пять минут после того,
как сломался коленчатый вал, он вертел своими длин­
ными ногами педали велосипеда, а через двадцать пять
радостно пожимал Иве и Васе руки, а Филиппу Сергееви­
чу лапу. Надеюсь, вы пе забыли, что он был первоклассным
механиком на городской автобазе? За седлом его велоси­
педа был привязан новенький, еще в заводской упаковке
коленчатый вал.
Это было трудно — пе остаться в Котома-Дядьке хоть
на два дня. Отказаться от парадного обеда, который кото­
мадядькинцы непременно хотели устроить в честь Ивы,
перед которой они чувствовали себя виноватыми — ведь
Верлиока утащил ее у них из-под носа. Не отметить но­
воселье — Слава и Катя получили прекрасную одноком­
натную квартиру с раздельным санузлом, выложенным
метлахской плиткой. Не увидеть футбольпьтй матч «Котома-Дядька» — «Спартак», который твердо надеялись вы­
играть хозяева поля.
Но паши путешественники, как вы знаете, справлялись
и не с такими трудностями. Надо, надо было спешить!
В Сосновой Горе, как это вскоре выяснилось, решительно
все заболели.
Скука, или скукота (согласно словарю Даля), является
результатом отсутствия занимательности, развлечений,
веселья. Но скука по детям, не указанная в этом словаре,
не имеет ничего общего с отсутствием развлечений.
Долго покряхтывая, ежился, хмурился и наконец сва­
лился Платон Платонович. Единственным лекарством от
всех недугов для Ольги Ипатьевны всю жизнь была ее труб­
ка. Но на этот раз не помогла и трубка. Прекрасно зная,
что Платон Платонович не может видеть плачущих женщин
(не говоря уж о детях), она то и дело всхлипывала, теряя
сходство со старым солдатом и превращаясь в самую обык­
новенную старушку. Шотландская Роза стала сохнуть,
а что касается родителей Ивы, они опасно замолчали —
опасно, потому что, вместо того чтобы сказать хоть слово,
начали вздыхать, причем так часто, что вздохи и звуки по­
дозрительного сморканья сталкивались в воздухе, боль­
но ушибая друг друга.
128

Но вот наступил день, которому смертельно не хоте­
лось переходить в другое время суток по той простой при­
чине, что он был единственным в своем роде, а ведь непов­
торимое нельзя повторить.
Вы, может быть, думаете, что старенький, страдающий
одышкой «москвич» с трудом вскарабкался на Сосновую
гору? Ничуть не бывало! На последнем километре Вася
превратил его в старинные расписные сани с ковровым
верхом, с заиндевевшей медвежьей полстью, на которой
спал Фпля, любивший предзимнш! легкий морозец. Сани
скользили вслед за стройной белой лошадкой, скромно и
горделиво склонившей головку с подстриженной челкой.
Сани остановились сперва возле одного дома, потом (после
того как Иву едва не задушили в объятьях) возле другого.
Как вы думаете, что могут сделать четыре обыкновенных
слова? Многое. Они могут заставить знаменитого астропома подняться с постели и, выпив чашечку кофе, весело
поздороваться с Большой Медведицей, не говоря уж о
Малой. Они могут вернуть старушке ее солдатскую вы­
правку, а ее трубке — способность бодро бормотать что-то
табачное на своем табачном языке. Они могут заста­
вить двух почтенных людей, мужа и жену, хватить по
рюмочке и — вы не поверите — поцеловаться, поздрав­
ляя друг друга. Они могут преобразить Шотландскую
Розу, украсив ее цветами независимо от времени года.
Эти слова были:
— Здравствуйте! Вот и мы!

ГЛАВА XXXVIII,
в которой на сцену
является новое действующее лицо

Конечно, можно занимательно кончить эту длинную
историю. Можно, например, заставить читателя подождать
три-четыре года и рассказать о том, как Вася уговорил
Иву выйти за него замуж... Да, да, уговорил! Дело в том,
что в подобной развязке Ива не находила ничего неожи­
данного. Более того: она казалась ей заурядной.
— Но есть и более серьезная причина,— говорила
она.— Я тебя люблю, но выходить замуж за волшебника...
Это просто опасно. А вдруг у нас будут дети и тебе захо­
чется превратить их в крольчат?
&

В. Каверин, т. 8

£29

Разумеется, это была шутка.
Можно рассказать о праздничном обеде в честь наших
путешественников, на который откуда-то прилетел Лука
Порфирьевич, служивший теперь швейцаром в Министер­
стве Необъяснимых Странностей и явившийся в облаче­
нии, напоминавшем форму генерала дореволюционных
времен. Можно упомянуть, что на этом обеде Филипп Сер­
геевич нырнул под стол, надеясь вздремнуть, и встретился
лицом к лицу с крошечным верлиокой, голым и розовым,
как только что родившийся мышонок. Он хотел съесть
его, но тот удрал — и настроение было испорчено, заснуть
не удалось.
Можно рассказать... Но нет, нет и еще раз нет! Ни
слова о том, чего нельзя подтвердить документами, сви­
детельскими показаниями или другими доказательствами,
заверенными подписью и печатью! На полную историче­
скую достоверность могут рассчитывать только два раз­
говора. Первый — между Филиппом Сергеевичем и Шот­
ландской Розой, а второй —- между Васей и Почтенной
Дамой, незримо сопровождающей нас день за днем и час
за часом.
— Ты знаешь, а ведь я немного боюсь за Васю,— ска­
зала Шотландская Роза.— В самом факте его существо­
вания есть что-то непрочное. Я бы предпочла, чтобы он
появился на свет в самом обыкновенном родильном доме.
— А ты не думаешь, что вымысел выше правды? —
задумчиво возразил Кот.— Если отнять, например, вы­
мысел у науки, она тут же начинает хромать на обе ноги.
Впрочем, это уже трюизм. Вторая жизнь Василия Пла­
тоновича не упала с неба. Она слишком неправдоподобна
для родильного дома. Ведьтогда пришлось бы возиться
с его матерью: кто она, откуда взялась, как зовут отца,
не собирается ли она подать на него в суд или из гордости
отказывается от алиментов, желая остаться матерыо-одиночкой.
— Но зато этот вариант... Как бы яснее выразиться...
Он ничем не грозит Васе.
— Не понимаю.
— Я хочу сказать, что появление ребенка на свет свя­
зано с долгим ожиданием, осторожностью, опасностью...
Ну, словом, ты мужчина и этого не понимаешь.
— Милая моя, а почему ты думаешь, что пылинкам
так уж легко было соединиться с пастушеской дудочкой,
да еще глубокой зимой? Ну, скажем, одиночество и ака530

демическая тишина как-то тянутся друг к другу. Но гри­
фельная доска, плавающая в воздухе! Но снотворное, ко­
торое пе помогло Платону Платоновичу! Все это и есть та
очевидность невероятного, без которой было бы скучно
и даже невозможно существовать.
— Может быть. А тебе не кажется,— спросила, вздох­
нув, Шотландская Роза,— что Вася может так же легко
исчезнуть, как появился?
— Не думаю,— веско ответил Кот.— Во всяком слу­
чае, он сумеет постоять за себя.
Они помолчали.
— Так ты говоришь, что им только кажется, что они
влюблены друг в друга? Неужели они пи разу не поцело­
вались дорогой?
— Нам, душенька, было пе до поцелуев,— строго от­
ветил Кот.
— Я понимаю. Но все-таки...
— Ох эти женщины! Ну да, да! Целовались. Но нель­
зя же забывать, что это современные молодые люди, кото­
рые стараются, чтобы поцелуи не мешали, а помогали делу.
Таков был первый разговор. Он был пе похож на вто­
рой. Более того: между ними была пропасть, в которую
легко мог угодить мой Вася, если бы он в свое время от­
ступил перед испытаниями, выпавшими па его долю. Но
он, как вы знаете, не отступил. Он воспользовался пми,
чтобы заглянуть в самого себя, а это в иных случаях не
только полезно, но необходимо. Разумеется, ему было да­
леко до Сократа, который настоятельно требовал этого
от каждого умного или даже не очень глупого человека.
По все же, заглянув в себя, Вася сумел недурно подго­
товиться к встрече с Дамой, незримо присутствующей на
каждой странице нашего затянувшегося повествования.
Кстати, это была действительно дама — ее ни в коем
случае нельзя было назвать гражданкой или просто жен­
щиной, как это, к сожалению, случается у пас в очередях.
Поздно вечером, когда Вася засиделся над своими учеб­
никами — он был уже студентом Московского универси­
тета,— легкий стук оторвал его от работы.
— Войдите,— сказал он.
Дверь бесшумно отворилась, и в комнату неторопливо
вошла пожилая, но еще хорошо сохранившаяся Дама
в длинном черном платье, похожем на современное макси,
но одновременно ничуть не похожем, потому что именно
такие платья носила Мария Стюарт. Дама была гладко
5*

131

причесана, прямой пробор разделял черные, слегка ;поседевшие волосы, заколотые гребнем в виде змеи с алмаз­
ными глазами. Полные овальные плечи прикрывала со­
болья накидка, которая, по мнению знатоков, никогда
не выходит из моды. Драгоценные серьги украшали уз­
кие изящные уши, а на четвертом пальце левой руки бле­
стел золотой перстень с печаткой. Пожалуй, можно было
подумать, что этой печаткой она скрепляет указы, меня­
ющие — к лучшему или худшему — жизнь народов.
— Добрый вечер, Вася,— сказала она.
— Добрый вечер, сударыня.
Он был достаточно проницателен, чтобы рассчитывать,
что этот визит когда-нибудь состоится, и заранее решил
называть Судьбу сударыней — это было бы и вежливо,
и скромно.
— Ну что же, Вася,— продолжала Судьба.— Ты, дол­
жно быть, догадываешься, зачем я к тебе заглянула. Я
подарила тебе вторую жизнь, потому что мне смертельпо
надоел Верлиока. Ты понимаешь, у меня не было ни одной
свободной минуты, чтобы расправиться с ним. Прошло
несколько лет с тех пор, как ты появился на свет. Ду­
дочка молчит, пылинки в лунном свете не соединяются
с академической тишиной. А если это так...
— А если это так, значит, я выполнил предназначе­
ние, да? — спросил Вася.— И мне придется снова рас­
статься с милой землей?
— Что делать!
— Это было бы очень грустно. И, знаете ли, сударыня,
крайне несправедливо.
— Почему?
— Потому что вы зашли слишком далеко. В самом деле:
очевидно, не без вашего участия я познакомился с Ивой,
мы искренне полюбили друг друга, а ведь это для два­
дцатого века очень редкий, почти исключительный случай.
Если она узнает о моем исчезновении...
— Я не тороплюсь. Вы можете проститься.
Из глубоких карманов своего платья Дама вынула
янтарные четки и стала неторопливо перебирать их — оче­
видно, это помогало ей оставаться бесстрастной.
— Проститься без надежды на новую встречу? На та­
кую жестокость не только вы, но и я не способен. А Пла­
тон Платонович? Он просто умрет без меня, и тогда ас­
трономия в стране не просто обеднеет, но обнищает. Шот­
ландская Роза засохнет от огорчения, Кота хватит удар,
132

а котомадядькинцы до конца своих дней станут носить
траурные повязки.
— Мелочь,— равнодушно возразила Судьба.
— Нет, не мелочь! Вы завязали вокруг меня такой
узел, что его нельзя сравнить не только с морским, но даже
с гордиевым узлом. Он не развяжется, он станет еще проч­
нее после моего исчезновения.
— Время возьмет свое,— перебирая четки, ровным
голосом сказала Судьба.
— Свое — да. Но это — чужое. Моя история расска­
зана! Кто знает, может быть, человечество запомнит ее
на полстолетия.
— Полстолетия — мгновенье.
— И это немало! Простите,— спохватился Вася,— я
не предложил вам сесть.
Судьба величаво села в кресло. Расправив складки
платья, она снова принялась за четки. Похоже было, что
ей не хотелось уходить.
— И, наконец, есть важное обстоятельство, о котором
я обязан упомянуть. Не знаю, какого мнения вы о моем
коте Филиппе Сергеевиче...
Нельзя сказать, что Судьба улыбнулась, хотя прихо­
дится иногда слышать: такому-то улыбнулось счастье.
Легкое, еле заметное движение тронуло суровые, резко
очерченные губы.
— Он хвастлив, обидчив, честолюбив, грубоват, но
редко лжет, особенно людям. Так вот он клянется, что,
когда мы вернулись, он на праздничном обеде своими
глазами видел под столом маленького верлиоку. Он хо­
тел съесть его, но тот увернулся. Согласитесь, что, когда
он вырастет и сделает карьеру, мне — и никому другому —
придется...
— История пе повторяется.
— Может быть! Но ведь если мне придется снова схва­
титься с ним, это будет уже совсем другая история. И кроме
того... Извините, что я вынужден напомнить вам... Вам
не хочется оценить то, что я сделал?
— Тебе хочется, чтобы я наградила тебя? — холодно
спросила Судьба.— А разве возвращение к жизни юно­
ши, убитого пе помню когда, кажется, в четырнадцатом
или пятнадцатом веке,— не награда?
Настольная лампа вдруг погасла, в комнату, ровно
ступая, вошел равнодушный лунный свет, в котором, увы,
не мелькали пылинки. Одиночество? О нем не могло быть
133

и речи! Платон Платонович сидел у своего телескопа,
Ольга Ипатьевна, которой не спалось, сложив ноги,
как турок, с трубочкой в зубах сидела на постели, Шот­
ландская Роза чутко дремала, Кот сладко похрапывал,
и ночь, к сожалению, опасно не напоминала ту, которая
была украшена появлением в доме рыжего мальчика с
голубыми глазами.
— Ты погаснешь, как падающая звезда,— безмолв­
но и безоглядно. Будь мужчиной, Вася! От судьбы не уй­
дешь.
И, взявшись за руки, в комнату вошли Безмолвие и
Безоглядность. Они были двоюродными братьями, и что-то
родственное почувствовалось в них, когда, невидимые в
темноте, они осторожно приблизились к Васе и бережно
положили к его ногам Последние Мгновения. Он вздох­
нул.
— Послушайте, сударыня,— сказал он с отчаяньем,
которое и не думал скрывать.— Но разве вам не хочется
узнать, что случится со мной, если вы отложите свое ре­
шение хоть на три-четыре года? Ведь вы немало повози­
лись со мной, а я, например, терпеть не могу, когда ра­
бота пропадает даром. Обо мне рассказана повесть, и,
может быть, найдутся люди, которые не без интереса ста­
нут ее читать. Вы заставили меня гоняться за Верлиокой
и не заметили, как я волей-неволей оказался в литературе,
а литература, согласитесь, бессмертна. Да и вообще, са­
мое занятное, в сущности, только начинается. Вы сделали
меня волшебником — неужели вам не хочется узнать, что
получилось из этой затеи? Догадываетесь ли вы, например,
что я намерен, извините, перехитрить вас, а для этого нуж­
но по меньшей мере несколько лет. Широко известно, что
время от времени вы серьезно ошибаетесь. Так вот, окон­
чив философский факультет, я собираюсь написать кни­
гу на тему «Ошибки судьбы».
Стоит упомянуть, что даже намек на подобную мысль
никогда не мелькал в размышлениях Васи. Но утопающий
хватается за спасательный круг, даже если он существует
только в его воображении.
В темной комнате вдруг появился слабенький огонек,
похожий на уголь, просвечивающий сквозь пепел. Тускло,
вполнакала зажглась Васина настольная лампа. И робкий
желтенький огонек заставил Безмолвие и Безоглядность
шага на два отступить от Васи.
— Забавно,-— заметила Судьба.
134

Нельзя сказать, что именно в эту минуту она решила
расстаться со своей неприступностью. Но все-таки она
была женщиной, которая, собираясь заглянуть к молодому
человеку, не забыла напудриться и слегка тронуть пома­
дой губы. В гордых глазах мелькнуло и медленно разго­
релось любопытство.
— Я докажу, что вас можно обмануть. Я найду ты­
сячи убедительных примеров, когда вы были вынуждены
отступить перед самым обыкновенным мужеством и более
чем обыкновенной, но искренней любовью.
Он замолчал, и это была минута, когда все останови­
лось если не в целом свете, так по меньшей мере на Сос­
новой горе. Минут десять пазад пошел снег, и снежинки
неподвижно повисли в воздухе, пренебрегая давно от­
крытым законом земного притяжения. Филя проснулся
и почему-то встал, прислушиваясь, на задние лапки. Часы
в столовой, собравшиеся отметить полночь, остановились
на одиннадцатом ударе. Все ждали, что скажет опасная
Дама, глядевшая на Васю со странным выражением лю­
бопытства и — вы не поверите — восхищения. Так ху­
дожник подчас смотрит на свой нежданно-негаданно удав­
шийся холст.
— Ты заинтересовал меня,— сказала наконец Судь­
ба.— А это труднее, чем справиться с Верлиокой. Обо мне
написано много книг. В одних меня благословляют, в
других проклинают. Но о моих ошибках еще никто, ка­
жется, не писал. Хорошо, я подожду. Может быть, мы
еще встретимся. А пока желаю счастья.
И она исчезла. Жизнь продолжалась.
Снежинки уютно устроились па земле, Филя уютно
улегся и снова заснул, часы в столовой пробили полночь,
заставив Последнее Мгновение растаять в ярком свете
вспыхнувшей настольной лампы. Что касается Безмолвия,
то ему пришлось убежать со всех ног, потому что кто-то
бросил в окно Васиной комнаты снежок и стекло зазвенело.
Копечно, это была Ива. В шубке, накинутой на халат, в
ночных туфлях, надетых на голые ноги, с заплетенной
на ночь косичкой, она стояла под окном и лепила дру­
гой снежок, который, без сомнения, разбил бы окно,
потому что был не меньше теннисного мяча, а может быть,
и побольше.
— Добрый вечер,— сказала она сердито.— Мне что-то
не спится. С тобой ничего не случилось?
— Нет, случилось. Но ничего серьезного.— Он лас135

ково обнял ее за плечи.— Беги домой. Ты простудишься.
Завтра я все тебе расскажу.
Он проводил ее и, вернувшись, глубоко задумался над.
книгой.
Между тем снежок, который до снх пор нежно и неуве­
ренно опускался на землю, постепенно превратился в на­
биравшую скорость снежную бурю, которая, ошалев, на­
кинулась на Сосновую Гору. Снег уже не падал, а вывали­
вался грудами, как будто кто-то забросил па пебо громад­
ные самосвалы и они, рыча, огрызаясь, одновременно
опрокидывали свои кузова на Сосновую Гору. Не думаю,
что это было случайностью. Так или иначе, к утру поселок
был по окна завален снегом. И мне пришлось очень долго
работать лопатой, чтобы достать из-под снега повесть,
которую вы прочитали.
2 июня 1981

СТАТЬИ
ОЧЕРКИ

МАЛИНОВЫЙ ЗВОН
Очерк

ВСТУПЛЕНИЕ

Я решил присоединить этот очерк к моим воспоми­
наниям не только потому, что в нем нашли развитие мои
литературные мнения двадцатых годов. И не только пото­
му, что мои товарищи по бельгийской поездке внутренне
связаны — так мне казалось — с поколением, которое
в те памятные годы открыло новые страницы в истории Рос­
сии.
Была и третья, совершенно особенная причина.
В прощальной лекции, закончившей мое преподава­
ние в Институте истории искусств, я рассказал о том, как
неожиданное появление живого лица, действующего не
в воображении, а в действительности, заставило меня пере­
строить весь план задуманного романа. Переместился
центр тяжести, определился стиль, уточнились детали.
Ничего нового не было в том, что я рассказал своим
слушателям, кроме того, что, может быть, я впервые за­
ставил их задуматься над понятием «прототип», которым,
кстати сказать, почему-то в особенности интересуются
в наши дни английские русисты.
В этом понятии много неясного, и самая необходимость
его мне кажется сомнительной. Ведь случаи, когда автор
современного произведения откровенно называет по имени
«прототип» своего героя, крайне редки. Как раз наоборот,;
он его скрывает.
Неизбежные догадки и предположения могут заинте­
ресовать широкого читателя, могут иногда пригодиться
189

историку литературного быта, но для науки, как системы
достоверных знаний, они, в сущности, бесполезны...
Так или иначе, случай, о котором я рассказал, был
живым свидетельством вторжения жизни в литературу.
Но как быть с обратным явлением, когда литература не
только вторгается в жизнь, но фактически меняет ее, под­
час подсказывая сюжет для нового произведения? Так —
это было еще до войны — я получил письмо из Орджони­
кидзе. «Прочтя ваш роман «Два капитана»,— писала мне
некая Ирина Н.,— я убедилась в том, что вы — тот чело­
век, которого я разыскиваю вот уже восемнадцать лет.
В этом меня убеждают не только упомянутые в романе под­
робности моей жизни, которые могли быть известны толь­
ко вам, но места и даже даты наших встреч — на Триум­
фальной площади, у Большого театра...» Я ответил, что
никогда не встречался с моей корреспонденткой ни в
Триумфальном сквере, ни у Большого театра и что мне
остается только навести справки у моих друзей, биолога
и полярного летчика, которые соединились в моем-вооб­
ражении, чтобы послужить «двойным прототипом» для
моего героя.
И ^другой случай вспомнился мне в связи с письмом
Ирины Н., невольно поставившим знак равенства между
литературой и жизнью. Во время ленинградской блокады,
в суровые дни поздней осени 1941 года, Ленинградский
радиокомитет обратился ко мне с просьбой выступить от
имени Сани Григорьева с обращением к комсомольцам
Балтики. Я ответил, что хотя в создании образа Сани Гри­
горьева участвует вполне определенный человек, летчикбомбардировщик, действовавший в то время на Централь­
ном фронте, тем не менее это все-таки литературный пер­
сонаж — и только.
— Это ничему не мешает,— был ответ.— Пишите
так, как будто фамилию вашего героя можно найти в теле­
фонной книжке.
Разумеется, я согласился. От имени Сани Григорьева
я написал обращение к комсомольцам Ленинграда и Бал­
тики — ив ответ на имя «литературного героя» посыпа­
лись письма, дышавшие уверенностью в победе.
Вернемся к моему очерку. В первоначальном текстет
опубликованном в журнале «Новый мир» (1963), не было
истории о том, как братья Гольде встретились после много­
летней разлуки. Но об этом — в главе «Переписка».
140

СЧАСТЛИВАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ

Голландию называют страной тюльпанов, но с рав­
ным правом ее можно назвать страной велосипедистов. Дев­
чонки с гривками и голыми коленками, скучные респек­
табельные чиновники, мамы с детьми — один у руля, дру­
гой за седлом,— монашки ловко лавируют среди автомо­
билей, обсуждая свои дела, поют, спорят — словом, жи­
вут на велосипедах.
В Амстердаме за час до отъезда я засмотрелся на вело­
сипедистов и подвернул ногу. Все разлетелось — очки,
карандаш, записная книжка. Я встал и огорчился. Брюки
были слегка порваны. Но огорчаться следовало по друго­
му поводу. Я сильно подвернул, а может быть, и надломил
правую ногу. Вероятно, надо было взять такси или согла­
ситься на настояния моего спутника, профессора Констан­
тина Владимировича Соляника-Красса, предложившего
сбегать за нашим автобусом.
Я не сделал ни того, ни другого. Больше того — в Ам­
стердаме проходила английская неделя. Недалеко от
Райхсмузеума шотландцы проделывали свои замыслова­
тые штуки, и мы простояли еще минут пятнадцать, глядя,
как девушки танцуют между скрещенными, лежавшими
на панели шпагами, как здоровые мужики в юбках и слож­
ной амуниции, состоящей из ремней и каких-то шкур, под
однообразную воинственную древнюю музыку вертят бара­
банными палками и вдруг без причины делают два шага
вперед и шаг назад.
Словом, вернувшись в Москву* я две недели привыкал
к костылям, проклиная распухшую ногу. Тут бы, кажется,
и приняться за дело. Так нет же! Оказывается, я не могу
писать лежа, не отрываясь каждые сорок минут от работы,
не проделывая пешком по десяти километров в день, ког­
да мысленно произносишь убедительные острые речи в
стараешься запомнить вдруг вспыхнувшую удачную фразу.
Да и не так уж хотелось мне написать о нашей поездке.
Уезжая из Москвы, я отложил новый роман, едва на­
чатый, и он как будто сам продолжал писать себя — таким
я нашел его, вернувшись. Он ждал меня — в письмах но­
вых корреспондентов, в набросках и планах, которые я
прочел другими глазами. Но вот, едва я встал на ноги,
Бельгия возникла передо мной с ее громадными шарами
Атомиума, словно построенного людьми другой планеты,
с ее бережно хранимой стариной* с ее куклами* с ее осто141

рожным и нежным звоном колоколов, отсчитывающих
время.
И, главное, я подумал о своих спутниках, о счастливой
случайности, которая свела и познакомила тринадцать
человек, удивительно не похожих друг на друга, принад­
лежащих к разным кругам нашего общества со всеми его
противоречиями, надеждами и размахом.
И мне захотелось написать о нашей поездке. Праздни­
ков в жизни не так уж много, они редко приходят сами, их
приходится добывать, а добытое, да еще с трудом, грех не
отметить в памяти — своей и чужой.
ПРОМЕЛЬКНУВШИЙ ЛЮКСЕМБУРГ

Первые дни нашей поездки (7—9 мая) были связаны
с Днем Победы. Мы провели их в Люксембурге, маленькой
стране, недавно отметившей свое тысячелетие. Люксем­
бург необычайно красив, весь в нарядных лесах, нетороп­
ливо шествующих в горы. Таким показался он мне из окна
автобуса, а иначе я его и не видел. Времени не было —
прием в Обществе дружбы, встреча с интеллигенцией,
возложение венков в Музее Сопротивления, снова прием
в нашем посольстве. Да и поселили нас неудачно, в горо­
де Эхтернахе, в семидесяти километрах от столицы, где про­
исходили все эти приемы и встречи. Сам Эхтернах хорош,
но мы и его не видели. Впрочем, в шесть утра, накануне
отъезда, я пробежался по лесным тропинкам, плавно оги­
бающим высокий холм. Городок расположен на берегу
пограничного Мозеля. Федеративная Германия — ру­
кой подать! Немецкие коровы на чистых пастбищах видны
прямо из окна отеля.
Ренэ Блюм, бывший посол Люксембурга в Москве,
смеясь, рассказывал нам, что, когда в газете появилось
сообщение, что американцы успешно форсируют Мозель
и добрались уже до середины реки, русские спрашивали
его: широк ли Мозель? С Волгу? С Оку? Хороший пловец
перемахнет Мозель в пять минут.
Кстати, именно Ренэ Блюм приложил все усилия, чтобы
мы хотя бы в самых общих чертах познакомились с Люк­
сембургом. Он проехал с нами по городу, познакомил с
художниками, композиторами, писателями. На собрании,
посвященном двадцатилетию победы, он рассказал о гран­
диозных усилиях и жертвах, принесенных Советским Сою142

вом, и его длинный блестящий доклад был похож на многоголосую фугу, в которой французский язык сменялся не­
мецким, но основная, повторяющаяся мелодия звучала всетаки по-люксембургски.
Наконец он подарил каждому из нас по бутылке пре­
красного мозельвейна, чтобы, вернувшись домой, мы могли
еще раз помянуть страну, которую нам так и не удалось
увидеть.
Что касается меня, то я в промелькнувшем Люксембур­
ге не мог отделаться от странного ощущения, что он —
разумеется, я говорю о городе, а не о стране — чем-то по­
хож на мой родной Псков, хотя трудно представить себе
более глубокое воплощение европеизма, чем Люксембург,;
и более русский город, чем Псков.
В Люксембурге старина устроенная, прибранная. Кре­
постные стены искусно вмонтированы в пейзаж. Глубокий
ров давно превращен в парк с куртинами роз среди круг­
лых кустов, с мягкими оттенками зелени, ненавязчиво ра­
дующими глаз. Через ров перекинут арочный мост. В плав­
ном овале арки видна старинная круглая башня с бойни­
цами. Над мостом
собор, а немного в стороне — дворец
великого герцога с множеством шпилей. Часовые идут
вдоль дворца навстречу друг другу, останавливаются, при­
топывают ногой, похлопывают рукой по своей винтовке и
расходятся, не взглянув друг на друга.
Все это очень хорошо (я говорю, разумеется, о бережном
отношении к старине, а не об этих движениях, которые
солдаты проделывают с необъяснимым самодовольством,;
точно возможность притопывать ногой и похлопывать по
винтовке ставит их выше других, обыкновенных людей).
Водь заботиться о своем прошлом — не только долг, но и
искусство. К счастью, это отлично поняли в моем родном
городе. Я убедился в этом, посетив его в прошлом году.
Прежде в Пскове была старина, вошедшая в быт, предмет
существования, а не обозрения. Мы почти не замечали ее.
Развалины Покровской башни были отличным местом для
игры в казаки-разбойники, а в пустынном Мирожском мо­
настыре XII века, на той стороне Великой, удобно было
назначать епархиалкам свидания.
Теперь старый город вновь стал воплощением былой
независимости и силы. Искусно восстановлена крепостная
стена. Реставраторы смело воспользовались деревом —
без дерева картина древней Руси неполна. Просмоленные
светло-черные доски покрытия идут над стеной,, конусооб143

разные шишаки покрывают башни, решетчатые ворота
из бревен в полтора обхвата запирают форпосты. Впечат­
ление грозной уверенности смешивается с чувством под­
линности,. непонятная грусть — с восхищением перед
соразмерностью пропорций, продиктованной вкусом, ко­
торый не изменял псковичам и в деле войны. Играть в ка­
заки-разбойники на крепостных степах больше нельзя*
а вот назначать свидания можно. Впрочем, в этом отноше­
нии уже и вовсе нельзя найти ни малейшей разницы меж­
ду Люксембургом и Псковом.

ЯН БОС

В нашей группе было много участников войны: На­
дежда Васильевна Попова, Виктор Михайлович Перов*
Александр Яковлевич Каминский,— о них я еще расскажу.
Но у Ивана Афанасьевича Дядькина совершенно особен­
ная военная биография. Он — знаменитый Ян Бос, один
из организаторов бельгийского Сопротивления, помощник
командира русской партизанской бригады. Несколько раз
я просил его рассказать о том, как это произошло. Он на­
чинал, смущенно улыбаясь, и останавливался: «Вы проч­
тите книгу, там все написано».
Вернувшись в Москву, я прочел эту книгу. Она назы­
вается «В чужой стране». Ее написал А. Вольф, а Приволж­
ское книжное издательство выпустило ее в 1964 году чет­
вертым изданием. Но как ни увлекательна эта книга, Иван
Афанасьевич мог бы — я в этом убедился — рассказать
о действиях русских партизан лучше, чвлМ автор, добро­
совестно изучивший многочисленные письма, дневники
и воспоминания. В книге утеряна интонация, а в этой
интонации многое — и прямодушие, п скромность, и гор­
дость (естественная, потому что тем, что сделал Иван
Афанасьевич, надо гордиться), и юмор, и впечатление
целостности, и детскость, и здравый смысл.
Впрочем, может быть, мой упрек несправедлив. Хотя
Иван Афанасьевич — один из главных героев необычай­
ной истории, разыгравшейся в Лимбургских лесах, кни­
га написана не только о нем. Теперь он — зоотехник од­
ного из совхозов под Волгоградом. Ему сорок пять лет,
он среднего роста, худощавый, седеющий, с негородским,
кирпично-румяным лицом и весь какой-то очень негород144

ской. Человек деликатный, уважающий чужие интересы f
да и сам интересующийся живописью, он ходил по собо­
рам, ратушам, музеям, смотрел Рубенса, Ван-Эйка, рас­
спрашивал нашу спутницу, искусствоведа Нину Нико­
лаевну Калитину, и внимательно выслушивал ее объясне­
ния.
Но в Голландии, после того, как его заветная цель —
встретиться с боевыми друзьями — осуществилась, он
заскучал и однажды, выйдя из прекрасного старинного
ресторана в Амстердаме, где мы очень вкусно и весело
пообедали при свечах и на прощанье получили от хозяина
подарки, вдруг сказал, слабо махнув рукой: «Надоела
мне эта Европа». Я спросил: как же не надоела она ему
за те два года, которые он провел в Лимбургских лесах?
Он ответил, улыбнувшись: «На скуку тоже надо время
иметь».
Только «Ночной дозор» Рембрандта как бы пробудил его
от этого несколько сонного состояния, в которое он впадал
все чаще к концу нашей поездки. Не только он, мы все
онемели перед этой картиной, которая вовсе не называ­
лась «Ночным дозором», потому что изображенная на ней
сцена происходит днем и солнце участвует в ней могущест­
венно и мягко. В течение долгого времени картина была
покрыта слоем копоти и расчищена лишь недавно. Быть
может, поэтому она так. поразительно не похожа на свои
репродукции. Никакой это не дозор, а групповой портрет
офицеров военной корпорации Амстердама. Но в этот
групповой портрет внесена внезапность, настигнутость —
то, что вторгается в жизнь и изменяет ее внезапно и беспо­
воротно. Неподвижность, при которой каждой натуре
уделяется равное внимание, нарушена, сброшена со счетов.
Невозможно представить себе, что Рембрандт написал
капитана такого-то в белом костюме, а лейтенанта такогото в черном, чтобы ими любовались, чтобы их узнавали.
Падающий слева ослепительный свет врывается не в тем­
ноту подворья, из которого выходят стрелки, а в Голлан­
дию XVII века с ее терпением, неукротимостью, жесто­
костью, с ее победой в испанской войне, с ее нищетой и
богатством.
Мы видим не все полотно. По старинной плохой копии,
выставленной у входа, легко заметить, что часть карти­
ны — и немалая — отрезана, потому что картина не вхо­
дила в раму. Одно из самых поразительных явлений чело­
веческого гения было признано неудачей^ потому что
Д45

стрелки, находившиеся в тени, обиделись на Рембрандта,
не изобразившего их на первом плане. Да и при чем тут
девочка с восхищенным круглым лицом, которая, как все
дети, радуется суматохе и была бы невозможна в группо­
вом портрете до этой картины?
Не напоминают ли вам эти возражения другие, кото­
рые, увы, часто приходится слышать! О живописи судят
с поразительной категоричностью, недопустимой даже в
своем профессиональном деле, которым занимаешься всю
жизнь. Откуда эта безапелляционность? От стремления
увидеть себя, свое и увидеть в неподвижности дорембрандтовского группового портрета, а не в внезапности, не в
движении, потому что куда, собственно говоря, торопить­
ся? Стрелки, обиженные тем, что они оказались в тени,
по-прежнему судят об искусстве. Судят и выносят очень
строгие приговоры. Поучиться бы нм у Ивана Афанась­
евича, который молчал, слушал с вниманием и доброй
улыбкой, когда мы смотрели на не понравившегося ему
Босха или Кандинского, и который не мог оторваться от
«Ночного дозора». Силу искусства он почувствовал, мо­
жет быть, безотчетно, но верно. А настигнутость, внезап­
ность, неожиданность поворота — да у него вся жизнь
состояла из этих внезапностей, из этих поворотов!
Что же он все-таки сделал и почему на третий день
нашего пребывания в Бельгии его приняла королева Ели­
завета?
Мы попросили Ивана Афанасьевича рассказать об
этом приеме, и он охотно согласился. Это было в автобусе,
когда мы уже покидали Брюссель. Заняв место нашего
гида, Иван Афанасьевич говорил, смущенно посмеиваясь
и размахивая микрофонной трубкой, когда ему хотелось
что-нибудь объяснить. Старая почтенная женщина, ко­
торая к тому же была еще и королевой, пожелала его ви­
деть — вот что окрасило его естественный, скромный
рассказ.
Чувство неловкости, когда «показалось даже странным,
что вот мы, советские люди, будем разговаривать с коро­
левой», скоро рассеялось.
— За нами прибыли, разместились по машинам, подъ­
ехали к дворцу. Там у входа, конечно, стоит пост, охра­
няет помещение, но он никакой роли не играл. Ничего они
у нас не проверяли, никаких пропусков, только выстаива­
ют свои часы, и все. Вот входим мы в королевские ворота.
С левой стороны, как обычно, раздевалка. Вышла какая146

то придворная дама и сорганизовала нас, чтобы мы разде­
лись. Ну, конечно, плащи и тому подобное.
Распоряжался во время приема некий представитель­
ный господин по имени Дима, о котором Иван Афанасье­
вич отозвался добродушно, но с оттенком иронии. Упо­
мянув, что Елизавета «интересуется многими вопросами
и даже изучает русский язык», он сказал:
— Учит ее этот самый Дима. Но языка он не знает,
хотя зарплату он, конечно, берет.
Королева заговорила о русских песнях, и Н. В. По­
пова, присутствовавшая на приеме, предложила спеть
«Подмосковные вечера». Пели хором, и все были очень
довольны.
— Ну, какое впечатление о королеве? — подводя ито­
ги, сказал Иван Афанасьевич.— Сидит в кресле такая
преклонных лет женщина, на вид симпатичная. Одета в
кофту или платье темное, а от поясницы и ниже обернута
бархатом. Очень серьезная такая женщина, но, я бы ска­
зал, веселая п самостоятельная.
Уходя, Иван Афанасьевич подарил королеве волго­
градский значок.
— Одна дама хотела взять у меня, ио королева мне
головой кивнула, чтоб я сам приколол. Ну, я приколол.
Ничего, обошлось.
Теперь ясно, почему Иван Афанасьевич был принят
королевой Елизаветой. Делясь с нами своими впечатле­
ниями, он упомянул, как рассказано выше, о некоем «пред­
ставительном господине Диме», который учит королеву
русскому языку. Я неосторожно повторил его слова, а
что из этого произошло, читатель узнает из следующей
главы.
ПЕРЕПИСКА

Через полгода после того, как этот очерк был напе­
чатан, редакция «Нового мира» получила письмо от Анри
Лорана, секретаря Общества «Бельгия — СССР». Он упре­
кал меня в том, что, передавая рассказ Ивана Афанасьеви­
ча, я обидел учителя королевы Елизаветы, распоряжав­
шегося приемом. «Сам Дядькин рассказывал,— писал
Анри Лоран,— как однажды, когда он еще находился
в концлагере, ему сунули в руку маленький, довольно
неумело напечатанный листов заголовок которого «Из147

вестия» напомнил ему родную страну. На этом листке
была напечатана сводка Советского Информбюро.. По­
нятно, какую огромную роль в поддержании духа русских
пленных играли эти скромные «Известия». Под самым но­
сом так называемых «непобедимых» нацистов... в лагерь,
обнесенный колючей проволокой и строжайше охраняв­
шийся, находила путь правда... Кто же ловил по Москов­
скому радио сводки Советского Информбюро, кто перепи­
сывал, перепечатывал и редактировал эти «Известия»?..
Этот самый Дима. И делал он это... под угрозой смерти,
неотступно висевшей над его головой... Конечно, после
беседы с королевой он мог поговорить с Дядькиным, на­
помнив ему их общее прошлое. И они бросились бы друг
другу в объятия. Увы, Дима (или Митя, как его зовут
бельгийские друзья) промолчал... Если бы он не был та­
ким скромным, он мог бы рассказать, что редактирование
информационного листка на русском языке... было лишь
частицей его обширной деятельности в годы войны... Это
именно он в течение четырех военных лет... редактировал,
па сей раз на французском, бюллетень «Радио Моску»,
один из лучших в подпольной печати Бельгии.
Так или иначе, излишняя скромность Мити — Дмит­
рия Гольде — не должна помешать тому, чтобы ему воз­
дали должное... Черт возьми, ведь ему стоило только заго­
ворить!..»
В ответном письме я признал свою невольную ошибку:
«Конечно, я не должен был повторять неудачную, хотя
и добродушную, шутку своего спутника... Товарищ Анри
Лоран пишет, что если бы оба деятеля знали о совместном
участии в героическом Сопротивлении, они бы бросились
друг другу в объятия. Я от души пожалел, что этого не
случилось, потому что тогда мой очерк украсился бы од­
ной из лучших страниц».
Несмотря на всю убедительность письма Анри Лорана,
фигура представительного господина осталась для меня
расплывчатой, неясной. Кто этот видный участник Сопро­
тивления, который учит бельгийскую королеву русскому
языку? Эмигрант? Как он попал в Бельгию? Чем зани­
мался до войны? Профессиональный педагог? Как на плас­
тинке негатива, изображение было еще обратное, с пара­
доксальным изображением света и тени. Но вот я получил
письмо от Дмитрия Владимировича Гольде — и изображе­
ние стало проясняться. Прежде всего: Лоран был прав^
упомянув о его скромности^— не было случайностью^ что
148

он не назвал себя на приеме у королевы. В письме, которое
я от него получил, он нарисовал себя с двух точек зрения.
Первая, по его догадке, могла принадлежать Дядькину:
«Вот человек из России, явно эмигрант, попал во дворец
к королеве, которая «из каприза» делает вид, что изучает
русский язык. Что делал он здесь, во время войны, ког­
да я, Дядькин...» И т. д.
Вторая, более чем сдержанная, была близка к анкете.
«Вы пишете, что намерены... отдать мне должное... Так
вот, чтобы избежать преувеличений, хочу сказать, что я
действительно из семьи эмигрантов, покинул Советский
Союз мальчишкой, в 1920 году. Скитался по миру. Тур­
ция, Болгария, Югославия, Аргентина и, наконец, Бель­
гия, где мне удалось с большими трудностями получить
высшее образование и найти работу. В 1938 году я полу­
чил бельгийское подданство и остался в маленькой стране,
о которой Вы справедливо говорите с такой теплотой.
Моя политическая жизнь началась с этого момента. Раз­
гром Республиканской армии в Испании, наплыв в Бель­
гию немецких антифашистов, гитлеровский террор не
могли указать другого пути, как вступление в партию,
в ряды лучших борцов за свободу. Наступил период вой­
ны и оккупации Бельгии. Я, как мог, выполнял задания,
выпавшие на мою долю». Как мне потом стало известно,
деятельность Гольде не ограничилась участием в подполь­
ной печати. Но больше всего он все же гордится этой сто­
роной своей работы. Он был награжден по заслугам.
Но самая дорогая из этих наград, пишет он,— то, что его
подпольный листок «Радио Моску» нашел свое место в
Музее революции, в Москве.
В обстоятельном письме Дмитрий Гольде мало гово­
рит о себе, зато много о королеве Елизавете: «Сколько
чудесных качеств было у этой удивительной женщины.
Какую огромную роль сыграла опа в деле... упрочения
мира. Сколько врагов нажила среди реакционной буржуа­
зии Бельгии и других стран Запада... Постарайтесь
узнать, как она вела себя в Советском Союзе (она была у
вас три раза). Найдите в архиве телевидения ее выступле­
ния в Москве, поговорите с людьми, ближе узнавшими ее.
Я провел с ней в Советском Союзе целый месяц. У меня хра­
нится много воспоминаний об этом путешествии. Придет
время, и если я буду жив, как-нибудь постараюсь написать,
чтобы отдать должное ее памяти. Королева почтила меня
настоящей человеческой дружбой. В течение последних
149

лет уроков русского языка не было, но было то, что может
связывать людей,— великая идея гуманности, вера в
прогресс, любовь к человеку, ненависть к жестокости^
к расизму, к войне...»
Симпатии королевы Елизаветы к Советскому Союзу
широко известны, и нет необходимости искать в архивах
телевидения текст ее выступления. Так долго и так по­
следовательно она подтверждала свой деятельный интерес
к нашей стране, что в конце концов мы перестали удивлять­
ся парадоксальной этой симпатии, этому интересу. Мате­
ри, назвавшие своих дочерей в ее честь, видели в ней чело­
века, сумевшего перешагнуть понятие «коронованной
особы». Она недаром старательно — п с успехом, как я
вскоре убедился,— изучала русский язык. Образ ее мыс­
лей, при всей их естественности, представлял собой неко­
торый феномен. Когда в Комблен-о пон над могилами
русских партизан склонялись знамена, к нам подошла
маленькая, измученная женщина (портниха, как оказа­
лось) и рассказала о том, как ее допрашивалп в полицей­
ском участке.
— Да, я люблю русских,— ответила она.— Это пре­
ступление? Почему бы вам в таком случае не допросить
королеву Елизавету?
Но вернемся к Дмитрию Гольде^ Когда оп посылал
мне свою «индульгенцию», он еще не знал, что в моей оп­
лошности таится зерно нового происшествия, которое
украсит его жизнь.
Ни в рассказе Дядькина, ни в моем очерке не была
указана фамилия учителя королевы. Но Анри Лоран,:
восстанавливая справедливость, назвал ее, и через не­
сколько дней мне по этому поводу позвонила писательница
Н. Кальма.
— Знаете ли вы,— сказала она,— что ваша неловкость
помогла Дмитрию Владимировичу найти своего брата,;
который живет в Москве? Они ничего не знали друг о
Друге.
Вмешательство жизни в литературу начинается в ту
минуту, когда писатель берет в руки перо. Обратное —
вмешательство литературы в жизнь — происходит, ко­
гда за непреложностью искусства вдруг начинает сквозить
информация, занимающая все большее место в сознании
современного человека.
В октябре 1967 года я получил от Дмитрия Владими­
ровича новое письмо: его жена и сын летели на праздник
150

в Москву. «Если у Вас будет возможность, повидайте их.
Это легко сделать через Нелли Кальму,— кстати, и с ней
меня невольно познакомили Вы. Вся эта история — цепь
неожиданностей. Она была первой женой моего двоюрод­
ного брата, которого я никогда в жизни не видел. Теперь,;
когда она была в Париже, мы встретились, и она обе­
щала передать Вам мой привет. Вот как все бывает в жиз­
ни — совсем как в романах! Теперь я надеюсь в будущем
году побывать в Союзе и, уж конечно, воспользуюсь слу­
чаем, чтобы встретиться и с братом и с Вами».
...Самолет опоздал, и Дмитрий Владимирович приехал
к нам, устроив жену в гостинице и едва перекинувшись
несколькими словами с братом, который встретил его на
вокзале.
Он был действительно, что называется, представитель­
ный мужчина — единственное впечатление, не обманув­
шее (а в сущности, как раз и обманувшее) И. А. Дядькина.
Но это была представительность — не самоограниченная,
не направленная внутрь, в самого себя, а напротив —
как бы распахнутая, открытая для других. Самая необы­
чайность нашего знакомства показалась вдруг простой:
в самом деле, разве Случай, как явление, не занял желез­
ное место в сознании современного человека? Случай —
это бог XX века, недаром же теория вероятностей, как Со­
ловей Разбойник, вставала поперек доброй сотни научных
дорог. И жизнь Дмитрия Владимировича в годы войны
была цепью случайностей, счастливых и несчастливых,
удавшихся и неудавшихся,— однако отнюдь не упавших
с неба, напротив, целенаправленных — за и против.
Риск не исключался, он существовал, с ним нельзя было
не считаться. Но с месяцами, с годами он стал частью
ежедневной, обыкновенной жизни. Вот почему Дмитрию
Владимировичу не нравился высокий тон, подчас встре­
чающийся в нашей литературе, посвященной партизанской
войне.
Впрочем, о себе — как п в письмах — снова было ска­
зано мало. Но вот Дмитрий Владимирович вынул акку­
ратно перевязанную пачку писем королевы Елизаветы •—
и разговор сразу же оживился.
Письма были трогательные, с грамматическими ошиб­
ками,; с неловкими оборотами. В них было нечто сказоч­
ное, и мне они более всего напомнили — по своей поэти­
ческой лаконичности — андерсеновских принцесс, кото­
рые никогда не забывают о том, что они обыкновенные де151

вушки, а не только принцессы. Можно поручиться, что
Елизавета никогда не забывала о том, что она прежде все­
го человек, а уже потом королева.
— Возможно, что Дядькин был прав, предположив,
что я был плохим учителем,— сказал Дмитрий Владими­
рович.— Впрочем, если вашему ученику без малого семь­
десят пять лет, попробуйте-ка научить его свободно гово­
рить, например, по-венгерски. Если королева, несмот­
ря на все ее прилежание, не вполне овладела языком, мне
удалось, кажется, за четверть века дружбы приобщить ее
к тому, о чем отнюдь не принято говорить с коронован­
ными особами. А ведь это кое-что значит.
Он лишь мельком слышал о Евгении Шварце и уди­
вился, когда я сказал, что королева Елизавета легко ста­
новится вровень с героями его знаменитых пьес. В этих
пьесах-сказках диктаторы, министры, палачи не боятся
авантюристов, хитрецов, ловкачей, убийц. Они боятся
обыкновенных честных людей, потому что честность, по­
рядочность, с пх точки зрения, необъяснима. По-детски
наивен Ланцелот, убивающий Дракона, который четырес­
та лет властвует над городом. Ученый, которого нельзя
купить, побеждает свою Тень — воплощение предатель­
ства, а знаменитую формулу: «Король гол» — произносит
ребенок.
Может быть, я ошибаюсь, но в Елизавете была п дру­
гая черта, роднящая ее с героями Шварца. Перед лицом
полной безысходности они полны младенческих надежд.
«Я уверен, я уверен, что все кончится прекрасно» («Тень»).
Думаю — и даже убежден,— что образ мыслей коро­
левы Елизаветы многим казался необъяснимым. Многим,—
но уж, конечно, не преподавателю русского языкаг кото­
рый стал ее другом.

ПАМЯТЬ

Это был длинный, утомительный и в общем довольно
грустный день. То, что окрасило его,началось накануне
в Люксембурге, в городе Эш на Альзете, где впервые отсту­
пили, стушевались и чувство новизны, и удивление перед
прелестью незнакомых мест. Их заменила могущественная
Память.
Среди множества греческих богов была и богиня памя­
ти Мнемозина. Она осенила нас в Музее Сопротивления^
152

где мы были встречены маленькой делегацией политиче­
ских деятелей Люксембурга и где наши военные, И. А.
Дядькин и Н. В. Попова, возложили венок. В превос­
ходном, сдержанном здании музея — страшные фотогра­
фии замученных, идущих на смерть, обыскиваемых, при­
говоренных. Само здание чем-то напоминает человека,
стоящего со склоненной головой у могилы и поклявшего­
ся передать то, что он испытал, поколениям и поколениям.
Среди фотографий, найденных в сумке убитого немецкого
офицера, мы увидели Зою Космодемьянскую перед каз­
нью — девочку в мужской одежде, с нежным, ничуть не
испуганным лицом. Надписи не было. Я сказал люксем­
буржцам, что это Зоя, а они удивились, но не очень.
«А может быть, и не нужно надписи?» — сказал, подумав,
хранитель музея. Мы поняли. Неназванная Зоя Космо­
демьянская получила люксембургское гражданство и
становилась рядом с теми участниками Сопротивления,
имена которых, все до одного, занесены в толстые книги,
хранящиеся в этом музее.
Сцена возложения венков повторяется в Льеже, в ста­
рой крепости, где был лагерь военнопленных, а теперь
кладбище героев Сопротивления. У входа — черные,
обугленные столбы, расщепленные, со следами пуль.
Повсюду среди могил стоят этп столбы, а в низине, у сте­
ны цитадели, сложены в огромный прямоугольник. Более
страшного и простого памятника я не видел. У этих стол­
бов расстреливали. Но почему они черные, обугленные,
полусгоревшие? Не знаю. Бельгийцы, склонив головы,
молча стоят у могил. Страшно спросить. И мы не спраши­
ваем. Огонь — везде огонь. И в Майданеке, и в цитадели
Льежа.
Автобус остановился в маленьком городке Комблено-пон в Арденнах. Нежная зеленая кайма смягчает жест­
кость пейзажа — это лес, поднимающийся по серым тре­
угольникам гор к бледно-желтому небу. Городок точно впи­
сан в скалы. По тропинке, сперва прямой и пологой, а
потом извилистой и крутой, мы идем к могиле партизан,
сражавшихся в здешних лесах. Знамена несут старые люди.
Среди них — полная женщина с усталым лицом, шагаю­
щая энергично, упрямо. Это немногие оставшиеся в живых
руководители Сопротивления. Процессия маленькая, идут
молча, разговаривают тихо. О, как не похож этот скромный
парад на тот, который два дня тому назад мы видели в
Люксембурге! Войска союзников — по взводу от каждой
153

страны — прошли перед трибуной, на которой стояли
члены правительства с великим герцогом во главе. Что-то
театральное было в пестроте толпы, в блеске медных ин­
струментов оркестра, в том, как весело шагали англичане,
французы, бельгийцы и американцы в блестящих, хроми­
рованных шлемах. Да, и тот парад отдавал долг, но ка­
кой-то совсем другой, может быть даже чем-то обидный
для памяти погибших. Я смутно почувствовал это — и
не ошибся. Вечером сотрудники нашего посольства рас­
сказали мне о дипломатической подоплеке парада. Я не
очень разобрался в пей. Такой-то посол опоздал, а та­
кой-то совсем не приехал. Но я понял, что этот парад был
как бы фоном, на котором шла острая политическая игра.
Вот и кладбище. Знамена склоняются над памятником,
который бельгийцы поставили лейтенанту Степанову и
майору Доценко. Минута молчания. На обратном пути
местные жители рассказали о том, как погиб Доценко
после отчаянного сопротивления, «чисто русского, вы по­
нимаете»,-— грустно и весело объясняет мне бельгиец,
с которым мы обедали в Льеже. Грустно потому, что все
это очень грустно. А весело потому, что этому изящному,
с матовым лицом, тоже не лыком шитому партизану-раз­
ведчику, выполнявшему ответственнейшие поручения,
весело думать, что бывает же на свете такое — один про­
тив двухсот — сопротивление!
В нашем автобусе много бельгийцев, и, чтобы скоро­
тать дорогу, они начинают петь. Песенка милая, с весе­
лым припевом. Наши подхватывают, и прежде всех, ко­
нечно, Нина Николаевна Калитина. Она у нас хоть и рус­
ская, плоть от плоти исконной интеллигенции, а все же
еще и француженка, и даже парижанка. Изучая живопись,
она целый год провела в Париже и, вернувшись, написала
книгу, которая так и называется — «Встречи с француз­
ским искусством».
Бельгийцы поют. Потом, чтобы пе ударить в грязь
лицом, поют наши. Мне казалось, что давно забыты старьте
студенческие песни — «Крамбамбули», «От зари до зари».
Ан нет, не забыты!
Автобус мчится, недаром кто-то (кажется, Лариса
Рейснер) назвал колеса — «катушками, наматывающими
пространство». За окнами — страна, которую мы едва ли
откроем за немногие дни туристской поездки. Как трас­
сирующие пули, вспыхивают в сознании знакомые названия
городов. Редкие пули попадают в цель. Намюр? Осада
154

Намюра, война за австрийское наследство. И другая оса­
да. Революционные войны.
А ведь усердно когда-то занимался я западноевропей­
ской историей, и писал рефераты, и сдавал экзамены про­
фессору Карееву, огромному рассеянному старику с се­
дой шевелюрой, которого в последний раз я видел в 1920
году в темном, холодном вестибюле Петроградского уни­
верситета. Он наткнулся на пустое кресло вахтера, веж­
ливо извинился и прошел величественно и равнодушно.
Не поставил бы мне сейчас «весьма удовлетворительно»
профессор Кареев!
Мчится автобус, поют бельгийцы, подхватывают наши.
Полусонными глазами я вижу преобразившуюся, ожив­
ленную Нину Николаевну — милое круглое лицо в оч­
ках, которые почему-то выглядят на ней, как на детях.
Саша Отсолиг, наш гид, молодой человек, полушведполурусский, родившийся в Конго, время от времени моно­
тонно сообщает что-нибудь о тех местах, мимо которых
мы проезжаем. Это «что-нибудь» он вычитывает из путе­
водителя, который лежит перед ним рядом с картой.
В звуковом отношении наша поездка выглядит при­
близительно так:
Там, где Крюков-канал и Фонтанка-река,
Словно брат и сестра, обнимаются...

— Провинция Эно славится своей рекой Самбор, ко­
торая является притоком Мааса. Угольная промышлен­
ность перемежается с химией, стеклом и железом...
От зари до зари там горят фонари
И студенты толпой собираются...

— «Стэлла Артуа» есть пивная фирма, очень хорошая,;
между прочим. Бельгийцы любят цветы и пиво. Люди,
любящие цветы, они выращивают их как для себя, так
и на продажу.
Иногда Саша робко хвалит Бельгию, не стремясь,
впрочем, убедить нас в преимуществах капиталистической
системы. Время от времени он внимательно разглядывает
карту — и хорошо делает, потому что наш шофер Жозеф,
о котором мы уже знаем все — где он живет, сколько зара­
батывает, сколько у него детей (пятеро, хотя ему недавно
минуло тридцать),— ведет автобус с необъяснимой уве­
ренностью в том, что все дороги ведут тудах куда нам в
конце концов надо приехать.
155

Вот и сейчас мы останавливаемся на перекрестке, и
начинается длинный разговор, разумеется на фламандском,
потому что, как истинный фламандец, Жозеф отказывается
говорить по-французски. Впрочем, говорит главным об­
разом Саша с энергичными движениями длинных, вдруг
выбрасывающихся рук. Опять заблудились? Кажется, да.
Крутой поворот — ия вспоминаю «Заблудившийся авто­
бус» Джона Стейнбека. Подобно Мопассану, посадившему
в дорожную карету всю Францию, Стейнбек соединил в
своем потерявшем дорогу автобусе дельца, американского
фермера, респектабельную даму, механика, инженера и —
точно как Мопассан — проститутку. Обстоятельность де­
талей, которой подчас как бы гордится Стейнбек, в этой
книге дана естественно, без напряжения.
...Больше не поют. Молчат. Устали. «К черту подроб­
ности, в каком мы городе?» — известный анекдот о пьяном,;
которого разбудил на улице полисмен, цитируется все
чаще. Не зная анекдота и думая, что вопрос обращен к
нему, Саша Отсолиг исправно называет очередной горо­
док.
Сплю и не сплю. Все исчезает — дорога, шум голосов,
гудение мотора. «Спокойной ночи»,— говорю я жене.
Она смеется: «Не пора ли вставать?»
Головные боли преследуют меня всю жизнь. Они мно­
гообразны. На этот раз у меня ломило виски и одереве­
нел затылок. Стоило пожалеть об этом, потому что, не
заезжая в гостиницу, мы отправились прямо на прием
в советское посольство.
Огромный зал с колоннами, ровный, ослепительный
молочно-матовый свет, около тысячи гостей в европейских
и национальных костюмах — ожившая, разговаривающая
этнографическая карта мира.
Мне случалось бывать на приемах, но впервые пред­
ставилась мне вся странность, вся фантастичность этой
«мирной работы по осуществлению задач внешней поли­
тики», как определяет дипломатию словарь иностранных
слов.
Понятие гостя как друга вывернуто наизнанку па этих
приемах. Добрая половина гостей — враги. Но, друзья
или враги, они чувствуют себя превосходно. Они смеются,
оживленно разговаривают, пьют и едят. Работает только
один человек — хозяин, посол. Два пли три часа он непо­
движно стоит у входа, каждому из гостей он дважды пожи­
мает руку, здороваясь и прощаясь, и почти каждому дол156

жен сказать несколько приветливых слов. Он произносит
эти слова, подчас незначительные, а на деле — полные
смысла. Он шутит не задумываясь, а на деле взвешивая
каждое слово.
Впрочем, эти соображения, которые, может быть, пока­
жутся наивными даже студенту Института международных
отношений, не пришли мне в голову на приеме в Брюсселе.
Без мысли, без чувства я сидел в гостиной между первым
и вторым маршами широкой лестницы, поднимавшейся
в зал. Молочные светящиеся капители колонн освещали
зыбкое небо потолка. Тысяча гостей разговаривала одно­
временно, и все это было где-то там, наверху, над моей
головой, которую мне смертельно хотелось сунуть в хо­
лодную воду.
В «ТЕАТРЕ ЧЕТЫРЕХ СУ»

Я уже напоминал об Атомиуме, знаменитом павиль­
оне, который бельгийцы решили сохранить в неприкосно­
венном виде после Всемирной выставки 1958 года. Это
единственное здание в мире, имитирующее строение ато­
ма. Восемь гигантских стальных шаров соединены тру­
бами и подняты на стометровую высоту. Каждый из них
весит 2 300 тонн. Они укреплены на шарнирах. Находясь
внутри шара, вы ежеминутно чувствуете легкое колебание.
Так вот, прямо из Атомиума мы отправились в дом
Эразма Роттердамского. Это было так, как будто машина
времени перенесла нас лет на пятьсот назад: Атомиум,
в котором есть что-то детское (точно он построен мальчи­
ками, начитавшимися фантастических романов), все же
принадлежит будущему, а Эразм гостил в Бельгии в на­
чале XVI века.
Другим поразившим меня контрастом был отмечен и
следующий день: утро мы провели в Доме-музее Констан­
тина Менье, художника и скульптора, поражающего
(и даже немного раздражающего) своей определенностью,
а вечером отправились на пьесу Эжена Ионеско «Амедей,
или Как от этого избавиться».
О Ионеско написаны десятки книг и сотни статей. На
нашу долю из этих сотен приходится немного: он как раз
принадлежит к авторам, которых не ставят и почти не
печатают, но энергично ругают в печати. Впрочем, в по­
следнее время появилось несколько серьезных разборов.
157

Я видел «Амедея» в «Театре четырех су» иа Грап-Пляст
где по вечерам иностранные туристы сидят часами, пьют
и смотрят на подсвеченное фантастическое здание ратуши.
Это не театр в нашем понимании слова, а самый обычный
подвал — несколько ступенек, касса в закуточке и полу­
круглое помещение человек па сто с крошечной сценой.
Рядом Музей ппва, о котором тоже стоило бы рассказать^
хотя бы потому, что нигде не пил я более вкусного ппва.
Но сейчас я упомянул о нем по другой причине: войдя в
«Театр четырех су», я тотчас же представил себе, что под
массивными сводами подвала еще недавно стояли важные,
темно-желтые, вкусно выглядевшие бочки знаменитого,
некогда обогатившего Бельгию пива...
Не следует думать, что за вход в «Театр четырех су»
платят четыре су,— дороже. Но, уходя после спектакля,
вьт не жалеете денег, отданных за билет.
Герой пьесы Амедей — драматург, у которого не клеит­
ся работа. На протяжении всей пьесы (кстати, очень ма­
ленькой, она идет немногим более, часа) он переделывает
одну и ту же строчку:
«Старик. Все будет хорошо». Подумав, Амедей
зачеркивает. «Старуха. Ничего хорошего не будет».
В маленькой квартире, где живет Амедей со своей же­
ной, так сыро, что время от времени на полу, па книжной
полке, па окне, где угодно вырастают грибы. Пьеса начи­
нается с того, что изумленный Амедей срывает выросший
подле обеденного стола большой бледно-желтый качаю­
щийся гриб.
Жена — телефонистка. Не покидая сцены, опа убе­
гает па работу. Снимает со стены истрепанную горжетку,
накидывает ее на шею и садится за высокую стойку, в ко­
торую, оживленно разговаривая с абонентами, втыкает
шпуры. Время от времени она разговаривает с мужем.
Естественно, что абоненты выслушивают то, что опа хо­
тела сказать мужу, и наоборот.
Но вот трудовой день кончен. Телефонистка возвра­
щается домой, то есть слезает со своего стула и вешает на
гвоздь горжетку. Начинается диалог, по которому можно
судить, что в семье далеко не все обстоит благополучно.
Спокойному существованию этих в общем милых и скром­
ных людей мешает не только одиночество, бедность, сырая
квартира. Что заставляет Мадлен Амедей кинуться к двери
соседней комнаты и встать на noporet когда почтальон при­
носит ее мужу письмо?
458

Супруги боятся соседей, стараются жить незаметно,
бесшумно, какое-то несчастье омрачило их жизнь — дав­
ным-давно, когда они еще были молодыми людьми. Зри­
тель не сразу догадывается, что в соседней комнате нахо­
дится труп. И было бы еще полбеды, если бы это был
обыкновенный труп. Но он растет — и происходит это*
по-видимому, по той причине, что Амедей пятнадцать лет
тому назад не закрыл покойнику глаза. Супруги не знают
или забыли, кто этот человек,— может быть, поклонник
Мадлен? Она кокетливо улыбается и прихорашивается t
когда в чпсле других обсуждается и этот вариант.
Вдруг дверь соседней комнаты распахивается с треском
и огромные безобразные ноги вылезают на сцену. («Какой
ужас!» — сказал в этом месте Саша Отсолиг, сидевший
рядом со мной.) Но ноги только в первый раз вырастают
с таким внезапным, неприятным шумом. Потом это сопро­
вождается странной, но приятной музыкой, в которой
повторяющаяся мелодия как бы сплетается со скрипом
медленно раскачивающихся старинных часов.
Наступает наконец день, когда Амедей должен испол­
нить обещание, которое он дал жене: избавиться от трупа.
Это необходимо. Ноги занимают уже почти всю сцену.
И все-таки нельзя сказать, что он с легким сердцем испол­
няет свое обещание.
Конечно, это больше, чем простое неудобство,— это
несчастье, беда! Но она уже срослась с существованием
супругов, расстаться с нею не так-то просто. Амедей с лю­
бовью смотрит на чудовищно длинные ноги, проводит ру­
кой по разошедшимся складкам брюк...
В последней картине сцена наконец пуста. Лежа на
подоконнике, Мадлен разговаривает с мужем, который пы­
тается сбросить труп в реку. Я так и не понял, удалось
ему это или нет. Ясно одно: покинув дом с тяжкой ношей,
отравляющей его жизнь, Амедей не может вернуться на­
зад. Он улетает в небо. Овальная дверь, завешенная ки­
сеей и по временам открывающая перед зрителем внешний,
как бы не связанный с трагикомедией мир, распахивается,
и мы видим его высоко над городом, среди облаков.
Разумеется, этот пересказ более чем приблизительно
передает содержание пьесы. Ионеско — оригинальный
стилист, его первая пьеса «Лысая певица» целиком по­
строена на мнимой грамматической правильности языка,;
связанной с нелепостью машинального мещанского суще­
ствования. В «Амедее» автор не стремится поразить зри159

теля стилистическими находками. Дело в другом. В чем
же все-таки дело?
Значение скрытого смысла, возможность догадки —
не йовая черта драматургии. Еще в десятых годах, когда
я был гимназистом, русские читатели Метерлинка ожесто­
ченно спорили о том, что ждет Тентажиля за глухой сте­
ной, перегородившей его мерцающее существование.
Теперь эта глухая стена встала перед героями Ионеско.
Скрытый смысл, который всегда был важной чертой ска­
зочной и сатирической литературы, вышел на сцену, пре­
вратился в самоцель. А так как он по своей природе дик­
тует необходимость догадок, предположений, судите сами,:
какая соблазнительная перспектива открывается перед
зрителем: он может разгадать, ему как бы вручается пра­
во по-своему прочесть чужую судьбу. Карты, полные
таинственного значения, лежат перед ним в сложных
и неожиданных сочетаниях.
К странной истории, которую, кстати сказать, отлично
сыграли молодые актеры «Театра четырех су», можно по­
добрать несколько разгадок. Вот одна из них: жизнь, в
сущности, состоит из множества несчастий, больших или
маленьких,— во всяком случае, жизнь таких людей, как
чета Амедей.
Несчастье становится неотъемлемой частью существо­
вания, и хотя очень неудобно жить с кандалами на ногах,.
но жить все-таки надо! Вам хочется сбросить ношу, вы­
прямиться, избавиться от беды? Будьте осторожны. Вас
ждет неизвестность, грозящая, может быть, новой бедой.
Понятие характера, личности в драматургии Ионеско
сбрасывается со счетов. Его герои двухмерны, силуэтныг
нарочито лишены психологической глубины. В этом смыс­
ле он, как это ни странно, близок к допсихологической
литературе XVIII века. Но двухмерные герои Вольтера
были поучительными, вмешивались в жизнь, требовали
подражания. Ионеско отказывается от «учительства» реа­
листической литературы. Это отнюдь не значит, что он
отказывается от ее социального значения. Он не поучает,
по предостерегает, и предостерегает с ненавистью и отвра­
щением.
Таким предостережением явилась лучшая пьеса Ионес­
ко «Носороги», в которой его талант выразился с опреде­
ленностью, исключающей «соблазн догадок». В одной из
своих статей он писал, что опасен «получеловеческий авто­
матизм», а не автоматизм жизни; «Нацизм тоже был в оп160

позиции к «веку машин» и абстракционизму. Нацизм
был — и не мог быть не чем другим, как бунтом природы,
инстинкта животного против цивилизации. Чем фактиче­
ски был СС? Машиной? Нет. Скорее глупой хищной пти­
цей с птичьим, разумеется, мозгом...»
Плох ли, хорош ли театр Ионеско, нельзя отрицать,
что он внес нечто новое в мировую драматургию. Если
отбросить стремление изумить зрителя, поставив его перед
необходимостью разгадки, нетрудно доказать, что театр
абсурда не только далек от абсурда, но построен с расчет­
ливой скупостью алгебраической задачи.
КРИТИКА ЧИСТОГО СЛУЧАЯ

В молодости, когда стремишься не походить на самого
себя, я назвал один из своих рассказов «Критикой чис­
того случая» — очевидно, рассчитывая, что моя смелость
поразит исследователей Иммануила Канта. Рассказ ос­
тался в рукописи (к счастью), а название — в памяти.
Оно пригодилось для этой главы.
Зимою 1958 года полярники Мирного получили радио­
грамму о том, что одномоторный самолет бельгийской ан­
тарктической экспедиции Бодуэн не вернулся на базу.
Об этом сообщили со своей станции Моусон австралийцы.
Сами они помочь пе могли, потому что у них тоже были
одномоторные, с малым радиусом действия, самолеты.
Одновременно они передали текст бельгийского сообщения.
Погода в Мирном была из рук вон плохая. Мела пурга,
ветер достигал сорока метров в секунду. Все-таки вылете­
ли, когда стало потише, и «до Моусона шли в сложных
метеорологических условиях, в облаках, с интенсивным
обледенением»,
Я видел Виктора Михайловича Перова в туристской
поездке, за обеденным столом, в картинных галереях.
О том, каков он за штурвалом, о его беспредельно смелых
посадках в тумане, о «восторге опасности» прекрасно на­
писал Н. Н. Михайлов в книге «Иду по меридиану». Немно­
гословно, по содержательно рассказал о своих полетах
с Перовым на Южный и Северный полюс Артем Афино­
генов («Земная вахта»). Но вернемся к отчету. Я прочитал
его у Перова, когда мы вернулись из Голландии в Москву,—
и пожалел, что у пас почти никогда не печатаются такие
документы. Отчет писался на оборванных листах бумаги,—
&

В. Каверин, т. 8

161

другой, по-видимому, ио нашлось в самолете. Смертель­
ный риск, скрытое волнение, смесь мастерства с осторож­
ностью и отвагой не только не видны в отчете^ а их нужно
искать между строк.
Итак, приземлились в Моусоне,; где «были любезно
встречены австралийцами, которые накормили нас хоро­
шим обедом... Имея на маршруте Моусон — Бодуэн силь­
ный попутный ветер, сочли возможным произвести по­
садку у японской станции Снова... Когда ожидавшие нас
зимовщики, услыхав шум моторов,; зажгли дымовую шаш­
ку, мы обнаружили место станции^ которая была пол­
ностью погребена под снегом...»
Лишь утром 14 декабря удалось приступить к плано­
мерным поискам.
«Вершпны Кристальных гор, громадные^ причудливые,,
сверкающие белизной,; показались издали. К сожалению,,
у нас не было времени^ чтобы предаваться лирике, со­
зерцая красоты безжизненной величественной природы».
Перов летел к горе Сфинкс, где находились бельгий­
ские исследователи, работавшие в горах.
«Следуя вдоль главного хребта, мы заметили на синеве
ледника красную точку, оказавшуюся самолетом, лежа­
щим на левом крыле. Это был самолет принца де Линя,
пилота бельгийской экспедиции»,— и «сразу можно было
сказать, что этот принц — настоящий парень, потому
что иначе он не летал бы в условиях Антарктики на та­
кой керосинке» (это уже не отчет, а устный комментарий
Перова).
В кабине самолета де Линя он нашел записку, а в за­
писке краткое сообщение о томх что два человека будут
ждать помощи у самолета до 10 декабря, а потом, соеди­
нившись у горы Сфинкс с двумя другими, отправятся пеш­
ком на склад, за сто тридцать километров от этого места.
При тех обстоятельствах, в которых находились бельгий­
цы, это было расстояние огромное, почти непреодолимое!
Перов приземлился в трех километрах от самолета де Линя,
и эти три километра он с товарищами шел более двух ча­
сов, часто падая на гладком, точно отполированном, льду.
В записке указывалось, что группа располагает питанием
до 16 декабря, то есть еще на сутки.
Теперь стало ясно, что искать бельгийцев надо между
складом-базой и Кристальными горами.
«Вернувшись к самолету, мы взяли этот курс, но, не­
смотря на внимательный осмотр местности, обнаружить
162

никого не удалось. Бензин был на исходе. Мы вернулись
в Бодуэн и после заправки, отказавшись от обеда, снова
поднялись в воздух... Второй полет в этот день пришелся
ла ночные часыг что нас особенно устраивало, так как солн­
це в полночь проходит низко над горизонтом и мельчай­
шие предметы на земле дают длинные тени. Было решено
строить маршруты параллельными галсами поперек пред­
полагаемого пути бельгийцев. Но и этот напряженный
полет, когда весь экипаж в течение нескольких часов
неотрывно следил за землей, оказался бесполезным. Уста­
лые вернулись мы в Бодуэн, где нас встретили удручен­
ные горем зимовщики».
Это был четвертый полет, после которого у Перова
остался бензин еще на два поиска, не считая возвращения
в Мирный.
Утром пятнадцатого Перов в пятый раз вылетел на по­
иски: «От базы-склада умышленно взяли курс левее пре­
дыдущих полетов. С напряженным вниманием экипаж
следил за землей. Не доходя до северной оконечности горы
Сфинкс, мы заметили маленькую желтую палатку. Люди
не показывались. Однако решено было приземлиться, хотя
ледник, испещренный множеством трещин, не представлял
удобного места для посадки.
Обследовав местность, мы установили, что бельгийцы
выбросили здесь все лишнее имущество: спальный мешок^
комплект теплой одежды, поломанные санки и даже, к на­
шему удивлению, немного продуктов. При более тщатель­
ном осмотре мы заметили на снегу следы четырех человек^
сглаженные поземкой. Это значило, что люди решили фор­
сированным маршем покрыть сто тридцать километров до
базы».
Заправив самолет последним запасом бензина, Перов в
ту же почь вылетел снова. Теперь решено было строить
совсем короткие галсы по пять и шесть километров между
параллелями в расчете, что такое частое построение обес­
печит успех. И действительно, на девятом, предпоследнем^
галсе «мы увидели палатку, из которой вышел человек^
который начал усиленно махать руками».
Чудесное спасение бельгийцев., обреченных на верную
гибель, не отразилось на лапидарном, прославленном еще
Юлием Цезарем стиле отчета:^«Падрулив к палатке, мы
убедились, что все четверо находятся здесь, чему мы были
очень рады».
На самом деле в палатке происходила сцена, о которой
6*

163

Перов в разговоре со мной сказал несколько иначе: «Все
в слезах, замученные, полумертвые, обнимаются, смеются».
Не заходя в палатку, он взял торчавшие в снегу лыж­
ные палки и отправился искать место для взлета.
На обратном пути он посадил рядом с собою де Л пня, и
вот тут-то и произошло незначительное на первый взгляд
происшествие, которое послужило причиной других, тоже,
может быть, незначительных, по очень приятных: они.по­
нравились друг другу. Де Лппь вынул из кармана тюбик и
сказал Перову, что он не только по голоден, а даже оставил
про запас одну штуку, которая удесятеряет силу, разу­
меется, если в этом есть необходимость. Удивленный Перов
тут же, в самолете, выдавил из тюбика и попробовал язы­
ком чудодейственную смесь: в тюбике оказался сгущенный
кофе.
...Накануне отъезда в Бельгию, когда мы собрались в
Доме дружбы, меня познакомили с Перовым. Высокий, с
добрым румяным лицом, двигающийся уверенно, но, как
многие.крупные люди, осторожно, он — в ответ на чыо-то
просьбу — положил на стол иностранный орден, большой,
под стать владельцу, и, несмотря па свою величину, кра­
сивый. Это был самый высший в Бельгии — орден Лео­
польда.
ВТОРНИК. УТРО

Де Линь очень понравился и нам, когда мы приехали
в его замок Бель-Эй под Брюсселем. Он пригласил всю
группу. Это сорока летний человек, среднего роста, весе­
лый, с быстрыми, мальчишескими движениями. И не зная
языка, можно понять, о чем он говорит, пли, по меньшей
мере, догадаться. Он показал несколько фотографий: бе­
лая, уходящая в бесконечность пустыня Антарктики п чер­
ная точка — он. Появление Перова у последнего привала
он изобразил с помощью нарастающего жужжанья само­
лета, которое вдруг оборвалось возгласом: «Русские!» — й
раскинутыми в изумлении руками.
Оп познакомил нас со своим старшим братом, предсе­
дателем Международной ассоциации рыбаков, и с женой —
негромко говорящей, с круглым приятным лицом, в кото­
ром было, на мой взгляд, что-то крестьянское. Мадам де
Линь обрадовалась, узнав, что мы только что из Люксем­
бурга: «Моя родпна!..» Когда мы возвращались в Брюссель,
164

кто-то сказал, что Жан, герцог Люксембургский,— ее род­
ной брат.
Говорят, что старые аристократические семьи вырож­
даются. Меньше всего это можно сказать о семье де Линь.
Перов привез в подарок хозяину шесть матрешек, по числу
детей, и ошибся! Недавно появился седьмой. Мы познако­
мились с одним из них, пяти летним беленьким Ляморалем, который назван так в честь знаменитого предка —
маршала де Линя.
Надо сказать, что дымковские игрушки выглядели не­
сколько странно в салоне, где на степе висел гобелен, ис­
полненный по эскизу Буше. Но мне показалось, что хо­
зяин хвалил их пе только из вежливости. Наши ложки и
матрешки давно примелькались кельнерам и портье всех
гостиниц мира. Для принца и принцессы де Линь онп бы­
ли, кажется, внове.
Замок Бель-Эй построен в 1511 году тезкой нашего хо­
зяина Антуаном по прозвищу Белый Дьявол. Но семья де
Линь поселилась здесь еще раньше, в XIV веке, и, следо­
вательно, как подсчитал любящий точность Дядькин, «бо­
лее шестисот лет не меняла квартиры».
История Европы шла рядом с историей этого дома.
В коллекциях замка можпо найти молитвенник, которым
пользовалась в тюрьме Тампль Марпя-Алтуаиетта, и порт­
рет Екатерины Второй работы Антропова, который мар­
шал де Липь привез из России. Бальзаковский кузен Понс
сошел бы с ума от счастья, рассматривая вепециапские
маски XVIII века или веер, расписанный Жаном Батистом
Потером.
Но мы пе сошли с ума — и по очень простой причине.
Мы не видели этих бесценных коллекций, а зашли только
в библиотеку, да и то когда пора уже было собираться в до­
рогу. Зато хозяин показал нам сады — и что это были за
прелестные тенистые, отраженные в прудах и заливах са­
ды! Недаром Бель-Эй значит «Живописное» пли «Радую­
щее глаз».
Сады были заложены в конце XVII века Клодом Ляморалем Вторым, а потом художники, садовники и декорато­
ры трудились над ними еще два столетия. Это светлые, вы­
сокие, прямоугольные степы аллей, поля роз, лебеди в
прудах, отражающих лес и небо. За каждым поворотом —
пейзажи, похожие на старинные цветные гравюры, возни­
кающие как бы случайно, а на самом деле — обдуманные
до мельчайших деталей. О садах Бель-Эй можпо написать
165

книгу, Именно так еще в XVII веке и поступил один из
семейства де Линь» Я сказал нашему хозяину, что он мог
бы дополнить ее — ведь сады стали еще прекраснее за по­
следние полтора столетия! Он засмеялся и ответил, что да,
может быть, когда-нибудь, на покое. А пока ему больше
нравится Антарктика. После неудачной экспедиции 1958
года, когда Перов избавил его от неприятного исхода, кото­
рому подвержено на земле все живое, он летал туда еще
четыре раза п осенью собирается снова.
Потом был обед, и за столом я сказал несколько слов —
просто потому, что наступила минута, когда кто-нибудь
должен был это сделать. Я сказал, что так же, как наш
хозяин, я никогда пе был сторонником жизни замкнув­
шейся, объясненной, неподвижной и что без случайностей
и необыкновенных происшествий жизнь была бы попросту
очень скучна. Цепь случайностей привела нас в этот госте­
приимный дом. В самом деле, если бы де Линь не был
склонен поступаться уютом старины ради неизведанных
далей Антарктики, с ним не произошло бы то, что произо­
шло в Кристальных горах. Если бы на месте Перова был
другой пилот, менее опытный, и смелый и более уважаю­
щий стихию осторожности, де Линь и его товарищи не
были бы найдены на четвертый день поисков и на пред­
последнем галсе. Наконец, если бы два пилота — бельгиец
и русский — не оказались чем-то похожими друг на друга,,
наша поездка не была бы украшена посещением этого ста­
ринного замка» Де Линь ответил, что он согласен со
мной — жизнь была бы смертельно скучна без смертельно­
го риска,— и предложил выпить за волшебство, которое,,
по его мнению, играет в ней заметную роль. Разве не волшебствОг например, внезапное превращение пятерых рус­
ских, вышедших из самолета Перова, в тринадцать рус­
ских, сидящих за этим столом?
После обеда мы пошли в библиотеку, и это было инте­
ресно — по меньшей мере для меня, просидевшего все мо­
лодые годы в библиотеках и архивах. Высокие стены книг
в потемневших от времени кожаных, а то и железных пере;
плетах. Редкие рукописи, украшенные мастерами, тончай­
шую работу которых можно оценить только с помощью
сильной лупы. Три тысячи пятьсот автографов знамени­
тых людей. Рядом — маленькая библиотека, где хранятся
произведения, написанные членами семейства де Липь, и
среди них рукопись, посвященная возлюбленной маршала,
с обнадеживающей надписью, которую можно перевести
166

так: «Экспромт души, в бессмертие которой я начинаю ве­
рить, потому что чувствую,, что моя привязанность к вам —
бессмертна».
Мы вернулись в салон,— наверно* надо было запо­
мнить, а потом рассказать о произведениях искусства*
которые его украшали. Но я запомнил только маленькую
речь^ которую сказал в этом салоне И. А. Дядькин. Про­
щаясь с хозяевами, он сказал, что до сих пор знал и высо­
ко ценил лишь простых людей Бельгии, а теперь он ви­
дит,, что п знатные люди могут быть такими же мужествен-,
ними и сердечными* как простые.
ВТОРНИК. ВЕЧЕР

Все это было во вторник днем, а вечером* гуляя по
Брюсселю, мы забрели на улицу публичных домов, не по­
мню ее названия, в двух шагах от бульвара Адольф Макс.
Впрочем, это не публичные дома — они запрещены в Бель­
гии,— а обыкновенные кафе с большой витриной, полузавешепной кисеей. В витринах выставлены девушки. Это не
куклы, а живые люди,— но, в сущностп, они именно вы­
ставлены. Вы можете помедлить перед любой из них* срав­
нить и, если вам захочется, выбрать. Таким образом, не­
когда вручавшийся посетителям традиционный альбом фо­
тографий развернут, и, чтобы посмотреть его, нет необхо­
димости переворачивать страницы. Вся улица представ­
ляет собою этот альбом, с той разницей, что перед вами
натура, а не фото. Одни сидят неподвижно, положив ногу
на ногу, а руки на подлокотники кресла, в позе терпели­
вого ожидания, другпе смеются, зазывают. Черненькая
девушка, увидев нас, широко открыла глаза, подмигну­
ла — и последовала серия выразительных жестов. Они
означали, как объяснил наш спутник, который живет уже
несколько лет в Брюсселе: «Отправьте свою даму домой,
а сами валяйте-ка, ребята, ко мне!»
С нами была очень почтенная, остроумная пожилая
дама, и она сказала только: «Может быть, и в самом деле?»
Улица мягко освещепа, и так же мягко освещены уют­
ные, пустые кафе. Очень тихо. Начало одиннадцатого.
Прохожих немного. Вот моряк, энергично шагая, пробе­
жал, вернулся и вдруг замер у одной из витрин. Вот поч­
тенный пожилой господин прошел, заложив руки за спину
и разглядывая девушек внимательно и неторопливо.
167

Вот, болтая и смеясь, переходя с одно!! стороны улицы
на другую, прошла компания молодежи. Мы тоже смея­
лись и болтали. Наш спутник рассказывал о том, откуда
главным образом вербуются девушки и как все это проис­
ходит — в общем вполне благопристойно.
Рядом с кафе — номера. Вам вручается ключ. Кисейная
занавеска задергивается. Кресло пустеет. Но если витрина
еще освещена, подождите, девушка вернется. Ну, а уж
если свет погас — ничего не поделаешь! Выбирайте дру­
гую или приходите завтра!
Было что-то непостижимое в обыкновенности ожида­
ния, которое в иных кафе короталось чтением или игрой,—
кажется, в шахматы,— в конкретиости товара, выстав­
ленного па витринах, в сдержанности объявлений, висев­
ших на дверях и приглашавших новых девушек на работу.
Слабое чувство удивления, которого я как бы стыдился
в молодости, вернулось ко мне, когда я представил себе
встречу людей, шагающих через застенчивость, неуверен­
ность, естественпое чувство стыда, через все отличающее
любов1> от упылой необходимости этих отношений.
МАЛИНОВЫЙ ЗВОН

Кто не знает исконного русского выражения «мали­
новый звон»? «Ударили в соборный колокол — густой, ма­
линовый гул его разлился по необъятному пространст­
ву»,— писал Мельников-Печерский («В лесах»). В при­
страстном и искусном отборе, который произвел в литера­
турном языке гениальный Лесков, сохранилось это поэти­
ческое выражение: «У городской заставы встретил (Туберозова) малиновый звоп колоколов» («Соборяне»).
У меня бывает Володя Савин, молодой человек, ин­
женер одного из московских эаводов. Он пишет рассказы,
в которых негромкий, но искренний голос звучит с поэти­
ческой определенностью, подсказанной логикой правды.
Он учился в кавалерийскохм училище и однажды упомянул
о том, как курсанты делали себе шпоры с малиновым зво­
ном. Колесики вырезали из закаленной стали чешских или
немецких пил, и почему-то особенно трудпо было проделы­
вать в этих колесиках дырки. Зато звенели такие шпоры
на диво долго, нежно. Звук еще пе утихал, как его поры­
висто догонял другой. На свидания иначе и не ходили, как
в шпорах с малиновым звоном. Легко вообразить, как был
168

удивлеп Володя, когда я сказал ему, что этот звон впервые
назвали малиновым русские, проходившие в 1813 году че­
рез город Малин.
Мы провели в этом городе два или три часа, и тем не
менее, вспоминая о нем, я поражаюсь отчетливости своих
впечатлений. С той минуты, как, выйдя из автобуса, я уви­
дел размахнувшуюся, неправдоподобно великанскую баш­
ню собора святого Ромбо, ощущение сказочности охватило
и уже пе оставляло меня.
Что-то пе получилось с нашей туристской програм­
мой — не то мы опоздали к знаменитому колокольному
звону, не то отлучился куда-то звонарь. Саша Отсолиг
ушел, размахивая длинными руками, мы нетерпеливо
ждали его, и все-таки это ощущение не только не прохо­
дило, а даже усиливалось, точно я знал, что в Малине
должно что-то случиться — то, что непременно запомнится
на всю жизнь.
Скажу заранее — ничего особенного не случилось. Но
предчувствие не обмануло меня.
Из собора мы пошли смотреть знаменитую куклу
Оп-Сипьорке, которой гордится Малин. Опять неудача —
куклу куда-то увезли. И все-таки меня не оставляло счаст­
ливое чувство. Я не мог наглядеться на галереи-аркадтд
с тонко вырезанными решетками, на белые полоски, неожи­
данно опоясывающие стройные башни с острыми шпиля­
ми, на крыши с уступами, по которым, как по лестнице,
поднимается взгляд.
Мы куда-то пошли, или, вернее, пас куда-то повел вы­
сокий сдержанный бельгиец из отдела туризма. Одна ма­
ленькая площадь, на которой, ничего не меняя, детский те­
атр мог бы сыграть «Уленшпигеля», другая — и во дворе
открылось не обещавшее никаких неожиданностей совре­
менное здание. Странно было только одно: у входа в это
здание стояли две куклы, мужская и женская, высотой
в два человеческих роста, в нарядных костюмах, с загадоч­
но улыбающимися набеленными лицами.
Должен сознаться, что я люблю кукол и даже сам режу
их из сосновой коры. Судите же, как мне было приятно по­
смотреть выставку, на которой представлены куклы всего
мира. Здесь были, разумеется, п русские куклы — не
только образцовские, но и старинные, народные — пет­
рушка, цыган с медведем. Куклы мастеров стояли отдель­
но под стеклянными колпаками: маркизы и погонщики
мулов, мельники и уличные музыканты. Здесь был монах
169

с воздетыми в комическом негодовании руками, мушкетер,
только что объяснившийся в любви и, видимо, получивший
отказ, потому что иначе он пе сидел бы с мрачным лицом,
уткнувшись подбородком в эфес своей шпаги. Здесь была
летящая куда-то в. развевающейся мантилье белокурая
испанка, остановившаяся и повернувшая маленькую изящ­
ную голову нарочно, чтобы обратить на себя внимание.
Здесь был лихой забулдыга, сделанный из старого, рва­
ного башмака. А в главном зале на высоком деревянном
постаменте полусидел-полулежал, развязно откинувшись,;
сам Оп-Синьорке — большой, в запачканном камзоле, с
растрепанной головой. Судя по тому, как он лукаво улы­
бался своими толстыми, точно раздавленными, губами*
можно было с уверенностью сказать* что он-то знает, по­
чему из-за него происходили драки и почему теперь его
приковали к постаменту прочной железной цепью.
Как указывается в архивах города Мехелен (Малин),
эта кукла была вырезана из дерева мастером Валенштейном Ван Ландскроном в 1647 году. Прозвища ее несколько
раз менялись. То она называлась Дурная Голова, то Гряз­
ный Жених. Окончательное название Оп-Синьорке, что
значит антверпенец (местные жители в насмешку называют
антверпенцев синьорами), она получила в 1775 году.
«Грандиозные кортежи,— говорится в архиве,— при­
влекали народ в бывшую столицу Нидерландов. Четвер­
того июня 1775 года, когда кортеж приближался к улице
Сент-Канте л ейн, Оп-Синьорке, которого бросали вверх и
ловили в развернутое полотно, упал на некоего Якобюса
Леу из Антверпена. Пытавшийся закрыться руками от па­
давшей куклы, Якобюс Леу был обвинен в ее краже. Жите­
ли Мехелена избили его п посадили в тюрьму. Однако ему
удалось бежать, он вернулся в Антверпен, весь окровав­
ленный, и написал жалобу в магистрат Мехелена...»
Хотя из этого сообщения можно с достоверностью за­
ключить, что никто не покушался на драгоценную город­
скую куклу, жители Малина все же спрятали Оп-Синьорке
в сундук и закрыли на ключ. Оказывается, не напрасно.
Прошло около двухсот лет — ни много ни мало,— и сту­
денты Антверпена стащили куклу вместе с сундуком из
городского музея. Это произошло 7 декабря 1949 года, а
через месяц Оп-Синьорке был возвращен городу Малин,
«к. великой радости его жителей», как нам сообщили в от­
деле туризма.
Иностранец, остановившийся перед Оп-Синьорке, с пн170

тересом выслушает этот исторический экскурс. Однако оя
невольно подумает и о том, что по сравнению с современ­
ной куклой, давно ставшей предметом искусства,; Оп-Сипьорке силен лишь своим несомненным сходством с теми,; кто
избил пи в чем не повинного Якобюса Леу.
Сдержанно улыбающийся бельгиец из отдела туризма
снова повел нас куда-то, и, пока мы шли вдоль домов, рас­
черченных белыми полосками по темно-красному фону, я
чувствовал себя не на улице или площади, а внутри како­
го-то воплощенного на века театрального эскиза. Откуда
взялось это ощущение? Может быть, к экстерьеру некогда
относились как к интерьеру, то есть строили город, как
теперь строят внутренность дома? Может быть, взлетаю­
щий уступами фасад важен не потому, что он был внешней
стороной дома, а потому, что находился внутри города, об­
несенного стеной? Я не успел продумать эту мысль, кото- рая, может быть, покажется наивной знатоку архитекту­
ры, когда мы пришли в консерваторию звонарей.
Не знаю, есть ли еще где-нибудь консерватория звона­
рей. Наверное, есть. Недавно я прочитал роман Дороти
Сейере «Девять колоколов», в котором, с характерной для
этой писательницы серьезностью, детективный сюжет ис­
кусно развит на фоне жизни глухой деревниВосточной
Англии. Колокола не только вплетены в запутанную, но
естественно, без напряжения, распутывающуюся историю,по сами как бы являются героями книги. В глубине ее
все время слышится колокольный звон.
Вот что пишет Сейере об искусстве английских зво­
нарей:
«Это искусство — своеобразная особенность Англии ия
как большинство подобных особенностей, непонятна ос­
тальному миру. Музыкальному бельгийцу, напримерf ка­
жется совершенно естественным, что хороший подбор ко­
локолов существует для того, чтобы исполнять музыкаль­
ные произведения. Для английского звонаря это детская
забава. Сущность благовеста в английском понимании это­
го слова заключается в математических чередованиях и
сочетаниях... Для обыкновенного человека благовест —
это монотонный, повторяющийся шум, скучноватый,; но
приятный, когда он смягчен далеким расстоянием или по­
этическим воспоминанием. Для английского звонаря это
страсть, которая находит свое удовлетворение в макси­
мальной полноте и в механическом совершенстве...»
Бельгийское искусство упомянуто с оттенком прене171

брежения. В самом деле, мрачную историю, рассказан­
ную в «Девяти колоколах», невозможно вообразить на фо­
не светлого малинового звона. В Бельгии колокола дав­
ным-давно, еще в XIV веке, были поняты не только как
голоса, напоминающие о долге человека перед богом, а как
музыкальный инструмент, на котором можпо исполнить
ноктюрн, и прелюдию, и фугу. Диапазон у этого инстру­
мента огромный, ведение голосов напоминает орган, но
сопровождающий звук гаснет раньше, чем в органе. Поэто­
му сплетение их совершенно лишено того оттенка молитвенности, который невольно сквозит в протяжном зву­
чании органа.
Наконец, еще одно неоценимое преимущество, которое
ставит колокола выше многих других инструментов: они
звучат не в концертных залах, не в церквах или соборах,
а над городами, и слышат их не только люди, по поля, ле­
са, реки.
В Малинской консерватории звонарей всего пятнадцать
студентов, уже окончивших консерваторию в других го­
родах по классу рояля или органа. Наш сдержанно улы­
бающийся бельгиец вызвал одного из студентов. Пришел
рыжеватый юноша, тонкий, с нежир-розовым лицом, еще
больше порозовевшим — от смущения или любопытства,—
когда он увидел русских туристов.
Через два дня, в Брюгге, глядя на работы Иоганна
Мёмлипга, я вспомнил лицо этого юноши и поразился то­
му, как мало изменился исконный фламандский тип с
XV века. Юноша из Малинской консерватории был напи­
сан фламандскими мастерами тысячи раз. Та же округ­
лость черт, голубизна глаз, нежность, на дне которой та­
ится решительность и даже жестокость.
Что же сделал этот фламандец из фламандцев, которо­
му благодарные русские туристы подарили множество
значков и альбомов? Сперва он показал нам, как играют
па колоколах, и это было совсем не похоже на неустанные
сгибающиеся движепия человека, раскачивающего верев­
ку, на каторжный труд английских звонарей, о котором с
таким блеском рассказала Дороти Сейере. Скорее это на­
поминало движение органиста. В комнате стояла похожая
на старинный ткацкий станок модель инструмента, приво­
дящего в движение колокола. Звонарь взял несколько нот,
потом терцию, кварту. Потом он исчез, а мы отправились
в консерваторский дворик и, примостившись кто где,
прослушали концерт на колоколах. Сперва артист нспол172

1ШЛ прелюдию старого фламандского композитора Стафа
Нееза, лотом две русские народные песни — «Колыбель­
ную» и «Эй, ухнем». Мне трудно судить о прелюдии, да п
необычайность инструмента, который я прежде никогда пе
слышал, мешала мне в первые минуты концерта. Я слушал
пе пьесу, а колокола. Но все мы встрепенулись, когда над
юродом Малин, над окаменевшим европейским средневе­
ковьем, сперва как бы простодушно, а потом все с боль­
шей глубиной и силой зазвучала русская песня.
Откуда этот мальчик, точно сошедший с картин Мёмлинга п Ван-Эйка, откуда он знает, что «Эй, ухнем» надо
играть так, чтобы одному вспомнилось детство в малень­
ком старинном городке, другому война с ее немыслимыми
потерями, горечью и гордостью, а третьему — бессмерт­
ная сцена охоты в «Войне и мире», Наташа, танцующая с
платочком, и.дядюшка «Чистое дело, марш»?
Что это за чудо музыки, открывающее в человеке то,
что казалось давно и навсегда забытым, и позволившее
этому мальчику, который никогда не был в России, так
сыграть русскую песню?
РУССКИЕ СУДЬБЫ

Я не стану писать об Антверпене. Мне не хочется, что­
бы беглость, которой была отмечена наша поездка, нало­
жила своп отпечаток на эти заметки. В Антверпене было
много интересного. Накануне ночью вернулся И. А. Дядь­
кин, который расстался с группой еще в Брюсселе, чтобы
навестить своих друзей военных лет. Я спросил, как его
встретили, и он ответил, растроганно улыбаясь:
— Ну как... «Ян Бос, Ян Бос!» Детей ко мне носили,
показывали. Выпили, конечно. Из дома в дом ходили.
Хорошо встретили.
Пришло время ответить, почему Ивана Афанасьевича
приняла (пыне покойная) королева Елизавета. Но для
этого придется совершить небольшое путешествие не
только во времепп, но и в пространстве.
Я хорошо знал П. П. Вершигору, автора прекрасной
книги «Люди с чистой совестью». Мы много говорили с ппм
о партизанской войне. История превращения мирного че­
ловека, художника, кинорежиссера, в генерала, школа
самопознания, осветившая такие склонности ума п ха­
рактера, о которых он и сам не подозревал,— вот что в
173

особенности интересовало меня в его рассказах. Пожалуй,
это характерно для многих участников партизапского дви­
жения. Но русские, сражавшиеся в Бельгии, были, естест­
венно,; люди военные, бежавшие из шахт и лагерей. Брига­
ду «За родину» возглавляли подполковник К. Д. Шукшин,
участник гражданской войны, командир танкового полка,
и лейтенант И. А. Дядькин, окончивший артиллерийское
училище незадолго до начала войны. Судьбы у них раз­
ные, и в дальнейшем я буду придерживаться истории
Ивана Афанасьевича. Ведь я был как бы поздним свидете­
лем того, что он сделал и что теперь^ двадцать лет спустя,
снова прошло перед его глазами.
Он бежал из захваченной немцами угольной шахты,
бельгийцы нашли его в деревне Марлоо, переодели и спря­
тали. Но переодеваться и прятаться только для того, что­
бы спасти свою жизнь,;— это было не в характере Ивана
Афанасьевича п тех, кто бежал вместе с ним. Они хотели
драться. Так было решено на тайном собрании в лесу,;
недалеко от деревни Марлоо.
Но где взять оружие? Подпольная бельгийская органи­
зация считала, что время для партизанской войны еще не
наступило. «А когда наступит,— сказал Дядькину руково­
дитель одной из этих организаций,— русских в стороне
не оставят и оружие им дадут». Бельгийцы ждали второго
фронта. «Успокоил ты меня, приятель»,— только и поду­
мал вместо ответа Иван Афанасьевич.
Оружие надо было добыть собственными руками, и
партизаны занялись этим последовательно и неутомимо.
«Нет автоматов и пулеметов, так есть ножи!» И они начали
с того, что вышли на дорогу, вооруженные ножами, и,
разоружив немецкий патруль, вернулись с двумя авто­
матами.
Два пятнадцатпзарядных пистолета были добыты в селе
Лозен, куда Дядькин и Пьер (бельгийский партизан) по­
ехали на велосипедах, чтобы сговориться о совместных
действиях с командиром группы «Белой бригады». Геста­
повцы — обладатели пистолетов — были застрелены среди
бела дня, во время танцев на веранде кафе.
Недаром, когда союзники заняли Бельгию и русским
партизанахм было предложено сдать оружие, Дядькин от­
ветил представителю английского штаба: «Мы к вам
в плен не сдавались, господин полковник,- и оружие у вас
не брали». На фотографии, приложенной к книге и напо­
минающей времена нашей граждапсной войны, видно, как
174

партизаны дорожплп оружием: пулеметчик опоясан лен­
тами, автоматы нацелены на объектив фотоаппарата и сам
Иван Афанасьевич, молодой, с богатой шевелюрой, не
просто держит в руке, а как бы показывает пистолет,
может быть, тот самый пятнадцатизарядный, из которого
он. уложил гестаповцев в кафе близ Лозена.
С книгой А. Вольфа я ознакомился, лишь вернувшись
в Москву, и пожалел, что не читал ее прежде. Представить
себе, что наш Иван Афанасьевич, от которого так и веет
мирной деревенской жизнью, был народным героем Бель­
гии, что за его голову немцы предлагали сто тысяч фран­
ков,— это было решительно невозможно. Впрочем,; и в го­
ды войны внешность двадцатидвухлетнего лейтенанта не
соответствовала его репутации, ипаче бельгийцы не рас­
спрашивали бы о Яне Босе самого Ивана Афанасьевича,
как это случалось не раз.
Я не буду — да это и невозможно — рассказывать о де­
ятельности русских партизан в Бельгии. Отсылаю питате­
лей к книге А. Вольфа. Читая ее, я спрашивал себя: отку­
да взялись у партизан эти таинственные прозвища — Ян
Бос (Ян из леса), Вито Дюйвол (Дмитрий Соколов, коман­
дир одного из отрядов), Метеор (Василий Кучеренко, на­
чальник разведки)? Этот смертельно опасный маскарад,
когда прпходилось переодеваться в мундир немецкого офи­
цера, в сутану аббата? Эти условные сигналы, шифры,
свисты, крики совы? Когда Шукшин через пятнадцать лет
после войны посетил Бельгию и приехал к партизанской
Матери Елене Янссен, он постучался в окно ее дома пять
раз: три коротких удара и после паузы два неторопливых—
условный сигнал.
Мне кажется, что все это — отражение каких-то прочи­
танных в детстве книг. Недаром Горький писал, что Ро­
камболь учил его быть стойким, а герои Дюма внушали
желание отдать жизнь великому делу.
История русской партизанской бригады — это не толь­
ко открытые налеты на банки и склады оружия, пе только
шифрованная переписка, не только неслыханно смелая
разведка. Это история о том, как бельгийские женщпны
вышивали знамя бригады, носили знамя из дома в дом,
потому что каждой хотелось сделать хоть три-четыре
стежка. Это разгадка сложных провокаций, когда немцы
пытались подражать тактике партизан. Так был подослан
в бригаду и остроумно разоблачен Черный Голландец —
присланный из Берлина крупный агент гестапо.
175

Но, может быть, самая поразительная история произо­
шла у Ротемских мостов, когда англо-американские войска
углубились в Бельгию и остановились перед каналами, со­
единявшимися с Маасом. Бельгийцы решили удержать эти
мосты, желая облегчить союзникам трудную задачу. И вот
«...со всей округи потянулись в лес бельгийцы. Они шли по
дорогам в одиночку, небольшими группами, а ипогда и
толпами, всей деревней. Шли проселочными дорогами,
просеками, лесными тропами. Шли мужчины, юноши,
женщины. Шли шахтеры, крестьяне, бывшие солдаты и
офицеры, торговцы и священники. Шли коммунисты, те,
кто был душою Сопротивления... И шли католики, члены
«Белой бригады» и «Секретной армии», паролем которых
был лозунг «Да здравствует король!». Правда, у них мало
оружия: один держит на плече тяжелую дедовскую вин­
товку, у другого за спиной охотничье ружье, у третьего
болтается па поясе старый, почерневший от времени ре­
вольвер. У многих и совсем ничего нет. Но это но беда: им
дадут оружие в лесу, им помогут союзники!..»
-Не помогли им союзники. Оружие привезли русские
партизаны, которые переоделись в немецкие мупдпры и за­
хватили несколько машин с оружием и боеприпасами.
Объединенные силы бельгийских, голландских и русских
партизан прочно закрыли все подступы к Ротемским
мостам. Торжественный молебен, на который Шукшин с
товарищами пришли, чтобы пе обидеть друзей, был отслу­
жен в походной церкви перед решающим боем. Не было ни
малейшей падежды выиграть этот бой. Более того, руко­
водители уже знали, что, даже если удастся удержать
мосты, союзники не воспользуются возможностью пере­
правы. Американские колонны стояли в пятнадцати кило­
метрах от партизан. С трудом добравшись до них, связные
доложили, что партизаны держат мосты, и получили оше­
ломляющий ответ, положивший конец всем надеждам:
«Штаб будет действовать в соответствии с планом опера­
ции». Помощь партизан, их риск и кровь, их отчаянье в
эти планы пе входили.
Десять дней бельгийские и русские партизаны держали
мосты. Немногие уцелели, пройдя в обжигающе холодной
воде по бетонным трубам, проложенным под каналами.
Немцы заняли мосты, и союзники простояли перед кана­
лом еще почти месяц. Десаитпая дивизия, которую Монт­
гомери забросил в тыл за Маас, была полностью уничто­
жена. С побережья Голлапдип, которая давпо была бы
176

занята, если бы союзники воспользовались успехами бель­
гийских и русских партизан, немцы обстреливали летаю­
щими снарядами Лондон и били по Антверпену, основному
порту снабжения союзников в Западной Европе.
БРЮГГЕ

Мне было десять лет, когда я выдавил стекло книж­
ного шкафа (мой старший брат, студент, запирал его на
ключ, уезжая в Петербург после летних каникул) и ри­
нулся с головой в «Приложения» к «Ниве» — был такой
журнал, издававшийся А. Ф. Марксом и знаменитый глав­
ным образом своими «Приложениями», собраниями сочи­
нений русских и иностранных писателей, старых и новых.
Читая эти «Приложения» подряд, в хронологическом, но
почему-то обратном порядке — от Ибсена до Екатерины
Второй,— я наткнулся на роман Роденбаха «Мертвый
Брюгге» в зеленой обложке, на которой были нарисованы
падающие листья. Он не входил в «Приложения». До сих
пор помню, где он стоял,— рядом с романом Шппльгагена
«О чем пела ласточка».
Старшие братья спорили о Метерлинке, о Роденбахе,
и мне казалось, что мертвый Брюгге чем-то похож на наш
град Китеж, опустившийся на дно волшебного озера, что­
бы избежать нашествия Батыя.
Ничуть не бывало! Это была книга о вдовце, который
так любил свою жену, что сохранил не только все ее порт­
реты и платья, но даже «длинную, отливающую теплым
золотом косу». Тоскуя, он долго бродит по старому городу,
где «все дни похожи на День Всех Усопших». Потом влюб­
ляется в артистку балета, которая поразила его сходством
с покойной жепой. Но сходство обманывает, артистка из­
меняет ему, и на последней странице он душит ее косой.
Таким образом, оказывается, что коса, долго висевшая без
надобности в стеклянном футляре, наконец пригодилась.
Я скучал над «Мертвым Брюгге» — тихие воды каналов,
бесшумные шаги монахинь по церковным плптам. Но всетаки прочел книгу до конца, согласно «правилам для
развития воли», которые висели в ту пору над моей кро­
ватью.
Недавно я вернулся к роману Родонбаха и удивился
тому, как не похож его Брюгге на оживленный, довольно
шумный город, приоткрывшийся перед нами в бельгий177

ской поездке. Все как прежде — каналы с низкими мо­
стами, кружевницы па набережных, куранты колоколов.
Мы слышали их у просыпаясь, и потом они повторялись
каждую четверть часа. «Нежная музыка колоколов, точно
исполненная на стеклянных струнах»,— как писал Роденбах. Но его «Мертвый Брюгге», в котором время как бы
повторяет себя, идя по заколдованному кругу, превратил­
ся в предмет обозрения, в «Северную Венецию»^ в обяза­
тельный параграф туристской программы.
«Северной Венецией» называют и Ленинград, который
еще меньше похож на Венецпю, чем Брюгге. В Венеции
чувствуется распахнутость, открытость — может быть, по­
тому, что когда-то она была городом морских разбойни­
ков, набегов, грабежей, городом, в котором каждая деся­
тая женщина в начале XVI века была куртизанкой, а в
XVIII веке карнавалы продолжались по полгода. «И пока
он длится, все ходят в масках, начиная с дожа и кончая
последней служанкой. В маске исполняют свои дела,
защищают процессы, покупают рыбу, пишут, делают ви­
зиты. В маске можно все сказать и на все осмелиться...
Никаких преград, никаких званий. Нет больше ни патри­
ция в длинной мантии, ни носильщика, который целует
ее край, ни шпиона, ни монахини, ни сбира, ни благород­
ной дамы, ни инквизитора, ни фигляра, ни бедняка, ни
иностранца» (П. Муратов, «Образы Италии»).
История с ее давно угасшими страстями еще существует
в Брюгге, но как бы сама по себе. На его древних улицах
бушуют теперь главным образом торговые страсти.
Старину везде продают -ив Венеции, разумеется,; то­
же. Но в том, как ее продают в Брюгге, мне почудилось от­
сутствие вкуса, которым заслуженно гордятся бельгийцы.
Мы долго стояли на берегу канала, глядя на старуху кру­
жевницу в старинном народном костюме, которая быстро,
не глядя, забрасывала одну за другой сппцы с привязан­
ными к ним белыми нитками — плела кружева.
Впрочем, это мелочь в сравнении, скажем, с островом
Маркен, под Амстердамом, где вас не покидает ощущение,
что население целого городка не расстается с необычайно
неудобным способом существования только потому, что он
заставляет изумляться туристов. Маркен — в сущности,
этнографический музей ца открытом воздухе, где, полюбо­
вавшись маскарадом мужчин в необъятно широких штанах
и женщин с выбритыми затылками и намыленным козырь­
ком волос над глазами, в длинных, до пят, платьях, на ко178

торые надеты цветные передники, а на передники — цвет­
ные телогрейки, вы невольно начинаете думать: как же ра­
ботают,; любятЛ рожают и воспитывают детей эти живые
экспонаты?
Но вернемся в Брюгге. Мы поехали в Бегинаж, знаме-.
питый женский монастырь-госпиталь, основанный в 1245
году. Кстати сказать, именно в Бегинаже происходят не­
которые сцены роденбаховского романа. В маленьком му­
зее — квартире монахини прежних лет — стоял пресс для
отжимки белья: оказывается, в XVI веке белье отжимали
деревянным прессом. Откидывающаяся крышка шкафа
служила хозяйке обеденным столом — совсем как в со­
временной малогабаритной квартире. Комнаты были про­
сторные — столовая, спальня и кухня. Никто не купил
открыток, которые любезно, но настоятельно предложила
вам старушка — хранительница музея — в накрахмален­
ном высоком чепце. Других, молоденьких монахинь мы
встретили на овальном, отражавшемся в воде мостике у
Бегинажа. Однако о них нельзя было сказать, что они
«прошли, еле нарушая безмолвие, подобно тому, как лебеди
в каналах едва изменяют неподвижную поверхность воды».
Они были розовые, смеющиеся, хорошенькие и, кажется,
ничуть не склонные забывать об этом. Шаги их звучали
звонко, весело, а сами они чем-то напомнили мне франто­
ватых,, здоровых молодых солдат.
Здесь кстати сказать о том впечатлении обдуманной,
далеко идущей свободы поведения, которая давно стала
характерной чертой современного католицизма.
Помню, как зимой 1957 года в двух шагах от Ватикана
молодые аббаты играли в снежки. Это было необычайное
зрелище: точно застывший в изумлении под мокрыми кру­
тящимися хлопьями собор святого Петра, кривые шапки
спега на колоннаде Бернини и здоровые парнп в сутанах,
с хохотом садящие друг в друга снежкамп.
Впечатление повторилось, когда, беспечно шатаясь по
Брюгге, мы случайно наткнулись на собрание католиче­
ской молодежи перед эстрадой в саду. Хор исполнял ста­
ринную песню, а самодеятельные артисты п артистки пред­
ставляли эту песню в лицах. Не знаю, какую роль играли
в мистерпи три девушки, стоявшпе на переднвхМ плане, но
любопытно, что одна из них была монахиня в традицион­
ной одежде и высоком головном уборе, а две другие — в
черных трико, выразительно подчеркивающих фигуры.
Никого не смущал этот контраст, и, оценив спокойный.
179

интерес, с которым молодежь смотрела представление, я
вновь подумал о том. что мы пе знаем, что такое католи­
цизм — не торопящийся, не стесняющийся и не стесняю­
щий, ио, без сомнения, требующий безотчетных, с закры­
тыми глазами, жертв, когда ему понадобятся эти жертвы.
...Нам повезло. Бойкий дух торговли, оживший «Мерт­
вый город», вопреки предчувствиям Роденбаха, вдруг
явился перед нами во всем своем дешевом и шумном вели­
колепии. Мы застали Кермес — ежегодную весеннюю яр­
марку — и каждый вечер после осмотра старинных зданий
заглядывали туда, чтобы потолкаться часок-другой в шум­
ной, веселой толпе.
Боюсь, что читатель заподозрит меня в преувеличен­
ном псковском патриотизме,— я слишком часто вспоми­
наю о родном городе в этих заметках. Но что же делать,
если Кермес действительно папомнпл мне ярмарки моего
детства? Такие же длинпые полотняные шатры с прилав­
ками, па которых навалены товары. Та же нарядная, иг­
рающая, разноцветная карусель с колокольчиками и гор­
дыми круглоглазыми конями, и тот же столб с висящей
игрушкой подле карусели. В Пскове игрушку заменял
конский хвост: тот, кому удавалось его сорвать, имел пра­
во прокатиться еще раз бесплатно. На эстраде аттракциона
«Смелость и сила» я увидел увешанных медалями борцов,
усатый директор во всеуслышание предлагал всем желаю­
щим сразиться с любым из бывших чемпионов. Борцы были
удивительно похожи на псковских, и стояли они точно так
же — отставив ногу и гордо сложив на груди толстые, с
горами мускулов руки. И мальчишки точно так же свисте­
ли п — я уверен — так же врали, что в прошлом году не­
кий пекарь пли маляр положил на обе лопатки знамени­
тую Черную Маску.
Но и аттракционы, и толпа, и лавки —- все зрелище яр­
марки было бесконечно более шумным, сверкающим и пе­
реливающимся, чем в Пскове. Издалека слышался этот
беспорядочный шум, п чем ближе, тем ослепительнее
разгорелось сверканье, похожее па искусственный теат­
ральный закат.
Огромные носатые куклы стояли у павильона игрушек,
а другие — с черепами и нарисованными на обтянутой
одежде костями — у шатра чародея. Лотерея щелкала и
вертелась, отражая мелькание неоновых обручей. На
площадке, за эластичным барьером, кружились, сталки­
ваясь, автомобильчики, обтянутые резипой. Эта игра на180

зывается «родео». Я видел, как мальчики лет по шестна­
дцати гонялись за хорошенькой девчонкой, со всего раз­
маха ударяясь об ее автомобильчик и, очевидно, выражая
таким образом свое восхищение. Но дети — вот что меня
удивило! Четырех-пятилетпие дети в этой суматохе кру­
жащихся, налетающих, только что не встающих на дыбы
малепьких машин! Я подумал и о другом: может быть, ро­
дители позволяют своим малышам участвовать в этой не
вполне безопасной забаве потому, что хотят приучить их с
самого раннего возраста к находчивости, к уменью оборо­
няться от любых случайностей уличного движения?
На фасаде «Дома ужасов» были изображены ярко рас­
крашенные ведьмы и черти с магпчески-зверскими, но ни­
чуть пе страшными рожами. Испуганные и восторженные
возгласы вспыхивали за матерчатыми степами шаткого со­
оружения, и мы с женой без колебаний уселись в низкую,
скользящую по рельсам колясочку. Это было соблазни­
тельно — испытать ужас!
Как па «американских горах» в Ленинграде, колясочка
медленно поползла вверх, а потом стремительно покати­
лась впиз, прямо в пасть парисовапного на дрожащей сте­
не дракона. Но степа — о чудо! — распахнулась, и мы
помчались дальше, наслаждаясь скелетами и чудовищами,
которые, дрожа и замахиваясь, выскакивали па каждом
повороте...
В заключение о Брюгге: знаете ли вы, что по меньшей
мере два-три раза в день мы вспоминаем этот город? Рус­
ское слово «брюки» происходит от названия фламандского
сукна «брюкпш», привозившегося в XVII веке из Брюгге.
НОВОЕ ЗРЕНИЕ

Ни о чем, кажется, не спорят с таким ожесточением,
как о живописи. Я видел, как два почтенных седых граж­
данина готовы были выцарапать глаза друг другу перед
картиной Пикассо на французской выставке в Москве, в
1961 году. Почему так остры эти споры? Думаю, что в са­
мой общей форме на этот вопрос можно ответить так: по­
тому, что одним кажется, что понимание искусства —
сложно п дается с трудом, а другим — что искусство, кото­
рое удается постигнуть с трудом,— пе искусство.
В бельгийской поездке много времени было отдано по­
сещению музеев. Среди нас — я уже упоминал об этоьг —
181

была Нина Николаевна Калитина. Но нам повезло не
только потому, что она была средн нас, а еще п потому,
что у нее оказался мягкий, терпеливый характер, и, хотя
иногда опа немного ворчала (про себя), не было случая,
чтобы она уклонялась от наших бесчисленных просьб и
вопросов.
Так же как наши ученые Д. Д. Зыков и К. В. СоляникКрасса стремились познакомиться с новостями бельгий­
ской техники и науки, Нина Николаевна не потеряла да­
ром и минуты. Разница заключалась в том, что ее интере­
сы в разной степени разделялись всеми нами, чего нельзя
сказать о химии или сопротивлении материалов.
Не отказываясь — зачем? — от всех приятностей по­
ездки, подчас превращавшейся в праздник, особенно
в часы наших веселых обедов, она не забывала о деле —
и весело, непринужденно не забывала! У нее находилось
время и прочитать лекцию, и встретиться с бельгийскими
художниками, и вместе с нами пойти в музей, и без нас по­
смотреть то, что ей было нужно для работы. Не помню, по
какому поводу, она рассказала, как в студенческие годы
товарищи по экскурсии схватили ее за рукп и за ногп,
раскачали и бросили в воду.
— А я вынырнула и кричу не «караул»,; а, к общему
удивлению: «Аккредитив!»
И она и товарищи забыли, что аккредитив на всю ком­
панию лежал в карманчике ее сарафана.
Слушая эту историю, я подумал, что Нпна Николаевна
со всей ее ученостью недалеко ушла от беленькой, круг­
лолицей, быстроногой студентки, которую берут за ноги
и за руки и, не долго думая, бросают в реку.
Мы были в музеях Брюсселя и Антверпена, видели в
Генте знаменитый алтарь Ван-Эйка. В Брюгге кпд долго
рассматривали раку святой Урсулы работы Иоганна Мёмлинга, а в Гарлеме кинулись к Франсу Гальсу. Мы были
на выставке современной скульптуры в Мидельгейме
(Антверпен), где работы Родена,; Цадкина, Гаргалло и
многих других искусно вмонтированы в зеленое простран­
ство парка. Словом, мы видели десятки скульптур и поло­
тен, но если бы не Нина Николаевна с ее терпением
(а иногда и нетерпением, по которому тоже можно было
кое-что заключить), мы прошли бы* без сомнения, мимо
сокровищ. Но удостоверились лп мы на деле, а не пона­
слышке в глубине и значении этих сокровищ? Не знаю...
Назым Хикметх выступая на выставке Фалька,; сказал,;
182

что по самому складу образования мы гораздо меныпе
подготовлены к пониманию живописи, чем литературы.
В самом деле, открывая «Войну и мир» — разве не подго­
товлены мы к восприятию гениального произведения кни­
гами, которые были прежде прочитаны нами? Каждый мо­
жет прочесть книгу просто потому, что его научили чи­
тать. Этого нельзя сказать о живописи, в особенности если
вспомнить, какое ничтожное место занимает изучение ее
в средней школе. А ведь живопись тоже надо уметь чи­
тать. Здесь безграмотность особенно опасна, во-первыхЛ
потому что ее легко замаскировать, а во-вторых^ потому
что никому не хочется в ней сознаваться.
Умею ли я читать живопись хоть по слогам,, если не
бегло?
В биографической книге «Оглядываясь назад» Кандин­
ский, рассказывая о своей поездке в Вологодскую губер­
нию в 1899 году, пишет, что он был поражен, увидев
крестьян, одетых в многоцветные костюмы и выглядевших
как ожившая живопись. Войдя в избу, он испытал стран­
ное чувство, что он «окружен со всех сторон Картиной»,
что он «как бы вошел в Картину сам и стал ее частью».
Я уже рассказал о том, как был написан роман «Ху­
дожник неизвестен». Стоит прибавить, что, работая, я
чувствовал себя окруженным со всех сторон Картиной.
Точнее сказать, окруженным живописью, потому что поэ­
зия и проза, театр и кино — все было связано тогда с жи­
вописью, самоотверженной, бескорыстной и требующей
лишь одного — доверия. Натан Альтман еще не занимался
театром, а Малевич с учениками еще не расписывал на
заводе имени Ломоносова фарфоровую посуду. Мейер­
хольд, принявший революцию как самый совершенный
способ существования в искусстве, строил свой неповтори­
мый мир, убеждавший зрителя в том, что все должно быть
иначе, чем прежде. Довженко работал над «Землей», в ко­
торой каждый кадр был ожившим полотном живописца.
«Художник неизвестен» был для меня невольным проща­
нием с живописью, от которой жизнь с тех пор отдаляла
и отдаляла меня.
Я помню выставку Филонова, встреченную равнодуш­
но, почти враждебно. Где теперь его полотна? Говорят,
что, завернутые на палку, они стоят нетронутой толстой
колонной где-то в подвалах Русского музея в Ленинграде.
Это кажется почти невероятным. Но видел же я тому назад
лет пятнадцать первоклассные произведения двадцатых 183

годов в закоулках запасника Третьяковской галереи! В за­
коулках было почти темно, и молодая служащая галереи
любезно водила переносной лампой по запыленным полот­
нам Якулова, Кандинского, Шагала.
К счастью, все это позади. Развитие живописи немыс­
лимо без борьбы направлений. Жизнь не стоит на месте.
Меняются отношения в искусстве, меняется и отношение
к искусству. Покончено, например, с необъяснимым недо­
верием к импрессионизму,— полотна великих мастеров,
украсившие молодость моего поколения, недавно побыва­
ли в Париже, и мы с гордостью показали французам при­
надлежащие нам несметные богатства.
Я был на выставке молодых художников Еревана и от
души порадовался обилию и разнообразию хороших ра­
бот. Какая керамика, какая топкая резьба по дереву
и камню, как оживает, набирая силу, древнее искусство
чеканки!
Прислушиваясь к спорам, глядя на умные, взволно­
ванные лица, я спрашивал себя: так ли уж правы литера­
торы и педагоги, упрекающие пашу молодежь в расчетли­
вости, в рационализме? Так ли уж мало юношей и деву­
шек, кидающихся с головой в профессию, которая требует
отнюдь не практической сметливости, а вдохновения и
едва ли обещает легкую жизнь?
ЗЕРКАЛО СОВЫ

Большая часть моего архива, та, которую я отдал на
хранение одному историку литературы, погибла в годы
ленинградской блокады, меньшая, оставшаяся в моем
письменном столе,— сохранилась. Среди немногих руко­
писей я нашел юношескую повесть «Филька Зеркальная
Рожа». Пострадала и библиотека. Опытньш книжный вор
стащил все книги с автографамп, в том числе Брюсова с
стихотворным посланием, написанным его рукой на обо­
роте титульного листа.
Когда я вернулся в Ленинград, домашняя работница
принесла толстую книгу и с гордостью сказала моему
восьмилетнему сыну: «Вот, Коля, зато я твоего Шпигеля
сохранила». Шпигель — это, конечно, Уленшпигель (в пе­
ресказе для детей Н. Заболоцкого), а «Филька Зеркальпая
Рожа» — повесть, в которой я старательно подражал Шар­
лю де Костеру (Уленшпигель — это значит «зеркало совы»).
184

Любовь к этой книге началась давно, еще в 1920 году,
когда восемнадцати летним юношей я приехал в полупу­
стой Петроград и купил ее у букиниста на Литейном про­
спекте. Теперь трудно передать впечатление, которое я
испытал, читая «Легенду об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке».
Я писал тогда фантастические рассказы: скиталец
Ван-Везен, утопив смерть в бочке с вином, бродил по мо­
рям на последнем фрегате Великой Армады, а сам господь
бог, принявший образ шулера, под прозрачным именем
Дьё играл судьбами человечества в игорных домах СанктПетербурга.
В книге Ш. де Костера я почувствовал то, что можно
назвать историзмом народной фантазии, вещественностью
поэзии, основанной на трезвом ощущении действительно­
сти и одновременно способной передать все очарование
безудержного вымысла. И какими же беспомощными, мнпмооригинальными показались мне мои полудетские виде­
ния! Помню, что, запечатав рукопись своих первых рас­
сказов широкой бумажной лептой, я поставил на ней боль­
шой крест и немедленно принялся за «Фильку Зеркаль­
ную Рожу».
Теперь, через много лет, я вновь прочитал эту повесть,
переписалиую в двух школьных тетрадях с пометкой на
обложке: «80 850 печатных знаков» — несомненный при­
знак надежды увидеть свое произведение в печати.
Подражая Ш. де Костеру, я дважды повторил в разных
вариантах знаменитую сцену в публичном доме у старухи
.Ставен, когда Уленшпигель и Ламме под грозный и одно­
образный возглас «Время звенеть бокалам» громят сыщи­
ков Кровавого Судилища. На месте толстого Ламме —
костлявый подьячий по прозвищу Неудача, выгпанный за
пьянство из посольского приказа. Костеровская парал­
лель: Филипп II — Уленшпигель
соответствует в моей
повести параллели: Иван Грозный — Филька Зеркальная
Рожа. Подражание наивное, детское, однако отмеченное
намерением, которое до сих пор не потеряло, мне кажется,
своего значения. При всей своей несамостоятельности, по­
весть пронизана русским фольклором. Гулянье Фильки и
Неудачи в кружале на Вшивом рыпке построено на хваст­
ливой, повторяющейся поговорке: «У кого сини очи? —
У пьяницы.— У кого язык долгий? — У пьяницы.— Кто
удавился?— Пьяница.— На ком платье худо?—На пьяни­
це.— Кто скареда? — Пьяница.— Кому бесы чашу дер185

жат? — Пьянице!» Прибаутка: «Где ж это видано,; где же
это слыхано, чтобы курочка бычка родила^ поросеночек
яичко снес, безрукий — клеть обокрал^ а слепой-то под­
сматривал, а глухой-то подслушивал» — развернута в сце­
ну мошеннического гаданья Фильки в Торговых рядах.
Наша литература после Лескова сравнительно редко
обращалась к фольклору как источнику сюжетных нахо­
док. Другое дело — стиль. Здесь, уже в наше время, сде­
лано многое. Язык разговорный, бытовой, нелитературный
М. Зощенко сумел сделать явлением искусства,— чтобы
увидеть его героя, достаточно, кажется^ его услышать. Ши­
роко пользовался фольклором Е. Шварц в своих сказках
и пьесах. Не «Баба-яга», а «Девочка-яга», не «Дедушкамороз» f а «Прадедушка-мороз» — новые образы, возник­
шие на основе народных выражений.
Но сюжеты фольклора, бесчисленные «истории»,; сто­
летиями разнообразно повторяющиеся в сказках, прит­
чах, былинах, прошли мимо нашей литературы, хотя мог­
ли бы, без сомнения, обогатить ее, в особенности если го­
ворить о литературе детской. Я имею в виду пе только
неоднократно изданные записи фольклористов, но и живую, устную, народную литературу. Мне об этом легко су­
дить, потому что с недавних пор я переписываюсь с Игна­
тием Михайловичем Ивановским, переводчиком и литера­
тором,, директором средней школы в Архангельской об­
ласти. Его письма полны метких наблюденийнемного­
словных, но точных описаний природы и сельского быта п
более всего историй подлинных и фантастических^ причем
одни подчас не отличишь от других.
Вот история про лешего:
«Девочка разбила горшок со сметаной,; мать стала ее
бранить. Девочка в слезах выбежала на крыльцо и видит:
идет старший брат, женатый. Прошел мимо, к лесу, пома­
нил сестру пальцем. Она и пошла за ним. А это был ле­
ший. День к вечеру. Девочки нет. И на другой день нет,
А на третий день объявилась девочка на Княжострове
далеко от той деревни да через лесок. Ходит девочка за
коровами, узелок в руке, голоса совсем пе подаетА как ди­
кая. Собрался народ, стали имать (ловить).
— Ты кто? Откуда?
•— С Койдокурья.
— А как через реку попала?
— А меня дедушка перенес.
— Какой дедушка?
186.

— Седенький. Взял меня на закорочки, да и перешел
реку. Шанежек дал и налистничков.
Поглядели в узелок, а там коровьи говпа...»
Характерные для северпой деревни выражения пора­
жают своей образностью, что, впрочем, вполне соответст­
вует душевной цельности тех знакомцев Игнатия Михай­
ловича, о которых он мне пишет. Один из них, например,
«на свадьбе пе сказал своей невесте ни слова. После свадь­
бы и подавно. Днем работают, ночью спят — о чем гово­
рить? Так и жили. Жена не могла нарадоваться на своего
мужика: не пьет, не гуляет, не бьет. Но однажды муж взял
жену за руку и вывел на улицу. Там ждала запряженная
лошадь. Посадил жену в сани, вынес ее сундучок, хлест­
нул лошадь и пошел в дом. Жена, рыдая, подобрала вож­
жи и поехала к матери. Расспрашивать, если муж сам не
сказал, бесполезно, это она знала.
Год она жила у матери. Как-то в полдень сидели во­
круг чашки и хлебали щи. Вошел муж. Жена снова зары­
дала — от радости! Он не сказал ни слова, взял ее за руку
и вывел. Снова лошадь и сундучок. С тех пор они прожили
в полном согласии семнадцать лет. В чем ее вина, жена
так и не знает. Может быть, просто учил, как жить».
Известно, как глубоко проникнута фольклором фран­
цузская и в особенности английская детская литература.
И не только детская. Ромен Роллан написал «Кола Брюньона», а Честертон — книгу рассказов на сюжеты пословиц
и поговорок. Нет необходимости приводить другие приме­
ры — их много. Напротив, в этом неожиданном отступле­
нии мне хочется привести обратные примеры — еще не
тронутых сокровищ русского фольклора. Кстати сказать,
избитое слово «сокровище» как нельзя лучше подходит к
этому случаю, потому что его первоначальное полузабытое
значение — «то, что скрыто, богатство^ драгоценность,
все редкое, дорогое».
В середине пятидесятых годов Николай Заболоцкий
увлекся мыслью пересказать для современного читателя
русские былины и уже принялся за дело. Былина об исце­
лении Ильи Муромца была приложена к его письму в Дет­
ское издательство, в котором он изложил принципы рабо­
ты. К сожалению, работа не была осуществлена, а между
тем могла бы стать событием в нашей литературе. Ведь
былины, к которым, надо отметить, наши детп навсегда
теряют интерес еще в школе, полны неожиданных поворотовл необычайных приключений. Они вовсе не растянуты,
187

напротив ~ лаконичны. Ритм подчеркивает преобладаю­
щее значение торжественности, величавости и одновремен­
но смягчает резкость, без которой нельзя обойтись в опи­
сании острых столкновений. Нетрудно представить себе,
как прочитал бы, как по-новому рассказал бы пх Н. Забо­
лоцкий! Они стали бы увлекательным чтением для детей
и взрослых.
Я пе сравниваю эту обещавшую многое, по, к сожале­
нию, едва начавшуюся работу с «Легендой об Уленшпиге­
ле» и вспомнил об этом, потому что Ш. де Костер всю
жизнь подвергался — и подвергается до сих пор — напад­
кам со стороны ревнителей фольклора. Оп прожпл герои­
ческую и глубоко несчастливую жпзпь. «Странно, гений
тотчас же вступает в разлад с имущественной стороной
жизни,— писал 10. Олеша в книге «Ни дня без строчки».—
Кто этот однорукий чудак, который сидит... под деревян­
ным навесом и ждет, когда ему дадут пообедать две сварли­
вые бабы: жена и дочь? Это Сервантес. Кто этот господин
с бантом п в тяжелом цилиндре, стоящий перед ростовщи­
ком п вытаскивающий из-за борта сюртука волшебно не
закапчивающуюся, бесконечно выматывающуюся из-за
этого щуплого борта турецкую шаль? Это Пушкин».
Цитату можно продолжить: «Кто этот нищий учитель,
за которым ухаживает женщина, обезображенная волчан­
кой, п который, смеясь и задыхаясь, рассказывает улич­
ным торговкам о том, как Ламме раскормил монаха?
Это Шарль де Костер».
1Те менее печальна и судьба его книги. Он бросил служ­
бу, влез в неоплатные, до конца жизни, долги, чтобы на­
писать ее. Первое издание (1857) прошло почти незаме­
ченным. Второе появилось лишь через четверть века
(1893). Война 1914—1918 годов, в которой Бельгия ока­
зала немцам упорное сопротивление, привлекла к «Леген­
де об Уленшпигеле» мировое внимание, но в самой Бель­
гии книга продолжала — и продолжает — оставаться в те­
ни, п на это существуют особые, исключительные причины.
Они станут ясны из двух цитат, принадлежащих исследо­
вателям III. де Костера. Отдавая должное поэтическому
блеску «Легенды», С. Hanlet называет ее «пристрастным,
грубым, несправедливым памфлетом: «Слепая ненависть к
духовенству одушевляет автора, связанного с либераль­
ными философами и политиками шестидесятых годов...
Он не впдит разницы между королевской инквизицией,
подчас жестокой и несправедливой, и умеренными дейст188

виями духовенства... Монахи, священники, епископы,
даже сам папа изображены как преступники, святые му­
ченики смешаны с грязью, наши самые глубокие религиоз­
ные убеждения кощунственно растоптаны... Кто же наде­
лен всеми добродетелями? Кто защищает свободу совести
и страны? Гёзы — шайка разбойников, находящаяся
вне закона... Никогда еще наша история не была так ис­
кажена, а фламандский народ не был так высмеян и уни­
жен» (1946). А вот что пишет Жозеф Ганс, редактор и ком­
ментатор первого научного издания «Легенды», вышед­
шего лишь в 1959 году: «Если вспомнить, что Ромен Рол­
лан провозгласил всемирную художественную ценность
этой книги, а Дюма поставил ее рядом с «Илиадой», если
почти все страны Европы и Америки воздали ей должное,
можпо ли сказать, что она получила признание и вызвала
заслуженный интерес в Бельгии и во Франции? Многие
ли валлоны и французы прочитали ее? Редко ли встреча­
ются те, кто считает «Легенду» только блестящим перево­
дом?» (1958).
Преподавательница литературы, с которой я познако­
мился в Бельгии, сказала мне, что ее ученики едва ли слы­
шали об Уленшпигеле, а сама она прочитала книгу только
потому, что в семье сохранился ветхий «бабушкин» экзем­
пляр.
Но читают «Легенду» или пе читают (кстати, новое
издание на французском языке недавно вышло... в Моск­
ве), важно отметить, что ее традиции не забыты в самой
бельгийской литературе. Известный писатель Давид Шейперт написал роман «Длинноухий фламандец» (1959) —
о нем рассказал мне Федор Семенович Наркирьер, историк
французской литературы и участник пашей поездки.
Главный герой романа — Пьер Клок, бездомный бродяга,
который выпускает на волю ручного льва из цирка, а на
похоронах играет плясовую, чтобы чем-нибудь порадовать
убитых горем родных. Правда, его детски-наивпое кредо:
«Я люблю, когда любят друг друга» — ничем не напоми­
нает веселую мстительность Улепшпигеля. Но народное
восприятие войны, поэзия народной жизни возвращают
читателя к рыцарски чистой атмосфере «Легенды».
...Было приятно найти в программе нашей поездки го­
род Дамме — родину Уленшпигеля. Мне хотелось побро­
дить по этому городу, поискатьДолгую улицу, где в трак­
тире «Бутылочные четки» в честь рождения Тиля «был
зажжен в брюхе пивной костер» и где Тиль был окрещен в
189

четвертый, но не в последний раз. Увы!.. Проездом в
Остенде мы провели в Дамме только четверть часа. Ни наш
гид, валлонец, ни шофер, фламандец, не знали, что наш
автобус остановился на том самом месте у ратуши, где был
сожжен угольщик Клаас, отец Уленшпигеля. Со стран­
ным чувством уверенности в том, что он действительно су­
ществовал и действительно был сожжен, я стоял на этой
маленькой площади, думая о том, что именно здесь бель­
гийцы должны были воздвигнуть памятник автору книги,
в которой Бельгия говорит о себе правду и видит себя
своими глазами. Но я увидел только вырезанную из жести
черную фигуру Ламме Гудзака у входа в трактирчик, но^сящий его имя. Так в старину над булочной красовался
золоченый крендель.
Едва ли горькая поговорка о том, что нет пророка в
своем отечестве, находила когда-либо более убедительное
подтверждение. Ведь у нас «Легенда об Уленшпигеле»,
начиная с первых послереволюционных лет, входит в со­
знание каждого нового поколения. Только на русском
языке книга издавалась до 50 раз. Бельгийские специали­
сты отмечают, что в Советском Союзе «Легенда» нашла,
вторую родину Ч Книга неоднократно инсценирована и де­
сятки лет не сходила со сцены многих детских театров.
Прославленные актеры исполняли роль Тиля Уленшпигеля
и Ламме Гудзака. Первоклассные художники оформляли
спектакли и иллюстрировали издания. Об Уленшпигеле пи­
сали и пишут в стихах и прозе. Для каждого советского
школьника Тиль — живое воплощение духа преданности и
остроумия, беспечности п последовательности, воли и
любви.
Еще о «Легенде»: я не успел съездить на могилу Шар­
ля де Костера, и бельгийские друзья прислали мне фото­
графию памятника, воздвигнутого недалеко от могилы.
«К сожалению, этот памятник почти пикто у нас не зна­
ет...» — пишут они. Тиль, скуластый, вихрастый, чуть
улыбающийся, сидит рядом с Пеле, заботливо обнимаю­
щей его за плечи. Над ними в глубине — медальный порт­
рет де Костера.
Нельзя назвать памятник шедевром. Лавровый веноквокруг профиля де Костера безвкусен; ладанка, висящая
1 См. об этом в содержательной статье П. В. Литвинова «Ху­
дожественная летопись Нидерландской революции и ее автор» («Во­
просы истории», 1971, № 7).

190

на груди Уленшпигеля («Пепел Клааса стучит в мое серд­
це»), грубо иллюстративна. И все же скульптура произ­
водит трогательное впечатление. Герои де Костера изобра­
жены как реально существовавшие люди. На пьедестале
они спдят, как на заборе, со всей непосредственностью мо­
лодого свиданья, и этому не мешает даже рельефное
изображение старого Ламме, которое (не без труда) можно
разглядеть между их свисающими ногами.
Не знаю почему, но мне всегда становится весело, ко­
гда я встречаюсь с чудом обратного превращения искусства
в действительность. Какова же сила литературы, если в
Вероне вам показывают дом Джульетты, а на острове
Ив — камеру, в которой граф Монте-Кристо встретился с
аббатом Фариа? Испанцы поставили памятник Дон-Кихо­
ту, американцы — Тому Сойеру и Бекки Тэчер. Нынешним
летом наши школьники основали палаточный город Зурбаган на склоне Карадага и дали торжественную клятву
верности Александру Грину. В Зурбагане — улицы Фли­
бустьеров и Двенадцати Ветров. Правда, почта города со­
стоит главным образом из приветствий, но придет время —
я в этом не сомневаюсь,— когда адрес: «Зурбаган, улица
Ассоль, дом-палатка капитана Дюка» — не будет удивлять
работников связи.
В Старом Крыму, на высоком холме, над кладбищем,
где покоится Грин, зурбаганцы сложили высокую пира­
миду. На отполированном камне подножия высечены сло­
ва: «Здесь заложен памятник Александру Грину». На
вершине пирамиды — бригантина.
У школьников свои представления о романтичности,
неподсказанные и поэтому особенно дорогие для них. Выс­
шая цель скучна, если она лишена риска, не загадоч­
на, не сверхъестественна, не изумляет. Грина нет в школь­
ной программе. Основатели Зурбагана прислушались к
собственному, свежему и острому, голосу. Впрочем, это уж
совсем особая тема.
ДВОРЕЦ ПРАВОСУДИЯ.
РЫБНЫЙ БАЗАР

Суд всегда казался мне полем битвы, на котором высо­
кие чувства сражаются против ничтожных и низких. Кон­
фликты, о которых так много толкуют в нашей литературе,
проходят здесь перед нашими глазами — самые острые,
191

потому что отношения между людьми становятся делом
суда, лишь когда они достигают наибольшей остроты. Вот
почему я обрадовался, узнав еще в Москве, что средн нас
находится юрист, да еще член президиума коллегии адво­
катов. Я уже упоминал об Александре Яковлевиче Камин­
ском. Он производит впечатление военного — подтяну­
тый, плечи откипуты, держится прямо. Впечатлеппе не
обманывает, Александр Яковлевич много лет был воен­
ным — на войне и после войны. Он не выступал па встре­
чах и собраниях, связанных с праздником Победы, но мне
он рассказал — и очень выразительно — о последних днях
и часах войны.
Восьмого мая он был на косе Фрише-Нерупг в Балтий­
ском море.
— Немцы, выбитые из Восточной Пруссии, отчаянно
сопротивлялись, — рассказывал он. — Понимали ли они, что
это конец войны, или еще верили в появление самолетов,
которые должны были увезти их из русского в уютный аме­
риканский плен,— не знаю. Но мы с тяжкими потерями
шли по узкой полуболотистой-полупесчаной косе, занимая
рыбачьи и курортные поселки с названиями, на всю жизнь
врезавшимися в память: Шельмюлле, Фогельзанг, Бодевипкель.
Седьмого мая мы отбили очередную контратаку, поте­
ряв милого, застенчивого командира взвода Маркаряна и
лучший расчет пулеметной роты. Немолодой солдат из это­
го расчета накануне просил командира роты Сучкова пере­
вести его в связисты. Но лихой, веселый, находчивый, бес­
пощадный Вася Сучков отказал — и вот уже не было пи
этого солдата, ни Сучкова, убежавшего двадцать второго
апреля из госпиталя, где он лечился после пятого ранения
и откуда его пе выписали бы рапьше, чем через две не­
дели.
Его похоронили, как и многих других — тех, с которы­
ми мы пили, ели, читали письма, шутили, вспоминали
родных. Страшно признаться, но названия мест, где мы
пх похоронили, вспоминались потом в связи с другими
событиями, менее грустными, чем очередная могила то­
варища.
...Потом мы закрепились, а противник открыл огонь по
уже разбитому Бодевпнкелю. Так продолжалось до ночи
на девятое мая — и вдруг наступила тишина. Ночь была
очень холодная, в единственном уцелевшем немецком
блиндаже негде было лечь, на полу, на койках и даже на
192

столах спала наша рота связи. Все-таки мне удалось втис­
нуться между спящими, и я уснул, несмотря на странную,
резавшую слух, тревожную тишину. А когда я проснулся,
был уже мир, война кончилась.
По очень простой причине мне почти не запомнился
день Девятого мая: я был пьян. Не только от вина, кото­
рого было выпито много, но и от странного чувства отсут­
ствия опасности, от весны, травы, леса, моря. Я целуюсь
с какими-то земляками-артиллеристами, пью с соседями
из штрафного батальона и выдаю им всем, без разбора,
справки об отпущении грехов,— разумеется, без штампов
и печатей,— гордо именуя их индульгенциями. Потом мы
разряжаем фаустпатроны, стреляем в воздух, снова пьем,
снова целуемся, стреляем...
Пришлось бы перебрать в памяти едва ли не всю нашу
поездку, если бы я стал перечислять то, что мешало мне за­
теять с Александром Яковлевичем «юридический» раз­
говор. Почему-то я надеялся, что это удастся в Льеже, на
товарищеском обеде с участниками Сопротивления. Но он
оказался за одним столом, а я за другим — в кругу рус­
ских, так прочно перемешавшихся с фламандцами, что в
толстом, добродушно деревянном кондитере, похожем на
нашего ваньку-встаньку, почти невозможно было узнать
коренного фламандца, а в сдержанной, умело накрашен­
ной даме, с трудом говорящей по-русски,— донскую казач­
ку, вывезенную немцами в 1942 году.
Это повторилось в Брюсселе, где Александр Яковлевич
обещал рассказать мне о Дворце правосудия, в котором его
принимали накануне бельгийские юристы. «Посмотрим
Дворец изящных искусств,— сказал он,— а потом вернем­
ся в отель пешком и по дороге поговорим о служителях
Немезиды». Но все чинно отправились во Дворец изящных
искусств, а мы с Ниной Николаевной Калитиной со всех
ног побежали на выставку абстрактной живописи непода­
леку от Дворца. А после этой выставки невозможно было
не поговорить о движущихся картинах с медными оваль­
ными листиками, которые медленно переставляются на пе­
пельном фоне, о картинах из наклонных гвоздей, в кото­
рых было что-то одновременно и вызывающее и печальное,
наконец, о том, почему абстрактная живопись существует
уже больше полувека, привлекая все новых последовате­
лей, несмотря на то, что иные авторитеты — у нас и на
Западе — предрекают ей скорую и неизбежную гибель.
Нужно ли в полной мере отказаться от себя, от своего опы7

в. Каверин, т. 8

193

та, который неизбежно корреспондирует «знакомое» с
«незнакомым», чтобы понять и оценить это направление?
Это было трудно для меня, тем более что выставка стран­
ным образом напомнила мне сны моего детства, когда, за­
мирая от грусти и восхищения, я следил за цветными, мед­
ленно меняющимися подобьями людей, деревьев, освещен­
ного воздуха, нежно падающей райской воды.
Так случилось, что мы снова не поговорили с Алек­
сандром Яковлевичем о Дворце правосудия и о самом пра­
восудии в Бельгии и у нас. Это не удалось и в Генте, по­
тому что едва я начал: «Александр Яковлевич, я давно
хочу спросить вас»,— как Саша Отсолиг повел нас в не­
большое полутемное здание, где скамейки, как в цирке,
стояли над и вокруг арены, но на арене был не песок,
взлетающий под тяжелым галопом лошадей, и не клоуны,
получающие пощечины, а разноцветные домики под чере­
пичными крышами — макет старого Гента. Это была лек­
ция об истории города, которую прочитал нам в таинствен­
ной полутьме мужской проникновенный голос и которая
остроумно иллюстрировалась ожившим макетом. Старин­
ные здания, ратуши, церкви вспыхивали, когда о них за­
ходила речь. История Гента полна трагических событий,
восстаний, измен, публичных казней, грабежей и пожаров,
и самое трагическое из них — осада дома Жака Артевельде, народного вождя Фландрии, убитого в 1345 году>— со­
провождалось даже шумовыми и световыми эффектами:
пальбой, криками толпы, заревом пожара.
Прошло еще два или три дня, и наконец в Остенде, где
побережье похоже на наше балтийское и даже, чтобы быть
точным,— на дюны Неренги, неторопливо спускающиеся
к морю из благословенных лесов, мы добрались до интере­
совавшего меня разговора.
С чего же начать? В Люксембурге Ренэ Блюм повел
меня к адвокатам, и я два с половиной часа отвечал на
вопросы. Они почти ничего не знают о нас, и это еще хоро­
шо, во всяком случае лучше, чем прямая дезинформация,
которой тоже, к сожалению, немало. Многое нравится им,
а кое-что удивляет.
— Например?
— Ну, скажем, закон о смертной казни за воровство
ил» взяточничество. Много говорят они об одной истории,
когда у нас несколько лет тому назад был применен закон,
усиливающий наказание по сравнению с законом, действо­
вавшим, когда было совершено преступление. Я постарался
194

доказать, что это была вынужденная мера. Увы! Мое
объяснение никого не удовлетворило. Вообще говоря,
люксембургские юристы встретили меня с полным довери­
ем и очень радушно. Бельгийские — сдержанно. Вы помни­
те Дворец правосудия?
— Еще бы!
Куда бы мы ни поехали в Брюсселе, перед нами неиз­
менно возникал Дворец правосудия, самое большое зда­
ние, построенное в Европе в XIX веке,— два изогнутых
крыла и тяжелый купол, странное соединение собора и
вокзала. Здание громадное — триста пятьдесят комнат.
Высота центральной части — сто три метра. И холодом от
Дворца правосудия веет на такое же. если не на большее,
расстояние. Я сказал Александру Яковлевичу о своем впе­
чатлении.
— Вот именно! И внутри оно точно такое же — сумрач­
ное, строгое. На стенах мраморные доски с цитатами из
римского права, а между ними — серые бюсты великих ора­
торов и законодателей. Адвокаты в развевающихся ман­
тиях быстро проходят по бесконечным коридорам. Лица —
бледные, мантии — черные, и это сочетание как нельзя
лучше подходит к ощущению железной необходимости,
которое охватывает вас, едва вы переступаете порог этого
здания. Когда я сказал адвокату, с которым мы познакоми­
лись, что в этих коридорах можно заблудиться, он ответил,
что именно это и случается с ним едва ли не ежедневно.
И не только с ним, но и с судьями, которые приходят за
полчаса до заседания и все-таки опаздывают еще на доб­
рых пятнадцать минут, потому что не могут найти зал,
в котором слушается дело... Рассказать вам, как меня
принимали? Это было в кабинете председателя Совета
адвокатов Брюсселя. Народу много. Сенсация — адвокат
из Москвы! Атмосфера, я бы сказал, прохладная. Вопросы:
«Правда ли, что в СССР адвокатура подчинена государ­
ству?» И еще: «Правда ли, что у вас можно казнить чело­
века, совершившего преступление в то время, когда закон
еще не предусматривал за это преступление смертную
казнь?» Были и вздорные вопросы: «Почему вашим адво­
катам не позволяют ездить за границу?» Ответить на это
было легко: «А вы полагаете, что я уехал тайком?» Смех.
И снова: «Правда ли, что советские юристы не носят
мантий, потому что в СССР не хватает тканей?» Ответ:
«Думаю, что если бы для укрепления законности пона­
добились мантии, наша текстильная промышленность,
7*

195

сумевшая в годы войны одеть многомиллионную армию,
справилась бы с этой задачей». Смех. Дружелюбный, хотя
и не очень. А потом мне предложили посетить процесс вер­
ховного суда, и я, конечно, с удовольствием согласился.
— Кого же судили?
— Полицейского.
— За что?
— За какое-то должностное преступление. И вот что,
надо признать, поставлено у них превосходно: обрядовая
сторона процесса. В зале полумрак. Освещены только сто­
лы, за которыми грозно вырисовываются средневековые
одежды членов суда, прокурора и адвокатов. Опустив го­
лову, обвиняемый сидит между двумя жандармами на
скамье подсудимых. Величие Закона! Толстые фолианты,
латынь, мантии, мрамор...
— Чем же кончился процесс?
Но Александр Яковлевич не успел ответить на этот во­
прос, потому что мы перешли набережную Остенде и перед
нами открылось необыкновенное зрелище — рыбный ба­
зар.
Мне случалось бывать на рыбных базарах. В Копенга­
гене, недалеко от музея Торвальдсена, над рыбными ряда­
ми стоит выразительная статуя торговки рыбой, и, переводя
взгляд с оригинала на произведение искусства, поража­
ешься не сходству, а тайне естественности, свойственной
лишь подлинному таланту.
В Остенде совсем другой базар, остро пахнущий, серостальной, обдутый ветром, деревенский, битком набитый
устрицами, скатами, макрелью, омарами, какими-то чу­
довищами, похожими на драконов, камбалой, и сам рас­
пластанный, как камбала, на песчаном берегу Северного
моря. Не в пример неторопливым датчанам, здесь все кри­
чат, торгуются, смеются. От запаха рыбы, от вида красных,
обветренных рыбаков и их здоровенных баб становится
вкусно дышать и смертельно тянет в харчевни, располо­
женные напротив базара, в которых, без сомнения, жа­
рится эта камбала и макрель и где, над дышащими паром
кастрюлями, стоят в белых колпаках щекастые, как Ламме
Гудзак, повара. Здесь была совсем другая «железная не­
обходимость», чем во Дворце правосудия, — необходи­
мость жить, глубоко дыша, вбирая в себя сильные и скром­
ные краски Северного моря, наслаждаясь и чувствуя при­
лив ошеломляющих сил.
196

ПИНГВИНЫ И ПРОЩАНИЕ

Не только для меня эта поездка оказалась чем-то вро­
де трамплина для воспоминаний и размышлений. Я понял
это, встретившись в Москве с А. Я. Каминским и в Минске
с Н. В. Поповой. Ассоциации то плелись за нами по пятам,
то вспыхивали, как ракеты, оставляя огненный, быстро
гаснущий свет. Мы проехали по дорогам Бельгии около
двух тысяч километров, из миллионов «представлений по
сходству или контрасту» на эти страницы попала, разу­
меется, лишь ничтожная часть. Почему вид вечернего,
освещенного, шумного трактирчика в Арденнах напомнил
мне коктебельскую чайную, переполненную рабочими,
тускло освещенную, заряженную, как порохом, делами
и разговорами остывающего жаркого дня? Может быть,
потому, что Ирина Эренбург, войдя со мною в эту чайную,
сказала: «А вот это уже совсем как в Париже!»
В маленьком домике автобуса путешествовали трина­
дцать человек, бесконечно далеких друг другу по биогра­
фиям, профессиям, судьбам, но внутренне связанных —
и не только тем, что они случайно встретились и вместе
провели в Бельгии две недели. Кончая свои заметки, я
чувствую, что мог бы написать о своих спутниках с боль­
шей полнотой. В самом деле, я почти ничего не написал
о Надежде Васильевне Поповой. Гвардейский Таманский
авиационный полк, созданный Мариной Расковой,— много
ли мы знаем об этих девушках в некрасивых юбках и кир­
зовых сапогах, взявшихся за кровавую работу, полную
изобретательности, железной последовательности и смер­
тельного риска?
Исключительность биографии Перова заслонила от ме­
ня те черты спокойной наблюдательности, мягкости, люб­
ви к природе, которые, можно сказать, «лежат на поверх­
ности»,— нужно лишь наклониться и поднять их, чтобы
набросать контур психологического портрета.
В птичьем заповеднике Ле-Зутт, напомнившем мне на­
шу Асканию-Нова (но маленькую, причесанную, выстав­
ленную для обозрения), он вдруг заговорил о пингвинах —
и так, что я, как на экране, увидел перед собою этих пря­
меньких, с черными фалдами птиц, деловито протапты­
вающих дорожку от гнездовья до моря.
— Мама сидит на яйцах, а папа — топ-топ-топ, в море
за рыбой. Вернется, вскарабкается на сугроб и обращается
к семейству с речью.
197

— Ну да!
— Не знаю, о чем он говорит или, точнее сказать, ре­
вет. Но — вы знаете — с поучительным выражением! Мо­
жет быть, напоминает деткам, что они как-никак не им­
ператорские пингвины, князья жизни, а простые смертные.
И семейство стоит, вытянувши ласты по швам, ни дать ни
взять — полк солдат, рядами и даже по росту. Потом папа
закругляется, разевает пасть, и ближайший птенец закла­
дывает в нее свою голову,— очевидно, получает порцию
рыбы. Любят детей. В каждой семье по меньшей мере
двое. Кажется, хватит, правда? А им мало!
— Почему вы думаете?
— А потому, что они яйца друг у друга воруют. Да как
ловко! У них походка переваливающаяся, виляющая. А тут
они даже как будто худеют на ходу, скользят, крутят­
ся, скатываются. Но уж если .попадешься! Так набьют
морду — будь здоров! Хорошие люди,— с уважением ска­
зал Перов,— очень хорошие, дельные люди.

Через полчаса мы покинули Бельгию. Автобус оста­
новился у маленького, ярко освещенного домика, в кото­
ром сидел голландский пограничник. Саша Отсолиг, не
выходя из автобуса, показал ему какую-то бумагу, и мы
покатили дальше, уже по Голландии, которая пока еще
решительно ничем не отличалась от Бельгии — ни видом
маленьких городов с крутыми скатами красно-рыжих че­
репичных крыш, ни внешностью янтарных коров на зеле­
ных полях, ни белизной передников на женщинах, ни вы­
сотой их накрахмаленных чепцов. Я понял, что мы рас­
стались с Бельгией, несколько позже — когда наш авто­
бус въехал в необъятное чрево парома, где стояли еще де­
сятки легковых машин, грузовиков и автобусов так тесно,
что невозможно было открыть дверь, чтобы пройти между
ребрами борта, о который уже плескалась вода.
Я поднялся на палубу. Бельгийские школьники — их
автобус стоял рядом с нашим в пароме — окружили нас.
Они были вежливые, румяные, в хорошеньких курточках
и кепи — и плутоватые. Я заметил, как некоторые, спря­
тав только что полученный значок или монетку, растал­
кивая товарищей, с азартом кидались за новыми подар­
ками.
Размеренно пыхтящая железная громада, к которой
удивительно не подходило русское слово «паром», двига198

лась медленно, неумолимо. Чайки резали воздух, темная
вода Шельды болезненно вздыхала, как в пророческих ви­
дениях Нёле. Впереди был Флиссинген — морская столи­
ца гёзов, тот самый Флиссинген, перед которым крейсиро­
вал на своем «Бриле» Уленшпигель. Надо было закрыть
глаза, чтобы увидеть его корвет, и это мне удалось,— мо­
жет быть, потому, что когда-то я почти наизусть знал лю­
бимую книгу. Я видел легкий корабль, на котором вместо
парусов развевались вышитые хоругви, а матросы несли
вахту в бархате, шелке и церковной парче. «И как тут не
подивиться, когда из богатых одежд высовывается грубая
рука, привыкшая сжимать аркебузу или же арбалет... и
как тут не подивиться на всех этих людей с суровыми ли­
цами, увешанных сверкающими на солнце пистолетами и
ножами, пьющих из золотых чаш аббатское вино, которое
ныне стало вином свободы! И они пели, и они восклицали:
«Да здравствует Гёз!», и так они носились по океану и
Шельде» (перевод Н. М. Любимова).
Мне было грустно и не хотелось расставаться с Бель­
гией. Неужели я успел полюбить ее за тринадцать про­
мелькнувших, веселых, как будто ничем не замечатель­
ных дней?
1965

О ДИККЕНСЕ

1

Диккенс для меня — это исступленное детское чте­
ние в маленьком провинциальном городке, это первая
в моей жизни библиотека, где под висящей керосиновой
лампой стояла гладко причесанная женщина в очках,
в черном платье с белым воротничком. Я пришел за «Да­
видом Копперфилдом», и, хотя барьер был слишком высок,
по крайней мере для меня, а дама в белом воротничке по­
казалась мне необыкновенно строгой, я принудил себя
остаться. Так началась диккенсовская полоса в моей
жизни, полоса, которая, в сущности, продолжается и до
сих пор. Как же иначе объяснить то чувство изумле­
ния, с которым я узнаю своих знакомых, а иногда и са­
мого себя в диккенсовских героях?
2

В мировой литературе найдется не много писателей,
вошедших с такой силой и определенностью в русскую
литературу, как Диккенс. Еще в 1844 году «Литературная
газета» сообщала, что «имя Диккенса более или менее из­
вестно у нас всякому образованному человеку» х. Кто не
знает о глубоких расхождениях между «западниками»
и «славянофилами»? К Диккенсу, однако, и те, и другие
относились с равным восторгом. Белинский, не сразу оце1 «Литературная газета», 1844, 20 июля.

200

нивший его, написал В. П. Боткину (в 1847 году), чта
«Домби и сын» — «это что-то уродливо, чудовищно пре­
красное» и что такого богатства фантазии он «не подозре­
вал не только в Диккенсе, но и вообще в человеческой на­
туре» х.
Чернышевский, которого можно смело назвать гением
воли, не мог оторваться от Диккенса и не занимался ничем
другим, пока на письменном столе лежали его романы 2.
Писарев проницательно поставил Диккенса рядом с Го­
голем и Гейне; Салтыков-Щедрин теоретически обосновал
превосходство Диккенса над Гонкурами и Золя.
Что же сказать о советском периоде, когда Диккенса
в течение сорока лет издают в миллионах экземпляров,
переводят, изучают и снова переводят и издают? Горький
в разговоре со мной однажды шутливо назвал себя «вели­
ким читателем земли русской». В этом продолжавшемся
всю его жизнь, действительно «великом чтении» одно из
первых мест занимали книги Диккенса, «постигшего
труднейшее искусство любви к людям» 3.
3

В середине двадцатых годов режиссеры Козинцев
и Трауберг предложили Юрию Тынянову и мне написать
сценарий, действие которого должно было происходить
в одной комнате. Мы написали этот сценарий. В основе его
лежит история убийства, происходящего вне фильма, за
сценой. Три разные точки зрения высказываются героями
сценария, и перед зрителем проходят эти три совершенно
не похожих друг на друга и даже во многом противополож­
ных варианта. Когда сценарий был закончен, мы назвали
его «Окно над водой». Он до сих пор хранится в моем ар­
хиве. Режиссеры решили, что самый принцип киноискус­
ства, его вездесущность, его возможность проникнуть всю­
ду нарушен в этом замысле и что поэтому не стоит тратить
на него время и силы.
Теперь мне кажется, что режиссеры были неправы.
1 В. Г. Б е л и в с к и п. Поли. собр. соч. в 13-ти томах.
Письма, т. 12. М., Изд-во АН СССР, 1956, с. 445.
2 Н. Г. Чернышевский. Поли. собр. соч. в 15-ти томах,,
т. 1. М., Гослитиздат, 1939, с. 633.
3 А. М. Г о р ь к и й. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24. М., Гос­
литиздат, с. 479.

201

Недавно я смотрел превосходную картину Сиднея Люмета
«Двенадцать разгневанных мужчин». Действие происхо­
дит в одной комнате. В основе — история убийства, про­
исходящего вне фильма, за сценой. Перед зрителями —
двенадцать присяжных, двенадцать характеров. Непо­
хожие и даже противоречащие друг другу варианты про­
исшедшего за сценой убийства открываются один за дру­
гим. Вездесущность кино, его способность проникать всю­
ду не только ограничена, она почти не существует. Тем
не менее картина не только удалась, но представляет со­
бой в известной мере новое слово в киноискусстве.
4

Мне могут возразить, что «Двенадцать разгневанных
мужчин» — говорящий фильм, а в середине двадцатых
годов киноактеры молчали. Да, человеческий голос облег­
чает задачу, хотя еще недавно мы видели «Голый остров»,
где плеск воды оказывается более выразительным, чем
человеческое слово. И это естественно, потому что плеск
воды говорит именно то немногое, что должен сказать че­
ловек.
Нет, дело не в том, что герои «Двенадцати разгневан­
ных мужчин» говорят, и даже говорят много. Новое за­
ключается в том, что этот фильм представляет собой убе­
дительный пример вторжения прозы в кино. Это вторже­
ние или, лучше сказать, завоевание происходит за послед­
ние годы с нарастающим, многообещающим размахом. За­
мечу, что речь идет не о скрещении жанров. Еще Чаплин
смело перепутал их, показав (хотя бы в «Диктаторе»),
что одна и та же картина может быть сатирической коме­
дией, фантасмагорией, психологической драмой. Речь идет
о скрещении искусств. Проза ворвалась не только в кино.
В пьесах Артура Миллера герои рассказывают о себе
не только, когда это нужно им, но когда это нужно автору.
Время, которое недавно было одним из самых незыблемых
законов драматургии, сдвинуто. Еще Пристли в пьесе
«Время и семья Конвей» предложил зрителям посмотреть
сперва второй акт, а потом четвертый. «Хоры» в пьесах
Алексея Арбузова — не что иное, как псевдоним автора,
который более осведомлен, чем его герои.
Эти примеры можно умножить до бесконечности. В раз­
ных аспектах они говорят об одном: влияние прозы на
кино и театр усиливается с каждым годом.
202

5

Я не стану делать широких сопоставлений, тем более
что они далеко увели бы меня от Диккенса. Должен за­
метить, однако, что подобное явление характерно и для
науки. Одна область смело вторгается в другую, находя­
щуюся на противоположном полюсе человеческих знаний.
Археологические находки датируются с помощью угле­
рода-14. Физика исправляет историю, проникая в глуби­
ны времени на двадцать тысяч лет, в то время как архео­
логия располагает достоверными данными лишь за какиенибудь пять тысяч. На линиях скрещений вспыхивают
новые открытия, догадки, обобщения фактов.
6

Вернемся к Диккенсу, который вошел в мировую
литературу, когда проза еще не была такой силой. Для
того чтобы завоевать театр, кино, а в последнее время и
телевидение, она должна была, в свою очередь, подверг­
нуться влиянию театрального начала. Она должна была
воспользоваться этим началом, переработать и расширить
его. И в этом процессе, происходившем на протяжении
почти всего XIX века, Чарльзу Диккенсу следует отвести
одно из первых мест.
Проза XVIII века была (за редкими исключениями) ли­
шена объемного, трехмерного, реалистического героя. Даже
герои великого Филдинга в конечном счете представляют
собой двигающиеся формулы, которые автор то рекомен­
дует, то порицает. Фонвизин с его «Недорослем», с его
Простаковыми, Скотиниными и Правдиными находился на
мировой литературной магистрали века.
Диккенс был одним из изобретателей трехмерной, объ­
емной прозы, одним из создателей героя, который живет
сам по себе, независимо от воли автора. Именно Диккенс
создал героя, который волнует читателей уже самим фак­
том своего существования. Для этого открытия ему по­
надобилось многое, и прежде всего — театр.
7

На днях я прочел книгу Хескета Пирсона «Диккенс.
Человек, писатель, актер». Это очень хорошая книга.
Сила Пирсона — в его современности. Он пишет о Дик203

кейсе как человек середины XX века. Он прекрасно по­
нимает, что в Диккенсе интересно и важно для нас, и од­
новременно нигде не упускает возможности объяснить
причины и следствия его фантастического успеха. Для него
важно (как в данном случае и для меня), что Диккенс был
актером. Не следует понимать это в узком, профессиональ­
ном смысле слова, хотя Диккенс действительно «часами
сидел перед зеркалом, тренируясь в умении садиться,
вставать, раскланиваться, придавать своему лицу то пре­
зрительное, то обаятельное выражение, изображать любовь,
ненависть, отчаяние, надежду». Болезнь помешала ему
явиться на пробу в Ковент-Гарденский театр, а к началу
нового сезона он был уже преуспевающим парламентским
репортером. Любопытно, что парламент представился ему
прежде всего театром: «Никогда еще, пожалуй, наш полити­
ческий «театр» не мог похвастаться такими сильными ак­
терами, как в наши дни... Нельзя сказать, что, устраивая
на потеху всей страны бесплатные представления, да еще
когда настоящие театры закрыты, эти люди внушают ува­
жение к своей высокой профессии».
Едва научившись грамоте, он вообразил себя драматур­
гом. «Это мои первые шаги, — писал он об «Очерках Боза».—
Если не считать нескольких трагедий, написанных рукой
зрелого мастера лет восьми-девяти и сыгранных под бур­
ные аплодисменты переполненных детских».
«Записки Пиквикского клуба» должны были, по замыс­
лу издателя, представлять собой серию приключений чле­
нов охотничьего клуба. Однако на первое место Диккенс
сразу же выдвинул странствующего актера Альфреда Джингля, одного из истинно диккенсовских героев.
Нечего и говорить о том, какую роль в первом и, быть
может, лучшем романе Диккенса играет сценическое на­
чало. По мнению Пирсона, «эта книга содержит наиболее
блистательные в английской литературе юмористические
сцены». Характерно, что сразу же после «Записок Пиквик­
ского клуба» Диккенс непосредственно обратился к театру,
написав два фарса и комическую оперу «Сельские кокетки».
Но еще более характерно, что это были очень плохие пьесы.
Так думал автор, заметивший незадолго до смерти, чю,
если бы все экземпляры оперы хранились в его доме, он
охотно устроил бы пожар, лишь бы опера сгорела вместе
с домом.
Пирсон убежден — и с ним нельзя не согласиться,—
что Диккенс был актером, и прежде всего актером. «Завет204

ной мечтой его юности было сделаться профессиональным
актером, и о том, что это не удалось, он горько сожалел
в зрелые годы. К нашему счастью, его сценический талант
проявился в создании литературных героев, от которых
почти всегда веет чем-то специфически театральным и ко­
торые написаны так выпукло и живо, что, если бы автору
хоть десяток из них удалось сыграть в театре, он был бы
величайшим актером своего времени... Трудно представить
себе актером Филдинга или Смоллетта, Теккерея, Гарди,
Уэллса, но Диккенс был актером с головы до пят. Его ге­
рои, его юмор, его чувства сценичны, он умеет воспроизво­
дить их с поразительной точностью и, как истинный Гаррик
или Кин, возвращается к ним снова и снова. Он не пишет,
а ставит бурю, как поставил бы ее на сцене гениальный
режиссер. Его герои и героини так и просятся на подмост­
ки. Некоторые сцены как будто созданы для театра...
В наши дни он стал бы королем киносценаристов и Гол­
ливуд лежал бы у его ног».
8

О том, что Голливуд лежал бы у ног Диккенса, на­
писал задолго до Пирсона Сергей Эйзенштейн. В смелой
и оригинальной статье «Диккенс, Гриффит и мы» (С. Эй­
зенштейн. Избранные статьи. М., 1956) он не только
прочел «Оливера Твиста» как сценарий, показав необы­
чайную кинематографическую пластичность героев Дик­
кенса, но открыл у него целый трактат о принципах мон­
тажного построения сюжета. И действительно, в XVI 1-й
главе «Оливера Твиста» Диккенс, излагая свой компози­
ционный принцип, уверенно перекидывает мост между
прозой и театром. Если бы в те времена существовало кино,
этот прочный, теоретически обоснованный мост был бы
перекинут между кино и прозой. Эйзенштейн убедительно
доказывает, что Гриффит не только знал диккенсовский
«трактат», но энергично использовал его в собственной
работе.
9

Может показаться парадоксальным, но многочислен­
ные инсценировки романов Диккенса не удаются именно
петому, что он «актер с головы до пят»2 а «его герои, его
205

юмор, его чувства сценичны» (Пирсон). Театр входит в
его прозу как органическое начало, и это могущественное
художественное средство каждый раз отработано, исполь­
зовано до конца. Нельзя сделать из театра театр.
Кстати сказать, я думаю, что возникновение внутрен­
него монолога, играющего такую заметную роль в совре­
менной литературе, тоже в известной мере связано с втор­
жением театра в прозу. Вспомним, например, ту знамени­
тую страницу «Холодного дома», где в ткань объективного
повествования вдруг врывается негодующий голос: «Умер,
ваше величество! Умер, леди и джентльмены! Умер, пре­
подобные, достопочтенные, высокочтимые и совсем не поч­
тенные господа всех званий и рангов. Умер, добрые люди,
у которых еще не окаменело сердце. Умер, как умирают
вокруг нас каждый день!..»
Правда, это внутренний монолог автора, а не героя, но
по своей структуре, по тональности это именно монолог.
Я не хочу сказать, что этот художественный прием бли­
зок к тому «потоку сознания», который со времен Джойса
занял заметное место в мировой литературе. Но, может
быть, это как раз и хорошо, что хотя он и родствен, но
далек от него.
Мне кажется, что сейчас в литературе идет борьба меж­
ду внутренним монологом и объективным повествованием
и что эту борьбу выигрывает Грехэм Грин, умело соединяю­
щий в своей работе оба художественных приема.

ю
Недавно в Англии вышла книга некоего мистера
Кокшута, который пытается доказать, что Диккенс был
«фарисей и сноб», «человек с грубым умом», «невежда,
одержимый нездоровым интересом к насилию»... Не ду­
маю, что эти смешные крайности характерны. Но и мне
случалось слышать, что англичане почти не читают Дик­
кенса, что он кажется им старомодным. Так пускай от­
дают его нам! Мы давно научились не замечать его тороп­
ливых развязок, его сентиментальности, его заниматель­
ности во что бы то ни стало. У нас он нужен всем — чи­
тателям и писателям, мальчикам и девочкам, старикам
и старухам, завоевателям космоса, рабочим, студентам
и пенсионерам.
1963

ЧИТАЯ ХЕМИНГУЭЯ

1

Я не считаю себя сторонником любимой мысли наших
критиков, которую они на разные лады толкуют вот уже
добрых два десятка лет, приписывая ее то Горькому, то
Толстому, то Ромену Роллану, и которая основана на
представлении, что, прежде чем приступить к работе над
художественным произведением, нужно тщательнейшим
образом изучить так называемый «материал», то есть со­
ставить как бы инвентарь, каталог наблюдений. Да, нужно
знать то, о чем пишешь. Но этого не только мало, этого
бесконечно мало! Ничто не вырастает из инвентаря, как
бы хорошо ни знать те факты жизни, перечень которых
он собой представляет. Можно глубоко проникнуть в жизнь
общества и не уметь писать о нем. По-видимому, прежде
всего нужно знать себя, и если уж ссылаться на Льва Тол­
стого, так на его дневники — беспощадную школу само­
анализа, которая впоследствии оказалась для него школой
литературного мастерства. Изучали ли жизнь Тургенев,
Толстой, Чехов? Да, но они не ездили в командировку
за своим «материалом». Изучение жизни и жизнь так тесно
были переплетены в их сознании, что им показалось бы,
вероятно, очень странным, что, прежде чем написать со­
временный роман, нужно изучить жизнь современного че­
ловека. Они просто жили, и стоит перелистать «Записные
книжки» Чехова, чтобы убедиться в том, что он ни на одну
минуту не переставал быть писателем и, следовательно,
никогда не «собирал» материал. Вот почему Тригорин,
записывающий, что «облако похоже на рояль», всегда ка20?

зался мне фигурой пародической. В деле литературы, ко­
торая всегда была близка к пророчеству или учительству,
подчеркнутое профессиональное сознание выглядит не­
много смешным. Во всяком случае, эта сторона жизни
писателя должна, мне кажется, оставаться в тени.
2

О том, как понимал выражение «собирать материал»
Хемингуэй, можно узнать из его биографии, принадле­
жащей перу его младшего брата. Эта книга («Му brother,
Ernst Hemingway») недавно вышла в Англии. Во время
первой мировой войны Хемингуэй был тяжело ранен на
итальянском фронте, что не помешало ему дотащить до
госпиталя другого тяжелораненого. Дорогой он был ранен
еще два раза. Хирург извлек из него более двадцати
осколков. Во время испанской войны, снимая с известным
режиссером Ивенсом танковую атаку республиканцев воз­
ле Университетского городка, он попал под огонь снайперов
и остался жив только потому, что снайперы не успели сде­
лать «поправку на ветер».
В годы второй мировой войны он переоборудовал про­
гулочную яхту, вооружив ее бомбами, гранатами и ба­
зуками. Перехватывая радиограммы, он наводил са­
молеты союзников на немецкие подводные лодки. В над­
водном бою яхта могла вывести подводную лодку из
строя.
В 1944 году Хемингуэй принял участие в открытии вто­
рого фронта. Генерал Леклерк запретил ему, так же как
и другим военным корреспондентам, сопровождать вой­
ска. Вместе с несколькими ребятами из Сопротивления
Хемингуэй отъехал в сторону и, двигаясь параллельно
одной из колонн Леклерка, боковыми дорогами раньше,
чем генерал, добрался до Версаля.
Я рассказываю об этом не для того, чтобы порадовать
читателя, любящего Хемингуэя. Читая его биографию,
вы ясно видите перед собой не профессионального писателя,
а человека поступка, не изучающего жизнь, а изумляюще­
гося, потрясенного ее громовыми раскатами и кладби­
щенской тишиной.
Совершенно другое чувство испытываете вы, читая ав­
тобиографическую книгу Сомерсета Моэма, который много
раз с профессиональной целью подвергал себя опасности,
208

иногда смертельной («Эшенден, или Секретный агент»),
И дело здесь не в том, что Моэм, насилуя естественные че­
ловеческие чувства, более чем добросовестно выполнял
обязанности агента британской разведки, а в том, что он
делал это с целью воспользоваться своим опытом для
литературы. Тень ремесленничества, выгоды — в сущ­
ности,
ничтожной — окрашивает его старательный
риск.
3

Хемингуэй принадлежит к числу художников, о ко­
торых говорят десятилетиями. Рядом с ним можно поста­
вить Пикассо, который тоже заставляет думать о себе одно
поколение за другим, начиная с начала века. Но Пикассо
представляется мне явлением, соединившим целую толпу
талантов, подчас как бы сражавшихся друг с другом. Этого
нельзя сказать о Хемингуэе. Он раскрывался как единая
творческая личность — от тени к свету, от отчаяния к на­
дежде.
Генри, герой «Прощай, оружие!», ожидая известия о
смерти Кэтрин, вспоминает о том, как однажды он поло­
жил в костер корягу, кишевшую муравьями: «Некоторые
сумели выбраться, обгорелые и сплющенные, поползли
прочь, сами не зная куда. Но большинство... падало в
огонь. Помню, я тогда подумал, что это светопреставление
и блестящий случай для меня изобразить мессию, выта­
щить корягу из огня и отбросить ее туда, где муравьи
могли выбраться на землю. Но я этого не сделал...» Вот
о чем писал Хемингуэй — о конце мира, о светопрестав­
лении.
К счастью, его отношение к этому фатально бессмыслен­
ному исходу изменилось с годами: от полной невозможности
что-нибудь изменить, от вынужденной холодности наблю­
дателя до активного вмешательства, о котором нетрудно
судить, прочтя «По ком звонит колокол» — роман, в ко­
тором с горькой красотой выразилось совсем другое от­
ношение к жизни: «Рано или поздно — все будет хорошо,
потому что жизнь — прекрасна» (Блок).
От светопреставления рукой подать до отчаяния, и
герои Хемингуэя — это почти всегда доведенные до пол­
ного отчаяния люди. Никогда они не говорят о самом важ­
ном. «И это очень похоже на жизнь, когда оказывается, что
209

о самом важном говоришь не ты, не твоя жена, и не твой
брат, и не твой друг, а люди, которых ты никогда не видел
и которых ты знаешь только по именам, читая об их встре­
чах в газетной хронике и понимая, что от этих встреч зави­
сит многое в твоей жизни и в жизни тех, кто почти никогда
не говорит о самом важном».
Понимают ли герои Хемингуэя, что у них нет бу­
дущего? Да. Но наступает минута, когда они начинают
бунтовать, не соглашаться. Для этого нужно многое —
война, как в «Прощай, оружие!», неотвратимое прибли­
жение смерти, как в «Снегах Килиманджаро». Вот тут-то
и начинается разговор о самом важном — единственный
и последний, тот самый, который не повторяется ни­
когда.
Горестное ощущение неповторимости жизни сквозит
за каждой страницей Хемингуэя. Она прекрасна, лишь
когда ее озаряет любовь. Но и любовь ничего не спасает,
и, быть может, даже лучше обойтись без этого чувства —
единственного, ради которого стоит жить. Вот почему в
романах Хемингуэя много пьют и такоднообразно ску­
чают. Человек неплох, но он, к сожалению, убийца. Жизнь
держится на рыболовной снасти, но ее, к сожалению,
украли. Человек легко может стать животным, но он может
стать и героем. В «Пятой колонне» подчас трудно разли­
чить эту грань.
4

Почему Хемингуэя так много читают у нас? Ведь, в
сущности говоря, он очень далек от тех интересов, кото­
рыми живет советское общество и которые — хорошо или
плохо — отражаются в нашей литературе. Прежде всего
потому, что это писатель необычайно точный. Читая его,
можно многое узнать, о многом догадаться. Это — точ­
ность судьи, произносящего приювор. Это — правда, на
которой никто не настаивает, но которая верно рисует рас­
становку социальных сил, борьбу низости и чести, разума
и зверства.
Европейская критика утверждает, что Хемингуэй мно­
гому научился у Гамсуна. Для русского читателя пред­
ставляется несомненным, что еще большему он научился
у Чехова.
Теперь уже нет необходимости доказывать, как далек
от Чехова тот неопределенный образ мягкотелого интел210

лигента, погруженного в мелочи жизни, который достался
нам по наследству от либеральной критики девятисотых
годов.
Наше время — в известных статьях И. Эренбурга и
К. Чуковского — открыло совсем другого Чехова: не­
обычайно деятельного, волевого, отказавшегося от изя­
щества своей прозы в книге о Сахалине, куда он отправился
на собственные средства как работник всероссийской пе­
реписи, организатора и руководителя крупных, по тем
временам, общественных дел. Вот этот Чехов, ринувшийся
в борьбу за человека и одержавший в этой борьбе еще не
слыханные победы, был учителем Хемингуэя. Сходство
между ними сильное, заметное и проявляется не только
в авторской позиции, но и в особенностях самого литера­
турного мастерства.
Не кажется ли вам, что многие рассказы Хемингуэя как
бы подсказаны Чеховым? Это маленькие романы. Не гово­
рится о многом, но сказанного достаточно, чтобы, прочитав
лишь несколько страниц, представить себе всю глубину
романа. У обоих писателей сходство основано на точности
описаний, на верности интонаций, той верности и точности,
которые помогают нам мгновенно перебросить психоло­
гический мост от разговора «как бы ни о чем» к тому само­
му важному, «о чем не говорят почти никогда».
Именно с этим непередаваемым чувством читаешь «Убий­
ство», «Даму с собачкой». В «Гусеве» рассказ ведется та­
ким образом, как будто герой уже после смерти продол­
жает свои невеселые размышления. Я уже не говорю
о таком «хемингуэевском» рассказе, как «В море». С дру­
гой стороны, нетрудно вообразить, что не кто иной,
как Чехов, мог бы написать в наше время «Белых
слонов».
Открытие жанра — преимущество гения. В этом смысле
на первое место следует поставить, мне кажется, Эдгара
По, обогатившего мировую литературу не одним, но мно­
гими жанрами. В литературе XX века эта роль принадле­
жит Чехову. Из русских писателей, о которых Хемингуэй
отзывался с изумлением и восхищением, самым близким
ему был, без сомнения, Чехов. И дело здесь не только в
сходстве жанра. В своих лучших вещах он повторил че­
ховскую трагедию проснувшегося и не находящего выхода
сознания. Недаром кульминация в его книгах почти всегда
связана с той страшной минутой просветления, когда че­
ловек вдруг понимает^ что он не может жить так, как жил
211

до сих пор. «Когда люди столько мужества приносят в этот
мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он
их убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных,
и самых храбрых — без разбора. А если ты ни то, ни дру­
гое, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без
особой спешки».
Чехов впервые написал хороших людей, которые ста­
новятся подлецами потому, что они не могут понять, что
происходит вокруг, или просто от скуки. Правда, у Хе­
мингуэя эти люди становятся не просто подлецами — убий­
цами. Но ведь на его долю достался другой век — менее
сентиментальный.
Конечно, у Хемингуэя нет многих свойств чеховской
прозы. У него почти нет юмора. В сравнении с Чеховым
он однообразен; он развивает только одну из чехов­
ских тем — отчаяние. Но это удается ему, как никому дру­
гому.
Незаметно, смутно начинают догадываться о безысход­
ности своего положения герои Чехова и Хемингуэя. В пер­
вых главах романа «Прощай, оружие!» Генри — человек
войны и лишь постепенно, с мучительной медлительностью,
догадывается о ее преступности и безумии. В чеховском
«Рассказе неизвестного человека» герой — террорист, но
ложь, страшная своей обыкновенностью, губит на его гла­
зах прекрасную женщину, а жизнь уводит далеко в сторо­
ну от намеченной бессмысленной цели. Счастье к обоим
приходит слишком поздно.
И еще одна черта сходства между писателями, на пер­
вый взгляд столь далекими друг от друга: ответственность
перед литературой. Ни в письмах Чехова, ни в какихлибо других, относящихся к его жизни документах нель­
зя найти уверенности в своем значении. Его письма полны
другим — упреками по отношению к себе, беспощадными
отзывами о своей работе, неназванным чувством чести
писателя, его совести и долга.
И эта черта характерна для Хемингуэя. Недаром же
«Снега Килиманджаро» кончаются разговором с самим со­
бой, профессиональным разговором о том, в чем виноват
писатель перед своим дарованием. Здесь и грозное предо­
стережение против цинизма и равнодушия, и глубокая
уверенность в побеждающей силе искусства. Это грустный
рассказ о ненаписанных книгах, за которым чувствует­
ся ложно прожитая жизнь, несбывшаяся любовь, все, что
могло свершиться, но не свершилось. «Он так и не напи212

сал об этом, потому что ему никого не хотелось обидеть,
а потом стало казаться, что и без того есть о чем написать.
Но он всегда думал, что в конце концов напишет об этом.
Столько было всего, о чем хотелось написать! Он видел,
как меняется мир... Он помнил, как люди по-разному вели
себя в разное время. Все это он сам пережил и пригляды­
вался к этому, и он обязан был написать об этом, но теперь
уже никогда не напишет».
Искреннее, трагическое, немногословное искусство Хе­
мингуэя близко русской литературе, потому что она взры­
вает пошлую стихию ограниченности и отвечает подлин­
ному лицу жизни.
1964

МАЯКОВСКИЙ

Это был памятный вечер. Студенты ломились в фи­
лармонию. Их было так много, что трамваи вдоль Михай­
ловского сквера шли очень медленно и беспрестанно зво­
нили. У подъезда дежурила конная милиция, но и она не
могла сделать ничего с людьми, которые хотели видеть и
слышать Маяковского. Наконец барьер на лестнице был
сломан, и через десять минут в большом зале филармонии
уже стояли в проходах, сидели на спинках кресел.
Маяковский, изменившийся, стриженный наголо, вышел
на эстраду.
Я думаю, что все большие поэты обладают даром пред­
видения. Эккерман в своих «Разговорах...» рассказывает
о том, как Гете предсказал, или, точнее, почувствовал,
мессинское землетрясение. «Мы переживаем очень важные
минуты,— сказал он слуге.— Или сейчас уже происходит
землетрясение, или оно вскоре начнется». В том, что го­
ворил Маяковский, чувствовался автор «Войны и мира»,
поэмы, предсказавшей революцию с фантастической силой.
Он говорил, и все яснее становилась беспощадная мысль
о том, что мир расколот и что борьба между старым и новым
неизбежна. Маяковский от имени поэзии снова доказал это.
«Пушкина и теперь не пустили бы ни в одну порядочную
гостиницу или гостиную Нью-Йорка, потому что у не­
го были курчавые волосы и негритянская синева под ног­
тями».
В перерыве, боясь, что меня прогонят, я осторожно
пробрался за сцену. Я был уверен, что Маяковский окру214

жен читателями и почитателями, что его трудно будет
увидеть за этой восторженной, шумной толпой. Но у край­
них колонн, там, где были сложены горы пюпитров, опу­
стив голову и заложив за спину руки, один-одинешенек
шагал Маяковский. Большой, мрачноватый, широкопле­
чий, он шагал и насвистывал «Чижика».
Это было непостижимо, что никто не подошел к Мая­
ковскому. Как будто какая-то отталкивающая сила исходи­
ла от него, действовавшая на расстоянии и останавли­
вавшая суетных и равнодушных.
Как соединить это с тем звоном, который всегда
сопровождал его имя? Не знаю.
Но был вечер, когда я снова столкнулся с этим ощу­
щением трагической пустоты вокруг Маяковского, при­
чин которой я не понимал. Это было у Тихонова и тоже
после какого-то публичного диспута,— кажется, в Ин­
ституте истории искусств.
В доме Тихонова в двадцатых годах господствовала
атмосфера необычайности, оригинальных выдумок, поэ­
тических вечеров, бескорыстия молодости. Мне казалось
тогда, что этот дом не похож на все другие дома в Ленин­
граде и что люди, которые бывали в нем, просто обязаны
были хоть чем-нибудь отличаться от всего остального
человечества. Впрочем, так оно, вероятно, и было!
В тот вечер среди гостей мне запомнился Константин
Ватинов, поэт тонкий, своеобразный и, к сожалению, дав­
но забытый, как забыты многие, едва успевшие явиться
в литературе тех лет. Трудно вообразить себе что-нибудь
более противоположное поэзии Маяковского, чем поэзия
Константина Вагинова. Да и сам он — хрупкий, малень­
кий, бледный—казался антиподом Маяковского с его ши­
роким шагом, широкими плечами, взглядом, окидывающим
с головы до ног, с его щедрой манерой оценивать собесед­
ника выше, чем он того заслуживал, как это бывает с доб­
рыми и доверчивыми людьми.
Впрочем, в этот вечер он говорил очень мало, а потом и
вовсе замолчал, лишь повторяя время от времени все ту
же строку только что появившегося тихоновского стихо­
творения. «Козлом воняет рыжий базар»,— говорил он и
через некоторое время повторял строку задумчиво и даже
как бы с досадой.
Завязался спор. Это был спор в новом обличье. Право
па сложность в поэзии, право на своеобразие, отказ от
нарочитой простоты, если эта простота не помогает поэ215

ту,— вот в чем была сущность дела. Но если это требо­
вание простоты во что бы то ни стало казалось почти смеш­
ным летом двадцатого года, то теперь с ним нельзя было
не считаться.
Спор у Тихонова не мог не задевать Маяковского, по­
тому что за этим требованием уже тогда постепенно вырисо­
вывалась фигура мещанина, любителя тех «кудреватых
митреек», против которых впоследствии Маяковский вы­
ступил в своей последней поэме. Это была уже та простота,
которая «хуже воровства», как говорит русская послови­
ца, простота, близкая к тому, чтобы вот-вот превратиться
в пароль для входа в поэзию. Но Маяковский молчал.
«Козлом воняет рыжий базар»,— в сотый раз повторял
он, уткнувшись в эту строку и не замечая, по-видимому,
насколько многозначительным было его молчание. Потом
я узнал, что в этот день Маяковский встретился с читате­
лями на одном из ленинградских заводов, где его снова —
в тысячный раз — упрекнули в ненужной сложности, в не­
умении или нежелании выразить свои мысли просто, ясно,
и доступно для всех.
Кто-то попросил его прочитать стихи, и он, даже не
спросив, что прочитать, тотчас же согласился. Я уже гово­
рил о том, какое впечатление производил его голос. Но ни­
когда не забуду той сдержанной силы, с которой он про­
чел в тот вечер свое стихотворение «Памяти Есенина».
Стали просить еще что-нибудь. Он отказался.
Мы разошлись поздно — должно быть, часа в три ночи.
Ворота были закрыты, и, пока ходили за дворником, один
актер, которому было, вероятно, лет двадцать, подтянул­
ся на большом воротном крюке и попытался сделать «ля­
гушку». Единственный раз за весь вечер Маяковский улыб­
нулся — доброй улыбкой очень усталого человека.
Большой проспект Петроградской стороны был пуст.
Шел мелкий дождь. Трамваи давно не ходили. Весь вечер
мне хотелось подойти к Маяковскому. Но проклятая за­
стенчивость, еще долго отравлявшая мою жизнь, помеша­
ла — и теперь я молча шел рядом с ним, сердясь на себя
и думая о том, что Маяковский, без сомнения, даже не
слышал моей фамилии. Я ошибался. Именно в этот день,
когда читатели упрекали Маяковского в ненужной слож­
ности, какой-то глупый человек прислал ему записку,
в которой хвалил мой слабый роман «Девять десятых»,
и Маяковский, отвечая, пренебрежительно отозвался об
этой книге, хотя, как он сам признался вскоре, он ее не
216

читал. Ничего этого я не знал в тот вечер и был поражен,
когда, прощаясь (мы наконец нашли извозчика, дремав­
шего на козлах где-то на углу Пушкарской), Маяковский
крепко пожал мою руку и сказал:
— Не сердитесь на меня. Я еще буду читать ваши книги.
Немного лет прошло после этого вечера, и его имя снова
бросило тысячи людей на улицы Ленинграда. Снова очень
медленно, с тупым оглушительным звоном шли трамваи,
на этот раз через Фонтанку, у Дома печати. Гражданская
панихида! Она была назначена в Доме печати, но народу
было так много, что, кроме панихиды, происходившей вну­
три здания, открылась другая — на набережной, где поэ­
ты говорили о Маяковском с балкона. Говорили о том,
что он был «великим чернорабочим в поэзии», говорили
о знаке равенства, который он поставил между граждан­
ским и поэтическим долгом...
Впервые в русской поэзии Маяковский выдвинул стихи
как документ, и этот документ был подписан полностью —
именем, отчеством и фамилией. Это не было поэтической
позой, которая часто становится мнимым оружием поэ­
зии. Это было большое хозяйство, большой поэтический
дом, по которому, засучив рукава, ходил, думая вслух и
требуя подвига, суровый мастер русского стиха.
1958—1966

НЕСКОЛЬКО ЛЕТ

1

Несколько лет тому назад я был в Михайловском и
снова — в который раз — порадовался, что окрестная при­
рода сохранилась в неприкосновенности, как будто нароч­
но, чтобы показать воочию всю вещественность пушкин­
ской поэзии.
В Петровское мне не удалось попасть, и директор запо­
ведника С. С. Гейченко, деятельная любовь которого к
Пушкину широко известна, рассказал к случаю, что
окрестные колхозники не очень-то жалуют бывшее имение
Ганнибалов.
— Почему?
— Да уж так.
— Давно ли?
— А вот с тех пор, когда им там приходилось туго,—
сказал, усмехнувшись, Гейченко.— Дурная слава долго
живет.
Я подумал, что он шутит: прошло двести лет с тех
пор, как крестьянам в Петровском приходилось туго. Но он
подкрепил свое мнение примерами не только из психоло­
гической, но и хозяйственной жизни района, так что мне
осталось только подивиться силе народной памяти, так
долго не забывающей ни хорошего, ни дурного.
Это был не единственный случай, заставивший меня
задуматься над кажущейся непрочностью событий, на пер­
вый взгляд лишь промелькнувших, однако на поверку
оставивших глубокий след. В истории советской литерату­
ры таких событий много. Легко себе представить, как тер218

пеливо и тщательно будут когда-нибудь изучены все сто­
роны нашей литературной истории.
Появление в печати все новых воспоминаний — факт
не только обусловленный, но и практически необходимый.
Еще Герцен писал, что надо «спасти молодое поколение от
исторической неблагодарности или даже исторической
ошибки... Пора отцам Сатурнам не закусывать своими
детьми, но пора и детям не брать примера с тех комчадалов, которые убивают своих стариков» («Былое и думы»).
2

Не могу вспомнить, было ли это весной или осенью
1929 года. Представители РАППа приехали в Ленинград и
пригласили «попутчиков», как мы тогда назывались, в
«Европейскую» гостиницу, где остановился Леопольд
Авербах.
Я видел его в Москве месяца за три до этой встречи и
удивился перемене, замеченной не только мною. Он был
маленького роста, в очках, крепенький, лысый, уверен­
ный, ежеминутно действующий,— трудно было предста­
вить его в неподвижности, в размышлениях, в покое.
И сейчас, приехав в Ленинград, чтобы встретиться с писа­
телями, которые существовали вне сферы его активности,
он сразу же начал действовать, устраивать, убеждать.
Но теперь к его неутомимости присоединился почти неуло­
вимый оттенок повелительности — точно существование
«вне сферы» настоятельно требовало его вмешательства,
без которого наша жизнь в литературе не могла обойтись.
В комнате были М. Зощенко, Вяч. Шишков, Н. Ники­
тин, М. Козаков и, кажется, М. Слонимский. Потом я
узнал, что с Ю. Тыняновым говорили отдельно.
Зачем же пригласил нас генеральный секретарь
РАППа? Он был не один, и первым выступил Ю. Либединский — неопределенно, но дружелюбно. Все же стало ясно,
что встреча устроена для «завязывания связей», как тогда
выражались. Козаков горячо заговорил о необходимости
ленинградской литературной газеты, и это как будто лег­
ло в «завязывание», хотя и не очень. Потом Шишков
заговорил о крайностях «сплошной» коллективизации.
Это, естественно, «не легло», хотя и было встречено снис­
ходительно, как будто Шишков был не многоопытный
пожилой писатель, в прошлом инженер-мелиоратор, исхо219

дивший и изъездивший всю страну вдоль и поперек^ а
запальчивый шестнадцатилетний мальчик.
Каждый говорил о своем, но почти никто — я впервые
наблюдал это в кругу писателей — о самой литературе.
Потом выступил Авербах, который и прежде бросал
реплики, направляя разговор, не всегда попадавший на
предназначенный, по-видимому, предварительно обсуж­
давшийся путь. Сразу почувствовалось, что он взял слово
надолго. Он говорил энергично, связно, с настоятельной
интонацией убежденного человека — и тем не менее его
речь состояла из соединения пустот, заполненных мнимы­
ми понятиями, которым он старался придать весомость.
Впечатление, которое произвела на меня его речь, я пом­
ню отчетливо, без сомнения, по той причине, что это было
совершенно новое впечатление. Новое заключалось в том,
что для меня литература была одно, а для Авербаха —
совершенно другое. С моей литературой ничего нельзя
было сделать, она существовала до моего появления и бу­
дет существовать после моей смерти. Для меня она, как
целое,— необъятна, необходима и так же, как жизнь, не
существовать не может. А для Авербаха она была целое,
с которым можно и нужно что-то сделать, и он приглашал
нас сделать то, что он собирался,— вместе с ним и под его
руководством. Прежде всего необходимо было, по его мне­
нию, отказаться от лефовской идеи, что писатель — это
кустарь, далекий по своей природе от коллективного со­
дружественного труда. Общность формально-художест­
венных взглядов этого кустаря с другими превращает пи­
сательские группировки в замкнутые интимные кружки,
сказал он. А это не помогает, а напротив — мешает разви­
тию литературы. Последыши литературной богемы упорно
держатся за разнообразные и взаимопротиворечивые взгля­
ды. Опыт РАППа неопровержимо доказывает, что
будущее принадлежит именно этой особой литературной
школе, не исключающей, впрочем, оттенков творческой
мысли.
Он говорил, приподнимаясь на цыпочки, поблескивая
очками, и я вспомнил Селихова из бунинской «Чаши жиз­
ни»: «Самолюбивый, как все маленькие ростом».
Такова была критическая часть его речи. Но была и
положительная. Когда различно думающие и различно
настроенные литераторы соединятся под руководством
РАППа, литература быстро придет к неслыханному рас­
цвету.
220

— Нам нужны Шекспиры,— твердо сказал он,— и они
будут у нас.
Как и полагалось генеральному секретарю РАППа,
Авербах вамахнулся широко. Его соратники были скром­
нее.
— Мы хотим писать, как Федин,— сказал один из них
на большом литературном собрании.— И мы будем писать
не хуже, чем он.
Знаменитая формула «незаменимых нет» позже стала
повторяться на газетных страницах, но впервые — в не­
сколько иной форме — я услышал ее в речи Авербаха.
Он не называл имен — кроме Маяковского. Но личность
писателя, его «лицо» — он отзывался об этом понятии с
каким-то необъяснимым пренебрежением. О, как теперь
стало ясно нам, что незаменимые есть, что неповторимость
гения, тайна его несходства — это гордость страны, ее
счастье!
Литературные течения не нужны, вредны, говорил
Авербах, их на основе опыта РАППа следует заменить
«единой творческой школой», и тогда появятся — не могут
не появиться — Шекспиры. Эта черта была перенесена
впоследствии в лингвистику, в медицину, в физиологию.
Т. Лысенко позаботился о том, чтобы в биологии она по­
лучила поистине фантастическое развитие. Открытия,
едва ли пригодные даже для посредственного научнофантастического романа, становились Законом с большой
буквы, символом веры, который предлагалось принять без
сомнений, без колебаний.
Другая черта, в особенности поразившая меня, ка­
салась поведения самого Авербаха, добивавшегося влас­
ти в литературе. Он вел себя так, как будто у него, по­
средственного литератора, автора торопливых статей, на­
писанных плоским языком, была над нами какая-то
власть.
Надо ли доказывать, что подлинная власть в литера­
туре — власть над духовным миром читателя — возникает
лишь в тех редких случаях, когда на мировой сцене,
соединяющей исключительность и повседневность, появ­
ляется Гуров, впервые замечающий на ялтинской на­
бережной даму с собачкой, или Левин, который в из­
мятой рубашке мечется по номеру перед венчанием с
Кити?
Ощущение вмешательства, скрытой угрозы и, главное,
невысказанного права на эту угрозу окрасило вечер «эа221

вязывания связей», проведенный, как уверяли, любезно
прощаясь, хозяева, с большой пользой для дела.
Вышли вместе, но на углу Невского расстались, и я
пошел провожать Зощенко, который жил на улице Чай­
ковского. Он хорошо выглядел, что с ним случалось редко,
был в новом модном пальто и в пушистой кепке с большим
козырьком — он любил пофрантить. Было поздно, но
вечернее гулянье по Невскому еще не кончилось. Его
узнавали, провожали взглядами — он был тогда в расцвете
славы и очень любим. У Авербаха он не проронил ни сло­
ва и теперь, когда я заговорил о встрече, неохотно поддер­
жал разговор.
— Это антинародно,— сказал он.— Конечно, все мож­
но навязать, но все-таки, я думаю, не удастся. Это всетаки сложно с такой литературой, как наша. А может
быть, и удастся, потому что энергия адская. К ней бы еще
и талант! Но таланта нет, и отсюда все качества.
Я сказал, что был поражен обидной снисходитель­
ностью, с которой Авербах говорил о Маяковском.
— Ну-с, а с Владимиром Владимировичем плохо,—
сказал Зощенко.
— То есть?
Он сложил в виде револьвера и приставил к виску свою
смуглую маленькую руку.
3

Работая над этой статьей, я перелистал трехлетний
комплект журнала «На литературном посту» (1928—
1930). В наше время — это изысканное по остроте и изум­
ляющее чтение. Все дышит угрозой. Литература срезает­
ся, как по дуге, внутри которой утверждается и превозно­
сится другая, мнимая, рапповская литература. Одни
заняты лепкой врагов, другие оглаживанием друзей.
Но вчерашний друг мгновенно превращается в смертель­
ного врага, если он переступает волшебную дугу, границы
которой по временам стираются и снова нарезаются с но­
выми доказательствами ее непреложности.
Журнал прошит ненавистью. Другая незримо сцепля­
ющая сила — зависть, особенно страшная потому, что в
ней не признаются. Ее, напротив, с горячностью осуждают.
Множество имен, мелькнувших, едва запомнившихся, ны­
не прочно забытых,— эти пригодились для макета литера;
222

туры. Над другими производится следствие и выносятся
приговоры. Осуждается Блок — за «отсутствие осознанной
связи с коллективом» (И. Гроссман-Рощин). Среди по­
дозреваемых, обманувших надежды, не заслуживающих
доверия — Маяковский.
В фантастическом театре Евгения Шварца Тень не мо­
жет простить человеку, что она была его тенью. Она
рвется к власти. Не только потому, что возможность за­
хвата открыта перед ней — стоит только подписать два-три
приказа. Нет, Тень доказывает, что этот захват разумен,
логически обоснован. В самом деле, разве она не выше
человека? Она может «тянуться по полу, подниматься по
стене и падать в окно в одно и то же время,— способен он
на такую гибкость?». Она умеет «лежать на мостовой, и
прохожие, колеса, копыта коней не причиняют ей ни ма­
лейшего вреда.— а он мог бы так приспособиться к мест­
ности?». Вот почему Тень требует, чтобы человек лежал
у ее ног. Но жизнь сложнее, чем это кажется Тени с ее
двухмерным мышлением, с ее чувствами, распластанными
на плоскости. Когда человека приговаривают к смерти и
казнят за то, что он остается самим собой,— голова слета­
ет с плеч и у Его Величества Тени.
Читая «На литературном посту», я спрашивал себя:
откуда взялась эта подозрительность, эта горячность? Чем
была воодушевлена эта опасная игра с нашей литерату­
рой, у которой новизна была в крови, которая развивалась
верно и быстро? От возможности захвата власти, от голо­
вокружительного соблазна, о котором, впрочем, говорится
на страницах журнала с деловой последовательностью, что
теперь кажется немного смешным.
4

В ту пору я бывал в доме Николая Александровича
Морозова, известного народовольца и последнего русского
помещика, как он, смеясь, говорил о себе. Из уважения к
его заслугам советское правительство оставило ему наслед­
ственное имение Борок в Ярославской области. Ученый,
отрицавший подлинность древнего мира, перестроивший
по-своему историю человечества, он двадцать четыре года
провел в Шлиссельбургской крепости (а всего в заключе­
нии около двадцати девяти). Едва ли не каждый день он
уверял Веру Фигнер и других соратников по «Народной
223

воле», что они (и он) будут освобождены завтра, а когда
это наконец произошло, сказал с торжеством: «Ну-с, так
кто же оказался прав?»
И естественность его доброты, и спокойная непреклон­
ность, руководившая им, когда он был членом террористи­
ческой группы «Свобода или смерть», весь внутренний
мир его друзей и знакомых — особая тема. Сейчас о дру­
гом.
Николая Александровича нельзя было назвать чуда­
ком. Его из ряда вон выходящие идеи были связаны меж­
ду собой иррациональной, но по-своему логической кон­
струкцией. Они естественно соединялись с его детскими
глазами, с его седой бородкой, бесшумной походкой, с
неизгладимыми чертами тюремного одиночества, со всем
его обликом мечтателя, упрямца и истинного революцио­
нера. Но в его доме бывали и настоящие чудаки. Один из
них всю жизнь рисовал закаты и однажды показал свою
коллекцию Николаю Александровичу и мне, оказавшему­
ся в этот вечер у Морозовых. Не помню, какую цель
преследовал художник. Уж не предсказывал ли он, соглас­
но народным приметам, погоду ближайшего дня по виду
заката? Мы дружно удивлялись проворству, с которым он
успевал запечатлеть краски неба при скрывающемся солн­
це. Некоторые этюды, напомнившие нам о возникнове­
нии мифов, привели в восторг автора «Откровения в грозе
и буре». Но вот художник объяснил, что по причине быс­
троты, с которой меняется натура, он придумал остро­
умный способ не писать, а составлять этюды,— и стал
энергично расстегивать ремешок, которым были затянуты
куски вечернего, заранее раскрашенного горизонта. Ни­
колай Александрович помрачнел.
— Э, нет,— сказал он сурово.— Что вы там составили,
этого мы смотреть не будем, а лучше пойдем-ка пить чай.
Если бы вы хоть краешком прикоснулись к истинной жи­
вописи — вы бы ничего составлять не стали. А если вы
составляете или даже только пришли к подобной идее —
следовательно, и не коснулись.
Аппликация — почтенное занятие. Некогда им увлека­
лись одинокие женщины, главным образом в провинции и
в XIX веке. Теперь оно перебралось в мастерские профес­
сиональных художников и, кажется, занимает там почтен­
ное место. Но в литературе оно всегда казалось мне беспо­
лезной тратой времени и сил. Между тем иные из тех, кто
в журнале «На литературном посту» неоднократно реко224

мендовался как «будущие гегемоны», занимались именно
аппликацией.
Знали ли авторы многочисленных очерков и рассказов,
посвященных новой деревне, о глубоком переломе веково­
го крестьянского уклада, который задел миллионы судеб,
о размахе строительства, устремившегося к нетронутым
богатствам нашей страны? Без сомнения. Но многие из
них писали об этом с мнимой определенностью, и понять
по этим произведениям, что происходит в Советском Со­
юзе, было почти невозможно.
Впрочем, я откликнулся на приглашение моего товари­
ща из Харьковского института рационализации управле­
ния поехать на Днепрострой вовсе не потому, что нескром­
но оценил собственные силы. Я просто чувствовал необхо­
димость посмотреть на всю эту бурю времени собственны­
ми глазами. Только что был вчерне закончен роман «Ху­
дожник неизвестен». Я понимал необходимость вторже­
ния повседневности в эту книгу, да и в другие, давно
задуманные, но отложенные, потому что у меня не было
уверенности, что, принимаясь за них, я найду новое в
собственной работе.
Из записных книжек поездки на Днепрострой в 1930
году у меня сохранилась только одна. Очевидно, иро­
ния по поводу произведений, прочитанных накануне отъ­
езда, заранее определила жанр, потому что первая ее
страница открывается фразой: «Начать с пародии на
производственный, фальшиво-патетический очерк». Но в
разгаре записей, вслед за попыткой «представить себе, что
я собираю материал для исторического романа о тридца­
тых годах двадцатого века», идут размышления, отразив­
шие остроту увиденного мною уже в первые дни.
5

Поезд еще в Ленинграде был набит до отказа. За двое
или трое суток до Александровска от стал напоминать
поезда времен гражданской войны своей спрессованностью,
своим висевшим в воздухе ощущением неведомой судьбы,
опасно зависящей от станции назначения.
Кого только не было в нашем вагоне! «Весь народ с
места двинулся. Кто куда»,— сказал мне старик, приехав­
ший откуда-то из Забайкалья, чтобы проведать сына, и не
нашедший его в Ленинграде.
®

В. Каверин, т. 8

225

— Кто ж его знает? Может, адрес напутали. Он теперь
большой человек.
Два брата, лежавшие под углом друг к другу на второй
и багажной полках, сцепились, едва тронулся поезд.
— Э, брось-ка агитировать! Нас житным кормят, а ле­
нинградские небось белый жрут.
Едва останавливался поезд, парень в красной сатино­
вой рубашке вылетал на станцию, чтобы попробовать во­
ду. «Горная, легкая»,—говорил он, возвращаясь с кружкой
и предлагая соседям отведать. Или: «Душная, лесная».
Вдруг он ввязался в спор между братьями и стал страстно
доказывать, что агрономия нужна, необходимо нужна и
что механизация без агрономии угробит сельское хозяйст­
во в два, много в три года.
Какой-то странный человек в поддевке, несмотря на
жару, рассказал, неприятно посмеиваясь, как поповские
дети заставили отца расстричься:
— Житья ему не давали. Вплоть до угрозы, что покон­
чат с собой. Что делать? Пошел поп к секретарю ячейки.
«Помогите»,— говорит. Секретарь посмеялся: «Не по моей
епархии, батя». Поп согласился расстричься. «Но после
рождества. Доходное время». И верно, после рождества —
собрание в клубе. Все село пришло. «Есть ли бог?» — «Не­
ту». И пошел честить. А на другой день удавился.
Каждый говорил о своем. Но о чем бы и кто бы ни го­
ворил, за любым словом возникало и наплывало новое,
настоятельно и беспокойно требовавшее ответа. Как будто
жизнь всей страны была вскинута вверх и, позволяя лишь
мельком увидеть себя, опускалась, чтобы устроиться в
каком-то еще неизвестном порядке.
Об этом-то порядке с горячностью, от которой у меня
кругом пошла голова, сразу же заговорил встретивший
меня в Харькове мой старый товарищ А. Р.— ученый-пси­
холог, сотрудник Харьковского института рационализации
управления.
Мне всегда казалось, что поэтическое отношение к
действительности полно здравого смысла и ведет к обозри­
мой цели. Таков был А. Р. Мы дружили с гимназических
лет. Человек неистовой, воинствующей доброты, он нико­
гда и ни во что не ставил собственное благополучие.
В прошлом левый эсер, он увлекся в начале тридцатых
годов социалистической реконструкцией управления. Бу­
дущее показало, что он не преувеличивал значения этой
идеи. Занимаясь экспериментальным изучением способно226

стей человека, он умел перекидывать мост от опыта к
самому отдаленному его воплощению. Со слезами вос­
торга показывал он мне красные флажки ИРУ — зпак
учета на первых комбайнах, убиравших пшеницу в сов­
хозе «Гигант». Впоследствии Институт рационализации
управления был закрыт — не знаю, по каким причинам.
Как добрый, но требовательный хозяин, он принялся
показывать мне все, что открывалось перед нами,— сперва
в дороге, а потом на Днепрострое. Он и в самом деле видел
больше, чем я, если не считать, что подчас мы оба не
видели за деревьями леса. Но он еще и считал своим дол­
гом обратить мое внимание на все, что казалось ему су­
щественным по своей новизне,— и моя записная книжка,
запестрела заметками, черновыми набросками, всем то­
ропливым инвентарем наблюдений.
Я впервые попал на большое строительство, и с перво­
го взгляда его кипящая, развертывающаяся панорама
напомнила мне мейерхольдовский театр — путаница под­
мостков над почти нетронутой, но как бы испуганной ре-,
кой и прощупывающаяся конструкция будущей плотины.
Но сходство мигом исчезло, когда мы поднялись на.зту
конструкцию и оказались в глубине театра, под длинными
лапами подъемных кранов, среди наплывов дыма, в кото­
ром показывались женщины в платочках и грубых сапогах
и полуголые, взмахивающие кирками мужчины.
На Днепрострое много говорили о том, что проект пло­
тины впервые был предложен полтораста лет назад, едва
ли не Иваном Ползуновым, и весил со всеми объяснитель­
ными записками около пятисот пудов. Об зтом с гордостью
рассказал мне кривоногий крановщик, перебравшийся на
Днепрострой со Сталинградского тракторного после того,
как он увидел первые прошедшие испытания тракторы.
— И здесь буду работать, пока не закончим,— сказал
он.— А после еще куда-нибудь. Теперь такая жизнь еще
долго будет, лет сто. А писать трудно?
— Трудно.
— И я бы писал, кабы семилетку кончил.
Ночью мы отправились на дно среднего протока, где
под светом прожекторов все синее казалось голубым, а все
голубое — серым и где шла такая же не прекращающаяся
ни на минуту громоподобная, трепещущая работа.
О ней-то я и думал все свои недолгие дни на Днепро­
строе. Именно она окрашивала новизну во все цвета твор­
ческой осознанности, пылкости и воли. Она на глазах
8*

227

приобретала опыт. Стремительный поворот от проекта, про­
лежавшего десятилетия в пыли канцелярий, к его пуль­
сирующему воплощению был только началом. И прав
был крановщик, сказавший, что такая жизнь лет па сто.
О том, как труден был этот поворот, каких он стоил
жертв и усилий, я думал и потом, когда мы с А. Р. по­
ехали по совхозам.
6

Может быть, нескромно упоминать о своих книгах,
изданных много лет тому назад. Но невозможно обойти
некоторые из них, рассказывая о своей многолетней рабо­
те: для меня они были свидетельством поворота, формуло11
перехода. К ним относится «Пролог» — книга, которую я
написал, вернувшись из совхоза.
Хлебниковский эпиграф к ней был взят не случайно:
«О, сами приникните трепетным ухом к матери сырой
земле! Не передоверяйте никому: может быть стар, может
быть глух, может быть враг, может быть раб».
Этот отказ от «передоверия» должен был служить по­
рукой подлинности того, о чем я рассказал. Однако книга
была не только осуждена, но даже, что случалось редко,
высмеяна в карикатурах. Я удивился. Более того, был глу­
боко огорчен.
Для меня эта поездка была двойным открытием: от­
крытием людей, невесело, но решительно распахиваю­
щих тракторами кладбища, па которых лежали их отцы
и деды,— и собственной возможности писать об этих лю­
дях. Я стремился отказаться от «литературности», в кото­
рой меня справедливо упрекали. Быть может, поэтому я
ничего не написал о Хлебникове в этой книге, проникну­
той духом его внимания и небоязни.
Между тем он стоял перед моими глазами весь жаркий
конец лета, который мы провели в «Гиганте» и в будущем
Зернограде.
Я видел его бредущим по сероватой, ровной, как бы
припудренной степи, па которой то и дело встречались ка­
менные бабы, добрые, с большими отвислыми грудями и
тонким сохранившимся пупктиром украшений на выщерб­
ленных шеях. Кто, если не он с его бескорыстием, с его
страстью к математическому пророчеству, нашел бы свое
место в любом таборе — так назывался в ту пору в «Гиган228

те» совхозный участок. Ему не пришлось бы привыкать
к походному образу жизни, к тесным, полутемным фурго­
нам, в которых жили рабочие,— ведь он считал, что чело­
вечество должно жить в комнатах, двигающихся непре­
рывно. Как и они, он ходил бы в соломенной пастушеской
шляпе, без рубахи, босой. Поэт, зорко и пристально загля­
нувший в древнюю Русь, он, может быть, ндшел бы искон­
ные черты в этом новом кочевье.
Я еще не знал, буду ли я писать о том, что увидел в те
дни, но, спасаясь от жары под фургонами, я перелистывал
совхозную газету «Трактор», занося на карточки (они
сохранились) все, что поражало меня своей новизной, на­
чиная с известия о том, что американцы, работающие в
«Гиганте», вызывают на соревнование своих соотечествен­
ников — инструкторов по комбайнам, и кончая новой
пословицей: «Годи робыть худобой — сидлай трактора».
Никто не правил корректуру в этой газете, знаки пре­
пинания встречались редко, зато повторения — на каждом
шагу. Кавычки отсутствовали, за газетными шаблонами
внезапно угадывалась живая интонация редактора-укра­
инца. Учетчик жаловался, что в посевах встречается много
волков, которых приходится гонять, вместо того чтобы
заниматься учетом. В шахматном матче между совхозны­
ми чемпионами партия откладывалась до первого дождли­
вого дня.
На хуторе, носившем странное название «Злодей­
ский», А. Р. познакомил меня с итальянцем, механиком
Джино, отрекомендовав его как воплощение холодного,
но трезвого отношения иностранного специалиста к Со­
ветскому Союзу. Ночью этот трезвый иностранец, мертвец­
ки пьяный, вполз ко мне в палатку на четвереньках,
страстно шепча, что «он — никто, кроме мещанин и жал­
кий буржуа, есть». Я не очень удивился неожиданному
признанию. Удивительно было, что Джино удалось обойти
сухой закон, соблюдавшийся в «Гиганте» довольно строго.
7

В живописи известно художественное исследование,
приучающее глаз к бесчисленному количеству оттенков.
Яйцо на белой скатерти требует пристального всматри­
вания — одни видят фиолетовую, другие синюю тень. Так
пишет — белое на белом — Владимир Григорьевич Вейс229

берг, один из группы молодых,— впрочем, уже не очень
молодых мастеров,— несколько лет тому назад показав­
ших свои работы в выставочном зале на Ленинских горах.
Я подумал об этих опытах, наткнувшись в записной
книжке на подчеркнутую строку: «Новое на новом». Она
требует пояснений.
Летом тридцатого года А. Р. работал в Магнитогорске,
в экспериментальной лаборатории, связанной — не пом­
ню, как и почему,— с Харьковским ИРУ. Триста девочек
и мальчиков приехали в Магнитогорск, чтобы поступить
в школы рабочей молодежи. А. Р. написал мне, что лабо­
ратория занимается определением их будущих профес­
сий: то была пора увлечения тестами, психологическим
испытанием сообразительности и воли,— и контур буду­
щей книги возник передо мной с обманчивой простотой.
Мне представилась фигура юноши, в котором все еще
только начинается — самостоятельность мышления, пер­
вые воспоминания и, может быть, первая любовь, та, о ко­
торой рассказали Шекспир и Тургенев.
Этот черновик характера мне хотелось написать на фо­
не ошеломляющей новизны Магнитогорска. Я сам был мо­
лод и за жизнью своего героя намеревался следить го­
дами.
Я встретился с А. Р. и провел несколько дней в его ла­
боратории. Чем-то сказочным было отмечено ее сущест­
вование в городе, который насчитывал едва ли полтора
года и в котором каждое движение и слово были устремле­
ны к строительству громадного комбината. Мальчики и
девочки проходили передо мной — будущие слесари, то­
кари, бездельники и поэты. Они должны были разобрать
и собрать какую-то довольно сложную машинку и быстро
выбраться из лабиринта, искусно начертанного на черно­
белом картоне.
Прежде всего я испытал себя: разобрал (и не собрал)
машинку и с трудом выбрался из лабиринта, заставив
А. Р. заметить, что он не понимает, каким образом ту­
пость соединяется во мне с необходимым для писателя
воображением. Потом я принялся наблюдать, как решают
эти загадки дети.
Говорят, что глаза — зеркало души. Нет, руки! В иных
коротеньких, толстеньких пальцах детали довольно слож­
ной машины складывались сами собой, словно стремясь
друг к другу, а в иных, привыкших, должно быть, лишь
перелистывать страницы, гайки, болтики и шестеренки
230

разлетались в разные стороны, как будто под влиянием
центробежной силы. Хорошенькие, розовые девочки про­
валивались одна за другой,— о чем они думали, с отвра­
щением держа машинку в тоненьких пальцах?
Я записал несколько биографий и, подчеркнув в блок­
ноте название «Монгольский мальчик», принялся бродить
по Магнитогорску.
Не помню, кто из великих итальянцев спросил у ху­
дожника, просившегося к нему в мастерскую:
— Что вы умеете?
— Писать фон.
— Я был бы счастлив, если бы мог сказать это о себе.
С этой мыслью — увидеть фон — я переехал из лабора­
тории А. Р. в один из бараков, образовавших несколько
длинных улиц. Было очень жарко, и рабочие, спасаясь от
духоты и клопов, спали не в бараках, а под окнами, подле
рукомойников, где попало. Кого только не было среди
них! Подобно гигантскому вакууму, Магнитогорск втяги­
вал в себя все профессии и все поколения. Не было толь­
ко детей — по этой-то причине ипоявились в будущем
городе подопечные моего А. Р.! Впрочем, родильный дом
был уже заложен.
Уже в первые дни жизни среди строителей я понял,
что мой замысел схематичен: «фон» оказался не только
необъятно сложным, но и неожиданным в своих конт­
растах и сочетаниях.
Установившееся впоследствии сравнение фронта с об­
становкой строительства, сжатого в предельные сроки,
как нельзя лучше выражало атмосферу Магнитогорска,—
чтобы убедиться в этом, достаточно было, утвердившись
на лесах любого здания, взглянуть на некрасивую, подер­
нутую поволокой шапку горы Магнитной, а потом на
ежедневно менявшуюся, кипящую панораму строитель­
ной площадки. Как и следовало ожидать, фронт был не­
доволен тылом.
Я попытался разделить строителей на тех, кто, начи­
ная здесь свои биографии, видел опору перед собой, в
перспективе, и на тех, кто опирался на прошлое, на жиз­
ненный опыт. Но и эта «рабочая гипотеза» мало помогла
пониманию простого и одновременно недоступного по сво­
ей социальной сложности мира.
Я встречал людей, сохранивших все черты граждан­
ской войны, давно снявших военную форму и всегда го­
товых «выхватить шашку из ножен».
231

Я разговаривал со странниками — как иначе назвать
•тех, кто всю жизнь бродил по русской земле, нигде не ра­
ботая более полугода, и вдруг уходил куда глаза глядят
без всякой причины?
Молодой инженер повесился, потому что его бригаде
не удалось выполнить какую-то важную долю работы в
строительстве домны. Накануне я случайно познакомил­
ся с ним, и он только сумрачно усмехнулся, услышав,
что мне нравится изобретение местной газеты, которая
вместо общепринятого календаря стала вести счет дней,
оставшихся до пуска домны. Ночью до меня донесся раз­
говор между комсомольцами, лежавшими валетом на сосед­
ней койке: «На веревке повесился?» — «Да уж не на со­
ломе!»
Почему-то в числе первоочередных зданий строился
цирк. Неподалеку от цирка я однажды встретил изящно­
го, свежевыбритого, напудренного старика в кокетливой
кепке. Это был, как я узнал, учитель музыки — явление
неожиданное, но, может быть, не такое уж странное для
города, в котором строительство одной из самых больших
домен в мире, цирк и экспериментальная психология на­
чинались одновременно.
Седые, загорелые, моложавые американцы возвраща­
лись по вечерам в свой удобный поселок для иностранных
специалистов. За рекой Урал еще стояли крепкие казац­
кие избы, а в избах сидели суровые мужики — те самые,
о которых Заболоцкий писал:
Нехороший, по красивый,
Это кто глядит па нас?

То мужик неторопливый
Сквозь очки уставил глаз.

Я разговорился с одним хозяином,— кстати, он и точно
был в старинных железных очках, и он вдруг сказал, мет­
нув быстрый злобный взгляд в сторону строившегося ком­
бината: «На глиняных ногах!»
Как в первый день творенья, все дымилось, сталкива­
лось, клочковато укладывалось, поражая непривычной
реальностью п предвещая еще бог весть какие муки и ра­
дости рождений и потрясений.

232

8

На Днепрострое, в Магнитогорске, в совхозах — вез­
де, где я побывал, жизнь была сплетена из множества не­
обыкновенных событий, и я продолжал искать жанр, ко­
торый мог помочь мне изобразить их связывающую силу.
Десятки биографий, вынесенных за пределы устойчи­
вого, привычного существования, на моих глазах конча­
лись трагически — в «Прологе» я рассказал только об од­
ной из них («Последняя ночь»). Я увидел неизвестную,
полную напряжения, продутую, как сквозняком, лихорад­
кой целеустремленности жизнь и не мог, разумеется, ос­
таться к ней равнодушным. Но именно это-то и было
встречено в штыки — не только в критике, поразившей
меня своей незначительностью, но даже иными близкими
друзьями. Один из них, придя ко мне после чтения «Про­
лога», долго молча сидел, повесив свой длинный, доб­
рый нос.
— Не перековался,— скорбно сказал он мне, уходя.
Другой мой друг, никогда не интересовавшийся наблю­
дением как основой жизненного опыта, необходимого для
искусства, после «Пролога» проговорил со мной шесть
часов. Но об этом разговоре, в котором для меня впервые
воплотилось то, что, может быть, следует назвать психо­
логической деформацией, следует рассказать немного под­
робнее.
То, что он мне предложил, было не ново для меня, но
оглушающе ново потому, что я услышал это от него. Он,
несомненно, говорил одно, а думал другое, и так как эта
трещина была непривычна для уха, я услышал ее так же
ясно, как если бы постучал пальцем по надтреснутой чаш­
ке. Но как бы пи была ничтожна эта трещина, она уже
стремилась укрыться от света дня, она требовала к себе
известного отношения. И он выбрал это отношение —
легкости, почти беспечности, смотрения сквозь пальцы,
что он посоветовал и мне — совершенно искренне, потому
что я был ему дорог. Он не предлагал мне покаяться. Но
он доказывал, что мне ничего не стоит написать десять
строк о том, что недостатки книги «Пролог» не преднаме­
ренны и произошли лишь от моего неполного знания жиз­
ни. Впоследствии, когда я узнаю ее, она, без сомнения,
предстанет именно такой, какой ее хотят видеть авторы
критических статей, утверждающие, что они говорят от
имени народа.
233

Я не согласился со своим другом и не написал этих
десяти строк. Отложив в сторону задуманную книгу о Маг­
нитогорске, в которой мне хотелось изобразить не розо­
вую, а грозную, драматическую, «стронувшуюся» Россию,
я вернулся к роману «Художник неизвестен». В первой
редакции он представлял собою нечто вроде трактата о
живописи, написанного тщательно, но холодно и скупо.
Теперь впечатления и размышления, вызванные мо­
ими поездками, вошли в эту книгу, как, впрочем, и в
другие, написанные в более поздние годы: я заставил ге­
роя-рассказчика встретиться с героями в «Гиганте», в
местах, «лишенных иллюзий». Главное здесь было не в
новизне материала, а в позиции автора. Это отнюдь не
было «потоком сознания» и еще менее системой логичес­
ких доказательств, ведущих читателя к познанию добра и
зла. Я просто пошел по пятам за своими героями, состав­
ляя из осколков картину скрытых от меня отношений.
В эту картину вошел и поразивший меня разговор, о ко­
тором я рассказал,— в фигуре моего друга было не­
трудно изобразить опасность «утилитарного искажения»,
нависшую над нашим искусством. Но опасность была
крупнее, чем он, следовательно, и разговор, который про­
ходит через весь роман, надо было написать с большей
сосредоточенностью и глубиной. Меня не интересовала
ни мнимая беспечность, ни дальновидное смотрение сквозь
пальцы. Воинствующий утилитаризм не только честен в
моем романе, но искренен и романтичен. Этой «романтике
расчета» противопоставлена деятельность художника, ко­
торый ничего не боится и ничего не требует — кроме до­
верия.
Заметил ли художник, советовавший мне беспечно
взглянуть на это «почти», когда, в какой день и час,
уменьшилась «шагреневая кожа» его дарования? Едва ли.
Не задумываясь над необходимостью равновесия между
истиной и искусством, он продолжал писать, обходя то, о
чем — ему казалось — можно было и не писать. Можно
еще многое: можно делать вид, что все обстоит благопо­
лучно, и писать об этом благополучии, почти не ссорясь
с теми, кто видит жизнь иначе.
Но призвание писателя обязывает в наше время как
никогда, и за малейший допуск в пригонке деталей нрав­
ственности он расплачивается тоже как никогда. Непол­
нота правды деформирует искусство, а так как писатель и
есть то, что он создает,— деформирует и сознание. Лож234

ный шаг надо оправдать прежде всего перед самим со­
бой — и находятся доводы, придумываются оправдания.
Надо как-то уладить этот шаг перед женой, детьми и друзь­
ями. Удается и это. Так начинается лепка двойника,
создание второй, литературной личности, которая, в сущ­
ности, почти уже отделилась от первой, хотя и настаивает
подчас на безусловном тождестве и единстве. Работа
сложная, деликатная, с каждым годом требующая все
больше сил, времени и внимания! Не художество, не са­
моотдача, не воспроизведение жизни, а воспроизведение
самого себя во все разрастающихся размерах. Тысячи
обусловленностей врываются в жизнь, и самая важная из
них — положение. В книгах, если они еще появляются,—
нет голоса, и они звучат, лишь если кому-нибудь придет
в голову щелкнуть по пустой оболочке.
Что касается шагреневой кожи, то она, как известно
из знаменитого романа Бальзака, уменьшалась с каждым
исполнившимся желанием. Химики, зоологи, механики пы­
таются остановить необратимый процесс, но «все молнии
науки» отступают перед загадочным талисманом.
Впрочем, драма Рафаэля, который умирает в объятиях
возлюбленной, сжимая в ладонях последний лоскуток
шагреневой кожи, ничем не напоминает устроенную судь­
бу, о которой я рассказал. Талант заменяется воспомина­
нием о таланте. Это воспоминание можно поддерживать,
украшать, даже награждать. При умелом использовании
он может служить еще годы и годы. Самое понятие по­
чтенной старости является во всеоружии, чтобы поддер­
жать значительность этого воспоминания.
А книги? Ну что же, и с книгами все обстоит благопо­
лучно. Новых терпеливо ждут, а старые осторожно, бе­
режно переносятся на сцену театра или полотно экрана.
9

Несмотря на кажущуюся фантастичность превраще­
ния в собственную тень, опасность приобретает конкрет­
ные черты, когда писатель садится за стол и принимается
за свое, «в сущности, несвойственное мужчине», как за­
метил М. Зощенко, занятие.
В начале тридцатых годов, работая над романом
«Исполнение желаний», я столкнулся с этой опасностью
вплотную. Внутренний редактор, о котором впоследствии
235

верно писал А. Твардовский, тайком прокрался в мою
маленькую, заваленную книгами комнатку на Петроград­
ской и пытался, пока еще осторожно, водить моей ру­
кой. Студенты отправляются в пивной бар под «Европей­
ской» гостиницей (это был известный в те годы центр
ночной жизни Ленинграда). Но попадают они туда лишь
после того, как не удается достать билеты в Большой
Драматический театр. Это — мелочь, но характерная.
Это — затрудненность дыхания, которая мешает увидеть
живые черты за сеткой заданной нравственной чистоты и
предусмотренных обстоятельств. Так написан один из
главных героев (Карташихин).
Но откуда взялась эта затрудненность дыхания?
Ошибка заключалась в том, что самой фигуры Карташихина не было в первоначальном плане. Мне хотелось на­
писать историю Трубачевского, талантливого студентафилолога, который попадает в круг фарисейской логики,
ведущей к предательству и политической смерти. Траге­
дия воли была душой плана. Контраст между подлинным
и мнимым определял композицию книги. Но этого мне по­
казалось мало. Центральная фигура раздвоилась. Я допол­
нил Трубачевского Карташихиным — молодым человеком,
лишенным шатких головных умозаключений, награжден­
ным судьбой и историей за определенность и трезвость.
Достаточно было искренности,чтобы написать этот харак­
тер, а я помножил искренность на исторический и психо­
логический инвентарь и обставил ее доказательствами, в
которых она не нуждалась.
Эта была и технологическая ошибка: художники зна­
ют, что, изображая контрастные предметы, нельзя писать
их раздельно, поочередно. Работая над одним, надо ви­
деть и другой — лишь тогда оба начнут существовать в
единой цветовой атмосфере.
В те годы характерная черта литературной жизни за­
ключалась в том, что журнал, не сомневаясь в авторе, на­
чинал печатание большого произведения, когда оно было
еще далеко не закончено. «Исполнение желаний» я отдал
в «Литературный современник», когда были готовы два-три
листа, и печатал из номера в номер.
Лихая дама-критик опубликовала пространный неодоб­
рительный отзыв, едва появились первые главы романа.
В известной статье «Литературные забавы» Горький ото­
звался об этой ее поспешности с недоумением художника,
глубоко понимающего значение доверия.
236

10

Студия Ленинградского телевидения обратилась ко
мне с просьбой рассказать десятиклассникам о знаком­
стве с Горьким.
— Вы не представляете себе, в какой броне рисуется
он перед ними на уроках литературы,— сказал мне ре­
дактор.
Я согласился. Но, рассказывая, и я почувствовал, что
невольно отступаю перед лавиной всех слов, прежде ска­
занных о Горьком, всех похвал и признаний, в которых
он не нуждался (кстати, в своем выступлении на Первом
съезде писателей он очень просил не произносить имени
Горького с добавлением измерительных эпитетов: вели­
кий, высокий, длинный и т. д.).
Для меня знакомство с ним было окрашено с самого
начала чувством исключительности. Почему с такой серь­
езностью откликнулся он на мои детские видения, рас­
сказанные почти без языка, искренне, но неясно? Откуда
взялось это обязывающее доверие, которое было оказано
мальчику, едва взявшему в руки перо?
Я рассказал десятиклассникам о первой встрече в
1921 году, когда Горький впервые пригласил к себе Серапионовых братьев. Картина вдохновения, а не ложной
старательности, естественности, а не мнимого правдопо­
добия встала тогда перед нами в тревогах неустанного
труда.
Но я ничего не рассказал о его любви к необыкновен­
ным историям, о его сложных отношениях с собствен­
ной славой. О его лихости, вдруг прорывавшей толщу не­
слыханной начитанности и артистического самовоспи­
тания.
— Украсть! — сверкнув глазами, однажды сказал он
при мне, когда речь зашла о драгоценных пушкинских
бумагах, увезенных некогда в Париж. Владелец упорно
отказывался продать их Советскому Союзу.
Не рассказал я и о наших последних встречах. Едва
вернувшись в Советский Союз, он пригласил к себе Серапиоиовых братьев. Оживленная, недавно опубликованная
(не полностью) переписка с нами объясняет эту поспеш­
ность: ему хотелось поскорее узнать о тревогах литера­
туры, ее заботах и надеждах.
Я спорил в ту пору с Б. Л. Пастернаком (в письмах),
защищая абстрактное искусство, которое я называл «ме237

тафорическим лаконизмом», и встречая с его стороны
возражения, казавшиеся мне старомодными. Опираясь на
самые общие черты искусства, присущие всем временам и
народам, я настаивал на праве художника положить их в
основу новой, независимой от повседневности живописи,
архитектуры, литературы. Пастернак с его невообразимой
образованностью возражал, кажется, только по своей
столь же невообразимой доброте. Он был против абстрак­
ций, по меньшей мере в литературе. Для него было ясно,
что мой «метафорический лаконизм» — естественное след­
ствие молодого стремления высказать себя как можно
скорее. Абстракция, с его точки зрения, не только ничем
не напоминала лаконизм, но была ему прямо противопо­
ложна. Для его понимания литературы был важен вкус и
запах времени, а взаимопроникновение поэзии и прозы
(с ее обыденностью) далеко не абстрактно оплодотворяло
ту и другую.
Помню, что, идя к Горькому, я был полон этой пере
пиской. Как в первые серапионовские годы, мне хотелось
поскорее рассказать о ней и Горькому и «серапионам».
Но разговор сразу же ушел в сторону. Вслед за нами
явился Леонов, подаривший Алексею Максимовичу толь­
ко что вышедшую новую книгу. Потом Горький, не пом­
ню, по какому поводу, заговорил об эмигрантской лите­
ратуре. Картина жизни русских писателей, оказавшихся
за границей, была почти неизвестна мне. Он тонко и бес­
пристрастно рассказал о них, выделив тех, кто сумел изда­
лека оценить богатое десятилетие советского искусства.
Кто-то поразился его начитанности, и он в ответ неожи­
данно пожалел, что у нас не выходит «Энциклопедия ве­
сельчака», которой он некогда увлекся. Из присутствую­
щих только я знал о ней, да и то потому лишь, что в моей
библиотеке был один из многочисленных томов этой энци­
клопедии, представлявший собою собрание исторических
анекдотов. Впоследствии я послал этот том Алексею Мак­
симовичу.
Потом вместе с А. Б. Халатовым, директором Госиз­
дата, пришли незнакомые мне московские писатели, и
разговор уже за столом стал напоминать статью некогда
знаменитого О. И. Сенковского (Барона Брамбеуса), ко­
торым я тогда занимался: «искусство образованной или
иэящной беседы состоит в том, чтобы каждый говорил о
себе, но так, чтобы другие этого не примечали».
Не знаю, чем я был расстроен, уходя от Горького и
238

прощаясь с провожавшей меня прелестной, приветливой
Надеждой Алексеевной Пешковой,— неужели тем, что
так и не сказал эа весь вечер ни слова? Или невидимой,
но прочной эавесой, которая отделила Горького от ленин­
градцев, чувствовавших себя не очень уверенно в атмо­
сфере вечера, не похожего на прежние скромные встречи?
11

Это кажется странным, но я редко остаюсь наедине
с собой, и даже если в комнате нет никого, кроме меня, это
еще не значит, что я способен увидеть себя, свое дело и
свое прошлое спокойно и беспристрастно. Лишь в послед­
ние годы мне удавалось время от времени добираться до
самого себя. Нужно многое, чтобы пробиться через жа­
лость к себе, через легкость самооправдания, но зато, если
это удается, и выигрываешь многое. Полузнание или да­
же четвертьзнание самого себя — одно из самых неодоли­
мых последствий пережитого.
Какие только доводы и поводы не придумывали в
прошлом, чтобы заслонить себя от внутреннего взгляда!
Это было не явлением, а процессом, происходившим то
медленно, то быстро. Сомнения, доходившие подчас до
отчаянья, смягчались сознанием железной необходимости
или исполненного долга. Так, речь Юрия Олеши на Первом
съезде писателей была не чем иным, как искренней попыт­
кой заслонить себя от себя самого, редкая по своей дока­
зательности, потому что перед слушателями, как на черно­
белом экране, появились тогда два Олеши, не очень искусно
разделенные им самим, но уже успевшие отойти на поря­
дочное расстояние. Первый из них еще отбрасывал тень.
Можно ли писать других, видя себя издалека? Да, в
самых общих контурах, безуспешно стараясь понять сокро­
венную сущность явлений. От общего контура до схемы —
только шаг, а от схемы не так уж далеко и до «схимы».
Это не каламбур. Нечто аскетическое, слепое, восторжен­
но укладывающееся в правила литературного поведения
подчас чудилось мне при чтении иных давно и справедли­
во забытых произведений. Я знаю опытного, талантливо­
го писателя, который, вернувшись в наши дни к своей
многократно переиздававшейся книге, сократил ее на
двенадцать печатных листов — это много, если вспомнить,
что в тургеневских «Отцах и детях» меньше восьми.
239

Книга выиграла, потеряв прежнюю розовую строй­
ность, хотя она-то и стоила больше всего времени и труда.
Другие писатели, оставаясь собой, никогда не переста­
вали прислушиваться к музыке признания. Ничто не
могло заставить их переоценить свою связь с революцией
и потерять уважение к этой внутренней связи.
«И если бы Вы этого даже не хотели, революция рас­
творена нами более крепко и разительно, чем Вы можете
нацедить ее из дискуссионного крана,— писал Б. Пастер­
нак своим друзьям Т. и Н. Табидзе в 1936 году.— Не об­
ращайтесь к благотворительности, мой друг, надейтесь
только на себя! Забирайте глубже земляным буравом, без
страха и пощады, но в себя, в себя. И если Вы там не най­
дете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде
и искать. Это ясно, даже если бы мы и не знали искавших
по-другому. Разве их мало? И плоды их трудов налицо».
Не пушкинское «И с отвращением читая жизнь мою»
повторялось в душе, когда я принялся за эти воспомина­
ния. В прошлом — ошеломляющее, почти нетронутое бо­
гатство лиц и картин, небывалых по своей остроте и зна­
чению. Можно ли, не всматриваясь в себя, не освободив­
шись от взгляда «поверх вещей», рассказать о них убеди­
тельно и правдиво?
В настоящем — собственный голос жизни, подчас еле
слышный, полузаметный, однако сумевший отменить
прежнюю риторику и мнимое благополучие. Уже после
войны прозвучали первые свежие голоса, отразившие
всеобщность и глубину испытания, объединившего всех
в чувстве сознательного долга. Но никогда молодая лите­
ратура не была так сильна своей молодостью, как в наши
дни, когда искусственность перестала считаться обяза­
тельным условием искусства. Ложный расчет с действи­
тельностью миновал ее, она началась, когда к изображе­
нию жизни перестали подходить на ходулях. Вот почему
молодые литераторы с такой естественностью пишут о
том, что в недавние годы считалось незначительным, не
заслуживающим внимания, а на деле всегда было источ­
ником нового и еще небывалого в искусстве.
Да, и об этом надо думать, пристально вглядываясь
в себя, неустанно и беспощадно испытывая память. Ведь
память приводит в движение совестьг а совесть всегда бы­
ла душой русской литературы.
1966

ОБ АЛЬБЕРЕ МАРКЕ

«Твои друзья говорят, что я должна что-то о тебе
написать, а у меня только одно желание — продолжать
жить вместе с тобой, беседовать, прислушиваться к твоим
советам или, как обычно, стараться разгадать твое жела­
ние».
Так начинаются воспоминания Марсель Марке о своем
муже, знаменитом художнике. Это — трогательная книга.
Воспоминания переходят в монолог, монолог —в биографи­
ческий роман, а роман — в длинное, грустное письмо, об­
ращенное одновременно и к читателю, и к покойному другу.
Марсель Марке не ищет ключа, который открыл бы нам
характер художника, не стремится отобрать те факты био­
графии, которые показали бы его с выгодной стороны.
Она не только ничего не украшает, но многое недоговари­
вает, и тем не менее живой Марке — молчаливый, сдер­
жанный, застенчивый, скромный — возникает перед на­
шими глазами. Монолог иногда прерывается паузами, и
эти паузы значительны, драматичны: автор как бы просит
читателя задуматься над судьбой художника. Более того,
невольно начинает казаться, что эти паузы чем-то связаны
с самым характером творчества Марке. «Голая стена •— это
тоже потрясающе. Есть свободное место, легче дышит­
ся»,— однажды сказал он жене.
Свободное место, белый холст всегда связывался в его
сознании с ощущением простора, а без простора, без от­
крытого пространства Марке не мог существовать. «Я сно­
ва вспоминаю нас в дорогах2 например в снежном тунне241

ле, когда мы проезжали через Симплон...— пишет Марсель
Марке.— Ты не ожидал, что придется вести машину в та­
кой теснине, и мне пришлось тебя уверять... что мы скоро
отсюда выберемся и ты освободишься от тоски и страха,
которые овладевали тобой, как только тебе не хватало от­
крытого горизонта».
Любовь к открытому пространству — черта, объединяю­
щая в Марке художника и человека.Стоит только взглянуть
на его рисунки, иллюстрирующие книгу. Как бы аккомпа­
нируя вдохновенному и грустному монологу любящей
женщины, которая не в силах примириться с невозврати­
мой потерей, они говорят за себя — и говорят выразитель­
но, остро. Между тем в них больше белых пятен, чем ли­
ний, они едва намечены, почти не существуют. Это «почти»
мягко, но настойчиво будит воображение зрителя, потому
что Марке достаточно трех-четырех линий, чтобы предста­
вить ссору ворчливых старух или неторопливый разговор
трех почтенных алжирцев на базаре.
Неутомимый путешественник, он как бы чувствовал
себя в долгу перед географией, воплощенной в красочности
бесчисленных рек, городов, крепостей. Летом 1934 года
он поехал в СССР: Ленинград, Москва, Харьков, Ростов,
Тбилиси, Батуми. «Ему было любопытно видеть совсем
иной образ жизни: в этой стране, где никто не говорит о
деньгах, он сразу почувствовал себя хорошо, тем более что
всюду встречал теплое, дружественное отношение. Многие
художники теснились вокруг него, хотели познакомиться.
На все обращенные к нему речи Марке отвечал улыбками.
При всех обстоятельствах он постоянно старался выдви­
нуть вперед меня:
— Это моя жена говорит и пишет, а я умею только пи­
сать картины».
И он действительно говорил очень мало. Когда он и
Марсель только что поженились, Матисс, друг Марке, дол­
жен был сообщить молодой супруге, что ее муж «очень
нежен». Он никогда не говорил о живописи, считая, что
плоха та живопись, которая не говорит сама за себя. Уми­
рая, он простился с женой так, как мог проститься только
Марке: «Как всегда, ты тщательно вымыл .кисти, а на­
завтра и в последующие дни... ты продолжал изображать...
свой любимый Пон-Неф, прямо и сбоку, воду и деревья,
чуть-чуть более плотные, чем туман. В заключение
возникло маленькое полотно, в котором было... затаенное
согласие на исчезновение... Твое прощание...»
242

Кажется, что холсты Марке с их прозрачностью и
простотой, с их поэтичностью, которая никогда не чуралась
существенности — пальмы и натурщиц он писал с таким
же восхищением, как подъемные краны,— с их любовью
к освещенной фиолетовой, розовой, синей теплой воде
написаны свободно, почти без труда. Но нелегко найти бо­
лее выразительный пример неукротимой творческой воли,
чем та, которой была проникнута скромная, непритяза­
тельная жизнь Марке. «Живопись была смыслом его жиз­
ни, его убежищем, его языком и единственным ответом,
который он мог дать без лукавства. В ней и нужно его ис­
кать. Он работал так, как будто находился под строгим,
неподкупным взглядом самого искусства. Для работы при­
годилось все — даже то, что он был близорук и одним гла­
зом видел хуже другого...»
1966

О ПОЛЬЗЕ КНИЖНОСТИ

В борьбе против книжности, которая в течение многих
лет идет в нашей литературе, я неизменно был на стороне
тех, кто подвергался незаслуженным, с моей точки зре­
ния, упрекам. Это естественно. Я принадлежу к числу тех
писателей, которые едва ли пе с первых выступлений в пе­
чати подвергались нападкам за ограниченный мир книж­
ного сознания.
Эти нападки я слышал не только от критиков, но и от
близких друзей, с которыми начал и прошел почти весь
свой литературный путь. В общих чертах они сводились
к тому, что я окружил себя бесчисленным количеством книг
и почти пе выглядываю из этого искусственного, замкну­
того мира. Мне нечего было возразить па упреки. Еще
студентом — а я учился в двух вузах одновременно —
я усердно трудился над собиранием библиотеки и с го­
ловой был погружен в чтение русской, западноевропей­
ской и восточной литератур. Однако ни сетования, ни
упреки в те годы ничего не изменили в этом образе жизни.
Усиленное, ежедневное, начавшееся очень рано, примерпо
с восьми лет, чтение продолжалось.
Мне тогда не приходило в голову, что и мои универси­
тетские впечатления, и часы, проведенные в залах Библио­
теки имени Салтыкова-Щедрина, — словом, жизнь среди че­
тырех степ, уставленных книжными полками, со временем
будет «открыта» мною как материал для литературных
произведений. Напротив, я чувствовал всю справедливость
упреков и завидовал моим друзьям с их богатым жизненным
244

опытом, которым они смело пользовались в своей лите­
ратурной работе.
Прошло немало лет, прежде чем я понял, что эта так
называемая «книжная» жизнь не прошла для меня даром.
Упрочился резервуар чтения, определился круг литера­
турного сознания, в основе которого лежала русская ли­
тература, начиная с XVIII века. Более того, выработалось
постепенно и то, что можно назвать искусством чтения.
Нечего и говорить о том, как важно для писателя это
искусство. Чтение — существеннейшая часть его работы,
п, для того чтобы найти необходимое и важное для себя^
нужно умело владеть этим искусством.
Именно к такому писательскому чтению я подошел в
университетские годы, когда серьезно занялся литератур­
ной работой. Чтение невольно стало связываться с теми
поисками, с тем профессиональным отбором, который впо­
следствии определил литературный вкус. Но что значили
мои усилия в сравнении с примерами, которые стояли
тогда перед моими глазами! Здесь в первую очередь я
должен назвать Горького, который недаром в шутку на­
зывал себя «великим читателем земли русской». Это был по­
истине гигант чтения, обладавший памятью, охватываю­
щей бесчисленные явления литературного мира.
В 1929 году я напечатал историко-литературную рабо­
ту об Осипе Сенковском, давно забытом журналисте про­
шлого века, деятельность которого была мало известна
даже специалистам по истории русской литературы. Я
послал свою книгу Горькому, и оказалось, что он не толь­
ко прекрасно знал произведения этого журналиста, но
справедливо отметил в своем ответном письме, что художе­
ственная сторона его творчества недооценена в моей моно­
графии.
Напомню, что в интересной книге Сомерсета Моэма
«Подводя итоги» важные страницы посвящены писатель­
скому чтению. Он перенес тяжелую болезнь и в течение
четырех лет был вынужден находиться за «стеклянной сте­
ной». И он говорит, что это были счастливейшие годы его
жизни, потому что они были полностью посвящены чте­
нию.
Итак, чтение — неотъемлемая часть любой литератур­
ной работы. Это не только мир литературного сознания, не
менее важный, чем опыт реальной жизни. Это сопутствую­
щее всей жизни писателя явление резонанса, без которого
серьезно работать почти невозможно. Войдите в комнату х
245

где стоит рояль с откинутой крышкой, и хлопните в ладо­
ши. Отзовется та струна, частота колебаний которой сов­
падает с колебаниями, возникшими в результате вашего
движения. Так отзываются в опыте чтения те струны, ко­
торые совпадают с кругом ваших намерений и профессио­
нальных интересов. Так образуется литературный вкусг
и важно еще в юности позаботиться о его широте.
Не буду касаться здесь сложного и требующего особого
анализа вопроса о традициях и влиянии. Отмечу лишь,;
что медленное профессиональное чтение оставляет глубо­
кий след в работе писателя и что наметанный глаз без ма­
лейшего труда определит степень этой начитанности почти
в каждом романе или рассказе. Не говорю уже о поэзии,
где начитанность^ опыт литературного мира виден как
на ладони.
Не скрою, что я от души радуюсь, когда вижу эту так
называемую «книжность» в нашей литературе. В этом
смысле характерна проза Андрея Битова. Его читаешь,;
догадываясь, что первые сильные впечатления от прочи­
танных книг не только не забыты, но участвуют в том, как
он понимает жизнь и как пишет о ней.
К сожалению, встречается и обратное явление: порази­
тельное незнание русской литературы писателями разных
поколений. Более того: они не только не скрывают свое
невежество, которое наивно считают самобытностью, они
им гордятся. Так, однажды я услышал поразившее меня
суждение о Герцене. Известный, сложившийся писатель
(не буду, сожалея о нем, называть его имени) утверждал,
что Герцен скучный, плохо писавший и ни для кого в наше
время не интересный журналист. Читая Герцена, изум­
ляясь свойственному ему мировому охвату, восхищаясь
свободой и богатством его языка, я был, естественно,
глубоко изумлен. Слышал я и другой, взорвавший меня,
разговор о Некрасове. В иных кругах он, оказывается,
считается вульгарным поэтом, который кое-как переска­
зывал прозу плохими стихами. Это не просто отсутствие
вкуса. Это подчеркнутое пренебрежение к истории лите­
ратуры.
Наряду с реальным, жизненным опытом в сознании
писателя существует книжный опыт, деятельно участву­
ющий в его работе. Отсутствие или недостаточность этого
опыта с роковой неизбежностью останавливает развитие
писателя. Нигде пренебрежение к отцам и дедам не мстит
за себя так жестоко, как в искусстве.
246

Следует заметить, что неуважение к классической ли­
тературе — явление, охватывающее не только часть на­
шего писательского круга. Оно возникает подчас за много
лет до того дня, когда будущий литератор берется за перо.
Я имею в виду преподавание литературы в средней школе.
Об этом писали много, но безрезультатно. Не сомневаюсь,
что и на этот раз мое убеждение в том, что преподавание
литературы в школе следует коренным образом изменить^
не произведет на методистов ни малейшего впечатления.
Однажды я разговорился с дочерью моих друзей, вось­
миклассницей, учившейся в специальной школе, и ради
шутки предложил ей написать домашнее сочинение на
тему: «Горе от ума» и русское общество начала XIX века».
Она согласилась, и я написал сочинение, предварительно
познакомившись с программой и планом. Прошла неделя,
другая. Я позвонил друзьям, чтобы спросить, почему де­
вочка не сообщила о результатах моих добросовестных
усилий.
— Стесняется.
— Тройка?
— Если бы! — вздохнув, ответила мать.
— Неужели двойка?
— Увы! А не позвонила потому, что боялась вас огор­
чить.
Мне удалось написать сочинение без грамматических
ошибок. Русское общество XIX века было «отражено»
с достаточной ясностью и полнотой — этого преподаватель­
ница не отрицала. Я получил двойку за несходство с обще­
принятым стандартом, за несходство, которое было мгно­
венно схвачено опытным педагогическим взглядом. Сочи­
нения по литературе часто пишутся школьниками с не­
навистью к величайшим ее произведениям. Руководству­
ясь, может быть, именно этим чувством, моя «подопеч­
ная» школьница через некоторое время написала новую
работу и получила пятерку.
Мы обязаны взглянуть прямо в глаза той очевидной
опасности, которая в школе грозит чтению как творчес­
кому, созидательному процессу. Не следует забывать о
том, что рядом с будущими инженерами, учеными, рабо­
чими учатся и будущие писатели. Для них преподавание
литературы, способное внушить лишь отвращение к ней,
заранее определяет наудачу на избранном жизненном пути.
1967

СОБЕСЕДНИК
Заметки о чтении

1

Два года тому назад Псковская первая средняя шко­
ла отпраздновала свой стовосьмидесятилетний юбилей.
Я не мог приехать, и впоследствии земляки рассказали и
написали мне об этом торжестве, в котором принял участие
весь город.
Ученые, художники, писатели, врачи, люди разных воз­
растов п поколений вернулись в Псков после многолетней
разлуки, и немало слез трогательного волнения было про­
лито на встрече в актовом зале старой гимназии, когда
молодые голоса ворвались в прошлое, как в рассказ с непрекращающимся продолжением. На другой день директор
школы М. Н. Максимовский попросил каждого из старых
гимназистов дать урок школьникам старших классов. Ака­
демик Кикоин, один из руководителей Института имени
Курчатова, рассказал о сущности ядерной физики, а дей­
ствительный член Академии медицинских наук А. А. Летавет заменил сложную материю современной медицины
историей одного из своих походов к вершинам, Памира.
Август Андреевич — известный альпинист.
Это и была минута, когда, слушая земляков, я почув­
ствовал если не зависть, то особенно глубокое сожаление,
что не мог присутствовать на этом редкостном торжестве.
Мне смертельно захотелось дать псковским школьникам
урок по литературе. Точнее сказать — захотелось расска­
зать о том, как в гимназии полвека тому назад меня научи248

ли любить русскую литературу. Ее преподавал Владимир
Иванович Попов, автор хрестоматии «Отблески», которую
мы проходили, кажется, начиная с четвертого класса.
В наше время такие хрестоматии называются безлично
«Родная речь», а между тем нечто привлекательное, поэ­
тическое звучало тогда для нас и в самом названии «От­
блески». Владимир Иванович был похож на свою большую,
толстую, добрую книгу, но похож именно потому, что она
совсем не была «хрестоматийной» в истертом, банальном
смысле этого слова. Он понимал, что русскую литературу
совсем не надо учить, как учат алгебру или географию. Он
понимал, что надо учить не литературу, а литературой^
потому что в мире не существует более сильного и пре­
красного средства, чтобы заставить людей прямо смотреть
друг другу в глаза. Смело рисковать во имя высокой цели.
Быть не только свидетелем, но судьей своего времени. По­
нимать, что захватывающе трудное — захватывающе же и
интересно.
Все это относилось к нравственной стороне преподава­
ния Владимира Ивановича. Но была и другая. В русскую
литературу я ринулся с разбега, как верный подданный
«Короля Самоанских островов» — так называли Стивенсо­
на, который прожил последние годы своей жизни и скон­
чался на Самоа. В поэзии или прозе меня интересовала
последовательность событий, их внутренняя связь. Я без
конца перечитывал баллады Жуковского, в которых каж­
дая строфа подгоняла время. На уроках Владимира Ива­
новича для меня впервые открылась соотнесенность меж­
ду литературой и жизнью. В Николеньке толстовского
«Детства» я узнавал себя. Я ехал с Олениным на Кавказ.
Мой отец служил в Омском пехотном полку, и среди офи­
церов я искал Вершинина и Тузенбаха, а среди гимнази­
стов Гарина-Михайловского — своих товарищей по клас­
су. В провинциальном городе, битком набитом реалистами,
семинаристами, студентами Учительского института, по­
стоянно спорили о Горьком, Леониде Андрееве, Куприне.
Спорили и мы — по-детски, но с чувством значительности,
поднимавшим нас в собственных глазах.
Преподавание литературы, в котором были заложены
начала свободного ее изучения, возвращало к прочитанно­
му охотой, а не силой. Ничего окаменелого не было для нас
в Лермонтове, в Гоголе и, уж конечно, в Льве Толстом,
смерть которого — за два года до моего поступления в гим­
назию — я помню прекрасно. Мы занимались литературой
249

продолжающейся, в которой никто не превращался в соб­
ственное бронзовое или каменное изваяние.
Широко практиковались «вольные темы». Так, в пятом
классе я написал сочинение «Иуда Искариот и другие»
по одноименному рассказу Леонида Андреева, а в другом
рассказал свой сон, украсив его подробностями, кото­
рые не пришли бы в голову — так мне казалось — даже
Эдгару По.
Приведу к примеру сочинение, принадлежащее учени­
ку восьмого «а» класса Псковской гимназии Юрию Тыня­
нову. Оно относится к 1912 году и сохранилось у его
школьного друга А. А. Летавета.
ЖИЗНЬ ХОРОША,
КОГДА МЫ В НЕЙ — НЕОБХОДИМОЕ ЗВЕНО

Я чужой, я чужестранец здесь,
я каприз Бога, если хотите.
Нагель (Г а м с у и. Мистерии)

С тех пор, как Некто ткет завесы земного существования,
с тех пор, как движется в заколдованном круге неразрывная цепь
человеческого бытия, было замечено: рука об руку идут все люди,
кто бы то ни был, принц или нищий, и часто жизнь нищего влияет
больше на судьбу короля, чем жизнь придворного; и у этой живой
человеческой цепи есть свои законы: если цепь движется с бешеной
быстротою, и мелькают огни, и в бестолковой сутолоке пляшут и
толкутся люди — то каждый должен бежать; и если живая цепь, как
змея, подвигается вперед со страшной медлительностью, если че­
ловечество ползет на четвереньках — каждый должен ползти.
И давно уже появились среди этой толпы люди со слишком глу­
бокими, слишком ясными глазами, которые не хотят плясать страш­
ный танец жизненной бестолочи и не хотят пресмыкаться, когда
пресмыкаются другие. И людская цепь уносится далеко-далеко, тог­
да как безумец один — смотрит на звезды. Первым задумался над
этим человеком Шекспир и назвал его Гамлетом, принцем Датским.
И с тех пор в цепи бытия кровь Гамлета передается от рода к роду,
и последние потомки его названы страшным именем «лишних людей».
Если хочется жить — не надо думать, если хочется думать —
нельзя жить.
«У моря сердитого, у моря полночного юноша бледный стоит»
(Гейне), и вот думает он уже много веков над тем, как «разрешить
старую, полную муки загадку»: кто это — Жизнь, для чего Она?
«И кто живет там, над золотыми звездами?» И если мы всмотрим­
ся в лицо этого юноши, нас поразит странное его несходство со
средним человеческим лицом; это лицо Гейне, и лицо Лермонтова,
и лицо Гамсуна, это лицо — Гамлета; и вместе с этою странной отличностыо от обычного человеческого лица нас поразит его высшая
человеческая красота — намеки на нечто совсем иное, гордое и пре­
красное, чему нет имени в нашей жизпи.

250

Пора ныне понять, что все, что остается за бортом реальной
жизни,— эти чужестранцы, эти святые бродяги земли,— они лиш­
ние для действительности, но они необходимые звенья той жизни,
к которой они приближают человечество, может быть, одним своим
появлением.
Пора также понять, что их жизнь, несмотря на муки Гамлета,
на согбенную голову Гейне, на седины Рудина и самоубийство На­
геля, — их жизнь — удел немногих по тому высшему счастью, ко­
торое она таит в безумии грез, являющихся только их достоянием,
и огне вдохновения, только им доступного.

Преподаватель В. И. Попов поставил за сочинение пя­
терку, отметив, что «глубоко продуманное понимание и
образный (как всегда) язык производит весьма приятное
впечатление».

2

Герцен — мое любимое чтение. Оно началось в 1918
году в Пскове, который был тогда занят немецкими войска­
ми. В дни эвакуации работники библиотеки Совета рабо­
чих депутатов раздавали книги всем желающим. Мой од­
ноклассник, интересовавшийся фигурным катаньем боль­
ше, чем литературой, почему-то взял себе Герцена, но не
стал читать и подарил мне.
Уже тогда я заметил, что Герцен как бы аккомпаниру­
ет каждому периоду нашей жизни. Впрочем, это не акком­
панемент, нет! Всякий раз его голос откликается на скры­
тую, иногда еще не осознанную, но непременно основную
мелодию.
История совершалась неустанно, каждый день, каж­
дый час, и, настаивая на значении обыденности, Герцен
настаивал на непреходящем значении истории.
Вот кто не рассказывал, а доказывал, не верил, верил,
убеждал, спорил! Вот кому музыкальность была так же
свойственна, так же «не задана заранее», как не задана
она роще, прошумевшей под ветром, или равномерности
дождя в осеннюю ночь. А это чувство собеседника, это
требование ответной искренности и свободы! Эта необъят­
ность знаний, находящихся впостоянном движении! Эти
мнимые небрежности, оговорки, свежие, светящиеся сле­
ды живой речи, это почти беспечное шагание через невоз­
можность выразить мысль — и неожиданная простота, в
которой она находит единственно верное выражение.
251

Так гениальный музыкант не замечает своей божест­
венной техники, потому что она уже не нужна ему сама
по себе,; потому что он давно уже над нею.
Да,; Герцен произвел на меня необычайно острое впе­
чатление, и годы ничуть не затушевали его. И теперь я
читаю его с восторгом, со странным, но удивительно опре­
деленным ощущением, что «ему и до меня дело», и до
моих друзей, и до всего, о чем мы думаем, что нас радует
и тревожит. Он всегда целился и без промаха попадал в
литературу — в самую жизнь.
3

В двадцатых годах, часто бывая в букинистических
лавках, соединявшихся одна с другой вдоль Литейного про­
спекта, я разговорился однажды с Ф. Г. Шиловым, извест­
ным знатоком старой книги. Речь шла о книжных собра­
ниях, и он, к моему удивлению, заметил, что подлинных
коллекционеров в Ленинграде давно уже нет. В ответ я не­
медленно назвал профессора Д., обладателя, может быть,
самой большой в Советском Союзе библиотеки.
— Нет,— сказал Шилов,— Д. не коллекционер. Он
дорожит книгой, но для него на первом плане не книга, а
то, сколько она вследствие своей редкости стоит. Он, надо
думать, не раз и не два с карандашом в руке подсчитал
стоимость своей библиотеки. Она для него — капитал. Зна­
чит, это не книжник.
Я назвал Т.г известного романиста, собравшего бесцен­
ную, хотя и не очень большую, библиотеку, в особенности
редкую, потому что в пей с большой полнотой был пред­
ставлен XVIII век.
— Нет,— сказал Шилов,— и Т. не собиратель. Книги
нужны ему для работы. Не сами по себех а для того, чтобы
написать новые книги.
Я спросил его, кто же тогда, по его мнению, собирателе
и он назвал две или три незнакомые фамилии.
— Что значит — книголюб? — спросил он.— Это чело­
век, для которого ничего нет на свете, кроме этой любви.
Ни жены, ни детей, ни друзей. Книга для него — вся
жизнь. А жены у него, между прочим, даже не может
быть, потому что женщина книгу не любит.
Мысленно оценив эти три суровых определения, я на­
шел, что ни одно из них не подходит ко мне. Я занимался
252

в ту пору у Б. М. Эйхенбаума, и наш семипар, в котором
работали известные впоследствии историки литературы,
поставил перед собой совершенно новую задачу — изуче­
ние второстепенных писателей тридцатых годов. За скуч­
ным словом «второстепенность» таилось многое. Русская
литература XIX века состояла, оказывается, не только из
классиков, стоявших в красивых переплетах за стеклян­
ными дверцами книжного шкафа. Она находилась в стре­
мительном, остром движении. Она была до краев перепол­
нена столкновениями, ссорами, ошибками, переговорами,—
и в зтой жестокой борьбе самое деятельное участие при­
нимали второстепенные Сенковский, Вельтман, Марлинский, Одоевский, Булгарин.
Я понял тогда расстояние между литературой, отобран­
ной временем, и литературой дня, недели, года. Я понял
тот «плен времени», о котором впоследствии прочел у Па­
стернака:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник,
У времени в плену.

В зтом плену равно находились Пушкин и Барон Брамбеус, Гоголь и Марлинский, Тютчев и Бенедиктов.
Одновременность их существования не была случай­
ностью. Невозможно было исторически понять Гоголя, не
прочитав десятка повестей, в которых мелькали смутные
очертания майора Ковалева, Акакия Акакиевича, Хлеста­
кова.
Какую роль в литературной эволюции играют «задвор­
ки» и «низины», периферия? Каким образом из мелочей
литературы возникает новое явление? Эти вопросы рас­
сматривались в трудах наших учителей — Тынянова,
Шкловского, Эйхенбаума,— а мы усердно изучали этот
фон, эти «низины». Так в новом понимании возник перед
нами необычайно расширившийся круг литературы XIX
века. Над книгой независимо от того, была она вели­
ким или ничтожным произведением, — появился знак исто­
ризма. Второстепенные писатели тридцатых — сороковых
годов стали для меня предметом не чтения, а изучения.
И это несмотря на то, что от иных романов Вельтмана, по­
вестей Сенковского, рассказов Марлинского не оторвался
бы и наш современник.
Их-то я и стал собирать.
253

4

Громадные книжные собрания Шкловского, Тынянова,
Корнея Чуковского и многих других составлялись любов­
но, бережно, годами,— кто из букинистов Москвы и
Ленинграда не знал об этой деятельной страсти, в которой
личность писателя вырисовывалась с присущим ему одно­
му своеобразием? В наше время писатель без библиоте­
ки — явление обыкновенное. Незнание собственной лите­
ратуры — факт, к сожалению часто встречающийся среди
писателей разных поколений. Одни скрывают этот недо­
статок, другие наивно считают его самобытностью, третьи
им гордятся.
Несколько лет тому назад я был в Японии в составе
группы известных наших писателей. Для японской интел­
лигенции нет большего имени, чем Достоевский, которого
они справедливо считают величайшим гением всех вре­
мен и народов. К моему изумлению, выяснилось — при
обстоятельствах, нелестных для советской литературы,—
что в нашей группе нашлись писатели, знающие Досто­
евского лишь понаслышке. Прямого признания на этот
раз не последовало. Но дело не в обескураживающих
признаниях. Дело в том, что, читая произведения этих
писателей, нетрудно угадать зияющие провалы в их лите­
ратурном сознании. Русский — и не только русский —
писатель не может обойти Достоевского, Герцена, Лескова.
Отсутствие или недостаточность знания собственной лите­
ратуры с роковой неизбежностью останавливает развитие
даже исключительного таланта.
У нас молодая литература. Новая ее история насчи­
тывает всего полтораста лет — немного по сравнению с
иными из западноевропейских литератур. Из этих полу­
тораста лет последние пятьдесят полны десятками ни на
кого и ни на что не похожих литературных биографий.
Полны признаний исторического наследства вперемежку
с отменами этих признаний. Полны преобразовавших стра­
ну перемен, нетерпеливо ожидающих своего историка.
Подобного богатства жизненного опыта еще не знала
мировая литература, и можно не сомневаться в том, что
в конце концов он найдет свое воплощение. Но как бы ни
был широк горизонтальный размах реального опыта,
подлинное художественное произведение пронизывается
вертикальным, уходящим в глубину разрезом существо­
вавшего до него искусства. И наоборот, каким бы изощ254

репным ни было искусство, оно приобретает право на
историческую жизнь лишь в том случае, когда в его осно­
ве лежит реальный опыт изучения жизни.
5

Из русских писателей XX века никто так много не
читал, никто не был так влюблен в чтение, как Горький.
Об этом талантливо написал в своей известной книге
И. Груздев. Мне уже случалось упоминать, как однажды
в разговоре со мной Горький шутливо назвал себя «вели­
ким читателем земли русской». Жажда чтения — черта,
без сомнения, автобиографическая — близка у многих
его героев к такой же физиологической потребности, как
еда или сон. Стоит лишь вспомнить маленький рассказ
«Книга». В другом рассказе — «Коновалов» — чтение вры­
вается в жизнь взрослого человека, как шаровая молния,
опасная, ослепляющая, проникшая в самые темные
уголки сознания.
В этом рассказе книга подана как явление из ряда вон
выходящее, близкое к чуду. Два взгляда одновременно
устремлены на нее — детский взгляд героя и зоркий,
наблюдающий, все запоминающий взгляд автора. В точке
скрещения отчетливо показана психологическая структу­
ра чтения. Нужна была страстная, пронизывающая всю
жизнь, ежедневная и ежечасная любовь к книге, чтобы
сделать это в «Коновалове» почти мимоходом.
Перечитывая этот рассказ, я задумался о лице читате­
ля, о том месте, которое оно занимает в творческом созна­
нии, еще когда на бумаге не появилось ни слова. Конечно,
это в большей степени чувство, чем образ, точка зрения
воображаемого читателя почти неощутима, но она суще­
ствует даже в пору обдумыванья, не говоря уже о самой
работе, когда писатель волей-неволей превращается в
читателя собственного произведения. Нельзя забывать о
том, что интересно читать только то, что интересно писать,
так же как полезно иногда вспоминать о том, что нечита­
ющий читатель может научить большему, чем легкий успех.
Важна истина деталей — читатель не прощает ошибок.
В «Двух капитанах» я воспользовался неразборчивым
факсимиле письма лейтенанта Брусилова к матери, и
дотошный школьник не только добрался до источника, но
доказал, что два слова были прочитаны неверно. Истина
255

деталей — сама по себе деталь в той общей картине досто­
верности, без которой не может существовать искусство.
«Два обязательства возлагаются на всякого, кто избирает
литературную профессию: быть верным факту и тракто­
вать его с добрым намерением»,— писал Стивенсон. Чита­
тель — отделившееся, существующее само по себе отра­
жение писателя, требующее, чтобы эти две задачи были
решены по совести, без скидок на обстоятельства времени
и места. Это возможно только при одном условии: надо
переключить себя, свой замысел и его выполнение на тогоЛ
кто будет читать твои книги. Открыть читателя можно,;
только опираясь на собственные чувства и размышления.
Каждая книга — поступок, и чтобы он мог совершиться,
другой человек, читатель, должен сидеть по ту сторону
письменного стола, напоминая о том, что «бесценные вещи
и бесценные области реального бытия проходят мимо
наших ушей и наших глаз, если не подготовлены ушив
чтобы слышать, и пе подготовлены глаза, чтобы видеть...»—•
как пишет А. А. Ухтомский в «Письмах».
Читатель безмолвно, но настоятельно доказывает, что
эти бесценные вещи можно увидеть только строго направ­
ленным взглядом, потому что «плясуны перестали бы
глупо веселиться, если бы реально почувствовали, что вот
сейчас, в этот самый момент, умирают люди... и самоубий­
ца остановился бы, если бы реально почувствовал, что
сейчас, в этот самый момент, совершается бесконечно инте­
ресная и неведомая еще для него жизнь: стаи угрей вле­
кутся неведомым устремлением от берегов Европы через
океан к Азорским островам ради великого труда — не­
реста, стаи чаек сейчас носятся над Амазонкой, а еще далее
сейчас совершается еще более важная и бесконечно неве­
домая тайна — жизнь другого человека». Этот другой че­
ловек — читатель, и раскрыть его тайну можно, только
вглядываясь в себя и одновременно видя на своем месте
многоликого Коновалова, который или закроет книгу па
первой же странице2 или внимательно прочтет ее до конца.
6

Итак, я собирал — и не без успеха — книги Вельтмана, Полевого, Сенковского, Кукольника, Марлинского^
Одоевского, Бегичева, Ушакова, Масальского, Калашни­
кова, отдельные номера «Библиотеки для чтения» и «Энци256

клопедического лексикона» Плюшара. Я купил первые
четыре тома некрасовского «Современника», обнаружив
с изумлением, что «Хорь и Калиныч» был впервые опубли­
кован мелким шрифтом в отделе «Смесь», где печатались
статьи — «Американская торговля льдом» или «Новые
исследования о составе воздуха в конюшне».
Я купил «Сто русских литераторов» — альманахи,
изданные Смирдиным, с превосходными гравюрами. Любо­
пытна «табель о рангах», существовавшая в тридцатых
годах прошлого века.
В предисловии «От издателя» Смирдин указывает, что
«с давнего времени имел намерение собрать самые верные
портреты известнейших литераторов русских... с приложе­
нием оригинальной новой, нигде еще не напечатанной
статьи каждого автора».
Издание открывается Сенковским-Брамбеусом,
на
втором месте — Пушкин («Каменный гость» и отрывок,
начинающийся словами: «Гости съезжались на дачу»).
Видное место занимают Вельтман и Полевой.
Из «известнейших» русских писателей в истории со­
хранился только один — Пушкин. Иные — Сенковский,
Марлинский — читаются или, вернее сказать, перелисты­
ваются редкими специалистами. Иные (Ободовский) не­
известны даже узким профессионалам и требуют изыска­
ний.
Мнимую иерархию Смирдина история устроила посвоему. У него был один критерий — читательский успех.
Возможны и другие. Через сто лет после смирдинского
издания Шкловский остроумно предложил не забывать
о «гамбургском счете» в литературе.
Разумеется, я покупал не только писателей тридца­
тых — сороковых годов. Меня интересовали редкие кни­
ги, не имевшие никакого отношения к литературе. И до
сих пор в моей библиотеке можно найти «Хиромантию,
или Вернейший способ угадывать судьбу по линиям рук»,
«Поваренную книгу XVIII века», «Ведьмы и ведьмовство»,
«Блатная музыка, или Жаргон тюрьмы» и другие. Меня
интересовали старые путеводители по Волге, по Крыму.
Перелистывая их, я как бы предвидел, что они могут при­
годиться для будущей работы.
Но и среди новых книг попадались редкости. Так,
однажды мне попалась тонкая, большого формата книга,
напечатанная в Москве в 1918 году на ломкой, серой бу­
маге. Подобно Маяковскому, напечатавшему поэму «Вла9

в. Каверин, т. 8

257

димир Маяковский», автор назвал книгу своим именем —
«В. В. Кандинский» — и выпустил с подзаголовком:
«Текст художника». Это — опыт автобиографии, попытка
объяснить сложный и, однако, вполне определенный путь,
который привел художника к беспредметному искусству.
Даже если бы эта попытка не удалась, признания Кандин­
ского важны для людей, всю жизнь занимающихся искус­
ством. Прочитав немало монографий, писем художников,
трактатов об искусстве, я ни разу не встретил столь же
сильного по своей отточенности описания той стороны жи­
вописи, которая для любого маляра важна не менее, чем
для Леонардо да Винчи. «И до сегодня,— пишет Кандин­
ский,— меня не покинуло впечатление, точнее говоря,
переживание, рождаемое из тюбика выходящей краской.
Стоит надавить пальцами — и торжественно, звучно,
задумчиво, мечтательно, самоуглубленно, глубоко серь­
езно, с кипучей шаловливостью, со вздохом облегчения, со
сдержанным звучанием печали, с надменной силой и упор­
ством, с настойчивым самообладанием, с колеблющейся
ненадежностью равновесия выходят друг за другом эти
странные существа, называемые красками,— живые сами
в себе, самостоятельные, одаренные всеми необходимыми
свойствами для дальнейшей самостоятельной жизни и
каждый миг готовые подчиниться новым сочетаниям, сме­
шаться друг с другом и создавать нескончаемое число
новых миров. Некоторые из них, уже утомленные, осла­
бевшие, отвердевшие, лежат тут же, подобно мертвым си­
лам и живым воспоминаниям о былых, судьбою не допу­
щенных, возможностях. Как в борьбе или сражении, вы­
ходят из тюбиков свежие, призванные заменить собою
старые, ушедшие силы. Посреди палитры — особый мир
остатков уже пошедших в дело красок, блуждающих на
холстах, в необходимых воплощениях, вдали от первона­
чального своего источника. Это — мир, возникший из
остатков уже написанных картин, а также определенный
и созданный случайностями, загадочной игрой чуждых
художнику сил. Этим случайностям я обязан многим:
они научили меня вещам, которых не услышать ни от ка­
кого учителя или мастера. Нередко часами я рассматривал
их с удивлением и любовью».
Именно так, с удивлением перед чудом тюбика с кра­
ской, написана и вся эта книга. Мне кажется, что она
могла оказать заметное влияние на прозу Пастернака,
в частности на его «Охранную грамоту». Та же значитель258

ность незамечаемого, «прозёванного», та же атмосфера
движущихся красочных пятен, составляющих в каждой
новой главе новую психологическую картину. Книга Кан­
динского написана для того, чтобы поделиться восхище­
нием перед захватывающим чудом искусства. «Сам я ни­
когда не чувствовал в своих вещах уничтожения уже су­
ществующих форм искусства: я видел в них ясно только
внутренне логический, вполне органический, неизбежный
дальнейший рост искусства».
В этих искренних признаниях я впервые столкнулся
с попыткой заглянуть в то, что происходит в сознании
художника, прежде чем он берется за кисть.
Не решаясь на прямую параллель между живописью и
литературой, я задумался над этой важной порой в жизни
писателя, которую хочется назвать «перед первой
фразой»— и о которой в нашей теоретической литературе
говорится редко и скупо.
7

На еженедельных собраниях «ордена Серапионовых
братьев» мы с Львом Лунцем неизменно нападали на «бы­
товиков» — Федина, Иванова, Никитина. Я не согласил­
ся даже с Горьким, который осторожно посоветовал мне
перенести «внимание из областей и стран неведомых в
русский, современный, достаточно фантастический быт».
«Этот совет — простите — не нов,— ответил я ему,—
уже два года официальная литература проходит под этим
знаменем, и под этим знаменем вокруг «Петроградской
правды» недавно объединились питерские писатели. Быт —
это как раз та соломинка, па которой держится совре­
менная литература — Пильняк, Никитин, Иванов и
которая своими корнями исходит от — будем говорить
правду — отживших литературных форм Ремизова н
Белого... Мне кажется, что в литературу легко входит
только быт отстоявшийся, а не разметанный в куски...
Ведь самая лучшая в русской литературе бытовая вещь
«Война и мир» написана по документам...» (1923)х.
Любопытно, что этот спор возник в связи с рассказом
«Щиты и свечи», в котором я намеренно попытался столк1 «Литературное наследство», т. 70. «Горький и советские пи­
сатели». М., 1963, с. 178—180.

9*

259

нуть фантастический мир с реальным. В упомянутом
письме Горького прекрасно изложено содержание рас­
сказа: «Четверо людей играют в карты; между ними —
вне игры — драматическая коллизия, играя, они скрывают
друг от друга свои подлинные отношения, но фигурам
карт эти отношения известны, и короли, дамы, валеты,;
вмешиваясь в отношения людей, сочувственно, ирониче­
ски, враждебно обнажают, вскрывают истинные отноше­
ния людей друг к другу, в картах тоже создается ряд ко­
мико-драматических коллизий, и вместо четырех существ—
уже восемь увлечены борьбою против закона, случая,
против друг друга; забава, игра превращается в траги­
комедию, где фигуры карт спорят друг с другом и против
людей».
Горький справедливо утверждал, что содержание это­
го рассказа «неясно, запутанно». Не мудрено, что от него
ускользнула и полемическая сторона его, выраженная
столь же приблизительно и по-детски неясно. Но полемич­
ность была, и относилась она к поискам новой формы,
которые я защищал в своем письме.
В спорах с Серапионовыми братьями я старался укре­
пить свою позицию не только на теоретической, но и на
исторической основе. Можно ли упрекнуть в книжности
Лермонтова, у поэзии которого было так много повиваль­
ных бабок? Он сам написал об этом: «Когда я начал марать
стихи в 1828 году (в пансионе), я как бы по инстинкту пере­
писывал и прибирал их... Ныне я прочел в жизни Байрона,
что он делал то же,— это меня поразило». Разве не пока­
зал Б. М. Эйхенбаум, в чем заключалось это «переписы­
ванье и прибиранье», указав на текстуальное сходство
между Лермонтовым и Дмитриевым, Батюшковым, Коз­
ловым, Марлинским, Пушкиным и даже Ломоносовым?
«Он не просто подражает избранному «любимому» поэ­
ту, как это обычно бывает в школьные годы, а берет с
разных сторон готовые отрывки и образует из них но­
вое произведение» (Б. Эйхенбаум,
«Лермонтов». Л.,
1924).
Современники видели больше, чем исследователи на­
шего времени. «Вам слышатся попеременно звуки то Жу­
ковского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то Бенедик­
това... иногда мелькают обороты Баратынского, Дени­
са Давыдова; иногда видна манера поэтов иностранных —
и сквозь все это постороннее влияние трудно нам доис­
каться того, что? собственно, принадлежит новому поэту
260

и где предстоит он самим собой» (С. П. Шевырев, «Москви­
тянин», 1841, ч. II, № 4, с. 527).
Приводил я в наших спорах и другие, не менее убеди­
тельные, примеры.
Разумеется, мне тогда не приходило в голову, что часы,
которые я провел в Библиотеке имени Салтыкова-Щедрина
и в моей маленькой, заваленной книгами комнатке на
Петроградской стороне, вся моя книжная жизнь со време­
нем будет «открыта» мною как жизненный, а не книжный
материал. Однако и этого «самооткрытия», определившего
мой путь к реалистической прозе, не произошло бы, если
бы постепенно, с годами, не выработалось то, что можно
назвать «опытом чтения».

8

Известный наш философ и историк философии
В. Ф. Асмус определяет чтение как двоякую деятельность
ума: читатель относится к художественному произведению
как к своеобразной действительности и одновременно ви­
дит реальную действительность в свете всех особенностей
ее воспроизведения. «Там, где это двоякое условие отсут­
ствует, чтение художественного произведения, даже не
может начаться» («Чтение как труд и творчество». «Воп­
росы литературы», № 2, 1961). Как пример безнадежной
тупости эстетического восприятия В. Асмус приводит
сцену из «Братьев Карамазовых». Смердяков, которому
Федор Павлович дает почитать «Вечера на хуторе близ
Диканьки», возвращает книгу с явным неодобрением:
«Все про неправду написано». Обратных примеров — ко­
гда художественное произведение принимается читателем
за чистую правду — сколько угодно. Об этом свидетельст­
вуют многочисленные письма, в которых читатели просят
сообщить адреса вымышленных героев, справляются об их
здоровье и даже со всей серьезностью и доброжелатель­
ностью беспокоятся об их служебных делах.
Все это — результат падения интереса к художествен­
ной форме, а вместе с ней и к психологии искусства. Эсте­
тическое восприятие лишается доверия как недостойное
читательского внимания — и это с неизбежностью отража­
ется в литературе. Знание реальной жизни начинает ка­
заться бесценным2 всеобъемлющим материалом. Перед
261

любым читателем, обладающим богатым жизненным опы­
том, открывается прямой путь в литературу, и это приво­
дит подчас к комическим, но гораздо чаще к трагическим
результатам. Напомню лишь о так называемом «призыве
ударников в литературу». Согласно этой идее, пришедшей
в голову кому-то из руководителей РАППа, успех ударни­
чества в промышленности должен был привести к подоб­
ным же результатам в искусстве.
Это был совсем не забавный опыт, сломавший жизнь
многих доверчивых людей. На собрании ленинградских
писателей я слышал речь пожилого рабочего, сменившего
свой станок на перо и заблудившегося среди собственных
рукописей, которые были никому не нужны.
С тех пор положение существенно изменилось. Над
вопросами художественного воспитания задумываются вос­
питатели, и передовые педагоги, и люди науки. Примерно
с год тому назад ко мне пришли кончающие студенты и
аспиранты, работающие (по своему почину) над выработ­
кой совершенно новых, современных школьных программ.
Они доказали мне, что нынешняя программа в иных слу­
чаях соответствует по методике и объему знаний началу
XIX века, что вместо изучения научного факта как эле­
мента конструкций он изучается как таковой и одновре­
менно как элемент истории науки. Понятие конструк­
ции подменяется понятием инвентаря. Они привели мне
десятки примеров ложной методики в преподавании лите­
ратуры, физики, математики. Неверие в умственные силы
школьника лежит в самой структуре школьного урока.
Здоровые интуитивные представления сначала ломают­
ся, а потом складываются на новой, приблизительной
основе.
9

Медленное, профессиональное чтение оставляет глу­
бокий след в работе писателя, и наметанный глаз без малей­
шего труда определяет степень этой начитанности почти
в каждом романе или рассказе. Не говорю уже о стихах,
где знание и понимание прошлого поэзии видны как на
ладони.
В 1965 году вышел альманах «Молодой Ленинград»,
объединивший писателей, из которых многие напечата­
лись впервые. Все в нем по-юношески осложнено. Между
262

игрой в литературу и подлинной литературой трудно про­
вести границу. Но на всей книге, независимо от таланта
того или другого ее участника, лежит отсвет начитанности,
составляющий важную часть литературного сознания...
Кто не знает полное признательности, нежное, все по­
нимающее и ничего не прощающее стихотворение Пастер­
нака, посвященное Брюсову? Кто не знает похожий па
гемму, высеченную Саррой Лебедевой на могиле Пастер­
нака, его стихотворный портрет, написанный Ахматовой:
Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает...

Кто не знает стихотворный памятник Маяковскому, с
яростью и вдохновеньем сложенный Мариной Цветаевой
из пудовых словесных глыб?
В каждом из этих портретов, памятников, барельефов
видна та вольтова дуга, тот вспыхнувший между поэти­
ческими электродами разряд, который ослепительно
озаряет соотнесенность и несходство, скрещения и раз­
рывы.
Все это — литература о литературе, поэзия о поэзии,
насущный хлеб искусства, который непосеянный — не
растет, а несжатый — пропадает от умственной лени и
общественной непогоды.
10

Откуда же берется то начало, о котором с уважени­
ем говорят русские пословицы: «Начало трудно, а конец —
мудрен?» Или: «Доброе начало — полдела откачало»?
«Буду откровенным: когда садишься за белый лист,
не знаешь, что выйдет,— признавался Юрий Тынянов в
статье «Как мы пишем».— Большая неопределенность,
серо кругом, куда пойдет? Вдруг я разучился писать, и
все разбрелось, все вывалилось из рук? Начинается: люди
начинают умничать, заикаться и говорить приблизитель­
ными словами, которые лежат тут же, на столе, не дальше
пепельницы. А надо было путешествовать, пройти сквозь
стену, выйти на улицу, за город».
Эти «приблизительные» слова Чехов советовал зачер­
кивать в рукописи, начиная рассказ не с первой, а со вто­
рой или третьей страницы. Я просмотрел все его первые
263

фразы. Поразительно похожие по своей структуре, часто
состоящие из главных предложений (без придаточных),
а иногда из одного слова, они вводят читателя в действие
сразу, с полной определенностью, без малейших колебаний.
На то он и был Чехов, чтобы читатель не почувствовал
за их лапидарностью предшествовавших и безжалостно
зачеркнутых фраз.
Случается, что первая фраза возникает при обдумыва­
нии плана — из того театра, который каждый писатель
разыгрывает наедине с собой, становясь рядом со своими
героями и представляя им полную свободу.
Значение ее и заключается именно в том, что она пер­
вая, а не вторая, начинает, а не продолжает. В молодости
я написал рассказ, состоявший из одной фразы. Это был
внутренний монолог красноармейца, попавшего в плен
и стоявшего в строю, из которого выводили на расстрел
каждого десятого. Лихорадочный подсчет — которым же
я прихожусь по счету?— был сбивчиво перехлестнут
воспоминаниями, отдаленными подробностями, обстанов­
кой сцены. Рассказ не удался. Стремясь уложить его в
одну фразу, я лишил рассказ чувства времени, естествен­
ности развития, за которым (иногда бессознательно) сле­
дит читатель. Рассказ никуда не двинулся, остался на
месте. Ощущенье начала исчезло, потому что начало ока­
залось концом.
Известно, как Толстой начал «Анну Каренину». Он
писал роман из эпохи Петра Великого. Работа не шла.
18 марта 1873 года его старший сын Сергей читал Т. А. Ергольской вслух повести Пушкина. Старушка задремала,;
чтение остановилось. Толстой, войдя в комнату, стал пере­
листывать книгу и наткнулся на первые строки «Отрывка»:
«Гости съезжались на дачу».
«Вот как надо начинать,— сказал он.— Это сразу вво­
дит читателя в интерес действия. Другой бы стал описы­
вать гостей, комнаты, а Пушкин прямо приступает к делу».
Будущая «Анна Каренина» была начата словами: «Гости
после оперы съезжались к молодой княгине».
Впоследствии эта фраза была отвергнута, но тональ­
ность прямого подхода к делу осталась во всех поздней­
ших вариантах начала. «Начало приходит обычно на
улице — фразой, не фразой, словесной походкой» (Тыня­
нов). Здесь начало было подсказано. Но «почти непонят­
ный» толстовский выбор был сделан2 разумеется2 не слу­
чайно.
264

Первая фраза — камертон, к которому прислушивается
писатель, поверяя и сохраняя стилистическое единство.
В рассказе Достоевского «Кроткая» сам автор — ред­
кий случай — раскрывает в предисловии «фантастичность»
стиля, основанного на внутренней речи: «Конечно, про­
цесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками
и промежутками, в форме сбивчивой: то он (герой расска­
за.— В. К.) говорит сам себе, то обращается как бы к не­
видимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда
и бывает в действительности. Если бы мог подслушать его
и все записать за ним стенограф, то вышло бы несколько
шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но,
сколько мне кажется, психологический порядок, может
быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение
о записавшем все стенографе... и есть то, что я называю
в этом рассказе фантастическим».
Рассказ начинается с полуфразы, с вопроса: «Как же я
останусь один?» — и кончается словами: «Нет, серьезно,
когда ее завтра унесут, что же я буду?»
Первая фраза — край дуги, перекидывающейся к
последней, завершающей фразе.
Кстати сказать, перечитывая «Кроткую», я понял, с
какой исчерпывающей полнотой была открыта Достоев­
ским форма внутреннего монолога. В западной критиче­
ской литературе она связывается с XX веком и с именем
Джойса. Между тем борьба между объективным повество­
ванием и внутренним монологом развернулась очень дав­
но, и, изучая ее, небезынтересно, мне кажется, вновь рас­
смотреть более чем сложные отношения между Тургене­
вым и Достоевским.
11

Чтение для писателя есть умственное писание, в
котором воображаемые, вымарки и перестановки играют
такую же роль, как в его собственной работе. Беспощад­
ные приговоры, которые выносил гениальным произведе­
ниям Л. Толстой, не смягчались, когда он смотрел со
стороны на свои отнюдь не казавшиеся ему гениальными
произведения. Вот что написал он об «Анне Карениной»:
«Я никак этого не ждал и, право, удивляюсь и тому, что
такое обыкновенное и ничтожное нравится, и еще больше
томуг что2 убедившись^ что такое ничтожное нравится,.
265

я не начинаю писать сплеча, что попало, а делаю какойто самому мне почти непонятный выбор».
Этот «почти непонятный» выбор происходит не только
в писании, но и в чтении. «Читал я это время (работая над
«Анной Карениной».— В, К.) книги, о которых никто по­
нятия не имеет, но которыми я упивался. Это сборник
сведений о Кавказских горцах, изданный в Тифлисе. Там
предания о поэзии горцев и сокровища поэтические необы­
чайные...» (письмо Фету от 26 октября 1875 года).
Так к стилистическому, тематическому, композицион­
ному отбору, из которого состоит работа писателя, при­
соединяется отбор ассоциативный, подчас соединяющий
бесконечно далекие явления и касающийся всех сторон
художественного произведения. Этот отбор годами кри­
сталлизуется в сознании писателя. Так начинается и раз­
вивается профессиональный отбор, беспрерывно обновляю­
щаяся самопроверка, самопознание, сравнение, суд, кото­
рый книжный опыт производит над реальностью. Так
начинается всматривание, поиски своего в чужом, воспи­
тание вкуса. Круг чтения, начавшегося в детские годы,
постепенно превращается в круг профессионального чте­
ния и, таким образом, становится орудием художествен­
ного познания. Никому еще не удалось начать литера­
туру сызнова, хотя были случаи — не особенно редкие,—
когда эта соблазнительная возможность кружила головы
некоторым писателям, почти не сомневавшимся в том, что
литература не существовала до той поры, пока они не взя­
лись за перо, положив, таким образом, начало этому
хлопотливому делу.
1968

ЯВОР

Явор, клен белый, клен ложно­
платановый— дерево сем. кленовых,
до 40 м. выс. и до 150 см. в диаметре.
Листья пяти лопастные, крупные,
сверху темно-зеленые, матовые, снизу
сизовато-белые.
БСЭ

1
Литературная энциклопедия подарила ему несколь­
ко строк: «Дмитриев Виктор Александрович (писал также
под псевдонимом Ник. Кавалеров; 23.X.1905 г., Париж,—
22.Х.1930 г., Москва) — рус. сов. писатель. Участник боль­
шевистской подпольной организации в Харькове — при
деникинцах. В 1924—1927 годах работал в газетах. Был
членом МК комсомола, сотрудничал в журнале «Комсо­
молия». Первая повесть — «Узкий угол» (1925). Автор*
рассказов «Равноденствие» (1928), «Странники» (1929),
«Молодой человек» (1929) и др., романа «Дружба», неокон­
ченной повести «К вопросу об индустриализации СССР»
(1930), посвященных темам социалистич. строительства,
технич. реконструкции и изобретательства, разоблачению
собственничества и мещанства».
Так пишут о заслуженно забытых писателях. Но
В. Дмитриев забыт незаслуженно. Между 1925 и 1930 года­
ми он написал книги, от которых трудно оторваться в
1970-м. В них чувствуется заметное влияние Юрия Олеши.
Но молодой писатель не скрывает, — напротив, подчер­
кивает свое ученичество. По-видимому, он был уверен, что
в будущем достигнет полной независимости. Но будущее не
состоялось. Уже после его трагической смерти (самоубий­
ство) в издательстве «Федерация» (1932) вышла книга его
повестей и рассказов. С обложки смотрит красивое, задум­
чивое молодое лицо с большими глазами.
267

В предисловии Лев Славин пишет, что «вся серия рас­
сказов, лежащих между «Дружбой» и «К вопросу об инду­
стриализации СССР»,— это школа. Длительная,— скажем,
девятилетка. Дмитриев прошел ее быстро, в один год, пер­
вым учеником». А мне все рассказы и повести Дмитриева
представились в виде холста, написанного неровной, но
очень талантливой кистью. На первом плане «веществен­
ный» мир. Вот описание из рассказа «Молодой человек»
(длинная цитата извинительна, ведь я пишу об авторе
забытом):
«Паша вступил на базар, в царство огня, вещей и суеты.
Здесь вдохновенно надрывались поросята. Выкликали
и выхваляли товар торговцы.
Налево стояли зеркала, круглые, квадратные, прямо­
угольные, овальные, стоячие, висячие, ручные. Были среди
них отменного бёмского стекла и плохонького деревян­
ного, пузыристого, в перекосах и трещинах. Зеркала уда­
ряли дальнобойно. Они рвали пейзаж на части, хватали
самые отдаленные куски его и, выварив в блеске ртути и
.солнца, выставляли напоказ. Они отхватывали у людей
головы, выворачивали руки и ноги, смешивали их с де­
ревьями, переплетали с облаками. Радуги зажигались на
их гранях.
Блистали и вспыхивали, посылая друг другу приветы,
ножи финские и охотничьи, кухонные и столовые, жесткой
и мягкой стали, работы богородских, павловских, куста­
найских мастеров. Они кидались врукопашную и напро­
палую резали, кромсали и рассекали воздух. Отсветы пере­
летали от палатки к палатке и кружились над толпой.
И вместе с ножами бросались в эту пламенную резню брит­
вы, серпы и косы. Здесь же горели ровным огнем топоры и
пилы, замки, русские и хитрой американской выделки
в виде буквы О; бряцали ключи, гвозди дюймовые и трех­
дюймовые, горбыли, костыли, задвижки, скобы, щеколды,
крюки, засовы, кольца и дверные петли, болты и винты.
Дальше, там, где кончалось это скобяное царство,
лагерем стояла посуда. Выровняв стройные блестящие
ряды, сияли расписные тарелки, стаканы граненые и тон­
кие, чайники белого фаянса и желтой меди, половники и
тазы, блюда и подносы. Дальше следовали лампы-«молнии». В ожидании часа, когда им будет дарован собствен­
ный огонь, они заимствовали его у солнца, которое делили
с серьгами и позументами, с пуговицами и абажурами, с
лопатами и шлеями. А солнца хватало на всех, всех оно
268

уравнивало, всем уделяло частицу своего неисчерпаемого
пламени и великолепия.
Все эти предметы, такие незначительные и заношенные
в обычном своем раздельном существовании, здесь вместе
приобретали возвышенную яркость, торжественность и
удаленность. Кастрюли рождали представление о щитах
и рыцарских доспехах, а не о супах. Здесь это были вещи
вообще, мудрые и законченные произведения, созданные
для самих себя или для того, чтобы радовать глаз и весе­
лить душу. Они существовали, чтобы блистать. Не было
другого назначения ни у этих бутылок в «Винторге» с
их покатыми женскими плечами, ни у стекол в коопера­
тиве.
Из государства блеска, стали и стекла Паша перешел
в страну красок. Здесь грудами лежали ситцы заварные и
запарные, набивные и печатные, всех колеров, мастей и
оттенков. Оранжевые цветы горели на полушалках, оза­
ряя шальным огнем окрестность. Самый воздух был густо
пересыпан красными и лазоревыми горошинами и разли­
нован в пронзительную черную клетку.
Все это ходило ходуном, потрясаемое криками и плес­
ком, все кружилось вокруг Паши, а он стоял в центре ка­
русели и радостно поворачивался на все стороны, едва по­
спевая за ее быстрым и судорожным бегом».
А вот и «философия» всего этого вещественного мира.
Он существует не только для того, чтобы «блистать».
У него есть назначение. Он стремится выразить время.
«...Из этих тарелок, расписанных розами и звездами,
можно было кушать и вешать их на стену, топор годился
колоть дрова, тесать колья, драть лыко. В эти высокие
глянцевитые сапоги можно было обуться и пройти в них в
последний осенний день по улице, наступая крепкими каб­
луками на хрупкий лист, на ломкие, промерзшие и по­
хрустывающие веточки, на тонкий, прозрачный, как слюда,
первый, еще неопытный и неокрепший лед. Вся звонкость
и ясность поздней антоновской осени витала вокруг этих
сапог. Смолистое парное дерево виднелось за топором.
Сдобный пар всяческих снедей вздымался с тарелок.
В вещах выражались события. Их делегировали сюда эпо­
хи, профессии, времена года и города. Базар был геогра­
фической картой жизни; проходя мимо него, Паша как бы
проходил мимо страны, ощущая на себе ее дыхание, тре­
пет и жар.
Здесь было все вооружение, так необходимое вам для
269

ежедневной, победоносной и утомительной войны за хлеб
и за счастье».
Базар изображен с раскатом и звоном. Это нужно для
того, чтобы стремительно швырнуть на землю молодого
человека, увлеченного бесцельной идеей вечного двига­
теля, но способного лишь на изобретение вращающейся
стойки для мытья посуды. «Однажды изумиться, увидев
мир»,— вот о чем написан этот рассказ, в сущности фан­
тастический, несмотря на все свои заземленные подроб­
ности, запахи, звуки и краски.
Довольно приведенных цитат (их можно умножить),
чтобы убедиться, что в мире вещей В. Дмитриев — хозя­
ин. Об этом пишет в своем предисловии к сборнику и
Л. Славин. Речь идет о неоконченной повести «К вопросу
об индустриализации СССР». «Сельмаш описан с блес­
ком,— пишет Л. Славин.— Возбуждая зрительные и
звуковые ассоциации, Дмитриев одновременно рассказы­
вает сущность производственного процесса. При этом об­
раз не теряет ни в обаятельности, ни в типичности».
Но если бы талант молодого писателя ограничился
только умением писать «вещи», восемь строк в «Литера­
турной энциклопедии» были бы, пожалуй, оправданы.
Попробуем пристально вглядеться в сложный, объеди­
няющий все творчество Дмитриева холст.
Да, он вкусно, неторопливо, с молодой энергией пи­
сал вещественный мир. Но этот мир не существует сам по
себе. Он соотнесен с изображением событий. В основе каж­
дого из его произведений — событие. Почти всегда оно
случается, а не происходит. Оно не подкрадывается на
цыпочках, а настигает, обрушивается внезапно. Оно при­
нуждает двигаться, действовать, сопротивляться — харак­
теры удавались Дмитриеву, только когда он писал своих
героев в движении.
Доктор медицины, старший врач и совладелец большой,
доходной лечебницы, уверенный в себе, умеренный, «рас­
положившийся в жизни привольно и по-домашнему»,
вдруг отказывается от своего благополучия и идет искать
Вольные Озера, о которых рассказал случайно загля­
нувший к нему нищий («Странники»). Рассказ не удался,
по все же может занять в нашей воображаемой компози­
ции скромное место.
Другой, вполне удавшийся рассказ называется слож­
но — «Смерть шелестящего бога». Сложность оправда­
на — речь идет о мальчиках, начитавшихся (об этом упо270

минается в рассказе) Купера и Майна Рида. Действие про­
исходит весной восемнадцатого года в оккупированной
немцами Украине, герою-рассказчику тринадцать лет.
Заметка в «Литературной энциклопедии» не оставляет
сомнения в том, что рассказ основан на достоверном вос­
поминании.
Два мальчика с опасностью для жизни занимаются тем,
что перерезают провода немецких полевых телефонов.
По очереди они следят, «не блеснет ли где на дороге остро­
конечная каска с солнцем, нашпиленным на шишак, не
покажется ли патруль, предшествуемый бряцаньем и
светящейся пылью». Но делу мешает задумчивость. Маль­
чик, от имени которого ведется рассказ, склонен к за­
думчивости, отрешенности, созерцанию. Так, однажды,
пытаясь разгадать «тайну слепцов и композиторов», для
которых «пейзаж состоит из «звуков» и которые «могут из
окна послушать закат солнца», он зажмуривает глаза «до
рези и ломоты» и вдруг начинает слышать «влекущий и
томный» шелест. «Воздух был недвижим. Деревья молчали.
Безмолвствовали и яблони, и клен, и слива. Но шелест
продолжался... Словно большие бесцветные и прозрач­
ные крылья взмахивали там, в вышине, или шелестели
облака... Сомкнувшиеся кроны образовали надо мной
полукруглый потолок. Во всем этом сыром синем тоннеле
не дрогнул ни один лист, но все-таки шелест шел за мной
по пятам не отставая...»
Тайна открывается просто — шумит явор, «...мы вы­
шли на круглую лужайку. В центре ее стояловысокое зер­
кальное дерево... Два больших тополя, пе достигавшие
ему до плеча, караулили его... Каждый лист на этом де­
реве дрожал и шелестел, выказывая то блестящую наруж­
ную поверхность, то пушистый испод. Иногда они пере­
ворачивались одновременно, и тогда дерево сразу меняло
цвет .. Листья на нем начинались там, где кончались вер­
хушки тополей...»
Это дерево, которое шумит всегда, даже в безветрен­
ную погоду, потому что черенки его листьев вдвое длин­
нее, чем у осины, становится поводом для странной игры.
Старшие мальчики уверяют своих маленьких сестер п
братишек, что явор —бог, который требует приношений:
то разноцветных стекляшек, то медную проволоку, то
пуговиц с орлами. «Мы разработали мифологию. Сидя
вместе с верующими в яме, обсаженной сиренью, мы рас­
сказывали им тут же составленные легенды... Во имя
271

древа великого и всемогущего мы совершали подвиги и
творили чудеса. Мы обращали в бегство полчища, сонмы,
легионы. Нашими помощниками были собаки... Мы ез­
дили на них верхом. Они выходили только по ночам. Днем
они жили в невидимой пещере. Они прибегали по свисту.
Их косматая шерсть моталась... широкие лапы их шага­
ли бесшумно...
Дети слушали, подталкивая друг друга локтями и
ожесточенно сопя. Они так широко открывали рты, точ­
но слушали именно ртом и глазами... В собак, сочиненных
мною, я верил».
Но вот наступает трагическая минута, когда маленький
выдумщик обращается с горячей молитвой к «богу». Оче­
редная попытка перерезать немецкий телефонный провод
не удается. Герой рассказа остается «на стрёме», но, как
всегда, погружается в размышления. «Дерево стояло надо
мной, осеняя меня своей кроной, простирая надо мной
свои ветви... Мне была обещана безопасность. На земле
и на небе не было ничего, что могло бы угрожать мне,
раз мой бог, мой явор, был со мной».
Задумавшийся часовой не замечает приближения нем­
цев — и ни молитвьц ни клятвы, ни проклятья, обращен­
ные к явору, не помогают. «Чудо! Я требую чуда! — взы­
вал я к дереву, веря и не веря.— Я прошу тебя! Ты не
смеешь молчать!»
Но бог обманывает, чудо не совершается, друг Илюша
застрелен. Виденья растаяли, мальчик остается наедине
с равнодушно трепещущим богом. И он решает отомстить
за погибшего товарища: «Я вспомнил, что достаточно сре­
зать кружок коры, чтобы убить дерево. Я наставил нож
острием и обошел вокруг явора. Мне удалось срезать по­
лоску в два пальца шириной. Дерево было обречено».
Так в глубине нашего воображаемого холста появля­
ется детство. Это важно, потому что характер главного
героя, проходящего через все написанное Виктором Дмит­
риевым, сложился очень рано.
2

Тема «практики и фантазеры» появилась в конце
двадцатых годов. В знаменитой «Зависти» Юрий Олеша
построил борьбу противоположностей на «заговоре чувств».
Пытался и я, наблюдая эту борьбу своими глазами, рас­
сказать о ней в книге путевых очерков «Пролог» и в рома272

не «Художник неизвестен». Уж не эта ли тема вернулась к
нам в шестидесятых годах, когда Борис Слуцкий сравнил
общественное значение «физиков и лириков» в своем из­
вестном стихотворении?
«Дружба» — роман о неосуществившейся славе и об­
манутом доверии. Его герои — рабочий Величкин, ко­
торый мог, но не захотел поступить в вуз, и студент Зо­
тов — друзья со времен гражданской войны. Биография
Величкина возвращает нас к заметке в Литературной
энциклопедии: служба в армии, участие в гражданской
войне, демобилизация, партийная работа. Впрочем, и
независимо от этой заметки легко предположить, что ав­
тор пишет свой портрет. Догадка превращается в уверен­
ность, когда вы узнаете, что в детстве Величкин разрабо­
тал «план восстания детей». «Тысячи детей — от Белого
до Черного моря — в заранее назначенный час с песнями
мятежа восставали против родительской тирании. Велич­
кин шел во главе этой армии. В решительной битве он
дрался, как Спартак, двумя широкими мечами. А там, за
этим сражением, конечно, открывалась залитая необык­
новенным светом слава».
В фигуре Величкина, как в линзе, собрались все лучи
дарования Дмитриева. Незабываемые впечатления детства
скрещиваются в ней с двойственностью, по-видимому,
равно отличающей и автора, и героя. Всю жизнь Велич­
кин как бы опровергает, опрокидывает, кладет на лопатки
самого себя. Мечта о славе окрашивает все его раздумья
и надежды. Так нет же, он придумывает теорию «винтика»,
незаметности, укрощенного честолюбия. В его жизни,
так же как в короткой жизни автора,— одно необыкно­
венное событие сменяется другим. Так нет же! Ничего
особенного с ним никогда не случалось. Ему хочется все
сделать сразу, нетерпение терзает его — но с железной
энергией постоянства он добивается цели. Он любит —
но молчит.
Отказывая себе во всем, друзья вместе работают над
техническим изобретением. Основная мысль принадлежит
Величкину, и (это характерно для творчества Дмитриева}
первый ее проблеск подсказан самой природой. На юге,
в доме отдыха, в саду, Величкин рассматривает лист маг­
нолии, случайно упавший на его подушку. «Лист был раз­
графлен с той непревзойденной и бессознательной эко­
номной точностью, с какой устроены пчелиные соты или
система кровообращения. Он легко делится на одинако273

ьые, аккуратно сработанные и хорошо пригнанные плас­
тинки, различавшиеся только величиною. Пластинки эти
снимались со стержня легко, как бусины с нитки. Разры­
ваемый лист уменьшался и укорачивался, но его форма
не изменялась...»
Мудрая простота этой схемы совпадает с идеей, зани­
мающей Величкина уже больше года. Он предлагает Зотову
заняться созданием нетупящегося резца, состоящего из
стальных пластинок, наложенных одна на другую. Когда
изнашивается первая, ее место занимает вторая, на месте
второй появляется третья. Скошенное острие будет авто­
матически заменяться новым.
Работа начинается — ив ходе преодоления многочис­
ленных препятствий постепенно проступают очертания
фигуры Зотова, расчетливого, холодного, умеющего за­
ставить себя забыть обо всем, кроме намеченной цели.
В романе есть страницы, где два друга почти сливаются,
увлеченные общей работой. Это увлечение дорого обхо­
дится Величкину: он уходит с фабрики на по л года, чтобы
отдать все свое время нетупящемуся резцу, он отказывает­
ся ехать в деревню по мобилизации ЦК, его исключают
из партии. Нелегко приходится и Зотову, однако его за­
боты — лишь тень несчастий, которые обрушиваются на
голову его скромного друга. И когда работа закончена
и приходит долгожданный успех, который может восста­
новить переломанную жизнь Величкина, Зотов бежит
за границу, чтобы продать изобретение. Он читал Маркса
и Ленина, он верит в мировую революцию. «Но что мне
за дело до того, что прозвенел третий звонок и старуха ис­
тория приветливо взмахнула семафором? — пишет он
в прощальном письме бывшему другу.— Роль личности
ничтожна, социализм и земной рай все равно будут, прав­
нуки станут жить в голубых стеклянных дворцах... Так
отчего... короткую, как выстрел, земную жизнь не про­
жить по-своему, как мне нравится?»
Читая эти страницы, я невольно почувствовал, как
трудно было автору писать холодного подлеца, отверга­
ющего всю сложность противоречивой подсознательной
жизни. «Я не один,— пишет Зотов.— Их много, моих дру­
зей по духу. Я узнавал их по горящим взглядам, по кра­
дущейся, напряженной походке... Нас, ловких, лезущих
вверх, цепляющихся за каждый уступ, возникающих изза каждого угла,— армия... Будущее принадлежит нам!
Иди к нам, пока не поздно!..»
274

Когда Величкин в споре предполагает, что, очевидно,
его друг из всех теоретических и философских книг соби­
рается запалить веселый костер, а самих авторов сдать в
солдаты, Зотов отвечает:
«— И очень было бы хорошо... Сразу сделалось бы лег­
че и веселее на свете. Неужели... все эти книжные выдум­
ки имеют какое-то значение для настоящего человека?
Все равно людей толкают вперед только две силы: или
честолюбие, или жадность к деньгам и власти».
Этот символ веры не нуждается в опровержении. Он
опрокинут не доводами Величкина, не подарком, который
автор вручает ему на последних страницах романа (Ве­
личкин узнает, что его любит девушка, которой он не ре­
шался признаться в любви). Он опрокинут самой лич­
ностью Величкина и его застенчивостью, впечатлитель­
ностью, ответами его души на впечатления природы.
3
Творчество Дмитриева не ограничивается сборником,
изданным «Федерацией» в 1932 году. У него были расска­
зы «Равноденствие», «Сын», «Соль земли». Большинство
из них похожи на торопливо рассказанные романы, втис­
нутые в два-три печатных листа. Он написал повесть
«Семья» — это был единственный случай, когда появил­
ся псевдоним «Кавалеров», более никогда не повторявший­
ся и возникший только потому, что Дмитриев был недово­
лен повестью.
Вся его литературная деятельность продолжалась не
пять лет, как сказано в Литературной энциклопедии,
а только два — 1928—1930 (я имею в виду художествен­
ные произведения). Он учился в Институте востоковеде­
ния (по индийскому разряду), он деятельно готовился
к поступлению в РАНИОН — Российскую ассоциацию
научно-исследовательских институтов общественных наук.
Его «Рассказ о бумажной фабрике» (Москва, «Молодая
гвардия», 1930) написан мастерски. Это очерк, но недаром
он назван рассказом.

4
Дмитриев начинал как публицист, ему не было еще
и двадцати лет, когда его первые статьи появились в ком­
сомольской печати. В 1924—1926 годах он широко печа275

та лея в журнале «Молодой большевик». У него было ост­
рое, ироническое перо. Он был грубоват, самостоятелен
и склонен к парадоксальности. Не вдаваясь в частности,
он упорно стремился угадать «явление» — ив этом отно­
шении был похож на Писарева, которого часто цитировал
и перед которым, по отзывам его друзей, преклонялся.
Жизнь комсомольской молодежи была в те годы пред­
метом жестоких споров, и атаки Дмитриева неизменно
направлялись против пошлости, невежества, равнодушия.
Одна из его статей называется «Лошадь розовой шерсти»
(«Молодой большевик», 1926, № 19). Это та самая лошадь
«голубой или розовой шерсти», которой хвастается за­
вравшийся гоголевский Ноздрев. Статья-памфлет посвя­
щена полемике с неким А. Стратоницким, выпустившим
книгу «Вопросы быта в комсомоле» («Прибой», 1926).
В остроумном споре каждый нравоучительный совет ту­
пого полемиста последовательно доведен до бессмыслен­
ного конца.
«...В каменном лесу московских улиц живет некое
многочисленное, но мало исследованное племя. Предста­
вители его ведут кочевой образ жизни и резко отличаются
от всех прочих честных обитателей нашей трудовой сто­
лицы»,— так начинается статья «Пауки в банке» («Моло­
дой большевик», 1927, № 1), рассказывающая о литера­
турной богеме. В сущности, это история одного молодого
человека, мечтающего о литературной славе,— дня, не­
дели, месяца, года. Жизнь литературной богемы двадца­
тых годов показана подробно, с незаурядной наблюдатель­
ностью, с горечью — и с блеском. «Говорят, в Париже есть
специальные кварталы, исторически закрепленные за
богемой. У нас жилищный кризис не допускает такого
роскошества. Наши богемщики расселены по всей столице
и даже в пригородах... С утра они отправляются в редак­
ции, где... настойчиво требуют аванса под стихотворение
о 8-й годовщине милиции и не менее настойчиво читают
длинные лирические поэмы... Они громко спорят, обли­
чают друг друга в неудачных образах, скверной ритмике
и отсутствии идеологической четкости... Вечером друзья
встречаются вновь на очередном литературном кружке.
Суть дела везде одна и та же: одни молодые поэты произ­
водят в гении других молодых поэтов... Заседание обще­
ства взаимного восхваления заканчивается поздно. Мо­
лодые люди, стянув потуже ремни... разбредаются по
ночной пустынной Москве искать пристанища на ночь.
276

Бескультурье — вот основная причина всех этих бед.
Ужасает поразительная безграмотность молодых литера­
торов... Что хранят они в своем умственном багаже? Раз­
ве что парочку убогих лозунгов, пригодных для того, что­
бы срифмовать их в очередном, не менее убогом стихотво­
рении».
Без сомнения, современная литературная жизнь почти
ничем не напоминает двадцатые годы. Но литературная
богема сохранилась, хотя и приобрела другие черты. Попрежнему, ничего не читая, кроме собственных стихов,
иные поэты ухитряются все-таки их напечатать. Беско­
нечные одуряющие разговоры, в которых «предаются ана­
феме озлобленные редакторы и незаслуженно счастливые
дураки», потеряли прежнюю отвлеченность и приобрели
оттенок расчета...
5

В 1930 году, после разгромной статьи, появившей­
ся в журнале «На литературном посту», Дмитриев был
исключен из РАППа. Кратко рассказывая историю своей
литературной работы и доказывая, что РАПП одобряла
ее до 1930 года, он решительно протестовал против этого
исключения, основанного на отрицательном разборе рас­
сказа «Сын»:
«Итак, условие задачи выглядит так: за два года рабо­
ты я напечатал тринадцать листов. Одиннадцать из них
РАПП приемлет. Последние два листа тов. Авербах или
кто там еще «в сердце своем», именно в сердце, а не в пе­
чати, признал уклонистскими, вредными, не приличест­
вующими званию пролетарского писателя: что в этом слу­
чае должен, по-вашему, сделать тов. Авербах, секретари­
ат или кто там еще...
...Но для чего рассказана вся эта история? И что, соб­
ственно говоря, она живописует?.. А вот что: в литератур­
ной деятельности Авербаха и ему подобных главное —
не в.литературе, а в мелком и не очень умном политикан­
стве. Авербах отлично знает, что все это вздор, что я не
оппортунист, не делец, что «Дружба» — не апология деля­
чества, а что, наоборот, я первый в советской литературе
указал на опасность, на образ человека типа моего героя
Зотова, что «Сын» — никакая не клевета, а просто реалис­
тический эпизод, что «Молодой человек» написан не в
277

защиту мелких дел, а в защиту высоких идей. Знаю это
и я, и те, кто читал мои книги, те, кто говорил о них на
многочисленных диспутах, дискуссиях, комсомольских
собраниях... Кто же вам поверит, что вы всерьез присвоили
себе монопольное право говорить от имени пролетарской
революции?»
В молодости мы, молодые филологи, много и охотно зани­
мались так называемым «литературным фоном». В 1926 году
мы (я имею в виду Б. Бухштаба, Н. Степанова, Л. Гинз­
бург, В. Гофмана, Н. Коварского и др.) выпустили
книгу «Русская проза» х, которая была посвящена пи­
сателям XVIII и XIX веков — ив том числе Марлинскому,
Вяземскому, Вельтману, Далю. «Выбор этот был не слу­
чаен — он подсказан и литературной современностью,
и потребностями историко-литературной науки,— писал
в предисловии Б. Эйхенбаум.— Литературные проблемы,
характерные для нашего времени (усиленная разработка
прозы, поиски в области повествовательных жанров и
стилей, вопрос о литературном языке, проблемы сюжета
и сказа, романа и новеллы и т. д.), естественно ведут к то­
му периоду русской литературы, когда вопрос об орга­
низации прозы стоял во всей остроте и был предметом
теоретических дебатов и
практических эксперимен­
тов».
Советская литература существует более пятидесяти
лет. Это немало, если вспомнить, что вся наша «новая»
литература существует лишь немного более ста пятиде­
сяти. У нас — богатое прошлое. Теоретические проблемы
двадцатых годов для нашего времени не потеряли своего
значения. Великие произведения не возникают на пустом
месте. В. В. Виноградов впервые доказал, что «Невский
проспект» Гоголя связан с традицией нравоописательных
фельетонов 2. Он же установил, что мотивы гоголевского
«Носа» неоднократно встречались в произведениях второ­
степенных писателей. Примеры можно многократно умно­
жать.
Почему же у нас так мало статей и книг, посвященных
писателям, которые как бы стояли «на втором плане» в
литературе двадцатых годов? Молодое поколение наших
литературоведов пестрит талантами и жадно рвется к ра1 «Русская проза». Л., 1926.
2 В. В. Виноградов. Эволюция русского натурализма.
Гоголь и Достоевский. Л., «Academia», 1929, с. 197.

278

боте. Я не сомневаюсь, что в поле их зрения Дмитриев
попал бы одним из первых, если бы он был наконец пере­
издан после сорока лет незаслуженного забвения.
6

Но вернемся к нашему воображаемому холсту. Мне
кажется, он чем-то должен напоминать Пиросманишвили,
который как бы складывал свои композиции из отдельных
предметов, людей и зверей, соединяя их могучей силой
цвета.
На левой стороне холста — пестрые краски базара,
написанного короткими мазками. Белая баранья туша,
фрукты, круги колбасы, красные куски мяса, яркая зе­
лень — и коричнево-плотные лица людей. Кое-где про­
свечивают «неработающие» пятна холста.
В глубине дорога, плавно огибающая пруд, заросший
тростником. По дороге бредет нищий с палкой в руке.
Пруд лежит на опушке леса, как блюдце с прозрачной
голубоватой водой. Солнечный луч скользит по траве_
это проволока полевого телефона.
Направо — явор и дети. Темно-зеленый явор, блестит
под ветром, заставляющим листья показывать свою пу­
шистую сизовато-белую изнанку. Дети бегут к нему,
осыпанные сияющими бликами света.
В этой части холста возникает окутывающая всю ком­
позицию романтическая светотень. Она усиливается, при­
ближаясь к одинокой фигуре юноши, стоящего на фоне
серо-черной скалы. Он быстр, стремителен, нетерпелив,
но в эту минуту застыл в позе прерванного движения.
Лист магнолии, похожий на разлившееся зеленое олово,
лежит на его ладони...
1970

МЕСТО В МИРЕ

1
Мы встречались сравнительно редко, и я не мог бы
сказать, что это были запомнившиеся встречи. Савич был
человеком, который не делал ни малейших усилий, чтобы
запомниться, произвести впечатление. Он знал — это
чувствовалось — цену показного блеска. При этом внешность его как раз запоминалась. Он был хорош собой —
с бледным, матовым лицом, с седой шевелюрой, с мягкими
движениями, неторопливый, сдержанно-ровный.
Не помню, когда мы познакомились,— должно быть,
в конце сороковых годов, когда я переехал в Москву из
Ленинграда. Знал я тогда о нем очень мало — близкий
друг Эренбурга, в доме которого мы встречались, перевод­
чик, участник испанской войны. И наши короткие, гденибудь в стороне от шумного стола, разговоры почти ниче­
го не прибавляли к этому знанию о нем, кроме, может быть,
впечатления некоторой отстраненности, заставляющей до­
гадываться о замкнутости душевного мира. Когда мы по­
знакомились ближе, я понял, что ошибаюсь. Он был общи­
телен, хотя и немногословен. То, что он говорил, вынимая
трубку изо рта и попыхивая дымком, было направлено
к собеседнику не для того, чтобы заставить его прислу­
шаться, а для того, чтобы внимательно выслушать собе­
седника, а потом в двух-трех словах согласиться или не
согласиться.
Что можно было сказать о Савиче по его внешности,
по манере держаться? Он был похож на государственного
деятеля западного типа — министра, дипломата. Сходство
обманывало.
280

Его светлые глаза под глубокими надбровными дугами
смотрели на мир задумчиво1 внимательно1 немного груст­
но — но однозначно

2
Овадий Герцович Савич родился в 1896 году в интел­
лигентной семье, вырос без отца (родители рано разош­
лись) — и с детства был погружен в книги. Он рано начал
писать стихи и еще в юности собрал редкую по содержа­
тельности и полноте библиотеку поэзии.
В 1915 году он поступил на юридический факультет
Московского университета.
Он любил театр, проводил в Малом все вечера. Случай
сделал его профессиональным актером.
Подыгрывая товарищу, поступавшему в театральное
училище, он был отмечен экзаменаторами, среди которых
были известные артисты.
— А вы не собираетесь посвятить себя театру?
— Нет.
— Очень жаль!
Этот короткий разговор решил судьбу Савича. В сле­
дующем, 1916 году подыгрывали ему. Он кончил театраль­
ную школу (при Театре имени Комиссаржевской) и сыграл
десятки ролей. В те годы еще сохранились так называемые
«амплуа». Для роли первого любовника у него пе хватало
трех-четырех сантиметров роста (хотя он был довольно
высок), а глаза сидели в глазницах слишком глубоко.
Он был актером Театра имени Комиссаржевской, Го­
сударственного Показательного театра, а в революцион­
ные годы служил в разъездной красноармейской труппе.
Сохранился рассказ о том, как, играя смертельно раненно­
го красноармейца, или, точнее сказать, читая свою роль
по тетрадке, он обнаружил нехватку нескольких страниц
и сымпровизировал патетический монолог, заслужив глу­
бокую признательность автора пьесы, который был одно­
временно комиссаром части.
Актерские скитанья Савича отразились в повести «По
холстяной земле» (1923), написанной в беспокойной, бег­
лой импрессионистической манере. На первый взгляд
главные герои повести — актеры , а на деле — потрево­
женный приездом передвижного театра мещанский быт
какого-то южного города (очевидног Астрахани).
281

Лишь отдельные детали говорят о том, что повесть
написана профессиональным актером. Был ли им Савич?
Едва ли. Если вспомнить «Парадокс об актере» Дидро,
легко предположить, что в Савиче не было той необходимой
холодности, которая определяет расстояние между акте­
ром и лицом, которое он изображает. Думаю, что он при­
надлежал к тем артистам, которые хорошо играют только
себя. Расстояние — это видно по его записным книжкам —
пришло через много лет, и не для того, чтобы играть дру­
гих, а для того, чтобы увидеть и понять себя.
В 1923 году Савич ушел из театра. Он жил в Париже,
оставаясь советским гражданином и продолжая работать
в нашей литературе. В 1927 году вышли две книги расска­
зов — «Короткое замыкание» и «Плавучий остров».
Они написаны в другой стилистической манере, чем
повесть «По холстяной земле»,— от так называемого (в те
годы) орнаментализма Савич пытался перейти к простоте
классической прозы. И это удалось — по меньшей мере
в лучших рассказах («Никитин день» и «Конокрады»).
Заметны и другие влияния (Эренбург). Но не поиски стиля
останавливают внимание читателя в наши дни, через сорок
лет после выхода этих книг, а поиски характера. Что обще­
го между Ванькой Смехом, участником банды зеленых,
и аккуратным, безукоризненным, сдержанным Морисом
Потье, проводником международного вагона? Но общее
есть. Весело-равнодушный восемнадцатилетний бандит,
бесшабашный головорез вдруг возвращается к тяжело
раненному комиссару, взятому зелеными в плен и зарытому
в землю по горло. Он спасает его, а потом, вернувшись
в отряд, убивает своего атамана.
Магическая сила вырывает Мориса Потье из купе меж­
дународного вагона и бросает в пространство, где он «взле­
тает и ныряет без карт»,— пока не попадает в революцион­
ные годы в Москву, а оттуда в Сибирь. Сражаясь против
колчаковцев, он погибает с криком: «Еп avant, camarades!»
Главная улица сибирского городка названа именем Мо­
риса Потье, «жители зовут ее Ипатьевской».
Казалось бы, нет ни малейшего сходства в судьбах этих
людей. Но общее есть: они выбирают. В грохоте разъятой,
внезапно рухнувшей жизни, в сумятице случайностей,
в «безумном круженье по горам, в провалах и скатах»
они находят в себе душевные силы, чтобы выбрать свой
единственный путь. Это — выбор нравственный, выбор
света, поворот внутрь, к духовной глубине человека, к его
2S2

«человечности». Об этом написаны и другие рассказы:
«Иностранец из № 17», «Сказка о двух концах». Но выби­
рают не только герои. Выбирает автор — можно смело
сказать, что, несмотря на подражательность, неуверен­
ность, стилистическую шаткость первых произведений
Савича, ему удалось наметить ту психологически-нравственную основу, в которой впоследствии органически
слились и он сам, как личность, и его произведения.
3

Спокойный, положительный, порядочный, всеми ува­
жаемый человек, специалист по сукну, Петр Петрович
Обыденный неожиданно совершает очень странный посту­
пок. Он берет из открытого ящика бухгалтерского стола
сто червонцев (дело происходит в 1928 году), хотя они ему
вовсе не нужны. Берет не думая, машинально — и на
следующий день возвращает. Правда, не полностью. Пять
червонцев он успел одолжить своему квартиранту, актеру
Черкасу.
В губернском распределителе суконного треста —
смятение, почти катастрофа. Но все устраивается. Петра
Петровича любят и ценят, недостающие деньги тут же
собирают сотрудники. Провинившегося — тем более что
он безупречный работник — прощают. Его странный по­
ступок стараются не заметить, забыть. Но что-то остается.
Это что-то.— загадочность проступка, его очевидная бес­
цельность, его пугающая необъяснимость. Никто не верит,
что Петр Петрович взял деньги «просто так», даже его
жепа и дети. Случайность, которой могло и не быть,—
все-таки не случайна. Она опасна, несмотря на всю свою
ничтожность. Сама эта ничтожность знаменательна, как
знаменательна кража новой шинели Акакия Акакиевича,
вырастающая до общечеловеческого нравственного потря­
сения.
Хотя действие происходит в послереволюционные годы,
отсталый, заброшенный городок как бы вынесен за пределы
реальности, «алгебраичеп». Между людьми и целью их
жизни существуют «обстоятельства», и люди начинают ви­
деть в них смысл своего существования. Человек превра­
щается в собственную должность, забывая (подчас до сво­
их предсмертных минут), что он — человек. Мало кому
удается увидеть себя в повторяемости дня, бегущего на
смену новому дню, в монотонности, машинальности суще283

ствования. Именно это происходит с Петром Петровичем,
который глубоко оскорблен, когда оказывается, что ему
не верят, то есть что его, в сущности, считают обыкновен­
ным (к счастью, своевременно раскаявшимся) вором.
Формулы мещанского бытия «так не делается», «так не
бывает» незаметно, исподволь выстраиваются против чело­
века, сделавшего бесцельный, необъяснимый шаг. Начина­
ется борьба, и не только между Петром Петровичем и идио­
тизмом машинального существования. Борьба — и это
основное — начинается в нем самом, потому что он сам
является выразителем и даже как бы представителем этого
прочно установившегося мещанского психологического
строя. Ничего, кажется, не произошло. Странный поступок
забыт, о нем стараются не вспоминать, в своей дружной
семье Петр Петрович окружен особенной заботой.
Но произошло самое главное: появилась мысль. Впро­
чем, сначала это даже не мысль. Это смутная догадка, что
«так жить нельзя», человек не должен, не имеет права
удовлетворяться повторением прожитого дня.
Впервые в жизни Петр Петрович начинает задумывать­
ся, вспоминать, сопоставлять. Очень медленно, с перепада­
ми, с попытками уверить себя, что все, в конце концов,
обстоит благополучно,
в романе развивается то, что
можно назвать самооткрытием. Оно уходит в тень — и
возвращается. Оно как бы персонифицируется в лице акте­
ра Черкаса, который пытается жить «не как все» — ив ко­
нечном счете ничем не отличается от ничтожных, мещански-самодовольных сослуживцев Петра Петровича. Оно
скрывается за притворной игрой, в которой принимают
участие все — и распределитель суконного треста, и семья
Петра Петровича, теперь находящегося в отпуску по бо­
лезни. Для сослуживцев, для семьи, для городка Петр
Петрович болен. На деле — происходит мучительное, по­
чти непосильное душевное выздоровление. Не замечать его,
не признаваться перед самим собой, что жизнь прожита
бесцельно, уже невозможно.
Мысль развивается, определяется, когда Петр Петрович
начинает видеть себя в других. Но другие — и даже актер
Черкас с его жалкими попытками эпатажа — лишь ступе­
ни, ведущие к самораскрытию. Для того чтобы оно про­
изошло, нужен он сам — Петр Петрович. Тогда-то и появ­
ляется двойник, «воображаемый собеседник», с которым
Петр Петрович неторопливо вспоминает и обсуждает
собственную жизнь.
284

В 1928 году, когда был напечатан этот роман, еще не
знали о детекторе лжи. То, что происходит с Петром Петро­
вичем, похоже на нравственную модель этого аппарата.
Теперь Петр Петрович и правда — одно, и это дает ему
возможность мгновенно отличать ложь от правды в других.
Теперь он знает, что деньги, в которых он не нуждается,
он «украл» не случайно. «...Все — с той минуты, как он
взял деньги... до решения сказать всем правду в лицо, было,
в сущности, только попыткой бороться со смертью. Он
взял деньги потому, что думал, что они вызовут силу жиз­
ни... Но это никому еще не удавалось, ибо он не мог уйти
от законов жизни...» И дальше: «Он попробовал выдумать
иной мир». Но уже слышны шаги за спиной, «хотя идти
решительно некому». И снова слышны «не приближающие­
ся и не удаляющиеся, словно кто-то шел под окнами...
никуда не уходя, только переставляя ноги».
Это еще не смерть, это биение собственного сердца. Но
смерть не за горами. Петр Петрович умирает от нравствен­
ного выздоровления, которое не понять даже тем, кто глу­
боко и искренне привязан к нему, которое не понято —
и не может быть понято — тупым и благополучным миром.
Роман Савича «Воображаемый собеседник» проникнут
искренним удивлением человека перед скрытой силой его
души. Это тоска по несбывшемуся блеску перемен, по раз­
нообразию жизни, по высокой цели, без которой жизнь
пуста и ничтожна. Это тоска по чуду,— недаром, умирая,
Петр Петрович при свете ясного дня видит звездное небо.
Можно ли поставить знак равенства между автором
«Воображаемого собеседника» и главным его героем? Ко­
нечно, нет! Не себя изобразил молодой писатель в Петре
Петровиче, напоминающем деревянную скульптуру, в ко­
торой неведомо как и почему зародилась жизнь. Однако
не случайно эта драма самораскрытия освещена изнутри
фантастическим светом^ недаром ожившую статую окру­
жают видения.
4

Мы знаем Савича как известного переводчика испан­
ской, чилийской, кубинской, мексиканской, колумбийской
поэзии, исследователя-испаниста, учителя и неутомимого
советчика молодых переводчиков. Но Савич до 1937 года
не знал по-испански ни слова.
В начале тридцатых годов он был корреспондентом
285

«Комсомольской правды» в Париже. Он продолжал писать
прозу, но работа не шла — и, может быть, поэтому главное
место в жизни снова заняли книги. Его корреспонденции
написаны человеком общительным, живым, расположен­
ным к дружеской близости, наблюдательным. Но все-таки
книги открывались легче, чем люди, они не врывались в
жизнь, они стояли на полках и терпеливо ждали.
В начале февраля 1937 года Эренбург увез Савича в
Испанию не без тайной надежды (это чувствуется в извест­
ной книге «Люди, годы, жизнь») переломить эту книжную
жизнь. «Я легко уговорил его посмотреть хотя бы одним
глазом Испанию. Сможешь написать для «Комсомолки»
десять очерков».
Эренбург знал Савича в течение пятнадцати лет, но ни­
когда прежде не видел его в минуты смертельной опасно­
сти. «Я видел его во время жестоких бомбежек, он поражал
меня своей невозмутимостью,— и я понял, что он боится
не смерти, а житейских неприятностей: полицейских,
таможенников, консулов».
О спокойной храбрости Савича писали многие. Не буду
повторять, скажу только, что понятие храбрости в испан­
ской войне было нормой поведения. «Стыдно мужчинам
лежать в канаве»,— сказал Савичу огорченный шофер
после того, как фашистский «фиат» дважды обстрелял
корреспондентскую машину (О. С а в и ч. Два года в Ис­
пании, с. 54).
Все писавшие о Савиче говорят о его выдающемся му­
жестве — это значит многое в устах участников испанской
войны.
Известно, что, покинув Барселону с арьергардными
патрулями, он узнал, что советский флаг над домом пол­
предства и герб на дверях «были оставлены, чтобы не под­
черкивать безнадежности». Он вернулся в город, фактиче­
ски уже занятый фашистами, снял флаг и герб и каким-то
чудом благополучно вернулся.
Читая «Два года в Испании», я вспомнил Пьера Безу­
хова на Бородинском поле. Детское удивление штатского
заметно почти на каждой странице. К удивлению примеши­
вается восхищение: недаром Эренбург пишет, что Савич
«наслаждался жизнью: то место, о котором он тщетно меч­
тал в мирном Париже, оказалось в полуразрушенном,
голодном Мадриде». Однако очень скоро выяснилось,
что, восхищаясь и удивляясь, нельзя забывать о деле:
«Ежедневные сводки испанского командования он сам
286

переводил и сам передавал по телефону в Москву ... О