История степей: феномен государства Чингисхана в истории Евразии [Султан Магрупович Акимбеков] (fb2) читать онлайн

Султан Акимбеков ИСТОРИЯ СТЕПЕЙ: ФЕНОМЕН ГОСУДАРСТВА ЧИНГИСХАНА В ИСТОРИИ ЕВРАЗИИ ÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

Предисловие ко второму изданию

Хотел бы представить вниманию читателя второе издание книги «История степей: феномен государства Чингисхана в истории Евразии». Первое издание вышло в самом начале 2011 года. Книга вызвала значительный читательский интерес. К началу 2015-го тираж в 3.5 тысячи экземпляров разошёлся полностью. Но спрос на эту книгу остаётся довольно высоким. Поэтому встал вопрос о втором издании.

Одновременно шла подготовка к переводу книги на английский язык. В связи с этим текст был пересмотрен с целью его некоторого облегчения. Всё-таки в первом издании текст был несколько тяжеловесным и, возможно, излишне академическим. Кроме того, книга писалась почти десять лет и отдельные её части по времени написания и, соответственно, по стилистике всё же отличались друг от друга. Мне кажется, что новый вариант будет более удобным для чтения.

Что же касается той весьма обширной проблематики, которая рассматривалась в «Истории степей», то она вызывает и ещё долго будет вызывать огромный интерес у широкой общественности на всём пространстве Евразии. Наверное, нет другой темы с таким значительным научным потенциалом. Большой интерес привлекают как отдельные части общей картины, так и вся глобальная история Евразии. Тем более что на её пространствах сегодня активно продолжаются процессы государственного строительства, а значит, и поиск ответов на вопросы, которые самым тесным образом связаны с исторической идентичностью всех тех народов, которые имеют корни в евразийской истории.

Не случайно в предисловии к первому изданию 2011 года так много внимания было уделено так называемой исторической идеологии. На первый взгляд это было чрезмерно для работы по обобщающей истории огромного региона Евразии, которая охватывала период от первого тысячелетия до нашей эры вплоть до начала XVIII века. Но как раз для этого региона история остаётся важным аспектом идеологии и, соответственно, государственной политики. По большому счёту именно государственное строительство формирует запрос на историю как важную часть идеологии.

В последние годы широкое распространение получил термин историческая политика. Это когда отношение к истории рассматривается как часть политики того или иного государства. В этой связи можно привести в качестве примера историю с 550-летием Казахского ханства, которое праздновалось в Казахстане в 2015 году. Сама концепция данного праздника, несомненно, появилась в качестве реакции на слова президента России Владимира Путина на Селигере в 2014 году, где во время выступления перед молодёжью, он отметил, что у казахов не было своей государственности.

Собственно, и выступление российского президента, и последующая реакция на его слова в Казахстане, это всё, безусловно, является проявлениями исторической политики. Очевидно, что отрицание Путиным наличия государственности у казахов имеет глубокий подтекст и отчасти снимает вопрос о том, каким образом они вошли в состав России.

Если у казахов всё-таки было историческое государство, то тогда присоединение к России связано с его ликвидацией, несмотря даже на то, что к моменту присоединения само государство находилось в глубоком кризисе и кто-то из казахских вождей, каждый в своё время, просил о союзе с Россией. В этом случае вхождение казахов в Россию не носит безусловного характера, как это происходит в случае со многими народами — например, народами Поволжья, Сибири и другими, у которых не было государственности в момент вхождения в состав России.

Дело здесь не только в том, что образование нового государства в 1991 году может рассматриваться как восстановление прежнего. Понятно, что это разные государственные образования. Вопрос в другом. Все новые независимые государства на территории Центральной Евразии появлялись в моменты кризиса большой империи — Российской империи в 1917 году и СССР в 1991-м. И здесь имеет значение, был ли этот процесс восстановлением прежней государственности или созданием принципиально нового объединения. Это было важно для отношений с бывшим имперским центром в Москве.

В первом случае слабость империи привела к воссозданию государства на его исторической территории, например, так было в случае с Польшей после революции 1917 года. Соответственно, такое государство имеет все основания на равные отношения с бывшим имперским центром, или, другими словами, метрополией. Его образование с точки зрения его населения выглядит как восстановление исторической справедливости.

Потому что его присоединение к Российской империи, как в случае с казахами, или завоевание, как в случае с Польшей, были результатом временной исторической слабости, которая была преодолена в момент ослабления на этот раз России. Тогда в этих отношениях нет ничего личного, это борьба за территорию, в которой кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает.

Во втором случае, если государство было создано в результате временной слабости Российской империи народом, который ранее не имел исторической государственности, тогда возникает несколько другая ситуация. Потому что с имперской точки зрения такой народ оказался в Российской империи по логике исторического прогресса в ряду прочих малых азиатских безгосударственных народов. Его присоединение не было связано с ликвидацией государства. Он вошёл в состав большой страны с развитой культурой, отсюда идеи культуртрегерства больших колониальных империй, и теоретически должен быть его составной частью, как стали частью российской государственности и общества, к примеру, поволжские народы.

Тот факт, что после падения СССР периферийные республики в советской Азии образовали новые независимые государства, с этой точки зрения стало следствием ослабления советского имперского центра. Большой вопрос, что происходит, если данный центр преодолевает прежнюю слабость и стремится к восстановлению потерянной государственной мощи? Однажды в истории это привело к появлению на месте Российской империи СССР. Хотя в настоящий момент современную Россию больше волнует не вопрос присоединения прежних территорий, несмотря на историю с присоединением Крыма в 2014 году. Её интересы связаны с тем, чтобы противопоставить централизацию управления федералистским тенденциям, в том числе и для того, чтобы не создавать условия для активизации входящих в её состав ранее безгосударственных народов. Хотя защита собственной территории, идентичности и истории вынуждает Россию быть активной на пограничных с ней пространствах бывшей империи.

Характерно, что в советской исторической идеологии традиционно указывалось, что Россия завоёвывала не народы, а отсталые средневековые ханства. Например, завоёвывали Казанское ханство, а не казанских татар, Кокандское и Хивинское ханства, а не узбеков, таджиков и туркмен. Народы, напротив, появились в современном виде уже в новом формате. Собственно, Путин, скорее всего, и следовал именно этой логике. Все указанные ханства согласно российской историографии были отсталыми, они эксплуатировали народы и их падение было естественным ходом исторического прогресса.

Однако Казахское ханство именно под таким названием существовало как минимум с конца XV века. И для официальной Астаны, несмотря на всю комплиментарность высказывания Путина по отношению к современному Казахстану, было бы нелогично согласиться с его позицией. Потому что отсутствие исторической государственности означало бы возникновение проблем с глубиной исторического пространства.

Каждое современное государство в контексте решения задач собственной идеологии стремится обосновать своё историческое присутствие на занимаемой им сегодня территории. Поэтому каждая историческая идеология, включая российскую, направлена в прошлое. Когда же в прошлое направляются и ваши соседи, то неизбежны конфликты на почве разного понимания истории и принадлежности тех или иных событий тому или иному народу и государству. Последнее имеет большое значение. Именно государство по большому счёту легитимизирует присутствие народа на той или иной территории.

Если бы Казахстан не отреагировал на выступление Путина, тогда получилось бы, что, к примеру, освоение земель русскими поселенцами происходило на тех территориях, которые не имели государственности. Соответственно, они были как бы ничьи.

Это только один пример влияния политики на историю. На пространствах бывшего СССР таких примеров можно привести очень много. Но для нас более важно, что падение такого большого государства, как СССР, с его монопольным доминирующим влиянием на все процессы в этом регионе, включая историю, открыло безграничные возможности для поиска ответов на самые сложные вопросы.

В «Истории степей» была сделана попытка ответить на некоторые из них. И что самое главное — разобраться в тех процессах, которые делают общую картину более понятной. Потому что всё в истории взаимосвязано, одни процессы являются результатом других, одни локальные действия могут привести к глобальным последствиям. У всего есть причина и логическое объяснение, даже у самых трудных вопросов истории Евразии.

Предисловие

Идеология вопроса

Несомненно, что в наше время на территории бывшего Советского Союза написание любой исторической работы представляет собой заведомо очень трудную задачу. Тем более если эта работа ориентирована на интерпретацию истории и носит к тому же обобщающий характер. Это во многом связано с тем, что практически любые такие интерпретации имеют ярко выраженный идеологический характер. Во многом потому, что в образованных на месте СССР новых независимых государствах по-прежнему идут активные процессы государственного строительства. Они предъявляют повышенный спрос на идеологию, составной частью которой является история. Причём важно отметить, что такой спрос формируется одновременно и со стороны государства и со стороны общества, которое в новых условиях испытывает острую необходимость в самоидентификации. Соответственно формируется потребность в историческом знании. Она связана не столько с получением какой-либо новой, ранее неизвестной информации, сколько с интерпретациями истории в интересах национально-государственного строительства и самоидентификации общества.

Сам факт образования новых независимых государств на территории бывшего СССР вызвал острую потребность в новой государственной идеологии. Самый логичный и простой путь её создания заключался в том, чтобы найти для неё основания в истории того народа, который является базовым для данного государства. По большому счёту любая государственная идеология в той или иной степени основывается на истории. Очень условно это можно назвать исторической идеологией.

При этом важно отметить, что на территории бывшего СССР формирование исторической идеологии зависит от степени участия государства в жизни общества. Например, в тех странах, где сильное государство абсолютно доминирует над обществом и старается контролировать все общественные процессы, стремление общества к самоидентификации полностью подчинено задачам общегосударственной идеологии. Например, это касается таких стран, как Туркменистан и Узбекистан. Здесь вопросы формирования государственной идеологии и самоидентификации общества находятся под строгим контролем государства.

Поэтому в Туркменистане до середины 2000-х годов историко-идеологическая концепция создавалась на базе книги «Рухнама», которая была написана первым туркменским президентом Сапармуратом Ниязовым. В Узбекистане в местной идеологии доминирует концепция преемственности современного узбекского государства от империи Тимура. В то же время в таких странах, как Казахстан, Киргизия, Россия, Таджикистан, Украина, с меньшей степенью присутствия государства в жизни общества задаётся только основное направление в формировании исторической идеологии.

Одновременно в этих странах наряду с государством активную роль в наполнении исторической идеологии различными концепциями играет и интеллектуальное сообщество. Таким образом оно удовлетворяет потребности общества в самоидентификации в новых исторических условиях. В результате создаются все новые версии истории народа и государства, которые становятся частью процесса формирования исторической идеологии.

Очевидно, что если государство является многонациональным, как Казахстан и Россия, или, например, когда в рамках одного народа существует две версии по поводу одних исторических событий, как это происходит на Украине, то очень сложно построить общегосударственную идеологию, опираясь только на историческую идеологию титульного этноса. Понятно, что у каждой из этнических групп есть своя версия произошедших исторических событий, своя идеология, своя «историческая правда». Особенно если у них была сложная история взаимоотношений в процессе создания общего государства. Так, например, у русских и латышей в Латвии разные версии истории присоединения Латвии к СССР в 1940 году и, соответственно, разное отношение к этой истории. Несомненно, что можно привести много примеров с различным отношением представителей отдельных народов к общей для них истории.

В то же время для государства важно формирование общегосударственной идеологии, которая была бы относительно приемлема для всех групп населения. Там, где государство чувствует себя уверенно или где титульный этнос составляет подавляющее большинство населения, эта проблема решается достаточно просто. Здесь государственная и историческая идеологии фактически совпадают. Однако совсем другое дело, когда у государства сложная многонациональная структура общества и соответственно разные версии истории, отношения между которыми могут иметь конфликтный потенциал. Такое государство старается избежать риска обострения отношений между разными этническими группами по исторической проблематике.

Поэтому государственная идеология в таких государствах представляет собой многоуровневую структуру и отчасти напоминает слоеный пирог. Каждый уровень предназначен для определённой группы населения. Чаще всего это является не результатом осознанной системно проводимой политики, а скорее импульсивной реакцией на текущие проблемы государства и общества. Зачастую государственная идеология в таких обществах носит достаточно аморфный характер. И это тоже можно считать своего рода защитной реакцией перед лицом потенциально существующей угрозы дестабилизации межэтнических отношений. Различные толкования истории могут привести к взаимному отчуждению этносов, проживающих в таком государстве.

Между тем историческая идеология способна оказать влияние на межгосударственные отношения, даже если у государства нет историко-идеологических проблем внутри страны. Это связано с тем, что на территории бывшего СССР часто очень трудно разделить историю разных народов, которые с 1991 года начали собственные процессы государственного строительства.

Можно привести несколько наиболее показательных примеров. Один связан с разной трактовкой современными русскими и украинцами общей для них истории Древней Киевской Руси. Другой касается истории государства кочевых узбеков хана Абулхаира XV века и отношения к этому государству современных казахов и узбеков. Третий — с взаимодействием тюрко- и ираноязычных народов на территории Средней Азии и их отношением к современным таджикам и узбекам. Можно отметить, что различные версии общей истории в определённых случаях могут оказывать самое серьёзное влияние на современную политику. Споры об «исторической правде» имеют огромный разрушительный политический потенциал.

Очевидно, что в каждом новом государстве на территории бывшего СССР формирование исторической идеологии прежде всего связано с национальными политическими интересами и развивается по собственной логике. При этом не имеет большого значения мнение соседей или тех, чьи интересы может задевать такая версия исторических событий, которая легла в основу исторической идеологии той или иной страны. Формирование собственной идеологии — задача сугубо внутренняя. Однако нельзя не отметить, что часто историческая идеология пересекается с аналогичной идеологией, формируемой в соседнем государстве или у соседнего этноса. А это уже может нести вполне конкретный конфликтный потенциал.

Как определить точки соприкосновения различных исторических идеологий? Для этого можно ввести в исследование термин историческое поле, но это очень условное понятие. Когда мы говорим об историческом поле, то имеем в виду ту конкретную базу исторических событий, которая составляет основу исторической идеологии конкретного этноса, который претендует на роль государствообразующей нации в современных условиях.

Соответственно, одной из главных задач формирования исторической идеологии является необходимость определения исторического поля, в пределах которого сформировался этнос, ставший базовым для создания национального государства. То есть речь идёт о том, в каких условиях, когда, при каких обстоятельствах происходило формирование конкретного этноса. При этом возникает задача обеспечить непрерывность исторической преемственности существования такого этноса на занимаемой им сегодня территории. В результате одной из главных задач формирования исторического поля для исторической идеологии стало достижение максимально возможного уровня древности того или иного этноса. Поэтому и идёт сегодня на пространствах бывшего СССР такая борьба за принадлежность тому или иному народу тех или иных исторических событий, а также связей с теми народами, которые исторически проживали на территории его современной государственности. Это справедливо и для казахов, ряд историков которых стремятся обосновывать своё происхождение от древних ираноязычных кочевников Казахстана, и для узбеков, которые доказывают свою связь с наследием прежнего ираноязычного населения Средней Азии, и для многих других.

В связи с этим показательна ситуация у русских, украинцев и белорусов. Они являются наследниками Древней, или Киевской Руси. Между этими народами идёт серьёзная конкуренция за её историческое наследство. Несомненно, для них это важно с точки зрения задач собственного государственного строительства и общественной самоидентификации. Фактически борьба идёт за историческое поле в рамках задач, стоящих перед исторической идеологией.

Показательны и разночтения ответов на вопрос, почему центр государственного развития Древней Руси переместился из района Киева на северо-восток и почему именно Московская Русь в политическом смысле стала преемницей Киевской Руси. По мнению известного российского историка XIX века С. Соловьёва, «несмотря на то, что Юго-Западная Русь, преимущественно Киевская область, была главной сценой древней нашей истории, пограничность её, близость к полю, к Степи, жилищу варварских кочевых народов делали её неспособною стать государственным ядром для России; отсюда Киевская область вначале и после носит характер пограничного военного поселения до полного государственного развития, начавшегося в Северной Руси»^[1]. Далее Соловьёв указывает: «Назначение старой, Южной Руси: расплодить, распространить Русскую землю, наметить границы. Но Руси Северной выпал удел — закрепить приобретённое, связать, сплотить части, дать им внутреннее единство, собрать Русскую землю»^[2].

В то же время известный украинский историк М. Грушевский считает, что «по традиции старой московской историографии, принятой новейшей русской, факты украинской истории обыкновенно включали эпизодически в традиционную схему восточноевропейской или, как она называется обыкновенно, русской истории. Последняя начиналась старейшими известиями о Восточной Европе; после обзора славянского расселения следовало изложение истории Киевского государства, доводившееся до второй половины XII века, после чего нить повествования переносилась в великое княжество Владимирское, потом Московское, и, наконец, история Московского государства переходила в историю Русской империи»^[3]. Не соглашаясь с российской интерпретацией, Грушевский делает предположение, что уже среди древних славян намечалось разделение на три группы племён. Среди них он выделяет «южную, украинскую, группу славянских племён, которые располагаются в бассейне среднего и нижнего Днепра, простираясь на запад в область Карпат»^[4]. Таким образом, Грушевский отстаивает право на историческую самобытность современного украинского этноса, пытаясь найти для этого основания в прошлом.

По большому счёту, перед обоими уважаемыми историками стояла сложная задача ответить на вопрос: как можно разделить историю Древней Руси, общую для современных этносов русских и украинцев? Такая постановка вопроса была обусловлена идеологическими задачами. При этом важно отметить, что эти задачи не были поставлены государством. Они были вызваны потребностями современных русского и украинского обществ в самоидентификации.

Примечательна логика рассуждений Соловьёва и Грушевского. Чётко видно, что оба историка идут в прошлое от современного для них исторического момента. То есть они исходили из объективного факта существования современных этносов русских и украинцев и уже потом выдвигали аргументы, которые обосновали бы их существование на той территории, которую они занимают в настоящее время. Естественно, что при этом они, как и любые другие историки на их месте, просто вынуждены вступать в полемику с представителями противоположной стороны. Потому что речь идёт об одном историческом поле, которое крайне трудно разделить таким образом, чтобы не задеть чьих-то историко-идеологических интересов.

Это замечание важно для нашего исследования. Подобный принцип изучения истории с современных позиций характерен практически для всех обществ, которые сталкиваются с проблемами самоидентификации и создания государственной идеологии. Практически везде вопросы истории рассматриваются с точки зрения современных идеологических задач. Затем в глубинах истории ищут основания, подтверждающие современную реальность. Получается как бы логика наоборот. От реалий сегодняшнего дня мы двигаемся в прошлое. Однако проблема в том, что кроме нас в это же самое прошлое двигаются и наши соседи, и зачастую бывает очень трудно разделить когда-то общее прошлое на отдельные составные части.

Поэтому практически на всём пространстве бывшего СССР мы можем наблюдать своего рода «битву за прошлое». Очевидно, что это будет продолжаться до тех пор, пока в новых независимых государствах не завершатся процессы государственного строительства. Для этого важно накопление необходимого количества качественной исторической литературы, где будут проговорены самые сложные моменты истории, особенно в части взаимодействия с соответствующими историями соседних стран.

Вызов для науки

Несомненно, что существующий спрос со стороны и государства и общества на историческую идеологию не может не оказывать влияния на состояние исторической науки. К тому же последняя испытывает серьёзные проблемы с теоретической базой для проведения научных исследований. На территории бывшего СССР последнее обстоятельство тесно связано с кризисом прежней марксистской идеологии, которая в советские годы находилась в основе любой общественной науки. В частности, принципиально важный характер имела теория общественно-экономических формаций, последовательная смена которых, собственно, и определяла основной вектор развития в истории. Данная теория носила универсальный характер и могла применяться для любых обществ, как на Западе, так и на Востоке. Всего формаций было пять — от первобытнообщинной через рабовладельческую, затем феодальную, капиталистическую и вплоть до социалистической. При этом смена формаций зависела от накопленных изменений в экономическом базисе тех или иных обществ и тесно с ними связанных перемен в характере собственности на средства производства.

В философском смысле, с позиций исторического материализма, она базировалась на безусловном приоритете базиса над надстройкой, в том числе материального над случайным. Соответственно теоретически она позволяла придать стройность и основательность всей истории человечества, исключить из неё элементы случайности, связанные, например, с ролью личности в истории или политическими процессами. По большому счёту, именно формационная теория лежала в основе всей советской идеологической конструкции. То есть опять же в данном случае историческая идеология являлась базой для идеологии государственной. Предполагалось, что она носит всеобщий характер и применима для любых обществ, каждое из которых согласно данной теории должно пройти через все стадии развития вплоть до самой прогрессивной, с точки зрения советских идеологов, социалистической, основанной на общественной собственности на средства производства. Естественно, что от того, на какой стадии находилось то или иное общество, напрямую зависела степень его прогрессивности.

При этом характерно, что сам Карл Маркс выступал против универсального характера связываемой с его именем теории. Так, например, сравнивая ситуации с обезземеливанием римских плебеев и так называемых poor whites (белых бедняков) в США в XIX веке, Маркс указывал, что «события поразительно аналогичные, но происходящие в разной исторической обстановке, привели к совершенно разным результатам. Изучая каждую из эволюций отдельно и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления, но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в её надысторичности»^[5]. Кроме того, он отмечал: «…но этого моему критику слишком мало. Ему непременно нужно превратить мой исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются, — для того, чтобы прийти в конечном счёте к той экономической формации, которая обеспечивает вместе с величайшим расцветом производительных сил общественного труда и наиболее полное развитие человека»^[6]. Тем не менее в СССР, исходя из стоявших перед этим государством собственных задач государственного строительства, всё же была создана универсальная теория общественно-экономических формаций. Затем она легла в основу истории практически всех народов бывшего СССР и многих из сопредельных с ними стран.

Стремление к унификации принципов организации государства, а также образа жизни советского общества, в состав которого вошли столь разные по своему происхождению народы, сформировало и потребность в унификации идеологии и тесно с ней связанной истории. «Теория общественно-экономических формаций во многом нивелировала национальные, этнические, региональные черты исторического процесса, сводя его к одному измерению. Особенность исторического измерения состояла разве в том, что разные народы и страны проходили одни и те же стадии, но в разное время»^[7]. Заведомая идеологичность исторического знания в СССР предполагала существование готовых жёстких схем практически на все случаи жизни или те или иные этапы исторического развития. И в первую очередь это имело отношение к любым обобщающим работам. Тем более это справедливо для тех, которые имели отношение к истории народов, входивших в Советский Союз.

Хотя очевидно, что в отдельных случаях было непросто включить в единую теоретическую концепцию моменты из истории некоторых народов, это нарушало её стройность. Например, очень трудная ситуация сложилась с историей кочевых обществ. Так, Николай Крадин задавался вопросом: «Как интерпретировать номадизм в рамках одного из основных методологических принципов исторического материализма — закона соответствия базиса и надстройки. Согласно теории Маркса, изменения в базисе неминуемо приводят к соответствующему изменению надстройки (в форме революций). Экономический базис кочевничества — пастбищное скотоводство — оставался практически неизменным на протяжении многих столетий»^[8]. Такое обстоятельство, несомненно, вносило дисбаланс в целом в довольно стройную теорию формаций. Потому что было сложно объяснить, каким образом при относительной неизменности материальной базы и форм собственности на средства производства происходило продвижение кочевых обществ по универсальной формационной лестнице.

Для того чтобы ответить на этот вопрос, в советские времена появилась концепция так называемого «кочевого феодализма» как некоего особого направления в границах общей феодальной формации, которое как раз и было обусловлено спецификой традиционного образа жизни кочевников. Кроме того, советские историки вынуждены были искать у различных кочевых обществ в разные исторические периоды их существования черты, присущие той или иной формации. Так, например, в предисловии к своей классической книге «Общественный строй монголов» известный советский историк Борис Владимирцов следующим образом описывал феодальное общество у кочевников монголов: «Настоящая работа разделяется на три отдела. В первом отделе делается попытка обрисовать монгольское общество до образования империи Чингисхана и в эпoху империи. Это XI, XII, XIII века, время зарождения кочевого феодализма. Второй отдел захватывает период от XIV до XVIII вв., когда большинство монгольских племён попадает под сюзеренитет манджурских императоров: время расцвета феодализма. Наконец, третий отдел имеет дело с монгольским обществом двух последних столетий — времени разложения и окончательного упадка кочевого феодализма»^[9]. Хотя остаётся открытым вопрос о том, почему, собственно, зарождение феодализма у монголов относится именно к XI веку? При том что кочевое хозяйство и принципы организации племён в Монголии в принципе были точно такими же, как и у живших в более ранее время хуннов, сяньби и тюрков? Очень похоже, что это могло быть вызвано необходимостью связать по времени процесс появления феодальных отношений в Монголии с аналогичными процессами в Западной Европе и России. Тем самым это позволило бы ввести монгольских кочевников в единую теоретическую систему общественно-экономических формаций.

Побочным эффектом такой сложной ситуации с кочевниками в контексте общей теории формаций стало однозначное определение их общей отсталости на пути общественного прогресса. В связи с тем что их история не может быть идентифицирована в пределах последовательной смены формаций, естественно, следует вывод, что у данного исключения из правил в принципе не может быть прогрессивного развития. Хотя надо отметить, что такое теоретическое решение было очень удобно для решения сразу нескольких идеологических задач государственного строительства в СССР. С одной стороны, понимание отсталости кочевого образа жизни в рамках теории формаций позволяло государству обосновать необходимость процессов насильственной седентеризации (оседания кочевников на землю), как это, к примеру, произошло в Казахстане, где данный процесс был проведён в крайне жёсткой форме и сопровождался множеством жертв. Седентеризация обосновывалась и требованиями обеспечения прогрессивного развития для самих кочевников и потребностями государства. Интерес последнего заключался в том, чтобы привести всё население страны к единой системе организации. Очевидно, если считать, что кочевой образ жизни не ведёт к прогрессу, то с этой точки зрения его устранение из общественной жизни СССР выглядело безусловно прогрессивным шагом, несмотря на все жертвы.

С другой стороны, в СССР идея отсталости кочевых обществ в рамках формационной теории позволяла на новом теоретическом уровне по сравнению со временами Российской империи решить вопрос об историческом противостоянии русского общества и кочевых народов. С этой точки зрения вопрос был не в противостоянии народов, а в том, что кочевой образ жизни не способствовал прогрессу в развитии от одной формации к другой. Прогресс был связан с деятельностью оседлых обществ, ориентированных на создание предметов материальной культуры. Соответственно политический контроль кочевников над оседлыми территориями, например в период, когда государство Джучидов, известное как Золотая Орда, управляло русскими княжествами, рассматривался исключительно через призму грабительских военных действий и масштабных разрушений объектов материальной культуры. Отсюда естественным образом делался вывод о негативной роли кочевых обществ, которые мешали прогрессу, что, в свою очередь, позволяло поддержать одну из основных идей российской исторической идеологии: именно господство кочевников привело в итоге к общей отсталости России по сравнению с Западной Европой. Это позволяло сформировать для СССР историческую идеологию, в основе которой находилась именно история русского народа и созданного им государства. Это было важно в связи с тем, что Советский Союз, собственно, являлся преемником прежней Российской империи.

В СССР идеология, несомненно, оказывала огромное влияние на состояние исторической науки. При довольно развитой узкой научной специализации на момент распада СССР практически отсутствовали навыки проведения обобщающих исторических исследований вне марксистской теоретической базы, а значит, и доминирующих идеологических стереотипов.

Особенно это было характерно для новых независимых государств, которые заведомо уступали России в степени развития интеллектуальной среды. Соответственно, появившийся в обществе огромный спрос на новое историческое знание как важную и необходимую часть процессов самоидентификации и одновременно государственного строительства застал классическую историческую науку врасплох. Очевидно, что в условиях относительно открытого общества спрос в любом случае должен быть удовлетворён, отсюда такой беспрецедентный рост исторической и околоисторической литературы, которая довольно бесцеремонно обращается с известными фактами и данными источников.

При этом классической исторической науке было сложно реагировать на изменившуюся ситуацию. Это связано с несколькими обстоятельствами. Во-первых, доминирование во времена СССР узкой научной специализации создавало объективные сложности для учёных при переходе на уровень интерпретаций и обобщений. Во-вторых, отсутствие каких-то новых источников ставит естественные пределы для расширения масштаба работ. В связи с тем что их появление в принципе не предвидится, то возникает ощущение, что нет и оснований для появления новых исследований. В-третьих, явная девальвация исторического знания за счёт появления в данной теме массы непрофессиональных авторов с чрезмерно вольным обращением с информацией вынуждает имеющихся специалистов держаться прежних теоретических подходов. Важно отметить, что существовавшая ранее теория формаций зачастую кажется им своего рода точкой опоры в накатывающейся на них волне суррогатного знания.

В качестве примера можно привести ситуацию в исторической науке Казахстана. Теория формаций, даже в ситуации беспрецедентного роста количества околоисторической литературы, до сих пор находится здесь в основании сравнительно немногих профессиональных работ по истории. В частности, ключевой вопрос казахской истории о происхождении жузов объясняется почти исключительно с позиций формационной теории. С этой точки зрения естественно-исторические факторы развития, такие как материальная культура, образ жизни или маршруты перекочевок, являются определяющими по отношению, например, к процессам политическим. Последние с точки зрения формационной теории носят заведомо случайный характер. Сегодня в отношении кочевых обществ уже не используют определение «феодальная формация». В то же время продолжают применяться базовые постулаты исторического материализма, в частности идея первичности базиса к надстройке. Другими словами, материального к случайному, в частности к политическим процессам.

Всё это приводит к ситуации, когда в обществе появляется очень много вопросов, на которые часто нет соответствующих ответов. В результате этого образуется вакуум, который, собственно, и заполняется околоисторической литературой. Последняя постепенно начинает доминировать в общественном сознании и даже в процессах государственного строительства. Можно согласиться со словами известного казахстанского историка Нурболата Масанова о том, что в современном Казахстане «история перестала быть уважаемой и приобрела мифологический, фантазийный, мистификационный либо сенсационный характер»^[10]. Между прочим, одной из причин широкого распространения такой литературы как раз и стал кризис советской идеологии, который естественным образом затронул и базовую для исторической науки времён СССР теорию общественно-экономических формаций.

Собственно, её проблемы и привели к появлению теоретического вакуума в науке. В связи с этим можно признать, что «отказ от методологического основания — шаткая позиция в науке. Теория, равно как и природа, не терпит пустоты. Отсутствие методологического основания толкает историческую науку либо на эпигонство, либо на эмпиризм, либо, наконец, на поиск новых объяснительных принципов»^[11]. В данный момент этот вакуум весьма активно заполняется. В то же время неконструктивно выглядит и простая, некритическая защита прежних формационных положений в истории, например, как в случае с происхождением тех же казахских жузов. Это не позволяет находить ответы на сложные вопросы, в результате чего и создаются благоприятные условия для того же мифотворчества.

Однако в любом случае новая ситуация, при всей её хаотичности, всё равно предпочтительнее времён господства советской исторической идеологии со всеми её незыблемыми постулатами. Творческий поиск всё равно идёт, другое дело, что кризис прежних методов организации научного процесса объективно сузил круг специалистов и одновременно снизил их качество. В частности, это справедливо для новых независимых государств, особенно тех из них, которые перешли к рыночным отношениям. Здесь занятия наукой уступают по престижности многим другим специальностям. В результате та же история во многом отдаётся на откуп энтузиастам, среди которых как раз очень много непрофессионалов, вольно обращающихся с имеющимися данными. И тем не менее здесь гораздо больше свободы творчества, нежели в странах, которые постарались сохранить организационные основы советской государственности, включая, в том числе, и наличие единственной доминирующей идеологии. Поэтому, например, из стран Центральной Азии в Казахстане, Киргизии, Таджикистане мы имеем дело с бурным всплеском интеллектуальной активности, в то время как в Туркменистане и Узбекистане ситуация напоминает поздний СССР. И даже несмотря на зачастую низкое качество исследовательского продукта, активность процесса всё же позволяет надеяться, что количество рано или поздно перейдёт в качество.

В любом случае характерно, что строгая схематичность исторического процесса, его универсальная периодизация на основании теории формаций потеряла свою актуальность и уступила место концепции существования множественности схем и вариантов исторического развития. Очень показательно, что вместо универсальных методов более привычным становится рассмотрение различных форм организации человеческого общества, будь то цивилизация по А. Дж. Тойнби или отдельные культуры по О. Шпенглеру, или этносы по Льву Гумилёву, и все они в той или иной степени оппонируют линейному построению человеческой истории. Например, А. Дж. Тойнби считал, что «иллюзия прогресса как прямолинейного развития является примером той тенденции к нарочитому упрощению, которую проявляет во всех сферах своей деятельности человеческий ум. В своих «периодизациях» наши историки размещают периоды непрерывной цепью в единой последовательности»^[12]. Напротив, по его мнению, в основе человеческого общества находятся цивилизации, которые, в свою очередь, явились результатом порождённого внешним давлением вызова. Цивилизации проходят этап становления, расцвета и последующего схода с исторической сцены. Аналогичным образом О. Шпенглер считал, что «вместо монотонной картины линейно-образной всемирной истории, держаться за которую можно, только закрывая глаза на подавляющее количество противоречащих ей фактов, я вижу феномен множества мощных культур»^[13]. По мнению этого философа, у каждой такой культуры есть собственная жизнь и смерть. А Лев Гумилёв, который написал свою главную книгу «Этногенез и биосфера Земли» во времена позднего СССР и, естественно, вынужден был учитывать этот факт, обосновывал свою концепцию этногенеза, где этнос был главным субъектом исторического процесса, с учётом наличия теории формаций. Он отмечал, что «все приведённые выше наблюдения и их обобщение позволяют отметить несовпадение социальных и этнических ритмов развития. Первое — это спонтанное непрерывное движение по спирали, второе — прерывистое, с постоянными вспышками, инерция которых затухает при сопротивлении среды. Хронологические социальные сдвиги — смены формаций и этногенетические процессы никак не совпадают. Иногда этнос, например, русский, переживает две-три формации, а иногда создаётся и распадается внутри одной, как, например, парфяне или тюркюты. Общественное развитие человечества прогрессивно, этносы же обречены на исчезновение»^[14]. Хорошо заметно, что приведённая в данной цитате ассоциация идей автора с формационной теорией носит формальный, а значит, необязательный для него характер. Онабыла своего рода данью времени, в котором он проживал. Естественно, что впоследствии Льву Гумилёву уже не нужно было ничего говорить о формациях.

Надо отметить, что распад Советского Союза и кризис прежней доминирующей идеологической теории объективно расширил возможности взаимодействия с международным научным сообществом, где теория общественно-экономических формаций была лишь одним из возможных направлений изучения мировой истории и определяющих её развитие тенденций. Это также способствовало широкому распространению новых и хорошо забытых старых концепций исторического развития. Кроме того, в современном научном мире уже нет больше места исключительности прежней европоцентристской концепции мира, как, собственно, нет больше и единственной доминирующей силы, такой, какой, к примеру, была в XIX — середине XX веков Европа. Именно политическое и технологическое доминирование в тот период времени обеспечивали, в том числе, условия и для идеологии европоцентризма. Сегодня мир многообразен, существует много вариантов, объясняющих закономерности развития отдельных субъектов, и сложно говорить как о возможности создания общей универсальной теории, так и о чьём-нибудь историко-идеологическом доминировании. Поэтому для территории бывшего СССР кризис прежней идеологии означает новые возможности, в том числе и для истории отдельных народов, которая не должна больше соотносить свои исследования с единственно возможной теорией.

Таким образом, на пространстве бывшего СССР вместо одной универсальной теории, основанной на линейном понимании исторического процесса, в научной практике стала активно использоваться концепция существования в истории различных субъектов для исследования, будь то этнос или целая цивилизация, при этом считалось, что их развитие происходит по цикличному принципу. Это вполне отвечало новым задачам государственного строительства, при этом каждое вновь образованное государство стремилось выстроить собственную картину мира.

Очевидно, что такое разделение единого исторического целого на составные части затронуло также и новую Россию, так как вместе с падением советской государственной идеологии произошёл также кризис прежнего российско-центристского понимания общей истории для народов бывшего СССР. Российская историко-идеологическая версия истории столкнулась с сильным давлением со стороны вновь формируемых исторических идеологий. Причём они формировались не только в новых независимых государствах, но и в отдельных российских автономиях. В частности, в Татарстане и Башкирии, у которых была сложная история взаимоотношений с Российским государством.

В то же время Россия после распада СССР также столкнулась с необходимостью заново строить свою собственную историческую картину мира. Здесь необходимо отметить, что при всех своих недостатках теория формаций в советские времена имела огромное значение для российской государственной идеологии. Данная теория имела универсальный характер применения, а прогрессивность того или иного субъекта исторического процесса определялась его нахождением на определённом формационном уровне. Соответственно СССР, а значит, и Россия, находившиеся на высшей социалистической стадии, получали своего рода идеологическое преимущество над западноевропейскими государствами. Последние, как известно, находились на этапе капиталистической формации, на смену которой согласно формационной теории должна была прийти более прогрессивная социалистическая. Её строительство как раз и осуществлялось на территории СССР.

Такая постановка вопроса формально снимала с повестки дня постоянно возникающую проблему отставания России от Европы. К тому же достигнутые в середине XX века экономические успехи бывшего СССР обеспечивали данной идеологической концепции экономическое обоснование. Фактически в СССР на базе формационной теории была создана российско-центристская версия всеобщей истории, которая противопоставлялась европоцентристскому взгляду на исторические процессы. В то же время надо отметить, что она была создана на принципиально новой качественной основе. Так, были разработаны отдельные истории для каждого из тех народов, которые стали государствообразующими для вновь образованных в СССР союзных и автономных республик. Затем они были включены в орбиту общего российско-центристского взгляда на историю как базового для всего Советского государства.

Естественно, что гибель СССР и кризис марксистской идеологии привели к кризису и российско-центристскую версию истории. Соответственно встал вопрос о необходимости определения нового понятия российского пространства и его границ влияния. Это было обусловлено тем, что российское пространство, если понимать его как отдельную культуру, этнос или цивилизацию, стало всего лишь одним из целого ряда субъектов исторического процесса. К тому же многие из них ранее были составной частью российского пространства и идеологии.

При этом России пришлось конкурировать на историческом поле не только с новыми независимыми государствами, но и снова вернуться к исторической конкуренции с Западом. Следовательно, снова возникла старая проблема определения отличий России от Европы и возможных причин её отставания в темпах развития. Соответственно перед российской идеологией встал целый ряд задач. Среди них важное место занимала защита прежнего российско-центристского взгляда на историю в той его форме, в которой он существовал во времена Российской империи, а затем и Советского Союза. Также большое значение имело определение в новых условиях своего исторического положения по отношению, с одной стороны, к Европе, с другой — к бывшим зависимым от России народам.

Вопрос о месте России между Европой и Азией всегда был важной частью и её государственной идеологии и общественной самоидентификации. Главный вопрос заключался в противоречии между позиционированием России как европейской державы и восточным характером её имперской государственности. По большому счёту, именно последнее обстоятельство долгое время обеспечивало ей сильные позиции на её западных границах в Европе. За счёт максимальной концентрации всех ресурсов государства и общества, чего никогда не могли добиться европейские страны, Россия получала определённое преимущество в военно-политических отношениях с внешним миром. Одновременно это же обстоятельство способствовало расширению её территорий в Азии.

В то же время вполне восточные деспотичные принципы её государственной организации и принципы управления обществом постоянно создавали условия для общего отставания России от Европы. Характерно, что любые попытки силовой централизованной модернизации всегда носили в России догоняющий характер, эффект от которых быстро заканчивался. Принципы организации российской государственности и общественного устройства при этом не менялись. Пока империя была сильной, это не вызывало особых проблем, однако когда её позиции начали слабеть, а отставание стало слишком заметным, особенно на фоне технической революции XIX века, ситуация для России сразу ухудшилась. Именно причины перманентного отставания от Запада исторически были предметом острых дискуссий в российском обществе. Советская империя на время решила эту проблему, и надо сказать, что теория формаций сыграла в этом заметную роль, как, впрочем, и достигнутые при СССР практические результаты в технологическом соперничестве с Западом. Однако в конечном итоге это оказалась всего лишь ещё одна попытка догоняющего развития в рамках централизованной модернизации. Принципы управления государством и обществом в основном не изменились и усиление империи оказалось временным. Общая негибкость государственной системы в СССР привела к новому отставанию этого преемника Российской империи от Запада, пусть даже произошедшему на принципиально другом уровне. Характерно, что после каждого этапа гибели империи дискуссия о характере российской государственности и причинах её отставания вновь становится актуальной.

В этой связи очень показательна ситуация, когда после революции 1917 года и гибели Российской империи в рамках русской политической эмиграции появилось очень интересное движение «евразийцев», которое имеет прямое отношение к изучаемой нами теме. В самом общем смысле евразийцы стремились обосновать место России как особой цивилизации, которая имеет отдельное от Европы происхождение и развивается по собственным законам, отличным от западноевропейских. По большому счёту, весь их пафос был направлен именно против Европы, это была попытка радикального отрицания европейского начала для России.

Смысл заключался в том, что особый статус России позволял избегать необходимости сравнивать её как с Европой, так и с Азией. Видный представитель евразийского движения Пётр Савицкий в связи с этим писал: «Культура России не есть ни культура Европы, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других. Она совершенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшей самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейские и азиатские. Её надо противопоставлять культурам Европы и Азии как срединную, евразийскую культуру. Этот термин не отрицает за русским народом первенствующего значения в ней, но освобождает от ряда ложных ассоциаций… Мы должны осознавать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими»^[15]. Однако всё же отрицание Европы было для евразийцев важнее, чем отрицание Азии. Скорее всего, потому, что они видели на Западе большую угрозу для России. «Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго»^[16]. По большому счёту, это была попытка кардинально избавиться от необходимости конкурировать с Западом, для чего, собственно, и было необходимо развернуть Россию от Европы к Азии. Это могло быть вызвано тем, что соперничество с Западом являлось для России более сложным делом, особенно в сравнении с ситуацией на Востоке, где у России было несомненное преимущество.

Очевидно, что евразийцы искали новое теоретическое обоснование прежнего российско-центристского подхода к истории Евразии. Её они понимали как отдельную цивилизацию или культуру. Фактически они стремились найти в Азии основу для принципиально нового издания павшей в 1917 году Российской империи. «Православная русская церковь эмпирически и есть русская культура. Она же является истинным центром тяготения всего потенциально-православного мира. И чтобы устранить всякие рационально-упрощающие толкования, то есть чтобы исключить всякую возможность предполагать какое-то принудительное подведение всех под русские формы православия, лучше называть субъект культуры, географически определяемой границами русского государства, не именем Россия, которое означает лишь первенствующую и основную народность, и как таковая остаётся в полной своей силе, и не именем Российской империи, что выдвигает лишь внешнее и к тому же на западный образец понимаемое, хотя и существующее государственное единство, но каким-нибудь новым именем. Сознание того, что религиозно-культурное единство, объемлемое и выражаемое русским государством, шире, чем русская, в узком смысле этого слова, культура, должно получить некоторое терминологическое закрепление. Надо выбирать между уже вошедшими в употребление понятиями: неудобопроизносимым четырёхбуквенным СССР и Евразией»^[17]. Налицо вполне имперское понимание автором как реального Советского Союза, так и гипотетической Евразии, которые фактически выступают как форма выражения российской государственности.

В этой связи интересно мнение современного исследователя евразийского движения Марлен Ларюэль, которая пришла к выводу, что с точки зрения евразийцев «русский народ не такой, как другие народы в составе Евразии, потому что он представляет собой связующий элемент в евразийском национальном разнообразии. Без него нет перехода от одного евразийского звена к другому, нет целостности, придающей смысл всем остальным частям. Следовательно, евразийская нация образуется исключительно под эгидой русского народа»^[18]. При этом евразийцы полагали, что именно русский народ является наследником всех кочевых империй прошлого. Важно, что он не только занял их место, но и унаследовал концепцию их политического доминирования в пространстве Евразии. «Скифский, гуннский и монгольский периоды общеевразийской истории были продолжены периодом русской»^[19]. Отсюда, собственно, и ярко выраженная комплиментарность евразийцев по отношению к кочевым народам Евразии.

Например, близкий к евразийцам Лев Гумилёв очень эмоционально писал, что «китайцы и среднеазиатские мусульмане вели себя по отношению к тюркам и монголам так же, как североамериканские колонисты — по отношению к индейцам. Китайцы и мусульмане систематически нападали на кочевников с целью их физического истребления, причём щадили только малых детей, продаваемых ими в рабство. Поэтому у кочевников, руководствовавшихся родовыми категориями кровной мести и коллективной ответственности, была безотчётная, но осознанная потребность в войне против агрессоров»^[20]. Подобное мнение резко контрастировало с обычными оценками отношений кочевников и оседлых народов. В той же русской истории, как, впрочем, и у других оседлых народов, напротив, именно кочевники традиционно считались агрессорами и препятствием на пути прогресса. Естественно, что после распада СССР такие оценки стали главной причиной большой популярности евразийской теории в новых независимых азиатских государствах, особенно тех из них, которые были образованы народами из числа бывших кочевников.

По большому счёту, евразийская идея в её классическом варианте не имела перспектив. У неё не было будущего не только в связи с тем, что она была продуктом эмигрантской мысли, в то время как в Советской России в 1920–1930-е годы окончательно сформировалась собственная идеологическая система. Гораздо важнее, что она объективно противоречила традиционному российско-центристскому взгляду на историю России и сопредельных с ней территорий. В частности, перенос главных акцентов на Азию и тесно связанная с этим комплиментарность по отношению к прошлому азиатских народов противоречил главному тезису русской истории о многовековой ожесточённой борьбе с кочевниками. Данное обстоятельство позволяло обосновывать положение России, как барьера на пути агрессии и одновременно объяснять этим феномен отставания России от Европы.

Кроме того, идея существования особой евразийской цивилизации в контексте её противопоставления цивилизации европейской создавала проблему для взаимодействия с азиатскими народами. К примеру, если воспринимать Россию как часть европейской цивилизации, то её деятельность на востоке, в том числе и та, которую называют колониальной, можно оценивать как участие в общем культурном воздействии на азиатские ценности, продвижение в Азии общеевропейских идей прогресса. Если же согласиться с евразийцами, что Россия является преемником древних кочевых цивилизаций и не связана с европейской цивилизацией, то это лишает Россию формального превосходства перед азиатскими народами, ставит их в одинаковое положение. Хотя это позволяет избежать обвинений в проведении колониальной политики. «Тезис о взаимном культурном влиянии между Россией и туранцами делал невозможным для евразийцев колониальное (в западном, следовательно, уничижительном смысле) понимание развития на территории, расположенной к востоку от Московского государства»^[21]. То есть для евразийцев историческое расширение российской государственности в Азии ни в коем случае не является колониальной экспансией. Скорее это соединение близких друг другу культур во имя общей идеи, которая когда-то была представлена кочевыми империями прошлого, на смену которым пришла Россия.

Однако такая точка зрения не могла устроить сторонников традиционной российской имперской государственности. Ради абстрактной Евразийской империи они должны были отказаться от Российской империи, выступавшей в Азии как полномочный представитель европейской цивилизации. То есть для них Россия в Азии являлась частью прогрессивной Европы. Это позволяло оправдать её действия в Азии, которые при первом рассмотрении носили все признаки колониальной экспансии, задачами по культурному воздействию на традиционные азиатские общества. В целом российскому обществу было бы трудно принять версию о происхождении его государственности от кочевых народов. Точно так же, как непросто согласиться с тем, что России необходимо сблизиться с Азией и ради этого противопоставить себя Европе. Между тем и для представителей азиатских народов, несмотря на всю лестность высказываний евразийцев об Азии и кочевых империях прошлого, евразийская государственность носила абстрактный характер. Кроме того, она слишком явно была связана с российской имперской государственностью.

Важно, что хотя антиевропейская позиция евразийцев, возможно, и помогает уйти от проблемы о причинах отставания России от Запада, однако сама дискуссия переходит при этом в совершенно другую плоскость. Если Россия не является частью Европы, то тогда азиатские народы могут проводить сравнение между российскими и европейскими возможностями и их реализацией в Азии. Например, оценка может быть связана с точки зрения перспектив заимствования технологий и проведения модернизации.

Слабым местом евразийцев были нечёткость и аморфность обеспечения в евразийстве интересов русской имперской составляющей. Потому что они всё равно видели в Евразии новое издание Российской империи, но не могли объяснить, каким образом новое объединение представляет интересы старой империи. Например, они исходили из того, что в евразийской цивилизации будет иметь место доминирование православия и широкое распространение русского языка среди азиатских народов. Естественно, что это предполагало проведение в Азии масштабной ассимиляции, что явно выглядело не слишком реалистично, не говоря уже о религиозных различиях. Но главная проблема евразийцев заключалась в том, что их идеи должны были лишить государственную идеологию России одной из главных её составляющих — российско-центристского взгляда на историю. По мнению евразийцев, она должна была делить её с историческими азиатскими народами Евразии.

Поэтому идеи евразийцев не были приняты в новой России, а в Азии в ней увидели только те моменты, которые уравнивали азиатские народы с бывшей метрополией. В то же время естественно, что взгляды «старых евразийцев» о православии, русском языке и в конечном итоге о создании принципиально новой российской имперской государственности не могли быть популярны в тех государствах, которые образовались в бывшей советской Азии. Соответственно евразийская доктрина так и не стала востребованной ни в самой России, ни среди азиатских народов. Для этого она выглядела слишком утопичной. Хотя, безусловно, собственно евразийская идея продолжает существовать в современной России и сегодня. Причём взгляды новых евразийцев сосредоточены на противопоставлении России западной цивилизации, а также стремлении к новому изданию русской имперской государственности, в том числе и на территории Азии.

Одним из интересных последствий появления работ евразийцев стало то, что они поставили вопрос о роли азиатских кочевников. Тем самым они посмотрели на историю Евразии, и в том числе на российскую государственность, под принципиально другим углом. С научной точки зрения особенно интересна постановка вопроса о роли Монгольской империи в истории российской государственности. «Впервые евразийский культурный мир предстал как единое целое в империи Чингисхана. Монголы сформулировали историческую задачу Евразии, положив начало её политическому единству и основам её политического строя. Они ориентировали к этой задаче евразийские национальные государства, прежде всего и более всего — Московский улус. Это московское государство теперь заступило вместо монголов и приняло на себя их культурно-политическое наследие»^[22]. Позднее мы вернёмся к этому вопросу.

Одновременно в своей борьбе против европоцентристских идей евразийцы ставили под сомнение саму постановку вопроса об отставании России от Запада. «Следует признать, что в культурной эволюции мира мы встречаемся с «культурными средами» или с культурами, одни из которых достигли большего, другие меньшего. Но точно определить, чего достигла каждая культурная среда, возможно только при помощи расчленённого по отраслям рассмотрения культуры. Культурная среда, низко стоящая в одних отраслях, может оказаться и сплошь и рядом оказывается высоко стоящей в отраслях других. Московская Русь XVI–XVII веков отставала от Западной Европы во многих отраслях; это не воспрепятствовало созданию ею «самоначальной» эпохи художественного строительства, выработке своеобразных и примечательных типов «башенных» и «узорчатых» церквей, заставляет признать, что в отношении художественного строительства Московская Русь того времени стояла выше большинства западноевропейских стран»^[23]. Хотя сама идея сравнивать различные культуры или цивилизации через конкретные культурные достижения, например церковное строительство, имеет весьма субъективный характер. Безусловно, она не даёт ответа на вопрос, почему Москва всё же отставала от Европы. Однако если продолжить логику евразийцев, то точно также можно утверждать, что вообще не совсем правильно сравнивать те или иные общества, исходя из производства ими материальной продукции. В свою очередь, это позволяет посмотреть под иным углом и на взаимоотношения между собой кочевых и оседлых обществ.

Однако в бывшей советской Азии популярнее старых евразийцев стал близкий к ним по своим идеям Лев Гумилёв. В своих работах он опирался на евразийские идеи о том, что российская государственность имеет свои корни в Азии, но больше его интересовала история кочевых народов. В отличие от старых евразийцев он был в первую очередь исследователем, а не политиком. Поэтому он был далёк от политической составляющей евразийского движения, соответственно его мало интересовала Российская империя. Гораздо больше он был увлечён научными изысканиями, в частности, разработанной им теорией пассионарности, лежащей с его точки зрения в основе процессов этногенеза. Данная теория весьма любопытна, потому что представляет собой, пожалуй, самую масштабную попытку представить общую историю Евразии и ответить на самые острые вопросы.

Лев Гумилёв создал свою теорию, широко используя идеи Владимира Вернадского по поводу так называемой ноосферы — некоей энергетической субстанции, которую своими мыслями и действиями формируют все разумные существа на планете и которая, в свою очередь, влияет как на отдельных людей, так и на целые общества. Владимир Вернадский разрабатывал свою концепцию под впечатлением от успехов естественных наук. Бурный прогресс в химии, физике в первой половине XX века способствовал появлению идеи о том, что достигнутые в этих науках результаты можно использовать при изучении общественных отношений. Например, Арнольд Тойнби так оценивал подобные попытки: «Ложная аналогия, заимствованная из области явлений, разъяснённых естественной наукой, привела западных историков последнего поколения к тому, что они стали изображать расы как химические «элементы», а смешанные браки между ними — как химические «реакции», освобождающие подавленные энергии и порождающие волнение и изменение там, где прежде царили неподвижность и застой»^[24]. Тем не менее идеи о возможности смешения исследовательских методов из гуманитарных и естественных наук для получения лучшего результата в изучении общества продолжали развиваться параллельно с прогрессом в естествознании.

Лев Гумилёв разрабатывал свою концепцию в 70–80-х годах прошлого века в период явного доминирования «физиков» над «лириками», когда интерес к естественным наукам, в том числе и среди гуманитариев, достиг своего пика. В это время особенно модны были исследования на стыке наук, что способствовало созданию целого ряда новых дисциплин. Поэтому для своего времени появление работы «Этногенез и биосфера Земли» было революционным. В ней автор предлагал рассматривать этнические процессы как часть природной среды, энергия которой побуждает некоторые этносы к действию. Это был прямой вызов господствовавшему в СССР материалистическому пониманию истории. Лев Гумилёв считал, что «этногенез — это процесс энергетический, а пассионарность — это эффект той формы энергии, которая питает этногенез»^[25]. При этом он отмечал, что «механизм переработки энергии внешней среды в энергию организма — это предмет физиологии. Для этнологии важно другое: почему у человека в отличие от животных колебания степени активности столь велики?»^[26]. Отсюда у автора возникали вопросы: почему поведение отдельных этносов отличается от общепринятого, почему история человечества движется не по «спирали», а рывками, когда отдельные частные моменты способны в корне поменять всю картину происходящего, почему происходит постепенное угасание отдельных этносов и цивилизаций? Лев Гумилёв пытался найти ответ, выдвинув теорию пассионарности.

По его мнению, «обязательным условием возникновения и течения процесса этногенеза (вплоть до затухания его, после чего этнос превращается в реликт) является пассионарность, то есть способность к целенаправленным сверхнапряжениям. Объяснить её мы пока можем, лишь приняв гипотезу, или суждение, объясняющее отмеченные факторы, но не исключающее возможности появления других объяснений: пассионарность это врождённая способность организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать её в виде работы»^[27]. То есть Лев Гумилёв считал, что неровный ритм развития истории человечества фактически можно объяснить перетеканием потоков некоей внешней энергии. Причём если сам механизм образования новых этносов, а соответственно, и новых направлений их развития, Льву Гумилёву вполне понятен, то на вопрос, откуда берётся внешняя энергия, он ответить не может. Так, он писал, что «новый суперэтнос (или этнос) возникает из обязательного смешения нескольких этнических субстратов. Но не напоминает ли это простую электрическую батарейку, для получения тока в которой должны присутствовать цинк, медь и кислота? Это, конечно, метафора, но ведь она иллюстрирует энергетический процесс, постепенно затухающий вследствие сопротивления среды. Но если так, то импульс тоже должен быть энергетическим, а поскольку он, видимо, не связан с наземными природными и социальными условиями, то происхождение его может быть только внепланетарным»^[28]. Тот факт, что Лев Гумилёв пришёл к такому выводу, вытекает из всей выстроенной им логики рассуждений вокруг теории пассионарности.

Если существует некая энергия, которая может произвольно проявляться в разных районах Земли, то напрашивается вывод, что это является либо стихийным естественным процессом — тогда его в принципе можно объяснить по Вернадскому наличием некоей ноосферы, — либо имеет место осознанное воздействие на человеческую природу. Дело даже не в том, что это очень далеко от материалистического понимания мира, гораздо важнее, что это не делает яснее представленную Львом Гумилёвым картину мира. Кроме того, предложенное им объяснение очень близко к религиозной точке зрения. Автор должен был стремиться избежать такой оценки, хотя бы потому, что он писал свою главную работу «Этногенез и биосфера Земли» во времена СССР. В любом случае здесь вполне отчётливо наблюдается противоречие, когда теоретическая концепция заходит в тупик, не имея возможности обосновать всю необходимую логическую цепочку.

В результате автор теории пассионарности сосредоточивает своё внимание на конечной реакции рассматриваемого им процесса, если понимать под ней появление в той или иной этнической группе большого числа пассионариев. Возможно, поэтому Лев Гумилёв больше внимания уделял описанию различных конкретных событий в близком ему по научным интересам сообществе кочевников Евразии, а также их отношениям с оседлыми народами, проживающими по её периметру. Хотя каждое из этих событий Лев Гумилёв, естественно, рассматривал именно с позиций созданной им теории. Получается, что он следовал за проявлениями пассионарности, особенно за теми из них, которые способствовали изменению хода исторических событий. Даже если не обращать внимания на невыясненные причины внезапного всплеска пассионарности в тех или иных районах Земли, большой вопрос вызывает предложенный Львом Гумилёвым способ объяснять все важные события в истории именно этим проявлением некоего энергетического выброса.

Теория формаций в силу своего материалистического понимания истории была склонна недооценивать влияние на ход событий случайных факторов, например, политических процессов или роли личности в истории. В то время как чрезвычайно масштабная версия Льва Гумилёва объясняет всё происходившее естественным ходом событий, что выглядит как реакция природной среды. В результате возникает некая предопределённость происходящего. Естественно, что в таком случае ни уровень развития материальной культуры, ни социальные факторы, ни политические процессы, ни роль отдельной личности не могут оказать существенного влияния на ход истории. Последний полностью определяется выбросами пассионарной энергии.

По мнению Льва Гумилёва, все указанные факторы могут только слегка подкорректировать развитие событий, однако не в состоянии изменить естественные проявления пассионарности. Именно в этом заключается основная слабость данной теории. По большому счёту, она резко сужает пространство для любой интерпретации истории. Более того, данная теория обедняет саму историю. В философском смысле в ней нет места случайности, всё предопределено, следует только рассчитать вероятные направления распространения волн пассионарности и определить среди этнических групп будущих лидеров и аутсайдеров. Но сделать это чрезвычайно сложно, поэтому Лев Гумилёв и не делает прогнозов, он смотрит в историческое прошлое, отмечает там некие важные моменты и включает их в свою теорию, после чего они становятся догмой. А с учётом религиозного аспекта его научного творчества указанные догмы автоматически приобретают религиозный характер. Поэтому, собственно, адепты Льва Гумилёва и относятся к его безусловно интересному творчеству исключительно в категориях веры.

Тем не менее внимание к теории Льва Гумилёва огромно, у него очень много последователей и подражателей. Но гораздо важнее то, что он использовал свои теоретические наработки для объяснения практически всех критически важных моментов в истории Евразии, соответственно, любому автору, который пойдёт по его следам, придётся учитывать этот факт в своём исследовании. Однако при всей внешней привлекательности его теория не может ответить на поставленные вопросы или, по крайней мере, она не удовлетворяет значительную часть серьёзных исследователей.

В связи с этим возникает актуальная проблема, можно ли вообще найти ответ на данные вопросы, не выходя за границы научного подхода и не переходя к вольному теоретизированию. Это критически важный момент, потому что, несомненно, проще остаться на прежней теоретической базе. Например, так, как это произошло в истории Казахстана, где теория формаций и материалистическое обоснование истории фактически стали формой самозащиты научного сообщества от слишком вольных интерпретаций истории.

Так что речь в данной книге, собственно, и пойдёт о важных узловых моментах в истории Евразии, о попытке объяснить причины их возникновения, понять их внутреннюю логику и, возможно, предложить общий для всех них алгоритм. В принципе каждая теория стремится сформулировать единый алгоритм в понимании исторических процессов. Можно ли считать, что правы сторонники существования множества цивилизаций, каждая из которых проходит в своём развитии сначала периоды расцвета, а затем упадка? Или, напротив, правы сторонники теории общественно-экономических формаций, которые отрицают цикличность исторического процесса. Они полагают, что развитие происходит по линейному принципу с последовательным достижением каждой новой стадии, что безусловно ведёт к прогрессу общества? При этом всё определяет развитие производительных сил, а случайные факты, в частности политические процессы и роль личности в истории, не могут оказывать решающего влияния на объективные процессы. С другой стороны, может быть, правы Лев Гумилёв и его последователи, которые считают, что существует некая естественная реакция природной среды, составной частью которой является человечество, и именно она в виде выплесков энергии определяет ход исторического процесса? Несомненно, что число предлагаемых версий весьма значительно, и это лучше существовавшей в период СССР прежней идеологической системы с доминированием одной-единственной теории, под которую затем подгонялись истории народов Евразии. В любом случае, если вы стремитесь найти свой ответ на вопросы, вам необходимо пройти всю цепь критически важных событий, а затем попытаться понять, может ли существовать общий для всех них алгоритм.

Очевидно, что многие проблемы отдельных субъектов исторического процесса невозможно решить исключительно в их границах. Здесь мы опять возвращаемся к высказанной выше мысли о том, что каждое государство и отдельное общество в рамках одного государства неизбежно строят свою историческую идеологию, двигаясь от современного момента в прошлое. В результате принципиально важные исторические проблемы зачастую оказываются запертыми в пределах политических и идеологических границ, где они не могут найти своего решения. Стремление к обобщениям и призыв выйти за пределы узкого научного знания становятся все более насущной задачей. Весьма характерно в связи с этим высказывание Питера О'Брайена относительно так называемых современных «глобальных» историков, которые «сталкиваются с интеллектуальными вызовами, пытаясь убедить большинство своих академических коллег (которые занимаются узкими темами и отсиживаются в национальных архивах), что их попытки писать историю в глобальном масштабе вполне соответствуют стандартам науки, утонувшей в деталях и документах. Отвергнув стремление Тойнби найти в истории спиритуальный смысл, современные историки не склонны увлекаться заманчивыми метафорами типа: «широкомасштабная карта», «фото, сделанные камерами с большим объективом» и «даже взгляд из космоса». Многие вполне справедливо признают, что границы и периодизация регионов, не говоря уже о национальной истории и истории континентов, весьма проблематичны. Будучи в большинстве своём признанными специалистами в одной-двух областях, глобальные историки сознают свои возможности и очень чувствительно реагируют на свою эпистемологическую уязвимость. До сих пор гораздо легче изучать «свою территорию» и получать академические звания национальных или локальных историков, имея дело с традиционными, устоявшимися и удобными периодизациями»^[29]. Применительно к территории бывшего СССР можно согласиться с тем, что вслед за вполне логичным размежеванием на «отдельные территории» как в политике, так и в исторической идеологии, неизбежно наступает время для обобщений. Причём это вполне можно делать, оставаясь в рамках научного метода и не переходя к мифотворчеству. Тот же П. О'Брайен на XIX Международном конгрессе исторических наук в Осло в 2000 году в связи с тем, что все попытки открыть законы истории остаются эфемерными, предложил историкам-глобалистам другой путь — сравнивать, изучать контакты и связи с их положительным и отрицательным воздействием^[30]. В принципе взаимодействие отдельных субъектов — будь то культуры, цивилизации, этносы, государства — их взаимная конкуренция и то влияние, которое они оказывали друг на друга, особенно в критически важных точках исторического процесса, способно помочь найти ответы на самые сложные вопросы. Особенно большое значение имеют отношения кочевников Евразии и их оседлых соседей.

Монгольская проблема

Идея написания этой книги появилась в конце 1990-х годов. Причём изначально она была ориентирована на поиск ответов на действительно самый актуальный вопрос казахской истории, связанный с происхождением жузов. Однако по мере погружения в суть данной проблемы стало очевидно, что для ответа на поставленный вопрос необходимо значительно расширить зону исследования. Так как происхождение жузов невозможно объяснить вне связи с историей всех тех «монгольских» государств, созданных на пространствах Евразии потомками Чингисхана после всех совершённых им завоеваний.

В свою очередь, историю феноменальных монгольских завоеваний и создания в короткие сроки Монгольской империи нельзя рассматривать вне контекста сложной системы взаимоотношений кочевых и оседлых обществ в их исторической ретроспективе. Нужно понять, почему из всех кочевых народов степной Евразии именно монголы и их завоевания оказали такое влияние на исторические процессы, которые затронули не только кочевников, но и впервые в истории некоторые оседлые народы. Что это было — исключение из правил или, может быть, взрыв пассионарной энергии, как об этом говорил Лев Гумилёв? «Каким образом немногочисленные монголы, которых было чуть больше полумиллиона, разбитые на разные племена, неорганизованные, без военной подготовки, без снабжения — железа не хватало, — могли захватить полмира: Китай с Индокитаем, Тибет и Иран, Среднюю Азию, Казахстан, Украину, дойти до берегов Средиземного моря и пройти через Польшу и Венгрию к Адриатическому морю? Эта задача, которая до сих пор в историографии не решена. Так и считается, что это какое-то монгольское чудо»^[31]. Немаловажный вопрос также заключается в том, почему именно территория исторической Монголии оказалась тем местом, откуда на протяжении длительного исторического периода отправлялись на запад самые разные племена кочевников и почему именно они всё время имели преимущество над аналогичными кочевыми племенами, которые проживали в западной части Евразии. При каких обстоятельствах и в связи с чем образовался механизм, который столетиями толкал племена из Монголии на запад?

Несомненно, эти вопросы весьма актуальны. Налицо определённый алгоритм, причины возникновения которого чрезвычайно важны для понимания исторических процессов в данном регионе. И очень похоже, что ключом к пониманию логики событий как раз и является монгольский феномен, или, по-другому, монгольский вопрос. Причём не только в контексте действительно масштабных по своему характеру завоеваний, хотя они, безусловно, носили беспрецедентный характер.

Личность Чингисхана и размах совершённых им за короткий срок чрезвычайно масштабных завоеваний привлекает огромный интерес исследователей по всему миру. «Монгольские завоевания XIII века занимают, как известно, совершенно исключительное место в мировой истории. Несмотря на частые случаи нашествия кочевников на культурные страны, мы не знаем другого примера, чтобы один и тот же народ в короткое время завоевал культурные государства Дальнего Востока, Передней Азии и Восточной Европы»^[32]. Наверное, ни по одной другой исторической проблеме не выходило и до сих пор не выходит столько литературы, как научной, так и популярной. Среди прочих государств, когда-либо созданных кочевниками, Монгольская империя выделялась не только своим размахом. Её воздействие на процессы в Евразии, и в результате совершённых завоеваний, и впоследствии при создании различных монгольских государств, было чрезвычайно глубоким. Оно до сих пор вызывает ожесточённые споры не только среди исследователей, но и среди некоторых современных политиков. Дело в том, что монгольские завоевания смогли так изменить этническую карту Евразии, что фактически можно говорить о том, что они разделяют её историю на две части, до создания Монгольской империи и сразу после неё.

По меньшей мере, несколько крупных современных народов вышли из монгольской эпохи. С уверенностью можно говорить о казахах, хазарейцах, крымских татарах, с некоторой степенью допущения о дунганах (хуэй). Современные узбеки в своём нынешнем виде также в значительной степени связаны происхождением с монгольским временем. Но самое поразительное, что монгольский период, пожалуй, впервые в истории оказал глобальное воздействие и на некоторые оседлые народы. Весьма показателен спорный вопрос об образовании российской имперской государственности и о том, как это связано с разделением жителей Древней Руси на русских, украинцев и белорусов. Это очень интересная проблема.

Можно ли считать, что с организационной точки зрения Россия переняла опыт построения имперского государства именно от монголов, которые, в свою очередь, заимствовали его из Китая? И можно ли согласиться с тем, что разделение древнерусского этноса на русских, украинцев и белорусов было связано с появившейся разницей в общественной организации? Разница была вызвана тем, что одни жители Древней Руси попали в орбиту влияния западноевропейской традиции, а другие стали частью восточной имперской организации. Отсюда возникает ещё один вопрос: можно ли считать, что политические изменения могут играть важную роль в процессе этногенеза?

Естественно, что для всех указанных народов вопрос о связи их истории с монгольским периодом выглядит весьма неоднозначно. Причём это связано не только с отношением к монгольским завоеваниям. Здесь как раз всё очевидно. Традиционно оседлые народы воспринимают завоевание как катастрофу, что ещё больше усугубляется общим негативным отношением к кочевникам. В то время как для потомковкочевников, в частности для нынешних монголов, грандиозные завоевания — это время героических подвигов, период их полного доминирования над оседлыми соседями. Гораздо более сложная ситуация с идеей, что монгольский период фактически разделил историю Евразии на две части, причём не только в политическом смысле, но и в этническом плане. В монгольскую эпоху вступают одни народы, а выходят из неё совсем другие. С этим очень трудно согласиться, это не соответствует задачам современной исторической идеологии новых национальных государств и противоречит концепции линейного развития в истории.

В частности, очень показательна ситуация в современном Казахстане. В отличие от тех же монголов в казахской исторической идеологии существует чётко выраженное противоречие. Здесь нет однозначного отношения к монгольскому периоду в истории. Наиболее чётко данное противоречие выражено в известной ситуации с осадой монголами присырдарьинского города Отрара. Можно ли считать, что предки казахов штурмовали этот город или они, наоборот, защищали его? Другая проблема связана с тем, что среди основных исторических казахских племён преобладают монгольские по своему происхождению названия. Среди них аргыны, дулаты, конраты, найманы, кереи. Однако в то же время современные казахи явно связаны своим происхождением с тюркоязычными кочевниками домонгольской эпохи. В результате возникает вопрос: как можно объяснить эти факты в единой концепции создания казахского народа?

К примеру, Нурболат Масанов считал, что «после «монгольского» нашествия, в котором участвовали как тюркские (основное ядро), так и монгольские кочевники-скотоводы, продолжается накопление однородных признаков на базе общего процесса нивелировки их особенностей в Казахстанском ареале, то есть наступает третий этап процесса этногенеза»^[33]. По его мнению монгольское завоевание было только эпизодом в истории кочевников Казахстана, не оказав кардинального влияния на процесс этногенеза. «Поскольку система материального производства местного субстрата была в наибольшей степени приспособлена к природноклиматическим условиям данной экологической ниши, то она, а следовательно, и материальная культура и весь образ и уклад жизни, как и способ производства, практически не были подвержены воздействию извне и являлись сильнейшим доминантным фактором, способствующим ассимиляции иммигрантов в доиндустриальную эпоху. Вследствие этого местный субстрат постоянно как бы интродуцирует, вбирает, поглощает, ассимилирует центральноазиатских мигрантов»^[34]. Автор фактически полагает, что любое внешнее воздействие носит ярко выраженный вторичный характер по сравнению с объективными факторами, выраженными материальной культурой и образом жизни. Хорошо заметно, что, по мнению автора, существует естественный процесс этногенеза в рамках данной конкретной территории, который не зависит от внешних воздействий и, следовательно, даже создание империи Чингисхана не оказало и не могло оказать серьёзного влияния на этнические процессы.

С другой стороны, есть мнение Льва Гумилёва, который считал, что «на территории монгольского улуса не показаны племена, ибо они перестали существовать, будучи поглощёнными ордами. Впоследствии при распадении орд снова возникнут племенные объединения, но другие. Хотя некоторые из них примут древние имена, но смысл их будет уже иной, относящийся к новому историческому периоду, начавшемуся в XIV в. и закончившемуся в конце в XIX в.»^[35]. В то же время Г. Фёдоров-Давыдов считает, что «старые племена печенегов, торков, половцев и др., пройдя феодальную улусную систему в Золотой Орде, трансформировались в новые кочевые формирования XV–XVI веков»^[36]. Согласно данному мнению в результате монгольских завоеваний этническая карта Евразии радикально поменялась. И новые племенные объединения не являются прямыми преемниками по отношению к аналогичным племенам домонгольской эпохи.

Важно отметить, что в данном случае речь идёт о тех изменениях, которые произошли в районах с кочевым населением. То есть там, где монгольская традиция управления продержалась достаточно долго. Значит, суть вопроса заключается в том, насколько глубокое влияние оказала политическая традиция монгольских государств на этнические процессы в степной Евразии? Фактически в этом может заключаться смысл «монгольской проблемы». Можно ли считать, что для истории Евразии, в том числе и для её этнической истории, монгольские завоевания были одним из эпизодов или они привели к кардинальному изменению ситуации.

В любом случае есть все основания полагать, что государство, созданное Чингисханом, оказало решающее влияние на всю последующую историю Евразии, включая историю политическую и тесно с ней связанную историю этническую. Поэтому в истории монгольского государства, созданного Чингисханом в начале XIII века, нас прежде всего интересуют те обстоятельства, которые позволяют выделить его из общего ряда других известных кочевых государств степной Евразии. Потому что в итоге нам необходимо ответить на вопрос: каким образом осуществлялся механизм воздействия монгольской традиции управления, созданной в империи Чингисхана, на политические, этнические и социальные процессы в Евразии? Каковы были степень и масштаб такого воздействия и, самое важное, понять логику произошедших под данным воздействием изменений? Нам важно ответить на вопрос: можно ли утверждать, что монгольское государство было лишь эпизодом в истории степной Евразии или его существование и произведённые им изменения сыграли ключевую роль, в том числе и в истории современных народов, таких как казахи, узбеки, и вполне возможно, что и русские и украинцы?

Так или иначе, но историю многих евразийских народов необходимо соотносить с историей монгольских завоеваний и длительным господством монгольской традиции управления. Получается, что отношение к монгольскому государству является одним из важных критериев в оценке истории отдельных народов Евразии. Это такое исключение, благодаря которому можно понять, как действует общее правило.

Кочевники Евразии

Собственно, главные вопросы истории Евразии тесно связаны с взаимоотношениями кочевых и оседлых обществ. Длительное время именно они определяли основную линию исторических процессов в данном регионе. Здесь необходимо отметить, что политико-экономическое взаимодействие кочевого и оседлого населения было одной из главных составляющих всей истории Евразии как на её востоке, так и на западе. Несомненно, эти непростые отношения являются одним из самых обсуждаемых вопросов в истории, они были по своей природе весьма дискуссионными и оценивались разными исследователями далеко не однозначно. Существует множество разных точек зрения на роль кочевников в истории. К примеру, в рамках формационной теории споры в самом общем смысле велись по поводу наличия или отсутствия у кочевников развитой материальной культуры.

Хотя в этой плоскости, на взгляд автора, дискуссия вообще бессмысленна, потому что заведомо понятно: оседлые общества производили больше материальных благ и они были лучше по качеству. При этом защитники кочевой культуры стремились опровергнуть тезис о том, что материальная культура кочевых обществ была недостаточно развитой. Даже самый немарксистский историк в бывшем СССР Лев Гумилёв оспаривал именно тезис о вторичности материальной культуры изучаемых им кочевых обществ. «Девятнадцатый век оставил нам в наследство концепцию, согласно которой только оседлые народы создали прогрессивную цивилизацию, а в Центральной Азии будто бы царил либо застой, либо варварство и дикость. Чтобы заставить рутинёров задуматься, нужен был аргумент сильный, бесспорный и наглядный. Таковыми оказались предметы искусства из алтайских и монгольских курганов. Все попытки усмотреть в них вариации китайского, иранского или эллинского искусства оказались тщетными. Культура кочевников I тысячелетия до н.э. была самобытна»^[37]. С этим тезисом трудно спорить. Однако дискуссия о сравнении достоинств объектов произведённой материальной культуры неизбежно способствует её переводу в контекст общей прогрессивности или регрессивности того или иного общества, будь оно оседлым или кочевым. Естественно, что в таком разрезе вывод напрашивается сам собой.

Следовательно, возникает основа для рассуждений о не слишком позитивной роли кочевников в истории. Особенно в контексте их непростой истории отношений с оседлыми обществами, которые большую часть своей истории подвергались военному давлению с их стороны. Отсюда обычно следовал вывод, что такое давление наносило ущерб прогрессу того или иного оседлого общества. Весьма характерный пример этого известная историческая концепция о том, что завоевание Древней Руси кочевниками монголами обусловило её общую отсталость в развитии по отношению к Западной Европе.

Ещё одна часть проблемы связана с разницей в общественной организации у кочевников и оседлых обществ. Здесь дискуссия опять ведётся в контексте прогрессивности или, наоборот, регрессивности тех или иных общественных институтов. В связи с тем, что кочевники на протяжении всего периода их существования были организованы по родоплеменному признаку, то они, естественно, уступали по сложности внутренней организации любому государственному объединению. За редким исключением племена кочевников не знали регулярного налогообложения, их управление зачастую основывалось на родоплеменных традициях.

Характерно, что в СССР в ходе развития формационной теории делались попытки обосновать процессы формирования кочевой государственности как раз через усложнение внутренней социальной структуры кочевых обществ. Самая впечатляющая попытка была сделана известным монголоведом Борисом Владимирцовым. В своей классической работе «Общественный строй монголов» он обосновывал процесс феодализации монгольского общества. Данный процесс сопровождался поэтапным усложнением его структуры с выделением различных социальных групп как феодалов, так и зависимого населения. Хотя не совсем корректно переносить на кочевые племена процессы, всё-таки более типичные для оседлых обществ.

Понятно, что по степени организационной сложности любое государство с оседлым населением всегда превосходит любое кочевое объединение, исключая случаи, когда кочевое государство контролирует те или иные оседлые территории. В то же время племя — как основная форма организации кочевого общества — представляло собой весьма гибкую в социальном и политическом плане структуру. Оно обладало целостностью, обусловленной высокой степенью солидарности его членов, основанной на традиции, значительной устойчивостью к внешнему воздействию и одновременно гибкостью социальной структуры. Это обеспечивало способность к взаимодействию с внешним миром, что позволяло племени и, что немаловажно, его отдельным членам приспосабливаться к любым обстоятельствам. В отличие от типичных для восточного общества замкнутых в себе оседлых общин, племя должно было полагаться на инициативу своих членов, каждый из которых являлся участником военных ополчений. Отсутствие системы принуждения и экономического стимулирования усиливало эффект от использования индивидуальных боевых качеств, что делало отдельных членов кочевых племён востребованными для службы в армии оседлых государств или даже политического управления ими. На протяжении столетий это было весьма типично, например, для мусульманского мира.

Племенная форма организации, при всей простоте внутренней структуры, обеспечивала более высокий уровень мобилизации, консолидации и обеспечения лояльности своих членов по сравнению с оседлыми обществами. Целостность структуры и племенная самоидентификация населения позволяли кочевым обществам гибко приспосабливаться к обстоятельствам, сохраняя при этом свою обособленность. В свою очередь, это способствовало относительной устойчивости племенной структуры в самых разных обстоятельствах. Такая ситуация обеспечивала кочевникам получение организационного тактического преимущества над оседлыми обществами, особенно в период их политического ослабления. В частности, именно это и было причиной длительного политического доминирования кочевых племён над оседлыми обществами.

Кочевое племя было способно быстро и эффективно мобилизовать большое число своих членов, ощущавших себя частью единого целого. При этом в данном случае отсутствие сложной системы управления и относительная простота социальной организации могли считаться тактическим преимуществом. В случае усиления противостоящего им государства у племён могла быть разная тактика. Они могли или объединить усилия разных племён для борьбы с сильным государством, или избежать столкновения с ним, или подчиниться. В любом случае важно, что кочевые племена могли легко менять структуру организации — от крупных объединений до отдельных родов. Тактика действий зависела от конкретной ситуации. Поэтому кочевая государственность обычно была тесно связана с положением дел у их оседлых соседей. «Степень централизации кочевников была прямо пропорциональна величине соседней земледельческой цивилизации»^[38].

И, наконец, последний значимый фактор — это политико-экономические отношения между кочевыми и оседлыми обществами. Два важных обстоятельства — потребность кочевых обществ в продукции земледелия и ремесел, а также имевшееся у них преимущество в военной организации — создавали условия для организации военного давления на оседлые общества. Преимущество в военной организации, выражавшееся в способности формировать в максимально короткие сроки без использования сложной системы государственного принуждения внушительные воинские силы, играло здесь решающую роль. Кроме того, кочевой образ жизни позволял сохранять высокую степень мобильности, что при наличии обширных степных пространств обеспечивало необходимую устойчивость племенных образований. Поэтому кочевые общества всегда стремились, используя данные преимущества в комплексе, тем или иным способом получать от оседлых обществ продукцию, в которой они нуждались.

Способы изъятия продукции у оседлых жителей были самые разнообразные. Во-первых, это могла быть торговля, в том числе неэквивалентная по своей структуре. «По общему правилу, кочевники в силу специализированности и односторонности своего хозяйства были больше заинтересованы в торговле, чем оседлые общества. Несмотря на неоднократные попытки и разнообразие применявшихся для этого способов, кочевники никогда не могли наладить в должном количестве и качестве производство их (продуктов земледельческого и ремесленного производства. — Прим. авт.) в собственном обществе. Разумеется, это не означает, что земледельцы были совершенно не заинтересованы в торговле или не умели извлекать из неё выгоду. Просто для кочевников торговля с земледельцами была делом необходимым и важным, особенно когда они не могли обеспечить себе приток сельскохозяйственной и ремесленной продукции неэкономическими путями. Земледельцы же в принципе могли обойтись и без торговли с кочевниками»^[39]. Во-вторых, это могли быть набеги с целью получения военной добычи. В-третьих, это могло быть получение регулярной дани, часто замаскированной в виде подарков в обмен на прекращение набегов. В-четвёртых, это могла быть непосредственная эксплуатация оседлых территорий в случае установления военно-политического контроля над ними. «Стабильность степных империй напрямую зависела от умения высшей власти организовывать получение шёлка, земледельческих продуктов, ремесленных изделий и драгоценностей из оседлых территорий. Так как эта продукция не могла производиться в условиях скотоводческого хозяйства, получение её силой или вымогательством было первоочередной обязанностью правителя кочевого общества»^[40]. Понятно, что оседлым обществам такое соседство не могло нравиться.

Кочевники воспринимались оседлыми жителями как неизбежное зло, с которым они пытались жить и бороться. Способы борьбы также были весьма разнообразными. Во-первых, политически сильные оседлые государства могли попытаться взять кочевников под свой контроль. Во-вторых, оседлые государства могли совершенствовать защиту против набегов кочевников. Например, строить крепости и линии крепостей. Вершиной такой политики можно считать Великую Китайскую стену. В-третьих, возможен был подкуп отдельных кочевых племён, которые должны были в обмен на выплату жалованья нести службу по защите от набегов других кочевников. В-четвёртых, можно было также контролировать торговлю с кочевниками, искусственно ограничивая их доступ к земледельческой продукции.

В принципе можно говорить о целой сложной системе взаимодействия оседлых и кочевых обществ. Данная система продолжалась до того момента, пока кочевые государства не исчезли с политической карты мира, а кочевая традиция уступила под давлением современной цивилизации. Однако для нас важно то, что такое взаимодействие подразумевало взаимную зависимость кочевых и оседлых обществ друг от друга. Понятно, что политическая инициатива в этом взаимодействии на протяжении столетий принадлежала кочевникам. В то же время развитие традиций кочевой государственности напрямую зависело от способности оседлых обществ тем или иным способом контролировать действия своих кочевых соседей. Когда у них это получалось, происходила определённая деградация существующей до этого кочевой государственности, которая распадалась на составляющие её части. В организационном плане такими частями были отдельные племена.

Очевидно, что недостаток продукции земледелия и ремесел и невозможность получить их от оседлых соседей с помощью принуждения делали ненужным политическое объединение племён. В случае же ослабления оседлых государств автоматически происходило усиление кочевой государственности. Начинала происходить концентрация большого числа племён и их ополчений для получения практического результата в ходе оказания военного давления на оседлых соседей. Можно привести мнение Николая Крадина, что «по аналогии с законом Ньютона можно вывести мир-системный закон тяготения, согласно которому величина кочевых обществ и их могущество прямо пропорциональны размерам и силе оседло-земледельческих обществ «центра», входящих с номадами в общую региональную суперсистему»^[41]. В целом кочевые общества были чрезвычайно гибки в политическом отношении. Они меняли структуру организации в зависимости от обстоятельств и стоящих перед ними задач. «Политическая система номадов легко могла эволюционировать от акефального уровня к более сложным формам организации власти и обратно»^[42]. Именно такая гибкость кочевых обществ, расположенных на пространствах степной Евразии между теми оседлыми цивилизациями, которые располагались по её периметру, позволяла им долгое время играть решающую роль в политических процессах. Их влияние на общественное развитие в данном регионе не исчерпывается войнами и завоеваниями. Это была более сложная система взаимоотношений кочевых и оседлых обществ, в которой у каждой из сторон была своя роль.

Возможно, вообще логичнее было бы рассматривать отношения оседлых и кочевых обществ не через призму создания ими материальных ценностей, не через разницу в сложности социально-политической структуры организации общества, не через стремление кочевых обществ доминировать над своими оседлыми соседями и обеспечивать свои потребности, и на этом основании определять степень их прогрессивности или, наоборот, регрессивности. Скорее необходимо рассматривать ситуацию через их непосредственное взаимодействие друг с другом, которое приводило к вполне конкретным историческим результатам. Понятно, что каждый из них требует особого тщательного рассмотрения, что явно будет нелишним при высокой доле случайных факторов.

Структура работы

Собственно структура работы была определена поставленными перед автором вопросами. Главный из них, конечно, заключается в том, почему среди всех прочих кочевых государств именно Монгольская империя смогла оказать такое значительное влияние на процессы в степной Евразии, а также среди некоторых тесно связанных с ней оседлых культур? И почему это влияние имело такие глобальные последствия, в том числе и для этнической истории данного региона, почему в монгольскую эпоху входили одни народы, а выходили совершенно другие и почему этого не происходило во всех других случаях создания кочевниками империй?

Почему именно территория Монголии была тем самым местом, где начиналось становление многих из крупных кочевых империй? Интересно также, почему движение кочевников Евразии было главным образом направлено с востока на запад. Вернее, этот вопрос можно уточнить следующим образом: почему этот вектор движения установился примерно на рубеже нашей эры и после этого стал неизменным и каким образом это было связано с развитием ситуации в Китае? Кроме того, возникает ещё один вопрос: можно ли считать, что Монгольская империя начиналась как государство племенной группы, известной как монголы, или это был политический проект, результатом которого в том числе стало появление монгольского народа?

В любом случае вопрос о специфике организации Монгольской империи, её отличиях от всех прочих кочевых государств является ключевым к пониманию не только феномена осуществлённых ею масштабных завоеваний, но и последующих перемен в жизни как кочевых народов Евразии, так и некоторых её соседей. Например, очень важный вопрос связан со становлением российской имперской государственности. Можно ли считать, что оно стало следствием перемен в принципах организации древнерусского общества, которые были вызваны влиянием со стороны монгольской государственности? Можно ли также полагать, что разделение древнерусского общества домонгольской эпохи на три новые этнические группы — русских, украинцев и белорусов — было одним из результатов этих перемен?

Ещё одна проблема связана с кочевниками Евразии, которые практически целиком оказались вовлечены в монгольскую политическую систему, при этом структура их племенной организации подверглась самым масштабным переменам. В связи с этим встаёт вопрос: насколько процесс образования в Евразии новых кочевых народов связан с кризисом монгольской политической традиции? Другой важный вопрос заключается в том, было ли образование новых народов связано с линией этногенеза, прерванного монгольским завоеванием, или это было следствием развития политических процессов, в результате которых на карте Евразии появились принципиально новые народы?

Немаловажно также, что кризис монгольской политической традиции совпал по времени с постепенным усилением оседлых государств, как с востока — Китай при маньчжурах, так и с запада — Московское государство. Их усиление сопровождалось выходом в Степь и постепенным занятием её территории. В результате сокращалась контролируемая кочевыми народами территория и, следовательно, исчезала основа прежней степной государственности. Этот процесс приводил к постепенному сокращению числа игравших самостоятельную роль кочевых объединений. Фактически последними осколками кочевой политической традиции ко второй половине XVIII века в Степи остались монголы и казахи. К тому же казахи вплоть до второй половины XIX века сохраняли политическое наследие монгольской эпохи — традицию осуществления власти чингизидами. Она была прекращена только после проведённых в Российской империи реформ по управлению подконтрольными ей степными территориями в 1867–1869 гг.

В этой связи чрезвычайно интересен вопрос о происхождении казахских жузов. Можно ли считать, что этот вопрос также связан с кризисом монгольской традиции? То есть он носит преимущественно политический характер или он обусловлен естественными процессами, связанными с материальными факторами кочевого образа жизни казахов?

То есть фактически в центре данной книги находится феномен монгольской политической традиции, объяснение её принципиальных отличий от других кочевых государств. Соответственно в первых главах рассматриваются процессы, в результате которых стало возможным появление Монгольской империи. Во второй же части книги рассматриваются процессы её упадка. Заключительная глава, в свою очередь, посвящена проблеме казахских жузов, образование которых, на взгляд автора, стало последним аккордом кризиса монгольской политической традиции.

Предлагаемая вниманию читателей книга охватывает большой период от начала перемен в Китае, во многом способствовавших образованию кочевых имперских государств в Степи, до завершения эпохи крупных кочевых народов с самостоятельной политической традицией.

Примечания и библиография

Без всякого сомнения, интерес к монгольской проблематике в мире огромен. Библиография по указанной теме насчитывает тысячи наименований и по-прежнему весьма активно пополняется. Если же добавить к ней ещё и все работы по истории различных стран, вышедших из монгольской эпохи, а также связанных с кочевой степью оседлых государств, таких как Китай, Россия, страны мусульманского мира, то список станет чрезмерным. Но библиография ограничена основными источниками и теми работами, которые показались полезными автору. В то же время эта работа облегчается тем, что данная тема разработана до мельчайших подробностей. Соответственно открываются все возможности для попытки сделать собственную интерпретацию событий и найти ответы на поставленные вопросы.

В любом случае создание Монгольской империи — это принципиально важный момент в истории Евразии, имеющий эпохальное значение. Вряд ли мы когда-нибудь сможем ответить на все вопросы, для этого слишком мало источников и слишком много современных идеологических условностей. Однако каждая такая попытка должна всё-таки приближать нас к пониманию логики происходивших событий.

1. Накануне

Территория современной Монголии, где в XII веке образовалась империя Чингисхана, является важной составной частью обширных степных пространств Евразии. Они протянулись по огромной территории, от восточных районов Маньчжурии вплоть до западной части причерноморских степей. В этом ряду историко-географической особенностью исторической Монголии является её месторасположение между лесными массивами Сибири с севера и великой пустыней Гоби с юга. За Гоби к югу и юго-востоку находились степные районы нынешней Внутренней Монголии, а затем и собственно Китай. Для кочевников восточной части степной Евразии отношения с Китаем всегда имели большое значение, как, впрочем, для любых кочевников отношения с любыми оседлыми обществами. Поэтому очень важно, что контроль над Монголией обеспечивал кочевым политическим объединениям выгодную стратегическую позицию в отношениях с этим богатым и могущественным оседлым соседом.

С одной стороны, это было связано с тем, что, находясь в Монголии к северу от пустыни Гоби, кочевники могли чувствовать себя в относительной безопасности от военных действий со стороны Китая в любом его политическом состоянии. Известно, что государства, находившиеся на территории Китая, большую часть своей истории не имели возможности надёжно контролировать монгольские степи за пустыней Гоби из-за проблем с мобильностью своих войск и обеспечением их коммуникаций. С другой стороны, кочевники из Монголии, в свою очередь, имели возможность угрожать как собственно китайской территории, так и стратегически важным для Китая торговым маршрутам на запад. В связи с этим территория современной Монголии в целом являлась идеальным местом для размещения любой кочевой государственности, которая была заинтересована в поддержании безопасных для себя политических и экономических отношений с Китаем. Этому способствовала большая мобильность кочевых военных формирований, а также их меньшая зависимость от регулярного снабжения, что позволяло им легко проходить большие расстояния, и особенно пустыню Гоби.

Вообще отношения между Китаем и соседствующими с ним северными кочевниками являются одним из самых интересных примеров взаимодействия кочевых и оседлых обществ. Более того, это взаимодействие имело большое значение и для развития кочевой государственности и для многих этнических процессов в степной Евразии. Несомненно также и то, что процессы в Китае оказывали большое влияние на политическую ситуацию в соседних с ним степных районах. В первую очередь в контексте воздействия на формирование здесь государственных образований. Поэтому естественно, что для лучшего понимания положения дел в степях Монголии необходимо также учитывать и развитие внутренней ситуации в Китае.

Например, стоит обратить особое внимание на реформы в Китае, которые произошли в этой стране примерно в V–III вв. до н.э. Их результатом стало создание уникальной даже для Древнего Востока централизованной системы организации государственной власти. Именно эти реформы во многом создали условия для обеспечения стабильности политической, социальной и культурной организации Китая, его устойчивости к внешнему воздействию на протяжении последующих двух с лишним тысячелетий. Более того, они оказали влияние на многие соседние государства, такие как Вьетнам, Корея и Япония. С небольшими изменениями эта сложная система существует в Китае и до сих пор.

В целом реформы в Китае и создание здесь централизованного государства превратили эту страну в доминирующую в данном регионе силу. Как следствие в соседних с ним северных степях стали образовываться крупные кочевые государственные объединения, как для возможных нападений на Китай, так и для обороны от его действий. Можно сделать предположение, что эволюция государственной системы Китая стала одним из главных катализаторов начала процессов формирования известной нам имперской кочевой государственности в Степи. Обычно её создание связывают с образованием государства Хунну. При этом важно, что пока Китай был слаб и раздроблен, в такой имперской государственности, скорее всего, не было необходимости.

Хотя, казалось бы, непосредственный ход реформ в Китае не имеет прямого отношения к теме данной работы, однако степень влияния этой страны на процессы в Степи представляет собой большое значение для любого исследования кочевой государственности. Кроме того, воздействие китайской политической традиции было одной из важных составляющих в процессе создания Монгольской империи. Естественно, что это не могло не сыграть свою роль в том влиянии, которое уже монгольская государственность впоследствии оказывала на политические и этнические процессы на огромных пространствах в Евразии. Поэтому весьма важно понять как системные особенности китайской цивилизационной модели, так и степень её организационного участия в том, что мы сегодня называем «монгольской проблемой».

Древний Китай

Первая династия на территории Китая, о которой, правда, сохранились только легендарные сведения, называлась Ся и существовала она с 2205 до 1766 г. до н.э. Следующая, более реальная династия — Шан — просуществовала с 1765 до 1123 г. до н.э.^[43] Примерно в 1122 году её сменило государство Чжоу. «Самый ранний, так называемый период Западной Чжоу продолжался с момента свержения Шан в 1122 до 771 г. до н.э., следующий, с 771 по 464 г. до н.э., получил название «Весны и Осени». И, наконец, последний период, длившийся с 463 по 222 г. до н.э., — это период борющихся царств»^[44]. В 771 году в истории Чжоу имел место острый политический кризис, который был вызван поражением чжоуского вана в войне с западными племенами некитайского происхождения. «Племена цюаньжунов из числа западных жунов совместно с Шэнь-хоу напали на Чжоу и убили Ю-вана у горы Лишань»^[45]. При этом «гибель вана послужила сигналом к расширению междоусобицы. Местные владетели и бывшие вассалы из числа «варваров», воспользовавшись смутным временем, стали присваивать территории, находившиеся до этого во владениях западночжоуского дома. В смуту, продолжавшуюся два десятилетия, было вовлечено большинство центральнокитайских правителей и множество жунских вождей»^[46]. После чего столица Чжоу была перенесена на восток Китая и начался период Восточного Чжоу. «Перенос столицы при Пин-ване на восток страны, в г. Цзяжу или, согласно другой версии, в г. Лои (Чэнчжоу), был вызван тем, что земли западночжоуского домена вместе с их древними столичными городами в результате смуты оказались во власти «варваров»»^[47]. «Варварами» в Древнем Китае называли многочисленные племена различного этнического происхождения, которые проживали как на периферии чжоуского мира, так и внутри него, но при этом не смешивались с ним, сохраняя свою идентичность и целостность структуры организации. «На границах западночжоуской державы и внутри её, как и в эпоху Шан, имелись многочисленные этнополитические образования, которые отказывались признавать западночжоускую систему властвования. Согласно традиции создателей всех этих этнополитических образований считали «варварами», отличными по языку и культуре от шанцев, чжоусцев и других «истинно китайских» племён. Тех «противников» западночжоуской государственности, районы обитания которых находились в непосредственной близости к домену западночжоуских ванов в долине реки Вэй, разновременные источники обычно именуют жунами. Несомненно, что это условное обозначение, служившее элементом древнекитайской картины мира, не было передачей какого-либо определённого этнонима. Когда древнекитайские авторы стремились уточнить ситуацию, складывавшуюся на «варварской» периферии чжоуского домена, они различали отдельные группы жунов с помощью дополнительных обозначений, содержащих топонимы, названия правящих родов и т.д.»^[48]. Среди тех, кого древняя китайская традиция называла жунами, были как оседлые племена, так и кочевые, приходившие с запада. При этом они, возможно, различались по этническому происхождению и говорили на разных языках. Поэтому определение «жуны», скорее всего, не имело этнического смысла и не относилось к тому или иному конкретному племени. Это фактически был идентификационный признак всех некитайских племён.

Указанные выше жуны были только одним из применяемых древними китайцами определений в отношении соседних с ними племён. «Слово «жун» поначалу, очевидно, имело значение «военный» и лишь потом стало использоваться по отношению к народу»^[49]. Причём термин явно носил обобщающий характер. Он мог, например, отражать особые военные характеристики тех племён, с которыми чжоусцам приходилось иметь дело, или туугрозу, которую они представляли. То есть жунами называли все племена, жившие с определённого географического направления, в данном случае западного или северо-западного. С другой стороны, свои обобщающие определения имелись и для племён, проживавших рядом с древними китайцами и с прочих географических направлений. «Со временем китайцы стали употреблять эти термины в «условной» манере; так, «Ли Цзи» сообщает, что «и — это некитайские обитатели востока, мань — юга, жуны — запада, а ди — севера». Уже в начале периода «Весен и Осеней» варваров в целом обозначали такими сочетаниями, как жуны-ди и мань-и»^[50]. Стоит обратить внимание на упомянутое в данной цитате одновременное использование сразу двух обобщающих названий в комбинированном виде — жуны-ди и мань-и. Очень похоже, что таким образом древние китайцы отражали своё восприятие взаимодействия или контактов, которые наверняка происходили между племенами, проживавшими вокруг Китая в пограничных зонах по соседству друг с другом.

Например, это могло быть связано с объединением усилий разных племён для достижения тех или иных политических целей или их смешанное проживание на одной определённой территории. Такое проживание могло быть результатом переселений. Чжоусцы наверняка фиксировали все эти перемены. Со своей стороны, с помощью использования комбинированных названий они как раз и могли отражать произошедшие у соседей перемены. По крайней мере, это могло продолжаться какое-то время, по истечении которого данные комбинированные названия, скорее всего, уступали место одному из обобщающих терминов. В дальнейшем, по крайней мере при рассмотрении одной конкретной ситуации, имеющей отношение к нашему исследованию, снова необходимо будет обратиться к данной китайской практике двойственного определения своих соседей.

Перенос столицы после поражения от жунов на восток вызвал серьёзные изменения в структуре организации государства Чжоу. Главным здесь стало резкое снижение роли чжоуского вана как главы государства. Его личные владения сократились до крайне незначительных размеров. «Количество земель и населения, находившихся в собственности сына неба, было сведено к минимуму»^[51]. На этом фоне резко возросло значение отдельных самостоятельных владений. «С ослаблением дома вана он был уже не в состоянии содержать прежний чиновничий аппарат. Поэтому чиновники и ремесленники непрерывно рассеивались по княжествам»^[52]. Одновременно с падением Западного Чжоу произошло усиление некитайских племён, которые вступили в острую конкурентную борьбу с многочисленными самостоятельными чжоускими владениями. Здесь важно отметить, что различные племена и собственно древнекитайские владения часто были расположены чересполосно. Это представляло большую проблему для чжоуского Китая.

Дело в том, что по своей организации древнекитайское общество в эпоху Чжоу ещё не обладало над племенами особым системным преимуществом. В этой связи был весьма показателен сам факт длительного проживания большого числа нечжоуских племён как внутри древнекитайского общества, так и по соседству с ним, при одновременном сохранении ими не только политической и экономической самостоятельности, но и племенной идентичности. В эпоху Чжоу только превосходства китайской культуры и её несомненного обаяния было недостаточно для интеграции всех этих племён в одно древнекитайское общество.

В любом случае в этот период у древних китайцев не было организационного преимущества над «варварскими» племенами. Когда же произошло ослабление власти чжоуского вана, то отдельным владениям или княжествам пришлось вести с ними конкурентную борьбу, каждому по отдельности. При этом чжоуские владения состояли из китайских родовых кланов, которые являлись прямым результатом эволюции исторической родоплеменной общины, прошедшей период разделения труда и связанной с ним общественной стратификации.

Обычно развитие государства и связанных с ним институтов тесно сопряжено с эволюцией первоначальной родоплеменной общины, которая, в свою очередь, являлась результатом развития традиционных больших семей-кланов. То есть оседлые общины постепенно двигались от раннего племени к протогосударству, в рамках которого происходили поэтапная специализация в организации труда и соответствующее социальное разделение. В самом общем смысле, с одной стороны, выделялись те, кто производил материальные ресурсы, с другой — те, кто контролировал их распределение и осуществлял управление ими. К задачам последних, их часто называли аристократией, относились в том числе и функции обеспечения защиты от внешней угрозы.

Однако прежняя связь между кланом и аристократией, восходящая к племенным отношениям, в рамках такого большого клана или нового протогосударства ещё не была нарушена. Она обеспечивала ему определённую устойчивость, так как аристократия могла рассчитывать на былую племенную солидарность или, по крайней мере, на сохранившуюся инерцию. Поэтому и государство на Древнем Востоке зачастую состояло из набора некоторого количества организационных единиц, которые происходили из прежних племён, сохранявших свою самостоятельность. Особенно благоприятные условия для этого обычно существовали там, где география и природный ландшафт позволяли отдельным общинам сохранять самостоятельность. Например, такие условия были в городах-государствах Месопотамии, среди оазисов Средней Азии, в Древней Греции. Там же, где таких условий не было, например в Египте, территория которого практически находилась в одной природно-географической зоне, централизация государственной власти происходила более быстрыми темпами.

Соответственно и в Древнем Китае в эпоху Чжоу государство состояло из множества мелких владений… Каждое было результатом эволюции прежней племенной системы организации древнекитайского общества, то есть имело корни в родовом обществе. В Древнем Китае «кровный род располагал землями, определённым правопорядком (правом убивать людей), войском, служилыми людьми, свободными крестьянами — «нунминь» (из числа соплеменников, занимавшихся земледелием), крепостными — нунну (из крестьян, не принадлежащих к данному роду). Человек, который по поручению главы рода ведал делами всего рода, назывался «цзай» или «цзунлао» (старейшина рода). Существовали также и другие должностные лица: «чжу» и «ши», занимавшиеся жертвоприношениями; «сыма», ведавший военными вопросами; «гунжэн», ведавший ремеслом, «гунжэн», ведавший торговлей. Такой сильный род представлял собой фактически своеобразное маленькое государство»^[53]. Такие рода или владения в определённой степени обеспечивали их персональную устойчивость во взаимодействии с внешним миром, который состоял из таких же владений и очень близких к ним по организационной структуре племён.

В то же время по отдельности каждое из таких древнекитайских владений уступало некитайским племенам. Скорее всего, этокак раз и было связано с уже произошедшим в структуре китайского общества разделением труда и, соответственно, выполняемых отдельными его членами функций. Такое разделение позволяло резко повысить количество и уровень производимых древнекитайским родом материальных богатств, но снижало его возможности противостоять внешнему давлению. Одновременно жёсткая конкуренция имела место и среди отдельных древнекитайских родов-кланов. В результате практически на всей территории Древнего Китая в конкурентном взаимодействии друг с другом участвовало большое количество структурных единиц, как древнекитайских, так и «варварских». Причём конкуренция носила заведомо неравный характер, потому что по отдельности каждый китайский род уступал в военной организации и сплочённости своим соседям из «варварских» племён.

В период Восточного Чжоу Китай «являл собой совокупность сравнительно немногих (полтора-два десятка) больших и средних царств, включая домен вана, нескольких десятков небольших княжеств, а также великого множества мелких протогосударственных образований, то есть племенных структурированных общностей, в основном нечжоуского происхождения»^[54]. Причём практически каждое царство состояло из уделов, «являвших собой некую социально политическую общность, внутренне структурированную проникавшими повсюду клановыми узами. Это был удел-клан — цзун-цзу (букв.: клан-племя)»^[55]. При такой форме организации китайское общество не имело особых отличий от множества соседних с ним племенных образований. Естественно, что не являвшиеся чжоускими племена могли сравнительно легко конкурировать с древнекитайскими кланами как в политическом, так и в организационном плане. Но, самое главное, они могли сохранять свою племенную идентичность и обособленность, даже находясь в чжоуской среде. Естественно, это приводило к определённой политической неустойчивости древнекитайских царств, структурно состоявших из самостоятельных кланов и близких к ним по организации «варварских» племен.

Несомненно, что древнекитайский род, или клан, для составлявших его жителей имел безусловный приоритет, это справедливо и для представителей «варварских» племён. По большому счёту, ориентация жителей на свой клан, которая во многом происходила от прежней племенной солидарности, и формировала условия для автономного существования многочисленных чжоуских государственных образований, число которых в эпоху начала Восточного Чжоу достигало двухсот. А это приводило к их противостоянию любой попытке создания централизованного государства. «Кланы с постоянным стремлением к сепаратизму, опиравшиеся на клановые земли и выставлявшиеся ими военные отряды, в период Чуньцю превратились в грозного соперника центральной власти»^[56]. В то же время сами древнекитайские кланы не обладали достаточным потенциалом для борьбы с проживавшими по соседству с ними некитайскими племенами и соответственно защиты собственной идентичности.

Кроме того, наличие большого числа нечжоуских племён, как внутри Китая, так и по соседству с ним, также серьёзно влияло на процессы развития единой китайской государственности. Племена не только оказывали внешнее воздействие, они зачастую создавали на территории Китая собственные государственные образования. Так, в период Восточного Чжоу «древнекитайская историческая традиция называет по крайней мере четырёх правителей «варварских» царств: северо-западного жунского царства Цинь, южных маньских царств Чу и У и самого южного из них этнически неоднородного царства Юэ. Из них только Цинь номинально признавало власть восточночжоуского вана»^[57]. При этом княжество Цинь «не участвовало в сборах и союзах владетельных князей из срединных владений. Они относились к Цинь как к племенам и и ди (пренебрежительно)»^[58]. Противоречия между древнекитайским обществом с его культурной традицией и организованными по племенам «варварами», естественно, были весьма велики.

Однако, не обладая организационным преимуществом над племенами, древние китайцы фактически были вынуждены бороться за стабильность культурной границы, разделяющей их общество и многочисленных живущих по соседству с ними «варваров». Таким образом, они подвергали постоянному риску неизменность собственной культурно-исторической традиции, которая непрерывно находилась под угрозой внешнего воздействия. При этом древние китайцы, несомненно, уже могли противопоставить различным племенам обаяние своей развитой к этому времени культуры, но только не преимущество в организации.

В принципе это был очень серьёзный вызов для древнекитайского общества. Во многом именно в качестве реакции на данную угрозу в Китае и стали появляться концепции становления централизованного государства. Например, по мнению Харли Крила, «вопрос, и весьма серьёзный, в том, могла ли такая система удерживать в подчинении у чжоуского дома многочисленных удельных князей, если бы последние не сталкивались постоянно с угрозой, а нередко и реальностью варварских вторжений. А потому не столь надуманным выглядит предположение, что варвары, естественно, сами мало то сознавая, стали тем «скрепляющим фактором», что позволил молодому государству сохранить единство и развиваться»^[59]. Хотя на данную ситуацию можно посмотреть и под несколько иным углом. Угроза со стороны племён заставила древнекитайское общество изменить принципы своей организации. После этого новое единое китайское государство было создано на совершенно других основах. Скорее всего, это не было «сохранением единства», это была коренная перестройка всей системы, произошедшая в ответ на внешнюю угрозу. Причём главные перемены происходили на местах, в отдельных княжествах, где собственно и происходила основная борьба с племенами. Поэтому последовавшая затем смена Чжоу на Цинь не являлась обычной китайской практикой перемены династий. Это был революционный процесс, фактически произошла смена принципов организации древнекитайского общества, оно стало другим.

Отдельные княжества находились на своего рода переднем фронте борьбы с племенами, естественно, что именно в них происходил интенсивный поиск способов борьбы и методов повышения её эффективности. Одним из таких способов было укрепление центральной власти за счёт отдельных кланов. Княжества стремились напрямую контролировать рядовых общинников, в обход традиционных кланов, они стремились разрушить связывающую их с кланом общинную солидарность. Это были первые шаги к централизации государственной власти. Например, в одном из чжоуских княжеств Чжэн в 543 г. до н.э. по инициативе известного государственного деятеля Цзы Чаня «ввели на полях границы, обозначенные канавами, а хижины с колодцами объединили в пятидворки. Этим актом, очевидно, окончательно оформлялась определённая индивидуализация крестьянского надела и переход от общины как некоего производственно-экономического целого к общине, представляющей собой сумму налогоплатящих единиц»^[60]. В конечном итоге различные государства эпохи Чжоу стремились к тому, чтобы разрушить общинную, клановую солидарность в пользу централизованной власти. Это было необходимо для того, чтобы сосредоточить ресурсы в руках государства для борьбы с внешней угрозой, в данном случае с некитайскими племенами.

Если в организационном плане централизация в Древнем Китае была направлена на преодоление самостоятельности отдельных кланов, то в вопросах идеологии речь шла о создании общей древнекитайской идентичности. Поэтому предпринимались попытки противопоставить общую идентичность всего древнекитайского общества традиционной местной клановой солидарности. Одной из таких попыток было формирование представления о гожэнь. «Под гожэнь подразумевались жители страны — го, то есть центральной зоны ойкумены, которая согласно древнекитайским представлениям о структуре пространства, рассматривалась как средоточие мира людей»^[61]. Естественно, что в первую очередь гожэнь противопоставлялись нечжоуским племенам, считавшимся «варварскими», которые не входили в го и были ему враждебны. В то же время концепция гожэнь противопоставлялась также и кланам, из которых в тот момент состояло древнекитайское общество, и формируемой ими клановой идентичности. «Следует сказать, что противопоставление гожэнь кланам весьма отчётливо выступает в тех немногих летописных рассказах, где упоминают о совместных действиях этих двух социально-политических сил. Отсюда следует, что гожэнь необходимо рассматривать как социальное образование, стоявшее вне клановой организации»^[62]. Таким образом, решение проблемы самостоятельности отдельных кланов было главным условием обеспечения централизации государств. В свою очередь, это должно было помочь противостоять возникающим угрозам древнекитайской идентичности.

В результате в чжоуском Китае появилось сразу несколько идеологических концепций, в основе которых находилась идея усиления роли государства. Наиболее значительную роль сыграли представители двух крупнейших философских школ — конфуцианцы и легисты, последнее название происходит от латинского lex (закон). Выдающийся философ Конфуций и его ученики разработали морально-этическую систему принципов и норм поведения, которым должны были следовать все жители Китая. Данная система регулировала жизнь общества на основе традиций и соответствия неким моральным нормам. Причём им должны были соответствовать и правители, только в этом случае они могли рассчитывать на поддержку населения. За соблюдением данных норм должны были следить образованные по-конфуциански советники.

Напротив, легисты выступали за жёсткую регламентацию жизни общества во имя практической цели — усиления мощи централизованного государства. Причём речь шла как о внешней мощи, заключавшейся в способности вести завоевательные войны, так и о внутренней — принуждении общества к выполнению законов и правил. Деятельность легистов была направлена на разрушение самостоятельности отдельных общин, а также повышение доли изъятия ресурсов из общества и концентрации их в распоряжении политического центра власти. Естественно, что это не могло не импонировать китайским правителям различных царств эпохи Чжоу. Благодаря деятельности легистов они получали в свои руки инструмент, который позволял им добиться превосходства над своими противниками.

Одним из выдающихся легистов был выходец из царства Вэй некий Шан Ян, который поступил на службу в царство Цинь. Примерно в 356 году до н.э. он провёл в этом царстве реформы. «Согласно им весь народ должен был разделиться на пятёрки и десятки со взаимной ответственностью в рамках группы за проступки соседей, были отрегулированы подати и налоги и введена единая система мер веса и длины, создана система рангов с соответствующими привилегиями (всего рангов было 20), сформированы уезды во главе с назначенными чиновниками — линами и чэнами»^[63]. Одним из ключевых моментов реформ Шан Яна было введение в Цинь строго налаженной переписи населения и основных ресурсов. «Могущественное государство знает тринадцать видов подсчёта, числа едоков в стране; числа взрослых мужчин и женщин; старых и слабых, чиновников и воинских начальников; тех, кто добывает себе пропитание речами; богатых; поголовья лошадей и быков; количество сена и соломы. Если тот, кто хочет сделать свою страну сильной, не знает ничего об этих тринадцати видах подсчёта, то его государство, несмотря на благоприятные природные условия и многочисленность населения, будет всё слабее и слабее, и в конце концов будет расчленено»^[64]. Серьёзное внимание Шан Ян уделил также искусственному раздроблению больших семей, состоящих из нескольких поколений родственников. Это было сделано как для того, чтобы в общих интересах государства увеличить количество налогооблагаемых единиц, в качестве которых выступала отдельная семья, так и разрушить семейную солидарность, которая лежала в основе солидарности клановой.

Главная цель реформ Шан Яна заключалась в усилении мощи государства. Основным условием для этого было укрепление центральной власти, её превосходство над любыми общественными структурами, при этом она должна была опираться на строгое соблюдение законов. «В древности навести порядок в Поднебесной мог лишь тот, кто прежде всего мог навести порядок в собственной стране; мог одолеть сильного врага лишь тот, кто прежде победил свой собственный народ. Поэтому основа подчинения народа — наведение порядка в народе»^[65]. Несомненно, что идея тотального подчинения общества центральной власти государства, сосредоточение в его руках всех ресурсов была популярна среди многих древнекитайских княжеств. Однако именно Цинь, где работал Шан Ян, оказалось тем государством, которое в полной мере смогло воспользоваться результатами легистских реформ.

Естественно, что идеи Шан Яна не могли быть популярны среди политической аристократии в княжестве Цинь. Снижение роли и могущества кланов и требования к соблюдению законности всем населением, включая и представителей аристократии, напрямую задевали их интересы. «Когда умер Сяо-гун (поддержавший Шан Яна князь Цинь. — Прим. авт.) и его старший сын встал у власти, Шан Ян из ненависти к нему царских родичей бежал. Его объявили бунтовщиком и он погиб, разорванный колесницами (а труп его возили по всему государству Цинь)»^[66]. Однако проведённые им реформы в княжестве Цинь принесли свои результаты и впоследствии помогли ему уже при правителе Ин Чжэне добиться политического доминирования в Китае и образовать первую общекитайскую империю. Власть здесь опиралась на сильное государство с развитой бюрократической системой, которое стояло над всеми его подданными, невзирая на их клановую принадлежность. Хотя важно отметить, что княжество Цинь было не единственным, которое искало способы повышения эффективности деятельности государства. Творческий поиск шёл по всем китайским княжествам. Этому способствовала также постоянная практика переезда чиновников и учёных из одного княжества в другое, где они поступали на государственную службу. Напомним, что сам Шан Ян, своими реформами заложивший основу могущества княжества Цинь, был выходцем из княжества Вэй.

Возможно, что доминирование западного княжества Цинь, которое ранее считалось «варварским», как раз связано с тем, что, столкнувшись после падения Западного Чжоу с серьёзной угрозой со стороны племён жунов и ди, оно оказалось в наибольшей степени восприимчивым к поиску новых способов усиления эффективности своих действий. Реформы Шан Яна стали одним из таких способов. В результате Цинь смогло не только победить, но и инкорпорировать в свой состав многочисленных жунов и ди и усилить таким образом свою армию. Это обеспечило именно данному княжеству окончательную победу над своими соперниками в масштабах всего Китая.

Прямым следствием повышения эффективности организации государственной власти в отдельных древнекитайских княжествах стало изменение их отношений с некитайскими племенами. Последние начинают проигрывать конкурентную борьбу, они не могли больше сохранять свою самостоятельность. Так, «государственные образования племён жунди на территории княжества Цзинь были одно за другим уничтожены; всего было уничтожено более 20 владений»^[67]. Одновременно «племена южных маньи были объединены государством Чу. Восточные и постепенно поглощались княжествами Ци, Лу, Чу. Более ста различных жунских племён, живших в долинах рек на северо-западе, были постепенно покорены княжеством Цинь, так как сами не сумели объединиться»^[68]. Главная причина произошедшего как раз и заключается в том, что новая система организации обеспечивала древнекитайским государствам не только культурное, но и организационное преимущество над конкурирующими с ними племенами. Теперь у них не было больше возможности сохранять свою племенную идентичность при проживании на внутренних территориях Китая среди древнекитайских обществ. «Многие племена жунжи и маньи восприняли культуру Китая»^[69]. Новый Древний Китай приобрёл способность ассимилировать некитайские племена.

После окончательной победы княжества Цинь его лидер Ин Чжэн в 221 году до н.э. принял титул Цинь Шихуанди (первый циньский император). В результате реформ «старые методы, основанные на вассально-сеньориальных и удельно-клановых связях, на традициях преданности господину и даже на практике возвышения амбициозных авантюристов, пользовавшихся доверием своих высокопоставленных хозяев, — всё это уходило в прошлое бесповоротно. В новых условиях действовала принципиально иная структура. Общество отчётливо делилось на правителя и подданных, а правитель по своей воле и своему вкусу подбирал себе аппарат администрации из числа наиболее подходящих для этого подданных»^[70]. Создание строгой системы учёта и контроля и тесно с ней связанной бюрократической системы было ключевым элементом произведённых в Китае масштабных реформ. Реформаторы также предусмотрели широкую формализацию требований как к обществу, так и к самой бюрократической машине управления. В результате в Китае оформилась развитая система бюрократии, которая с высокой долей эффективности управляла китайским обществом. Доступ в данную систему был весьма затруднён с помощью системы экзаменов, она была чрезвычайно зарегулирована множеством формальных правил и требований, которые обеспечивали общую эффективность управления. Это стало действительно уникальным случаем для мировой истории древности.

Во многом это и было причиной потрясающей гибкости китайской государственной традиции. Никто из последующих многочисленных правителей Китая, включая и завоевателей из числа различных северных кочевников, не мог обойтись без китайской бюрократии. Только она была способна обеспечить эффективную эксплуатацию ресурсов Китая и последующую их концентрацию в распоряжении политического центра власти. Это не могло не привлекать всех тех, кто время от времени (например с помощью завоеваний) оказывался наверху китайской политической лестницы. Особенно показателен случай с указанными выше завоевателями из числа кочевников: все они со временем просто растворялись в китайской государственной традиции. Причём влияние бюрократической системы управления как части организационной системы государства в этом вопросе играло гораздо большую роль, нежели, например, обаяние великой китайской культуры.

Очевидно, что колоссальная концентрация ресурсов в распоряжении государства сыграла огромную роль в политических успехах империи Цинь. Большое значение имела также строгая дисциплина в армии и государстве, где всё было подчинено чётко сформулированной главной идее — ведению войн с целью завоевания всех конкурирующих царств и объединения Китая.

Таким образом, проведённые в княжестве Цинь легистские реформы обеспечили ему успех в борьбе за власть во всём Китае. Однако после завершения войны и создания колоссального, по меркам Древнего мира, государства остро встал вопрос с определением для него новой стратегической цели. Существование такой цели было принципиально важно для империи, сосредоточившей в своих руках практически все ресурсы большого Китая. При этом размер доходов, получаемых государством при помощи отлаженной системы сбора налогов с только что объединённой огромной страны, наверняка был весьма значительным. Их масштаб требовал появления соответствующей по размеру общегосударственной задачи. Причём она, по крайней мере, не должна была уступать по своему размаху предыдущей масштабной идее объединения всего Китая в рамках одного государства.

Причём характерно, что власти Цинь, в силу всё той же жёсткой логики легистского подхода к государственному устройству, не могли после победы ослабить давление на общество, например, снизить налоги и уменьшить тем самым размер изъятия из общества материальных ресурсов. Они должны были поддерживать уровень напряжения в обществе в рамках известного тезиса «ослабления народа». Например, упомянутый выше Шан Ян утверждал: «когда народ силён, армия вдвое слабее; когда народ слаб, армия вдвое сильнее»^[71]. Кроме того, он высказывал мнение, что «в стране, добившейся владычества (в Поднебесной), на каждые девять наказаний приходится одна награда; в сильной стране на каждые семь наказаний приходится три награды; в стране, обречённой на гибель, на каждые пять наказаний приходится пять наград»^[72]. Естественно, что во вновь созданной общекитайской империи Цинь, только что завоевавшей другие княжества, жёсткая централизация власти, включая практику преобладания наказаний над поощрениями, была составной частью политики управления государством. Тем более что большинство населения империи составляли не слишком лояльные к ней жители бывших самостоятельных княжеств.

В этой ситуации в империи Цинь и появляется идея построить Великую Китайскую стену для защиты от нападений северных кочевников, перестроив для этого старые стены пограничных царств. Она казалась достойной заменой уже выполненной к этому времени задаче объединения всего Китая. Новая цель была грандиозной и требовала соответствующего напряжения всех средств государства и общества и концентрации необходимых для строительства огромных ресурсов. И самое главное, она позволяла не отказываться от проведения той политики, которая принесла Цинь успех в борьбе за гегемонию в Китае.

Однако в итоге давление на общество оказалось слишком сильным. После смерти Цинь Шихуанди в 210 году до н.э. в стране начались восстания, которые закончились с провозглашением в 202 году одним из лидеров восставших Лю Баном новой династии Хань. Однако при новой династии практически вся система бюрократии времён Цинь, все результаты реформ Шан Яна и прочих легистов остались без изменений. «Ханьские императоры, перед которыми встала необходимость управлять огромной и многоликой империей, вынуждены были заимствовать государственную машину циньской династии и использовать на службе армию чиновников, прежде служивших Цинь»^[73]. Хотя на первом этапе своего правления Лю Бан раздавал земли во владение своим соратникам и родственникам, что привело к росту сепаратизма и внутренним войнам, но после окончательного их подавления в 154 году до н.э. и завершения этого процесса при императоре У-ди^[74] централизованная система власти в Китае была восстановлена. Во времена У-ди «стало абсолютно ясно, что без системы легистских идей и институтов империю, как нечто целостное и централизованное, как достаточно крепкую административную структуру, способную держать удары извне и изнутри и возрождаться при благоприятных обстоятельствах, нельзя было бы создать. Но ещё более очевидным стало понимание, что официальной идеологией прочной империи не могут быть доктрины, не ставящие во главу угла конфуцианские традиции с их моральным стандартом, культом предков и старших, патерналистской заботой администрации о нормальном существовании населения»^[75]. В результате объединения сильных сторон двух концепций — практической легистской и идеологической конфуцианской — при империи Хань окончательно сформировалось организационное основание китайской государственности, которое в той или иной мере продолжает существовать до сих пор.

Совершенно очевидно, что происходящие в Древнем Китае в эпоху Цинь и Хань процессы и глобальные изменения не могли не иметь последствий для его отношений с северными кочевниками. Символический временной рубеж, с которого можно начать отсчёт новой истории в отношениях Древнего Китая и кочевых народов, населяющих прилегающие непосредственно к нему северные степные пространства, тесно связан с постройкой Великой Китайской стены. Стена стала тем символом, который окончательно отделил мир китайской государственности и тесно связанной с ней культуры Древнего Китая от степных кочевников, которые, в свою очередь, через Великую степь активно взаимодействовали с внешним миром. И хотя линия прохождения Стены неоднократно преодолевалась в обоих направлениях, как собственно китайцами, так и кочевниками, а политическое и культурное взаимодействие между ними было весьма значительно, однако свою роль в системном разделении Китая и Степи она, несомненно, сыграла.

В то же время централизованная государственность, опирающаяся в качестве идеологии на конфуцианские и легистские ценности, обеспечила резкое организационное и культурное превосходство над теми племенами, которые остались внутри границ Великой Китайской стены. В рамках единой системы с чёткими административными границами не было места самостоятельности не только отдельных царств и клановых владений, но также и оставшихся с периода Чжоу различных племён. Соответственно, древнекитайская культурная традиция получала мощную поддержку в лице организованного государства. В этой ситуации древнекитайское государство и общество приобрели по отношению к чуждым им племенам значительный ассимиляционный потенциал.

Кроме того, оба этих события — объединение Китая и постройка Стены — резко снизили возможности для оказания военного давления на Китай из северных степей. По крайней мере, очевидно, что сравнительно небольшие разрозненные племена северных кочевников были на это теперь не способны.

Причём при централизованном государстве уже не было возможностей для кочевников из разных племён поступать на службу в различные китайские царства для участия в их междоусобных войнах, что часто имело место в период Чжоу. Так, «в 317 году пять княжеств Хан, Чжао, Вэй, Янь и Ци в союзе с племенами сюнну напали на Цинь»^[76]. После объединения Китая самостоятельная политика племён на китайском направлении стала невозможной. Соответственно, северные кочевники лишились определённой части доходов и тех продуктов, которые они получали из китайских царств в предшествующие годы, например, в виде платы за службу и военной добычи. Отсюда можно сделать предположение, что именно масштабные перемены в Китае стали одним из внешних стимулов к объединению отдельных, прежде разрозненных северных кочевых племён. Их целью было оказание более эффективного давления на южного соседа для обеспечения своих интересов. В результате на политическую арену выходит государство Хунну.

2. Степной мир

Племена, которые были известны древним китайцам под разными обобщающими названиями, такими как жуны, ди, и, мань, отличались значительным языковым и культурным многообразием. Среди них были предки народов, говоривших позднее на тюркских, монгольских, тунгусо-маньчжурских, иранских, тибето-бирманских языках. Одни из них занимались кочевым скотоводством, другие — земледелием, охотой и рыболовством. В любом случае имевшееся племенное разнообразие наверняка было весьма значительным. Это во многом объясняется тем, что в эпоху Чжоу богатый и относительно слабый Китай притягивал к себе разные племена и предоставлял им большие возможности для удовлетворения их потребностей. При этом в связи со слабостью Китая, отсутствием в нём централизованной власти племенам не нужно было консолидировать свои силы для достижения локального успеха, что также способствовало этническому разнообразию. Особенно значительные различия среди племён наблюдались с северо-западного и северного направлений, которые были открыты для влияния со стороны всей остальной Евразии. В частности, именно здесь было много европеоидных племён, например, они составляли определённую часть населения собственно Монголии.

В III–II тыс. до н.э. «в конце эпохи неолита — и начала энеолита на востоке Монголии обитали племена монголоидного типа, занимавшиеся примитивным земледелием и собирательством, в то время как на западе существовала культура афанасьевского типа, сходная с южносибирской и алтайской материальной культурой, оставленная протоевропеоидным населением»^[77]. В эпоху бронзы, с середины II тыс. в степях Евразии происходит революционный переход к пастушескому скотоводству. Этот период в Монголии тесно связан с так называемой карасукской культурой. Данная культура была широко распространена в Южной Сибири, нынешнем Восточном Туркестане, Западной и Северной Монголии и заходила на территорию Северного Китая, была она также связана с населением Казахстана и Средней Азии. «В карасукское время на территории, расположенной в Гоби и южнее её, расселялись племена, отличавшиеся от монголоидных китайцев»^[78]. Происхождение карасукской культуры остаётся предметом обширной дискуссии.

Однако можно отметить, что она появилась на территории, где прежде существовала андроновская культура и впоследствии на её месте появилась тесно связанная с ней сакская культура Алтая, Южного Казахстана, Киргизии, Памира и Монголии^[79]. При этом известно, что обширные степные районы Евразии в этот период были населены главным образом ираноязычными племенами. К последним с большей долей вероятности можно отнести и «андроновцев» и практически наверняка саков. Поэтому можно предположить, что племена Западной Монголии и части Северного Китая, скорее всего, относились к европеоидному ираноязычному населению. Соответственно, они вполне могли активно участвовать и в политических процессах на китайской территории в эпоху Чжоу. Существует предположение, что как раз карасукцы выступали в китайских летописях под именем динлины^[80]. В любом случае очевидно, что ираноязычные племена были составной частью племенного многообразия «варварского» мира по соседству с Древним Китаем.

В то же время весьма характерно, что на протяжении длительного периода времени на территории Монголии можно было наблюдать условную границу, разделявшую монголоидное и европеоидное население. В частности, в I тыс. до н.э. здесь существовали «два типа культур скифского круга. Один тип представлен культурой плиточных могил, второй — курганами с каменной наброской»^[81]. Граница между двумя данными типами могил одной культурной линии проходила по западным склонам Хангайских гор в Монголии. «В тех редких плиточных могилах, где сохранились костяки, похоронены монголоиды северной (палеосибирской ветви) этой расы, а в курганах европеоиды»^[82]. Культура плиточных могил обычно ассоциируется с древним монголоидным населением Восточной Монголии. А захоронения в курганах характерны для древнего европеоидного населения Западной Монголии. С большей долей вероятности последнее относилось к ираноязычным племенам, принадлежащим к так называемому скифскому миру, широко раскинувшемуся в степной Евразии от монгольских степей до Причерноморья. При этом несомненно, что представители культуры плиточных могил из Восточной Монголии, так же как и их соседи из Западной Монголии, имели возможность взаимодействовать с Китаем. В том числе они участвовали в политических процессах на его территории.

Однако вопрос, на каком языке говорили представители культуры плиточных могил, остаётся открытым. Существует мнение, что в языковом плане данные монголоидные племена в основном принадлежали к общей пратюркомонгольской языковой общности. Данная общность, начиная примерно с середины I тыс. до н.э., постепенно делится на прототюркские и протомонгольские языковые группы. «Причём племена — носители протомонгольских языков консолидировались в Северной Маньчжурии и Северо-Восточной Монголии, а племена — носители прототюркских языков расселялись главным образом в Центральной и Внутренней Монголии, от Байкала до Ордоса»^[83]. Хотя высказывалось также мнение, что неправомерно говорить об единой тюрко-монгольской языковой общности в рамках так называемой алтайской семьи языков. Скорее, можно говорить о продолжавшемся длительный период времени активном взаимодействии между носителями тюркских и монгольских языков, что обусловило взаимные значительные заимствования. В любом случае, обладал ли древний прототюркский язык общими корнями с древнемонгольским языком или он только соседствовал с ним, его носители располагались между теми, кто, с одной стороны, говорил на иранских языках, а с другой — теми, кто использовал протомонгольские языки. Следовательно, логично предположить, что население Восточной Монголии, расположенной между Западной Монголией и Маньчжурией, как раз и являлось носителем прототюркских языков.

Очень важно отметить, что та линия, которая условно разделяла в Монголии монголоидное и европеоидное, а также очень похоже, что и ирано- и прототюркоязычное население, начиная с эпохи неолита оставалась неизменной вплоть до середины I тыс. до н.э. Даже переход к кочевому скотоводству, который существенно повлиял на мобильность племён, не оказывал существенного влияния на расположение населения на территории Монголии в течение более чем тысячи лет. Это косвенно подтверждает, что в степях Монголии не было активных политических процессов, которые могли бы привести к значительным перемещениям населения.

Известно, что в степях к северу от Китая вплоть до создания государства Хунну не было отмечено появления крупных объединений, стремящихся к гегемонии над всей Степью. Более «того разные племена смогли сформировать между собой чёткую географическую границу. Соответственно существовало определённое равновесие сил, скорее всего, обусловленное отсутствием необходимости у различных племён конкурировать между собой. Причём это справедливо не только по отношению к конкуренции за всегда необходимые для ведения кочевого хозяйства свободные пастбища, но и к политической конкуренции за доминирование в Степи и эксплуатацию отношений с оседлым Китаем. Другими словами, племенам не нужно было бороться друг с другом за занимаемое ими в Степи место, столетиями их вполне устраивало имеющееся распределение территорий. Им также не стоило опасаться того, что кто-то один сможет попытаться установить политическую монополию на критически важные для кочевого хозяйства отношения с оседлыми соседями, в данном случае с Китаем.

Очевидно, что относительная организационная слабость Китая в период существования государства Чжоу, зависимость его многочисленных царств от военной поддержки кочевых соседей, которые активно участвовали в постоянных войнах между китайскими царствами, создавали условия для того, чтобы различные племена могли самостоятельно выстраивать свою политику в отношении оседлого соседа. Фактически, племена имели возможность сохранять собственную племенную структуру организации. Даже в том случае, когда они проникали на собственно китайские территории и оставались там на постоянное местожительство. Это создавало угрозу постепенной «варваризации» Китая. Тем более что до начала легистских реформ Шан Яна китайское общество не имело существенного организационного преимущества над своими организованными по племенам соседями. Таким образом, относительная слабость Китая облегчала отдельным племенам проведение в отношении него самостоятельной политики. Соответственно, от них не требовалось значительного напряжения сил. Им не нужно было консолидировать возможности нескольких племён для успешного ведения наступательной политики на китайском направлении. У них не было необходимости вести борьбу за контроль над пастбищными ресурсами, в связи с тем что излишнее население всегда могло уйти на юг, на территорию Китая. Очевидно, что именно это и стало причиной относительной стабильности расположения европеоидных и монголоидных кочевников в Монголии, столь нехарактерного для последующих временных эпох.

Однако всё изменилось в III веке до н.э. Вместо разнообразия самостоятельных кочевых племён на политической сцене появляется государство Хунну, которое начинает доминировать над всеми степными пространствами, охватывающими Китай с северо-запада и северо-востока. Причём характерно, что приход к власти шаньюя Модэ, который считается основателем государства Хунну и при котором закладывались основы его противостояния с Китаем, произошёл примерно в 209 году до н.э. Всего через год после смерти первого циньского императора Цинь Шихуанди и начала внутренних беспорядков в Китае. При этом ожесточённая борьба за власть здесь продолжалась примерно до 202 года до н.э., когда победитель Лю Бан провозгласил новую империю Хань. Именно этой китайской империи пришлось вести длительные войны с хуннами.

Возможно, что такое совпадение во времени далеко не случайно. Без всякого сомнения, объединение Китая под властью империи Цинь, и особенно строительство Великой Китайской стены, резко изменили ситуацию для северных кочевых племён. К тому же образование единого китайского государства с колоссальной концентрацией военных ресурсов и материальных ценностей резко ограничивало возможности отдельных племён. Теперь они были не в состоянии вести какую-либо более или менее эффективную самостоятельную политику в отношении Китая. Для этого они были слишком слабы. Поэтому появление идеи концентрации военных ресурсов степных кочевников для борьбы против Китая было вполне естественным. Можно предположить, что это было своего рода системной реакцией на произошедшее ранее объединение Китая.

По большому счёту, хунны во главе с шаньюем Модэ эту идею, собственно, и реализовали. Свою роль в этом, с одной стороны, наверняка сыграли субъективные обстоятельства — личные качества самого Модэ и возможности возглавляемого им племенного объединения хуннов. С другой стороны, сказалось объективное обстоятельство — стратегически выгодное месторасположение нового государства в Монголии. Если предположить, что именно объединение Китая и строительство Стены стало одной из существенных причин для появления в северных степях сильного государства кочевников, тогда в качестве реакции на военное усиление Китая автоматически резко возрастало стратегическое значение Монголии. Занимаемая хуннами позиция в Монголии, за пустыней Гоби, позволяла им оказывать давление на южного соседа, не опасаясь ответных ударов китайских войск. Одновременно эта позиция находилась в непосредственной близости от Китая. Следовательно, хунны обладали преимуществом в получении материальных ресурсов из Китая, что исторически было одной из потребностей проживавших к северу от него кочевых племён. В свою очередь, получение ресурсов из Китая и контроль над их дальнейшим распределением среди степных племён было одним из факторов усиления государственности тех же хуннов, а также всех тех кочевых племён, которые после них господствовали в прилегающих к Китаю северных степях.

При этом вопрос о происхождении хуннов и их языковой принадлежности остаётся открытым. Обычно считается, что хунны говорили на древнетюркском языке и именно с их продвижением на запад связано первое распространение по степным просторам Евразии тюркских племён, которое затем приобрело массовый характер. В то же время известно, что во времена Модэ соседями хуннов в Монголии с запада были племена юэчжей, а с востока — дунху (иначе — восточные ху). Под обобщающим названием юэчжи выступало ираноязычное население Западной Монголии, название дунху использовалось в отношении монголоязычного населения Северо-Восточной Монголии и Маньчжурии. Можно также предположить, что до того момента пока хунны не установили свою гегемонию в степях к северу от Китая, они первоначально базировались на территории Восточной Монголии, к востоку от Хангайских гор. Напомним, что именно здесь длительное время проживали древние прототюркоязычные племена, скорее всего, принадлежащие к археологической культуре плиточных могил.

На первый взгляд это подтверждает версию о тюркском происхождении хуннов. Однако некоторые исследователи на основании изучения сохранившихся хуннских слов утверждают, что хунны не были тюркоязычны. Так, например, Герхард Дерфер считает: «…можно с уверенностью сказать, что язык сюнну не был ни тюркским, ни монгольским. Вероятно, речь идёт о вымершем изолированном языке»^[84]. При этом он полагает, тот факт, что «в тюркских языках и языке сюнну есть общие слова, не продвигает нас ни на шаг дальше, потому что эти общие слова первоначально являются именно гуннскими, а в тюркских языках они вторичны, заимствованы»^[85]. Эдвин Пуллиблэнк пришёл к выводу, что хуннский язык, вероятно, относится к енисейской языковой семье, последними представителями которой вплоть до XIX века являлись выходцы из проживавшей на Енисее ныне вымершей этнической группы кетов. «Некоторые титулы сюнну, а также слова со значением «небо», «кислое молоко», «кумыс» позднее прослеживаются в монгольском или тюркском или обоих. Самое простое объяснение этих фактов состоит в том, что сюнну говорили на языке енисейской семьи, и монголы и тюрки, которые после них стали хозяевами восточных степей, унаследовали от них элементы культуры и политической организации вместе с соответствующей лексикой»^[86]. Представленная точка зрения весьма любопытна. Хотя несомненно, что сразу возникают сложные вопросы.

Почему тогда после ухода хуннов с политической сцены в Монголии осталось в основном тюркоязычное население, которое заняло территории, населённые ранее ираноязычными юэчжами и монголоязычными дунху? Почему начало распространения тюркоязычных племён по степной Евразии также обычно связывается именно с хуннами? В принципе это легко объяснить, если согласиться с мнением, что основу населения государства хуннов составляли прототюркоязычные племена изВосточной Монголии, которые под руководством Модэ и его преемников вытеснили юэчжей и дунху с территории всей Монголии, установив здесь свою политическую гегемонию.

В то же время и версии Дерфера и Пуллиблэнка могут быть объяснены тем, что, возможно, хунны возглавляли политический союз прототюркоязычных племён, которые исторически проживали на части территории Монголии. Сами они при этом теоретически могли принадлежать и к другой языковой семье. При этом показательно, что собственно хунны под руководством отца Модэ шаньюя Туманя появились в Монголии примерно в 214 году до н.э. Они были вынуждены откочевать из приграничных с Китаем степей на север через пустыню Гоби под давлением полководца империи Цинь Мэнь Тяня^[87]. До этого момента они проживали в степях к югу от Гоби и активно участвовали, как и другие приграничные племена, в политических процессах на территории Китая.

Естественно, что объединение Китая в рамках единой империи Цинь резко осложнило положение кочевых племён в китайском приграничье. В тот момент, когда шаньюй Тумань со своими людьми переходили пустыню Гоби, в Северном Китае как раз активно строилась Великая Китайская стена. Здесь концентрировались огромные военные силы империи Цинь, только что объединившей всю страну. Напомним, что легистская политическая концепция предусматривала максимально возможное изъятие ресурсов из общества и концентрацию усилий государства на решении масштабных задач. Сначала такой задачей была война за объединение Китая, затем строительство Великой Китайской стены. С точки зрения легистов война позволяла поддерживать высокий уровень мобилизации общества и таким образом обеспечивать в нём порядок. Естественно, что против сил всего Китая приграничные племена не могли устоять, часть из них была вынуждена покориться, другие под давлением китайских войск — отойти на север, среди последних, очевидно, были и хунны.

Выше говорилось об этническом многообразии различных племён, проживавших в предшествующий период непосредственно в Китае и по соседству с ним. Среди них могли быть в том числе и племена, говорившие на языках енисейской семьи. Например, во время карасукской культуры эпохи энеолита были весьма интенсивные контакты между Северным Китаем и Сибирью, в частности долиной Енисея^[88]. Естественно, можно предположить, что хунны вполне могли быть выходцами из Сибири, одними из тех, кто стремился к богатствам Китая и активно участвовал в политических процессах на его территории. Соответственно, теоретически они могли говорить и на енисейских языках. Затем в результате объединения Китая хунны были одними из тех, кто под давлением войск империи Цинь отступил на север, за пустыню Гоби, на территорию Монголии. Причём первоначально они, скорее всего, прибыли в восточную её часть, населённую прототюркоязычными племенами.

Такой вывод можно сделать на основании того, что с ираноязычными юэчжами, населявшими Западную Монголию, у хуннов сразу установились сложные отношения. Можно вспомнить известную историю про то, как сам Модэ в юные годы находился в заложниках у юэчжей. В Восточной же Монголии они застали монголоидные племена, занимавшиеся кочевым скотоводством, однако не имевшие какого-либо уровня политической консолидации. Скорее всего, это как раз и были прототюрки. В сравнении с ними у хуннов было несомненное организационное преимущество, связанное с тем, что до своего прихода в Монголию они активно участвовали в политических процессах на территории Китая. Их племенной союз имел более высокий уровень политической консолидации, что было обусловлено существовавшей ранее необходимостью ведения борьбы сначала с отдельными китайскими царствами, а затем и с объединившей Китай империей Цинь. Поэтому хунны сравнительно легко смогли установить контроль нац разрозненными прототюркоязычными племенами Восточной Монголии. Хотя, с другой стороны, между ними могли быть и родственные связи. Выше высказывалось предположение, что в период ослабления Китая лишнее население из той же Монголии в случае необходимости всегда могло направиться к китайским границам.

Очевидно, что именно утверждение политически активного объединения хуннов в Монголии стало основной причиной нарушения здесь многовекового баланса сил. Юэчжи с запада, дунху с востока вынуждены были начать консолидировать свои усилия в борьбе против хуннов, которые, в свою очередь, стремились к установлению гегемонии в степях к северу от Китая. В этой борьбе соседи хуннов проиграли. Главная причина, скорее всего, заключалась именно в том, что хунны пришли из Китая более сплочённым политическим объединением по сравнению с любым достаточно аморфным объединением северных степных племён. Кроме того, возглавив проживавшие здесь прототюркоязычные племена, они резко увеличили свои возможности.

Так что тот факт, что хунны первоначально проживали в китайском приграничье в степях южнее Гоби и отступили на север под давлением циньских войск, является более важным, чем конкретная языковая принадлежность хуннов. В принципе они могли говорить на енисейских языках, могли быть монголоязычны, как, впрочем, и тюркоязычны. Однако главное заключается в том, что в любом случае они были пришельцами в Восточной Монголии, где возглавили союз местных прототюркоязычных племён.

Первыми хунны разгромили своих восточных соседей дунху. Последние «на стыке династий Цинь (221–207 гг. до н.э.) и Западная Хань (206 до н.э. — 7 г. н.э.) были разбиты сюнну, после чего часть их осела у горы Сяньби, от которой и приняла своё название»^[89]. В ходе серии войн между 174 и 165 годами до н.э. хунны также одержали победу и над своими западными соседями — ираноязычными племенами юэчжей. «После 165 г. до н.э. начался великий исход большей части юэчжей на запад»^[90]. При этом основная масса юэчжей направилась в Среднюю Азию, где они пересекли Сыр-Дарью и столкнулись с Греко-Бактрийским царством^[91]. Впоследствии их потомки создали здесь государство кушанов.

Первые победы над соседями обеспечили хуннам усиление их армии за счёт ополчений покорённых племён, видное место среди которых наверняка как раз и занимали прототюрки, потомки древнего населения Восточной Монголии. Когда же в Китае после смерти в 210 году до н.э. императора Цинь Шихуанди начались волнения и гражданская война, усилившиеся хунны под руководством Модэ сразу же атаковали китайскую территорию. На этот раз хунны имели стратегически выгодную позицию в Монголии за пустыней Гоби и армию, заметно выросшую в размерах за счёт ополчений покорённых племён. В то время как Китай был ослаблен волнениями, связанными с падением империи Цинь.

Гибель империи Цинь и возникший в Китае хаос привлекли внимание хуннов и обеспечили им первые материальные ресурсы в виде военной добычи. Это, в свою очередь, позволило им добиться окончательной победы над западными кочевыми соседями — юэчжами. Первые успехи хуннов в Китае, очевидно, привлекли к ним различные племена, которые после строительства Стены не имели перспектив ведения самостоятельной политики в отношении Китая. Среди тех, кто признал власть хуннов, наверняка частично были также юэчжи и дунху. Кроме того, образовавшаяся монополия хуннов на получение китайских товаров и, главное, эффективность действий по их приобретению в результате первых весьма успешных военных действий во многом обеспечили их доминирование в Степи.

В результате здесь появилась новая форма кочевой государственности. Это был уже не просто племенной союз близких в этническом и языковом отношении племён и родов. В состав государства хуннов входили племена различного этнического происхождения, разной языковой принадлежности, они пополняли их армию своими ополчениями и тем самым помогали вести на равных борьбу с объединённым Китаем. Хунны, в свою очередь, наверняка обеспечивали распределение среди них части получаемых китайских товаров.

Результатом произошедших событий стало изменение существовавшей столетия расстановки сил в степях к северу от Китая. Хунны установили здесь политическую гегемонию, а её следствием стало начало масштабного передвижения враждебного им кочевого населения. Следует отметить, что в указанный период, который по времени включал в себя буквально несколько десятилетий, фактически произошло изменение основного направления движения кочевников на территориях к северу от Китая. До этого времени они двигались в основном с запада на восток, в направлении китайских земель. Напомним, что империя Чжоу в 770 году до н.э. именно под напором западных кочевников была вынуждена перенести свою столицу на восток, оставив свои земли в районе реки Вэйхэ^[92]. Это главным образом было связано с тем, что кочевники традиционно стремились к развитым оседлым центрам, туда был направлен основной вектор их движения. Так было, например, в Месопотамии, в Средней Азии.

Однако с завершением реформ в Китае и установлением в северных степях господства хуннов основное направление движения кочевых племён в данном регионе меняется, теперь оно, наоборот, направлено с востока на запад. В связи с этим можно сделать предположение, что если раньше слабый Китай, разделённый на множество владений, притягивал к себе внимание различных кочевников, которые приходили на прилегающие к нему степные территории с запада, то примерно со II века до н.э. ситуация резко изменилась. По большому счёту, сильное китайское государство, наоборот, стало выталкивать их на запад.

Несомненно, что усиление Китая делало его грозным противником для небольших кочевых племён. Соответственно, для достижения результата в сложной системе взаимодействия кочевых обществ с Китаем им необходимо было найти способ объединить усилия отдельных самостоятельных племён. Их объединение в китайском приграничье и запустило механизм образования крупной кочевой государственности, начало которому положило государство Хунну.

Естественно, что любые возможные претенденты на власть в Степи, а значит, и на право эксплуатировать отношения с Китаем должны были иметь соответствующий организационный уровень, способный обеспечивать ту или иную форму консолидации племенных ополчений. Ожесточённая борьба за власть между такими объединениями приводила к периодическим поражениям кого-то одного из них. В свою очередь, поражение не оставляло им другого выхода, кроме как покинуть оспариваемые конкурентами степные территории по соседству с Китаем. При этом кочевой образ жизни обеспечивал им необходимую мобильность для перемещений на большие расстояния. В то же время имеющийся у них уровень политической организации, достигнутый в противостоянии такому серьёзному противнику, как Китай, несомненно, обеспечивал преимущество перед другими кочевыми племенами. С ними им приходилось сталкиваться в процессе миграции на обширных степных пространствах Евразии.

Таким образом, на смену продолжавшемуся тысячелетия неизменному расположению населения в центральной степной Евразии приходит энергичное движение кочевых племён по направлению из Монголии на запад. В результате фактически формируется постоянный вектор движения кочевых племён в западном направлении, что приводит к масштабным переменам. Хорошо организованные племена вследствие политических событий периодически покидали степи на границе с Китаем. В итоге они создали принципиально иную этническую историю и кардинально изменили на огромных пространствах языковую среду. Сначала хунны вытеснили на запад ираноязычных юэчжей, затем различные тюркоязычные племена вообще заменили собой иранских кочевников на всех просторах степной Евразии.

Хотелось бы ещё раз отметить, что в основу этого процесса легли конфуцианско-легистские реформы в Китае. В свою очередь, они были реакцией на слабость китайского общества в эпоху Чжоу, его неспособность противостоять внешнему воздействию, что напрямую угрожало китайской идентичности. Произошедшее в результате указанных реформ усиление китайской государственности привело к формированию имперской кочевой государственности к северу от границ Китая. А возросший в новых условиях масштаб военных столкновений между Китаем и кочевыми государствами привёл в действие механизм, который стал выталкивать всё новых и новых кочевников после их поражений в конкурентной борьбе на степные просторы Евразии. Первыми, но далеко не последними из них были юэчжи.

Хунны на долгие годы стали серьёзным противником империи Хань. Длительная борьба между ними требовала напряжения сил обеих сторон. При этом военные действия сменялись периодами мира, которые сопровождались соответствующими договорами, предусматривающими выплаты хуннам замаскированной дани в виде подарков. Это было прямым следствием эффективности политики военного давления со стороны хуннов. При этом все выплаты со стороны Китая оказывались в распоряжении политической элиты собственно хуннских племён, что способствовало усилению их власти среди всех прочих племён от Маньчжурии до Алтая. Последние оказывались на периферии хуннского государства, сохраняя свою собственную племенную организацию и идентичность. В то же время для обеспечения их лояльности хуннские лидеры обязаны были поддерживать необходимый уровень удовлетворения их потребностей в китайских продуктах земледелия и ремёсел. А это было одним из стимулов, вынуждавших хуннов к периодическому ведению войны с Китаем с целью поддержания практики выплаты подарков или открытия рынков для торговли.

Впервые в истории противостояния Китая и кочевых племён власть хуннов стала распространяться практически на все степи к северу от Китая. При этом ядром владений хуннов была территория Монголии, за пустыней Гоби. Во многом это было обусловлено мощью противостоящего им Китая, который после краткого периода хаоса после падения империи Цинь был вновь объединён империей Хань. Однако и Хань также впервые в истории Китая вынуждена была воевать с объединёнными силами всех северных кочевников. Именно во время длительных войн хуннов и Хань и сформировались главные принципы взаимодействия между Китаем и северными кочевниками, которые с небольшими изменениями просуществовали вплоть до конца эпохи крупных кочевых государств. Практически во всех случаях территория Монголии имела стратегически важное значение для противостояния Китая и соседних с ним кочевых государств.

Хотя были и исключения из данного правила. Обычно это происходило тогда, когда в Китае периодически начинался период политической нестабильности. Тогда кочевые государства переносили свою деятельность либо внутрь Китая — так было при его завоеваниях, либо передислоцировались ближе к его территории, занимая степные пространства между пустыней Гоби с севера и Великой Китайской стеной с юга. В результате территория Монголии теряла прежнее значение для кочевых государств. Однако Китай с его опытом организации и системой управления обществом всегда был способен адаптировать под свои требования любых внешних завоевателей. После восстановления его мощи прежняя система отношений со Степью сразу же восстанавливалась. Это снова приводило к возрастанию стратегического значения Монголии для новых кочевых объединений, которые сменяли друг друга. Но в любом случае существовал определённый цикл во взаимоотношениях Китая и кочевых государств, который напрямую сказывался на значении Монголии.

В то же время кочевое государство вроде того, что было создано хуннами, не было слишком устойчивым. Главным принципом его организации была иерархия племён при доминирующей роли какого-то одного племени или группы племён, остальные занимали на иерархической лестнице подчинённое положение. При этом самоуправляющиеся племена являлись в таком государстве основными структурными единицами. Здесь важно отметить, что любое расширение кочевого государства происходило без нарушения организационной структуры тех кочевых племён, которые входили в его состав. Они признавали власть сильного, в данном случае власть доминирующего племени или группы племён и обязаны были выставлять по первому требованию ополчение. Тем не менее они сохраняли свою организационную целостность, что позволяло им сравнительно безболезненно переходить из одной кочевой государственной системы в другую, без потери идентичности и принципов организации.

В основе политической организации кочевого государства лежала его военная организация, которая опиралась на ополчение племён. Все кочевники являлись воинами, и это позволяло поддерживать высокий уровень боеготовности при минимальных издержках на содержание армии. Это также позволяло обходиться без разветвлённого государственного и чиновного аппарата. Но были и серьёзные издержки такой системы для любого кочевого государственного объединения.

Во-первых, существовала зависимость от особенностей хозяйственной деятельности кочевого хозяйства. Например, цикличность ведения боевых действий в зависимости от времени года. Во-вторых, сам принцип организации войска того или иного государства из племенных ополчений делал его зависимым от лояльности племён. Следовательно, и организационная целостность государства напрямую зависела от его способности контролировать племена и обеспечивать их политическую лояльность.

Фактически любое кочевое государство строилось по принципу мозаики. Присоединение к нему какого-либо племени означало установление той или иной степени зависимости от доминирующего в данном государстве рода или племени. Это увеличивало число структурных единиц, признававших власть данного государства, вернее, того племени или группы родственных ему племён, которые находились в центре его политической системы. Все остальные находились в разной степени удалённости от данного центра. Можно привести в качестве примера ситуацию в Уйгурском каганате, который доминировал в степях Монголии в VIII–IX вв. н.э. «Следуя старой тюркской традиции, уйгуры, сами представлявшие собой кочевое объединение, поставили в вассально-данническую зависимость ряд других (карлуков, теленгутов, татар, киданей, кыргызов и других). Социально-политическая организация последних практически не была существенно изменена. По сведениям китайских источников, уйгуры посылали специальных чиновников к своим кочевым вассалам, чтобы следить за поступлением ежегодной дани. Но часть подчинённых племён (например, басмылы и восточные карлуки) считалась юридически равноправными»^[93]. То есть, сохраняя свою внутреннюю организационную структуру, басмылы и карлуки были в большей степени, чем другие племена, приближены к политическому центру уйгурского государства, будучи интегрированы в клановую систему уйгурского племенного союза. «В VIII веке при кагане Пэло уйгуры и подчинённые им басмылы и карлуки составили в государстве уйгуров 11 було — 9 кланов уйгуров плюс бу «гостей», басмылов и карлуков»^[94]. Статус «гостей» фактически означал максимально высокую степень интеграции зависимых племён и их приближённости к господствующему племени, что наверняка было связано с уровнем их лояльности в отличие от остальных зависимых племён. Налицо своеобразная иерархия племён, их ранжирования по степени лояльности и обстоятельствам присоединения к государству.

Аналогичная ситуация была и в существовавшем несколько ранее Тюркском каганате. «Подчинив киданей, тюрки послали тутука «управлять ими», покорёнными тюрками шивэй управляли три тутука. Таким образом, тутук являлся наместником кагана, посланным управлять покорёнными народами и государствами и собирать с них налоги в пользу кагана»^[95]. Но важно отметить, что и в этом и в любых других случаях организационная структура племён сохраняла свою неизменность.

Можно вспомнить также ситуацию с державой Хунну. «В 203–202 гг. шаньюй Модэ вёл войну на северной границе, где подчинил владения: хуньюй — племени родственного хуннам, кюише — кипчаков (динлинского племени, обитавшего на севере от Алтая), их восточных соседей динлинов, живших на северных склонах Саян, гэгунь-кыргызов, занимавших территорию Западной Монголии, и неизвестного народа цайли»^[96]. Заметим, что подчинение в данном случае не означает присоединения как такового. Все остаются на своих местах. Максимум, на что идёт победитель, это меняет по своему желанию лидера покорённого племени. Так, другой хуннский шаньюй Цзюйдихэу отдал своему пленнику китайскому полководцу Ли Лину в управление область и племя хагасов^[97]. И позже, в 90 году до н.э., во время войны против Китая Ли Лин во главе хагасов выступает в поход по требованию хуннского шаньюя. Несение военной службы является главным требованием, которое государство выдвигает подчинённым ему племенам.

Но такая система организации государства не выглядит устойчивой. В случае военного поражения или ослабления государства по тем или иным причинам, то есть при любом изменении политической конъюнктуры, происходит его моментальный распад на составляющие части. Государство разделяется на отдельные племена или рода. Так в конечном итоге случилось и с хуннами. «Летом 71 г. до н.э. усуни с запада, ухуани с востока, а восставшие динлины с севера ворвались в хуннские земли и без устали рубили ослабевших и деморализованных хуннов. Но самое страшное заключалось в том, что от Хунну отделились все подвластные владения и даже собственно хуннские рода, например Сижу»^[98]. Подобная ситуация была типична для многих государств, образованных кочевниками в домонгольскую эпоху. Например, когда произошло ослабление империи Ляо, созданной кочевыми племенами киданей, первыми от них ушли племена, занимавшие подчинённое положение. «Цзиньский губернатор Ань Чжун-жун представил цзиньскому императору челобитную, в которой говорил, что туюйхуни, восточные и западные туцзюэ, хуни, циби и шато выражают желание изъявить покорность Китаю. Правитель дансянов и правители других государств также сдали грамоты о назначении на престол, полученные ими от киданей, и все они говорили, что государство Ляо угнетает их»^[99]. Отсутствие политической устойчивости было главной характерной чертой всех государств, созданных кочевыми племенами в эпоху до появления государства Чингисхана.

Однако для нас самым важным является то, что до начала эпохи Чингисхана племена или рода были основными структурными единицами, из которых состояло любое кочевое государственное объединение. Надо отметить, что, несмотря на всю политическую неустойчивость, такая система выглядела очень органичной и обеспечивала преемственность и непрерывность развития любых линий, связанных с конкретными племенами, в том числе и линии этногенеза. Потому что кочевые государства или объединения племён могли образовываться и исчезать, племена чаще всего сохранялись на прежних местах. За исключением, конечно, периодов глобальных потрясений, вызывавших масштабные перемещения племён в географическом пространстве.

Здесь есть ещё одна интересная деталь, касающаяся названий тех или иных племён. Надо отметить, что смена их названий или самоназваний была очень распространена в Степи. Очень часто подчинение тому или иному государству, образованному тем или иным племенем или союзом племён, вело к принятию подчинённым племенем его названия. В одних случаях это был акт политической лояльности, в других — обеспечивал преимущества в статусе.

Так, в том же киданьском государстве Ляо принадлежность представителей других племён к киданям означала получение ими серьёзных преимуществ. «Между р. Оршунь и оз. Хулун обитало татарское племя тэрат, а в районе между Орщунь и Халхин-Голом кочевали унгираты. Оба эти народа были включены в число собственно киданьских (внутренних — по терминологии Ляоши), то есть причислены к киданям, что давало им преимущества по сравнению с племенами, не входившими в состав киданей»^[100]. В то же время участие ополчений различных племён в военных действиях всегда проходило под политическими знамёнами кочевого государства и соответственно под названием племени, которое играло в данном государстве доминирующую роль. «(Полководец из династии Сун в Южном Китае) Цзинь-ван встретил вождя племени си Тунэя с пятью тысячами всадников, которые окружили его. Тогда (другой сунский полководец) Ли Сы-чжао ударил во фланг киданям, после чего они отошли»^[101]. Здесь мы видим тождество терминов. С одной стороны, сунские полководцы воюют с ополчением племени си, подчинённым киданям, с другой — они называют воинов племени си киданями, так как последние входят в состав киданьской армии. Естественно, что подчинённые племена, входившие в состав того или иного государственного объединения, на страницах истории часто выступали под именем доминирующего племени. Другое дело, что они сохраняли свою организационную самостоятельность. Соответственно племенные границы служили серьёзным препятствием на пути их интеграции в состав господствующего племени.

В любом случае устойчивость государств, созданных кочевниками, как, впрочем, и неизменность племенных названий, была весьма условным понятием. Степень их зависимости от политической конъюнктуры того или иного исторического момента была очень высока. По большому счёту, неизменными были только образ жизни и отношения с оседлым населением, в данном случае с Китаем.

Со своей стороны, Китай при империи Хань после долгой борьбы с хуннами также постепенно выработал свою тактику действий по отношению к северным кочевникам, которая впоследствии активно использовалась другими китайскими государствами. Её характерной особенностью стало привлечение части кочевников на службу, при этом для их размещения активно использовались близлежащие к Китаю степи между пустыней Гоби и Великой Китайской стеной. Это позволяло государству в Китае получать в своё распоряжение зависимые воинские подразделения из кочевников. Они были способны не только представлять собой буфер в отношениях со степными государственными объединениями, но и совершать походы за пустыню Гоби в Монголию. Кроме того, это давало возможность ослабить любого потенциального противника, претендующего на объединение кочевых племён ради реализации программы войны с Китаем. Такой возможный претендент смог бы рассчитывать на меньшее количество племенных ополчений.

Так и империя Хань, следуя указанной выше тактике, смогла, в конце концов, расколоть тех же противостоящих ей хуннов на южных и северных. В 48 году н.э. часть хуннов откочевала в Китай и оказалась под китайским протекторатом на степных территориях между Гоби и Великой Китайской стеной. Это автоматически ослабило военно-политические возможности тех хуннов, которые остались собственно в Монголии. Одним из последствий ослабления хуннского государства и снижения военного потенциала стала потеря им в 58 году Маньчжурии, где племена сяньби и ухуаней заключили собственные договора с Китаем^[102]. В результате хуннам в Монголии пришлось воевать и со своими южными соотечественниками, и с монголоязычными племенами сяньби и ухуаней, а также северными динлинами. Показательно, что отпадение целого ряда ранее зависимых племён не только снижало численность армии, но и автоматически увеличивало число противников. Один раз начавшийся процесс распада хуннского государства на составные части было уже невозможно остановить. В 93 году хунны вынуждены были покинуть Монголию, которую заняли их противники — сяньби. Характерно, что при этом многие из ранее зависимых от хуннов племён Монголии остались на месте. «Оставшиеся рода сюнну, которые всё ещё насчитывали свыше 100 тыс. юрт, стали называть себя сяньбийцами, подчинились сяньбийцам, и с этого времени началось постепенное усиление сяньбийцев»^[103]. Подчинение данных племён наверняка происходило без нарушения их организационной структуры, а принятие названия господствующего племени можно считать символическим актом признания подчинённости.

На примере хуннов фактически можно наблюдать, как происходил процесс становления, а затем и распада кочевой государственности имперского образца. Все те факторы, которые играли в пользу хуннов в период их успехов в борьбе против Китая в эпоху становления империи Хань, стали играть против них в условиях укрепления её мощи. Если при Модэ и его преемниках хуннский племенной союз стоял во главе государства, объединявшего военные силы всех северных кочевых племён ради принуждения Китая к выплатам дани, то при последних шаньюях необходимые продукты земледелия и ремёсел уже можно было получить через прямое подчинение Китаю или союзнические отношения с ним.

В этих условиях отдельные племена могли проводить самостоятельную политику в отношениях с Китаем и южные хунны подали этому пример. Теперь каждое из крупных племён как субъектов степной политики старалось самостоятельно договориться с китайской стороной, например, с помощью оказания ей услуг, в частности в борьбе против тех же хуннов. Соответственно, распад политической системы хуннского государства стал неизбежен. Оно могло существовать только на условиях полного доминирования во всех северных степях. Со своей стороны, Китай поддерживал процесс поэтапного отделения разных племён от единого кочевого государства, что постепенно сокращало военную и политическую мощь последнего. В итоге пределы такого государства ограничивались почти исключительно его центральным ядром, в роли которого обычно выступали этнически близкие друг другу племена.

Однако даже после решения проблемы существования государства хуннов Китай всё равно был не в состоянии контролировать территорию Монголии за пустыней Гоби. Поэтому империя Хань предпочитала управлять процессами в Степи с помощью воинских сил зависимых от неё и подконтрольных ей кочевников, проживавших в степях южнее Гоби. Они составляли своего рода защитный пояс, предназначенный для отражения нападений с севера. В свою очередь, занявшие территорию Монголии сяньбийские племена после поражения хуннов по мере сил пытались продолжать их прежнюю политику в отношении Китая. Они совершали нападения на его территорию, вынуждали его заключать договоры об открытии торговли.

Империя Хань, которая только что справилась с хуннами, продолжила доказавшую свою эффективность политику и в отношении сяньбийцев. Последним пришлось вести войны как против южных хуннов, состоявших на службе Китая, так и против всех своих соседей с востока, запада и севера, многие из которых имели договора с Китаем. Естественно, что в этих условиях было очень трудно добиться какого-либо успеха, тем более в противостоянии со всё ещё сильным ханьским Китаем.

В данной конкретной ситуации у сяньбийцев не было главного политического условия для образования успешной кочевой государственности на территории Монголии — наличия по соседству относительно слабого Китая. «Относительно слабого» здесь имеет значение в том плане, что в случае существенного ослабления Китая также нет необходимости в единой кочевой государственности в северных степях. Потому что в такой ситуации каждое крупное племя имеет все возможности для проведения самостоятельной политики. Это в полной мере подтвердили последующие события.

Сяньбийцы тем не менее не ослабляли своего пусть даже не слишком организованного давления на Китай. Наиболее крупный успех был достигнут ими при Тяньшихуае (умер в 181 г.), который успешно вёл войны с Китаем, разбил динлинов и отбросил остатки хуннов дальше на запад^[104]. Однако этот успех сяньбийцев не был закреплён. Им так и не удалось образовать государство с более или менее концентрированной политической властью по тому образцу, который существовал во времена Хунну. Соответственно не произошло и восстановления прежней системы отношений степных племён и Китая, который существовал ранее при хуннах.

Возможно, это было связано с тем, что как раз вскоре после смерти Тяньшихуая произошло ослабление Китая. Следствием чего стало изменение характера его отношений с северными кочевниками. В 184 году в Китае началось восстание «жёлтых повязок», которое ознаменовало собой длительный период внутренней нестабильности и гражданских войн, в результате которых империя Хань пала. В возникшей ситуации хаоса Китай сразу же столкнулся с экспансией различных племён сяньбийцев, которая осуществлялась одновременно и из Маньчжурии и из Монголии. Любопытно, что при этом не существовало какой-либо согласованной единой сяньбийской политики завоеваний. Среди них сразу выделилось несколько крупных племён, каждое из которых проводило на территории Китая самостоятельную политику. При этом зачастую они были настроены враждебно по отношению друг к другу.

Серьёзным образом ослабленный в результате восстаний, Китай предоставил сяньбийским племенам возможность вести между собой на его территории конкурентную борьбу за власть. «Всего сяньбийскими племенами мужун, цифу и туфа в период «Шестнадцати государств пяти северных племён» было создано на территории Северного Китая шесть династий, из них четыре мужунами»^[105]. В этой борьбе помимо сяньбийцев участвовали также и зависимые ранее от империи Хань южные хунны и ряд прочих племён, например, дансяны, тибетцы. Характерно, что в условиях политического хаоса в Китае именно племенная солидарность на некоторое время обеспечивала им тактическое преимущество. Она позволяло добиваться локальных политических успехов, что вылилось в появление целой череды отдельных царств, созданных данными племенами на китайской территории. Однако затем они начинали воспринимать китайскую государственную традицию, что приводило к размыванию племенной солидарности. В итоге победителем в этой весьма длительной борьбе различных племён за власть оказалось сяньбийское племя тоба, которое создало на севере Китая новую империю Тоба-Вэй.

Практически одновременно с объединением Северного Китая под властью империи Тоба-Вэй в начале V века в степях Монголии начинает усиливаться государство жужаней, или жуанжуаней. Характерно, что в Монголии за пустыней Гоби во время масштабных войн в Китае в III–V вв. и борьбы между собой многочисленных царств, практически не было заметно какой-нибудь политической активности. Судя по всему, это было связано с тем, что основная масса кочевых племён из Монголии, в основном сяньбийского происхождения, переместилась либо на территорию собственно Китая, либо в близлежащие с ним степи. Очевидно, что военный потенциал их племенных ополчений был востребован в условиях жёсткой конкурентной борьбы за власть. Но после образования в Китае нового централизованного государства — империи Тоба-Вэй автоматически возросло и значение Монголии. Объединённые силы расположенных здесь кочевых племён, будучи защищёнными пустыней Гоби от атак со стороны новой империи, представляли для неё серьёзную угрозу. Такое объединение возглавили жуанжуани.

Принято считать, что жуанжуани были монголоязычны^[106]. «Скорее всего жуанжуани объяснялись по сяньбийски, то есть на одном из диалектов монгольского языка, так как, переводя титулы их ханов на китайский язык, китайский историк указывает, как они звучали в подлиннике — «на языке государства Вэй», то есть на сяньбийском»^[107]. В то же время в их подчинении находилось сравнительно большое количество зависимых племён. Среди них очевидно, преобладали говорившие на тюркских языках. Напомним, что после 93 года в Монголии осталось большое число ранее зависимых от хуннов племён, которые стали называть сяньбийцами. При этом обычно считается, что «внутри гуннской конфедерации преобладали племена, говорившие, по-видимому, на древнейших тюркских языках»^[108]. Наследники именно этих племён, судя по всему, и составили основную массу населения Монголии после ухода с её территории значительной части сяньбийцев, которые в III–V веках активно участвовали в войне в Китае.

Очевидно, что гегемония монголоязычных жуанжуаней была следствием предшествующего доминирования на территории Монголии сяньбийских племён, которые обосновались здесь после разгрома хуннов. В то же время сяньбийское представительство в Монголии наверняка сократилось. В связи с тем, что существенная часть населения в предшествующие века направилась в Китай. Значительный отток населения привёл к появлению свободных пастбищных земель и постепенному увеличению здесь численности тех тюркоязычных племён, которые после поражения хуннов признали политическое господство сяньбийцев.

В течение всего V века жуанжуани с переменным успехом вели борьбу с империей Тоба-Вэй. Хотя эта новая китайская империя, основанная сяньбийским племенем тоба, периодически наносила жуанжуаням тяжёлые поражения, тем не менее последние всегда могли отступить на север или северо-запад. Войска империи Тоба-Вэй не могли окончательно разбить жуанжуаней и тем более установить прочный контроль над территорией Монголии.

В то же время длительные изнурительные войны с империей Тоба-Вэй, особенно во второй половине V века, которые сопровождались целой чередой поражений жуанжуаней, неизбежно вели к ослаблению их позиций в самой Степи. Главная сложность, возможно, заключалась в том, что они были не в состоянии выполнить основную функцию эффективной кочевой государственности — обеспечение (путём либо успешной войны, либо получения дани в виде подарков после завершения такой войны, либо торговли) снабжения кочевых племён продуктами земледелия или ремесленного производства из оседлого Китая. Меж тем жуанжуани постоянно требовали от зависимых племён активного участия в данной войне.

В результате общая неэффективность ведения войны против Тоба-Вэй, большие потери и отсутствие поступления товаров из Китая создавали условия для роста недовольства среди зависимых племён. Так, в 490 году на западе жуанжуаньских владений, в районе Алтая, произошло восстание тюркрязычных телеских племён, которые пользовались поддержкой со стороны Китая. При этом империя Тоба-Вэй и телесцы некоторое время вели совместные боевые действия против жуанжуаней одновременно с запада и с востока^[109]. Хотя данное восстание и закончилось неудачей, оно продемонстрировало, что Китай при Тоба-Вэй был вполне способен эффективной политикой среди зависимых от жуанжуаней племён попытаться ослабить их влияние в Степи. Любые выступления зависимых племён против жуанжуаней не только требовали выделения военных сил для их подавления, но и сокращали их военные возможности. Потому что это лишало существенной части племенных ополчений, в указанном выше случае выходцев из числа тюркоязычных телесцев. Заметим, что, несмотря на стратегически выгодное расположение жуанжуаней в Монголии, длительный период неудачных военных действий против сильного китайского противника, а также отсутствие в связи с этим каких-либо поступлений ремесленных товаров и продуктов земледелия способствовали постепенному ослаблению их государства. Главной причиной этого, скорее всего, были проблемы с обеспечением лояльности зависимых племён, недовольных не очень выгодной для них ситуацией.

В свою очередь, указанные племена старались избежать обременительной зависимости от жуанжуаней. Участие на их стороне в войнах против Тоба-Вэй не только не приносило каких-либо результатов, но и требовало от племён серьёзных издержек. Одним из способов решения данной проблемы в условиях V века был уход на запад. Надо отметить, что процесс перемещения племён из-под власти жуанжуаней в западном направлении происходил в течение практически всего срока их господства в приграничных с Китаем степях. «Возникновение могущественного Жужаньского каганата и его неудержимая экспансия на запад в начале V в. оказали решающее влияние на неустойчивый силовой баланс кочевого мира евразийских степей. Западная группировка огуров (тюркоязычных огурских племён теле. — Прим. авт.) покинула казахско-джунгарские просторы и перешла Волгу; по представлению китайских историографов, несколько десятков племён теле ушли на запад от Западного моря»^[110]. В целом длительная миграция тюркоязычных племён, продолжавшаяся в период господства в Монголии жуанжуаней, сыграла огромную роль в окончательном изменении этнополитической ситуации в Евразии.

Хотя возникает вопрос: являлось ли такое масштабное переселение тюркоязычных племён с востока на запад результатом давления со стороны монголоязычных жуанжуаней или, напротив, это стало как раз следствием неудач последних в борьбе за ресурсы Китая? Скорее всего, можно предположить, что жуанжуани были не в состоянии предложить зависимым от них племенам, в том числе и тюркоязычным, никакой другой альтернативы, кроме ведения малоперспективной и очень тяжёлой войны с могущественной империей Тоба-Вэй. В которой они к тому же терпели перманентные поражения. В то же время более многочисленные тюркоязычные племена не могли самостоятельно сформулировать какую-либо политическую альтернативу жуанжуаньскому господству. Возможно, потому, что у такой политики не было никакого будущего в связи с впечатляюще эффективной политикой со стороны сильного Китая.

Кроме того, под властью жуанжуаней было довольно много различных племён, естественно, всем им было непросто добиться согласования своих действий. В результате те из числа подчинявшихся жуанжуаням кочевых племён, которые не хотели участвовать в безнадёжной войне на их стороне, предпочитали откочёвывать на запад. То есть можно предположить, что масштабное перемещение кочевого населения из Монголии на запад, продолжавшееся довольно длительный период времени, было вызвано не давлением со стороны жуанжуаней, а скорее неэффективностью их политики ведения войны с империей Тоба-Вэй. Для жуанжуаней же весь смысл их политических устремлений был связан именно с борьбой с Китаем. Кроме того, по мере увеличения числатюркоязычных племён, уходивших от власти жуанжуаней на запад, для них самих данное направление становилось все более недоступным в силу враждебных отношений с ушедшими.

Таким образом, политические отношения степных племён (объединённых в данном случае в составе государства жуанжуаней) с Китаем привели к постепенному вытеснению некоторых из них из района китайско-монгольского приграничья на запад. В очередной раз проявил себя механизм взаимодействия Китая с соседними кочевыми народами, который сформировался после известных реформ III–II вв. до н.э. в этой стране. В результате образовалась мощнейшая волна переселенцев, состоящая из тюркоязычных племён. При этом надо отметить, что успешному продвижению переселенцев способствовало их организационное преимущество, которое сказывалось при столкновениях с конкурентами на всём пространстве степной Евразии. Во многом этому способствовал высокий уровень их политической консолидации, являвшейся наследием их прежнего нахождения в составе жуанжуаньского государства и участия в войнах против Китая. Политическая консолидация, в свою очередь, обеспечивала более высокий уровень мобилизации и концентрации усилий племенных ополчений для достижения тактического успеха. Во многом благодаря этому тюркоязычные племена сравнительно быстро заняли степные пространства вплоть до Причерноморья на западе и владений Сасанидского Ирана в Средней Азии на юге и юго-западе.

В то же время на востоке ситуация стала постепенно меняться. Главные события в очередной раз произошли в Китае, где в начале VI века в империи Тоба-Вэй начинается острый политический кризис, который постепенно приводит к её распаду. В 524 году на севере этой страны происходит восстание против центрального правительства, для подавления которого оно вынуждено было пригласить жуанжуаней. Характерно, как в данном случае ослабление Китая опять создаёт условия для автоматического усиления северных кочевников. Свой исторический шанс на этот раз получают жуанжуани, которые на фоне явной слабости империи Тоба-Вэй попытались вернуться на прежние доминирующие позиции влиятельного степного государства. Причём не только по отношению к Китаю, но и ко всем многочисленным племенам как с запада, так и востока от Монголии, многие из которых откололись от жуанжуаньского государства в предшествующие годы.

По мере развития кризиса в империи Тоба-Вэй происходит её распад на два враждебных государства. В 545 году Восточная империя Вэй начинает войну против Западной империи и привлекает на помощь жуанжуаней. В свою очередь Западная империя пытается найти союзников в Степи и обращается к зависимым от жуанжуаней тюркоязычным кочевникам, часть которых возглавляется князем Бумыном^[111]. Таким образом, Западная империя Вэй фактически создаёт условия для появления политической альтернативы жуанжуаням. В связи с тем, что к этому моменту противоречия между ними и зависимыми от них тюркоязычными племенами были уже весьма высоки, представители последних не преминули воспользоваться представившимися им возможностями. Собственно организационная структура кочевого общества с его делением по племенам создавала условия для их отделения при появлении благоприятных обстоятельств. Тем более если между доминирующими и зависимыми племенами существовали языковые различия, как это было в ситуации с монголоязычными жуанжуанями и зависимыми от них тюркоязычными племенами. Несомненно, что последнее обстоятельство имело большое значение, оно способствовало дополнительному самоопределению племён по принципу «свой — чужой» и явно облегчило дальнейшие действия князя Бумына против жуанжуаней.

Среди тюркоязычных племён Монголии возглавляемое Бумыном племя ашина было одним из многих, которое, в свою очередь, входило в состав кочевого объединения, сложившегося в V веке на Алтае. «До создания каганата слово «тюрк» означало лишь название союза десяти (позднее двенадцати) племён, сложившихся вскоре после 460 года на Алтае. Это значение сохранялось и в эпоху каганатов. Оно отражено древнейшими тюркскими текстами в выражении «тюрк бодун»; слово «бодун» как раз и означает совокупность, союз племён (из «бод» — племя), народ состоящий из отдельных племён. Этим же словом «тюрк» было обозначено и государство, созданное собственно тюркским племенным союзом, — Тюрк эль»^[112]. Именно к этому объединению перешла политическая инициатива в Степи, что можно считать субъективным фактором, оказавшим огромное влияние на последующие события. Главным результатом стало то, что название вполне конкретного племенного объединения стало общим для огромного массива различных тюркоязычных племён, которые к моменту образования каганата уже распространились в Евразии вплоть до причерноморских степей. «Само слово турк означает «сильный, крепкий». Согласно А.Н. Кононову это собирательное имя, которое впоследствии превратилось в этническое наименование племенного объединения»^[113]. В то же время несомненно, что объединившиеся под властью Бумына и его потомков различные тюркоязычные племена сохраняли тем не менее свою самостоятельность и организационную целостность.

В 551 году Бумын получил в жёны китайскую царевну из Западной империи Вэй, что обеспечило ему признание его легитимности в глазах остальных тюркоязычных племён и политическое лидерство. В том же году Бумын начинает войну и разбивает жуанжуаньского хана Анахуаня, и с этого времени в Монголии начинает своё существование новое государство кочевников — Тюркский каганат. Важно подчеркнуть, что победа Бумына и появление каганата происходит в ситуации, когда Китай был чрезвычайно ослаблен. Вследствие этого произошло кардинальное изменение политической ситуации в приграничных степях. Разгром жуанжуаней при одновременном сохранении раскола Северного Китая на два государства создали условия для появления новой гегемонии среди северных кочевников. При этом союз с Западной империей Вэй обеспечил новому политическому объединению тюрков получаемые на регулярной основе значительные выплаты, что естественным образом усиливало его позиции в северных степях. «Согласно союзному договору империя Чжоу (западная империя Вэй. — Прим. авт.) выплачивала тюркютам ежегодно по 100 тыс. кусков шелковых тканей»^[114]. Причём получателем выплат из Китая было именно племя Бумына и его потомков. Для них сложилась чрезвычайно благоприятная ситуация. Полученные доходы автоматически превратили племя ашина — отдельную часть племенного союза тюрков — в доминирующую силу в северных степях. Такое доминирование стало возможным благодаря длительной борьбе между двумя враждующими китайскими царствами, каждое из которых нуждалось в поддержке северных кочевников. Данная ситуация обеспечивала большими доходами людей Бумына и союзные с ним племена. Это, в свою очередь, автоматически усиливало военные возможности образованного ими Тюркского каганата в связи с привлечением на его сторону всё новых и новых племён. Это давало возможность оказывать ещё более решительное давление на китайские царства и в результате увеличивать число поступающих от них товаров.

Так, например, в 572 году тюркский «Тобо-хан заключил мир с империей Ци (восточная империя Вэй. — Прим. авт.), не порывая с империей Чжоу (западная империя Вэй. — Прим. авт.). Когда же последняя осмелилась отказаться от взноса дани, одной военной демонстрации тюркютов оказалось достаточно для восстановления исходного положения»^[115]. Очевидно, что это не могло не привести к резкому увеличению доходов политического руководства Тюркского каганата. Ещё раз отметим, что для утверждения власти в Степи очень важно было контролировать процесс получения товаров из Китая. То, что во главе данного процесса в период борьбы с жуанжуанями оказался Бумын, его потомки и его племя, по большому счёту и обеспечило им в дальнейшем установление политической гегемонии. То есть монополия на получение товаров из Китая в виде дани или подарков автоматически усиливало власть над другими степными племенами, которые, в свою очередь, усиливали его военные возможности за счёт собственных племенных ополчений.

Необходимо отметить, что во второй половине VI века сложилась чрезвычайно выгодная для нового государства ситуация. С одной стороны, у него не было необходимости вести тяжёлые изнурительные войны с единым сильным Китаем, как это происходило в эпоху противостояния Хунну и империи Хань. С другой — оно не завоёвывало китайские территории. Это потребовало бы от каганата усилий по организации управления ими, как это происходило в более ранние времена. Например, когда Северным Китаем управляли сяньбийские племена, в частности тоба.

Оба этих обстоятельства, несомненно, оказали большое влияние на дальнейшее развитие ситуации. Тюркам не нужно было концентрироваться исключительно на делах в Китае, что было характерно сначала для Хунну, а впоследствии для сяньбийцев тоба. Тюрки же, напротив, практически сразу же после победы над жуанжуанями переключили своё внимание на запад и начали интенсивную экспансию в этом направлении.

В определённой степени можно предположить, что именно обстоятельства их отношений с Китаем и создали все условия для экспансии Тюркского каганата в западном направлении. Во многом это было связано с указанной выше, по-своему уникальной ситуацией. Соседствующее с Китаем кочевое государство, без прямого контроля его территории, имело возможность изымать большую часть производимого на территории двух враждующих китайских царств самого Ценного китайского продукта — шёлка. В данный период шёлк являлся наиболее привлекательным предметом всей торговли между Востоком и Западом. В результате в руках у тюрков оказались огромные запасы поступавшего из Китая шёлка. В то же время главные рынки сбыта данной продукции находились на западе, где её основным покупателем была Византийская империя. Выход к её границам был осуществлён тюрками в самые сжатые сроки.

Уже в 552 году младший брат Бумына Истеми-каган начал своё движение на запад, в 558 году тюрки достигли Волги, в 560 году подписали договор с Ираном против эфталитов в Средней Азии^[116]. В 565 году Истеми завоевал Чач (Ташкент) и в битве у Карши разбил эфталитов. «Тюркюты требовали, чтобы Иран выплачивал им ту дань, которую раньше давал эфталитам, и открыл дорогу через свою территорию для согдийских торговцев шёлком, которые теперь стали подданными тюркютского кагана. Так как Хосрой категорически отверг эти домогательства, тюркютское войско двинулось к иранским границам, но, встретив мощные укрепления, воздвигнутые персами в Джурджане, не решилось атаковать их. В 571 году между тюркютами и Ираном был заключен мир. Границею между ними стала река Аму-Дарья»^[117]. Не добившись открытия торгового пути через Иран для накопленных ими к этому времени огромных запасов китайского шёлка, тюрки направились к границам основного покупателя шёлка — Византии — северным путём.

Примерно в 571 году всё тот же Истеми появился на Северном Кавказе, здесь ему подчинились племена болгар, беленджер и хазар, «которые изъявили ему покорность и сообщили, что цари Персии обычно платили им деньги с условием, чтобы они не нападали на их землю»^[118]. В 576 году его сын Турксанф осуществил вторжение в Крым^[119]. Необходимо отметить, что подобная экспансия, осуществлённая в столь сжатые сроки и с такими впечатляющими результатами, вряд ли была бы возможной, если бы не произошедший ранее чрезвычайно активный процесс масштабной миграции тюркоязычных племён из Монголии на запад. Напомним, что в V — начале VI века племена, родственные населению вновь образованного Тюркского каганата, стремились выйти из-под власти жуанжуаней. Тем самым они хотели избежать необходимости вести обременительные и неэффективные войны с Китаем во времена могущественной империи Тоба-Вэй.

При этом существовало ещё определённое количество тюркоязычных и тюркизированных племён, появившихся в западных степях в более ранние времена сразу после гуннского нашествия на Европу. Очевидно, что для всех тюркоязычных племён имело значение появление в Монголии нового, родственного им государства, которое осуществляло доминирование над Китаем. К тому же они не могли не обратить внимания на имевшиеся в его распоряжении огромные ресурсы из числа китайских товаров.

Возможно, именно поэтому распространение власти Тюркского каганата на обширные пространства степной Евразии было сравнительно недолгим и не потребовало слишком больших усилий. Да и у такой политики была весьма практическая цель — обеспечить рынки сбыта китайских товаров, полученных тюрками в виде дани. Заметим, что в приведённой выше цитате указывалось, что хазары и болгары подчинились тюркскому представителю добровольно. Родственные связи, несомненно, сыграли здесь свою роль, но также большое значение имел шёлк, которым обладали тюркские каганы, и связанные с этим возможности. Соответственно, от Истеми-кагана и его тюрков не требовалось больших военных усилий для установления гегемонии над обширными степными пространствами Евразии, равно как и переселений больших масс народа из Монголии. Все необходимые им военные ресурсы уже находились на своих местах, в частности на том же Северном Кавказе. От тюркских каганов требовались организационные усилия и те материальные возможности, которые предоставлял им Китай.

Однако такая благоприятная для тюрков политическая ситуация продолжалась недолго. В 581 году в империи Бэй-Чжоу (западная империя Вэй. — Прим. авт.) произошёл переворот, который возглавил полководец Ян Цзянь, провозгласивший новую империю Суй. Несомненно, что данный переворот во многом стал реакцией на обременительную зависимость Бэй-Чжоу от Тюркского каганата. Характерно, что империя Суй первым делом прекратила практику выплаты дани тюркам. При этом она сумела выдержать немедленно последовавший вслед за этим военный натиск с их стороны. В свою очередь, целый ряд неудач в войне против Суй привёл к началу распрей среди тюркской элиты, в результате которых уже в 584 году часть тюрков подчинилась Китаю^[120]. Вполне возможно, что это и было связано с отсутствием практического результата в войне с новой китайской империей.

Прекращение поступлений товаров из Китая, несомненно, нанесло удар по интересам Тюркского каганата. В частности, резко снизились возможности военно-политической элиты удовлетворять потребности зависимых племён и их племенных ополчений. Напомним, что если для ведения обычного кочевого хозяйства производимых им продуктов было в целом вполне достаточно, то для кочевой государственности требовались регулярные поступления из земледельческих районов. Тактика Суй в этом смысле оказалась вполне эффективной. Выдержав первый удар, она затем предложила желающим из числа тюрков произвести выплаты, но на новой основе, уже в качестве зависимых от Китая племён.

В результате после примерно 584 года Тюркский каганат, в котором в междоусобной борьбе победил Кара-Чурин Тюрк, оказался в состоянии формальной зависимости от китайской империи Суй^[121]. Хотя тюрки по-прежнему получали от Китая выплаты в свою пользу, но наверняка в значительно меньших объёмах, нежели во времена господства над двумя империями Бэй-Чжоу и Бэй-Ци. Кроме того, данные выплаты носили принципиально другой характер.

В отличие от своих предшественников хуннов и сяньби, осуществлявших гегемонию только в степях к северу от Китая, Тюркский каганат простирался до Чёрного моря и до границ Средней Азии с Ираном. С одной стороны, это означало большие военные возможности, с учётом числа зависимых племён и количества воинов в выставляемых ими племенных ополчениях. С другой — потеря доходов от поступления дани из Китая наверняка снизила возможности политического руководства каганата влиять на политику отдельных племён, из которых, собственно, и состояло их государство. Особенно это касалось тех племён, что находились на значительном удалении от политического центра, по-прежнему располагавшегося в центральной Монголии.

В результате сложилась весьма непростая ситуация. Тюркские каганы не могли использовать всю мощь ополчений тех многочисленных племён, которые формально входили в состав возглавляемого ими государства. Например, с целью принуждения Китая к восстановлению прежней системы выплаты дани. И дело здесь заключалось не только в огромных расстояниях, которые нужно было бы для этого пройти, к примеру, ополчениям тех же хазар и болгар с Северного Кавказа. По большому счёту, тюркские каганы из Монголии не имели полномочий и возможностей вынудить племена к тем или иным действиям. Судя по всему, пока они располагали огромными ресурсами из Китая, их власть была для племён необременительной и даже выгодной. Но в условиях установления пусть формальной, но всё же зависимости от Суй, и особенно при резком сокращении доходов, центральная власть тюрков постепенно теряла своё влияние и соответственно легитимность. Кроме того, без значительных свободных объёмов шёлка и других китайских товаров неизбежно сокращались масштабы торговли по Великому Шёлковому пути. Это также ослабляло позиции центральной власти Тюркского каганата.

Таким образом, в результате действий империи Суй возможности центральной власти в Тюркском каганате заметно снизились, но инерция сохранилась. При этом также сказывался и размер государства. Впервые в истории кочевых государств, существовавших в степях к северу от Китая, политика Тюркского каганата не была связана исключительно с этой страной. У тюрков были политические и экономические отношения с другими развитыми оседлыми государствами, такими как Иран и Византия. Характерно, что последним совместным усилием всего Тюркского каганата было закончившееся неудачей наступление на Иран. Оно было осуществлено в 589 году одновременно со стороны Кавказа и из Средней Азии.

Данная война вообще весьма интересное событие. В частности, Лев Гумилёв предполагал, что причиной войны с Ираном было стремление «сломать иранский барьер»^[122], который мешал экспорту шёлка, полученного от Китая «за фиктивное подчинение», в Византию. Однако маловероятно, что объёмы шёлка в распоряжении тюркских каганов были на тот момент слишком большими. По крайней мере, они наверняка были значительно меньше, чем до подписания формального договора о зависимости с империей Суй.

Скорее можно предположить, что в условиях резкого снижения доходов всё ещё единый Тюркский каганат стремился получить в Иране то, чего он к этому моменту уже лишился в Китае, — регулярных поступлений земледельческой и ремесленной продукции. Это было жизненно необходимо для поддержания уровня кочевой государственности, для того чтобы иметь возможность влиять на самостоятельные племена, разбросанные по огромной территории степной Евразии. Экономически развитый Иран для этих целей подходил точно так же, как и Китай. В связи с тем, что война с Суй была к этому моменту уже проиграна и подключить к войне на востоке западные тюркоязычные племена было наверняка невозможно, то решение направить их силы против Ирана было вполне логичным.

Неудача в Иране тем не менее не подорвала единства Тюркского каганата, однако поставила его в весьма сложное положение. В итоге тюрки попытались восстановить прежние отношения с Китаем и в 597 году начали войну против империи Суй. Сначала она происходила с переменным успехом, но затем в 601 году в Тюркском каганате начинаются восстания телеских племён от Селенги на северо-востоке до Тянь-Шаня на юго-западе^[123]. В этой борьбе погибает Кара-Чурин Тюрк, новым каганом становится Жангар, который подчиняется Китаю и в качестве уже полностью зависимого от его власти правителя поселяется в степях между пустыней Гоби и Великой Китайской стеной. Пятью столетиями раньше именно там находились лояльные китайской империи Хань южные хунны. Таким образом, Тюркский каганат окончательно раскололся на западную и восточную части. При этом между ними в Джунгарии образовались самостоятельные владения телеских племён киби и сеяньто^[124]. Впрочем, влияние Восточнотюркского каганата снизилось и на другие зависимые от него племена, в том числе и телеские, большая часть которых проживала на территории Монголии.

Характерно, что восстания телеских племён на территории Джунгарии и Монголии, предшествовавшие расколу Тюркского каганата и оказавшиеся роковыми для его судеб, означали, что они не видят перспективы в борьбе против сильного Китая под властью империи Суй. В отличие от западных тюркоязычных племён, у которых вплоть до самого конца существования Тюркского каганата были отдельные военные успехи в войне против Ирана и Византии, восточным племенам приходилось вести изнурительную и бесперспективную войну против Китая.

Как только власть Тюркского каганата перестала приносить конкретные результаты и стала требовать от племён слишком больших усилий и жертв, они тут же отказали ему в своей лояльности. Естественно, что тюркские ханы, оказавшись в зависимости от Суй, имели гораздо меньше возможностей влиять на ранее зависимые от них племена. В этот период зависимость телесцев от тюркского политического руководства во многом носила формальный характер.

Однако ситуация на востоке постепенно снова стала меняться. Примерно с 612 года в империи Суй начались восстания, вызванные неудачной войной против Кореи и возросшими тяготами для населения. Ослабление империи привело в 616 году к выступлению против Китая восточных тюрков, возглавляемых сыном Жангара Шибир-ханом. В результате данного восстания развал империи Суй только усугубился. В Китае началась гражданская война, в ходе которой выделился полководец Ли Юань, выходец из китаизированной бывшей сяньбийской знати, который в 618 году провозгласил новую империю Тан^[125]. Укрепление новой империи в Китае заняло некоторое время, и в 630 году следующий танский император, сын Ли Юаня, Ли Шиминь разбил тюркского кагана Кат Ильхана, который был взят в плен. Показательно, что ключевой причиной поражения восточных тюрков опять стало усиление Китая. В связи с этим на его сторону перешли многие ранее зависимые от тюрков племена.

Причём характерно, что последняя война империи Тан против тюрков продолжалась не особенно долго. Кат Ильхан и его люди всё время после своего восстания против империи Суй и последовавшего за этим периода гражданских войн в Китае действовали на прилегающих к последнему территориях южнее Гоби. У них в тылу не было оперативного простора, так как они не могли свободно распоряжаться территорией Монголии за пустыней Гоби. К этому времени здесь доминировали главным образом телеские племена, ранее неоднократно выступавшие против власти тюрков. Последнее восстание здесь произошло примерно в 620 году, когда в Монголии под руководством рода Яглакар восстали телеские племена уйгуров, бугу, тонгра и байырку^[126]. Поэтому когда в 628 году после наведения порядка внутри Китая танские войска начали наступление на тюрков, сопротивление последних прекратилось очень быстро. Фактически им было некуда отступать. Сдавшихся тюрков опять поселили на территориях, прилегающих к Великой Китайской стене и расположенных к югу от пустыни Гоби.

В то же время в Западной части каганата после краткого периода военных успехов в Средней Азии и на Кавказе начались междоусобные войны, которые в итоге к 630–634 годам привели к потере тюрками среднеазиатских территорий. Это означало резкое сокращение доходов с оседлых территорий. В этой ситуации начинается внутренняя борьба внутри каганата. «Государство вступило в полосу затяжного политического кризиса, главной причиной которого была борьба за власть между знатью двух конфедераций, составлявших западнотюркский племенной союз — дулу и нушиби»^[127]. В 634 году к власти приходит Ышбара Эльтериш Шир-каган, опиравшийся на нушиби, в 638 году племена дулу провозгласили собственного кагана, после чего каганат распался на две части, граница между которыми проходила по реке Или^[128]. На западе каганата в 635 году вождь болгарского племени гуннугундур Кубрат «объединил под своей властью приазовских и причерноморских болгар, создав так называемую Великую Болгарию»^[129]. С 651 года начинается время самостоятельного существования Хазарского каганата во главе с династией из рода тюркских каганов Ашина^[130]. Таким образом, Западный Тюркский каганат распался на отдельные племенные образования, во главе которых встали различные тюркоязычные племена. Для них нахождение в составе крупного имперского государства, каковым был Тюркский каганат, было выгодно, пока он контролировал торговлю по Шёлковому пути и располагал материальными ресурсами, получаемыми из Китая. Потеря всех возможностей, которые предоставляла эта страна, скорее всего, и стала основной причиной распада каганата сначала на две части, а затем и на отдельные племенные образования. Фактически потеря китайских ресурсов и происходившее параллельно сокращение торговли по Шёлковому пути привели к снижению потребности в крупной имперской кочевой государственности. Соответственно, племена предпочли самостоятельное существование. Вследствие этого Тюркский каганат распался на составляющие его части, которыми данные племена и являлись.

После распада Тюркского каганата и ухода тюрков к китайской границе на территории собственно Монголии проживали различные телеские племена, среди которых выделялись уйгуры и сеяньто. В 646 году сеяньто были разбиты уйгурами, ставшими после этого доминирующей силой в Монголии. Однако у уйгуров не было возможности оказывать давление на Китай вследствие весьма эффективной политики империи Тан. Последняя могла противопоставить уйгурам враждебные им формирования восточных тюрков, сконцентрированные у китайской границы и находившиеся у империи на содержании. В результате такой политики Тан контроль уйгуров над территорией Монголии уже не имел прежнего значения и не обеспечивал существовавших ранее преимуществ. Поэтому тюркоязычные племена Монголии обеспечивали свои потребности главным образом за счёт кочевого хозяйства, уровень их политической консолидации был крайне низким.

Ситуация изменилась в 679 году, когда на приграничных китайских территориях началось восстание тюрков, которое было сравнительно быстро разгромлено. Одной из главных причин поражения восстания снова стало стратегически невыгодное расположение восставших между пустыней Гоби и Китаем. В связи с тем, что Монголия была занята враждебно настроенными к тюркам телескими племенами, им было некуда отступать. Отсутствие оперативного простора для манёвра и тыла для обеспечения стратегического отступления, что всегда было преимуществом кочевых объединений в их противостоянии с Китаем, сыграло решающую роль в их быстром поражении. Они не смогли противостоять танским войскам в степях к югу от пустыни Гоби и в конце концов оказались прижаты к ней и разгромлены.

Восстание было подавлено. Все объективные обстоятельства были против попыток тюрков восстановить прежнее государство, что было наглядно продемонстрировано их впечатляющим поражением. Однако в 682 году некий выходец из тюркской знати по имени Кутлуг продолжил восстание и в процессе своего отступления от преследовавших его войск империи Тан с небольшим отрядом перешёл пустыню Гоби и направился в Монголию. Примерно в 688 году в битве на реке Толе он разбил уйгурского Баз-кагана^[131]. Эта победа позволила ему установить гегемонию в Монголии, где он под именем Ильтерес-кагана стал основателем Второго Восточнотюркского каганата.

Несомненно, все объективные обстоятельства были против Кутлуга и его людей. Здесь и предшествующая эффективная политика империи Тан в отношении кочевников, и преобладание в столь необходимой ему Монголии враждебных телеских племён, и наличие доминирующей силы в лице уйгуров во главе с Баз-каганом, поддерживающих при этом хорошие отношения с Китаем. В то же время можно выделить несколько причин, которые в определённой степени могут объяснить достаточно неожиданный успех Кутлуга, в корне изменивший ситуацию в Монголии в частности и степном приграничье Китая в целом.

С одной стороны, свою роль, безусловно, сыграли события, произошедшие в империи Тан после последовавшей в 683 году смерти императора Гао-цзу. Императрица У отстранила от власти одного своего сына, императора Чжун-цзуна, в пользу другого сына Жуй-цзуна. Действия императрицы вызвали в империи Тан волнения и заговоры. В 705 году императрица была свергнута своей невесткой Вэй Доужэнь, женой отстранённого ранее от власти Чжун-цзуна, которая, в свою очередь, была приговорена к смерти в 712 году новым императором Сюань-цзуном^[132]. Очевидно, что в это время эффективность внешней политики империи Тан снизилась. Период нестабильности в Китае, несомненно, создал условия для появления новой тюркской государственности в Монголии. Китайским властям было не до Кутлуга и его отряда.

С другой стороны, в Монголии Кутлуг, скорее всего, воевал не со всеми проживавшими здесь многочисленными телескими племенами, а только с некоторыми из них, в данном случае объединением уйгуров под руководством Баз-кагана. Это было прямым следствием прежней эффективной политики империи Тан в отношении северных кочевников. При Тан Монголия оказалась на периферии политической жизни. Соответственно, здесь не было потребности в сильном государстве, способном объединить племена ради политических целей, например, войны с Китаем. Они были предоставлены сами себе и заняты ведением обычного кочевого хозяйства, которое проще вести в форме относительно небольших по размеру хозяйств. Это, естественно, затрудняло возможности их быстрой мобилизации в случае появления внешней угрозы. Уровень политической консолидации в такой ситуации вообще должен быть очень низким. В результате уйгурский Баз-каган, которому формально принадлежала гегемония в Монголии, не мог рассчитывать на всю массу ополчений проживавших здесь телеских племён. По большому счёту, он мог полагаться только на собственное племя, с которым небольшой отряд Кутлуга, очевидно, и сражался на реке Толе.

Кроме того, среди телеских племён, которые ранее составляли костяк Тюркского каганата, могли оказаться и те, кого не устраивала сложившаяся ситуация. Они могли в принципе поддержать политическую программу ведения войны против Китая ради восстановления с ним прежней системы отношений. В любом случае, очень похоже, что после разгрома Баз-кагана Кутлуг уже не встретил в Монголии сколько-нибудь серьёзного сопротивления. Соответственно, он мог теперь располагать всеми местными племенными ополчениями, что резко усилило его военные возможности. Кутлуг, став Ильтерес-каганом, фактически предложил населяющим Монголию телесцам программу действий, которая предполагала начало войны с Китаем.

Период политической нестабильности в империи Тан предоставил новому Тюркскому каганату возможность получения первых практических результатов в виде военной добычи. Одновременно захват Монголии обеспечил созданному Ильтерес-каганом государству политическую устойчивость. Теперь тюрки могли отсюда нападать на границу Китая, не опасаясь ответных ударов китайских войск. В результате снова создались условия для восстановления прежней системы отношений кочевого государства в Монголии и Китая.

Кроме того, в это же время империя Тан ведёт тяжёлые войны с Тибетом, что, естественно, ограничивает её военные возможности по отношению к новому тюркскому государству в Монголии. В то время как тюрки, опираясь на Монголию, ведут весьма активную внешнюю политику. При Капаган-кагане, младшем брате Ильтерес-кагана, в 697 году они подчинили себе Маньчжурию и проживавшие там племена киданей^[133]. Таким образом, Тюркский каганат снова начинает доминировать в северных степях. В итоге империя Тан, занятая в это время внутренними проблемами и войной с Тибетом, была вынуждена начать выплачивать тюркам дань в 100 тыс. кусков шёлка^[134].

Однако положение тюрков было неустойчивым. Часть телеских племён, несмотря на все первоначальные успехи тюрков, были настроены по отношению к ним весьма негативно. Скорее всего, их беспокоила необходимость снова вести обременительные войны с Китаем. Империя Тан оставалась серьёзным противником. В результате Капаган-каган совершил против зависимых племён несколько походов, в одном из которых в 714 году он был разгромлен в битве, произошедшей в Восточном Туркестане. В 716 году уже в Монголии Капаган-каган был убит в сражении с восставшими племенами. Надо сказать, что число недовольных тюркским господством быстро росло, многие из них откочёвывали за пределы Монголии. Так, в начале VIII века часть уйгурских племён во главе с Дугяйчжи, сыном убитого на реке Толе Баз-кагана, покинули её территорию и, перейдя пустыню Гоби, подчинились империи Тан^[135]. Явное снижение популярности Тюркского каганата среди племён Монголии совпало по времени с постепенным восстановлением могущества империи Тан при императоре Сюань-цзуне и активизацией её внешней политики. Это осложнило для Тюркского каганата проведение прежней политики военного давления на Китай. Кроме того, танская администрация начала активно интриговать против тюрков среди зависимых от них племён, следуя доказавшей свою эффективность известной со времён империи Хань политике разделения степных кочевников.

Несомненно, что для крупных объединений племён, таких как карлуки, уйгуры, басмылы, политическое господство Восточного Тюркского каганата было достаточно обременительным. Однако пока его действия приносили практические результаты в виде доходов от выплат из Китая, это не вызывало больших вопросов. Но когда мощь империи Тан восстановилась, для отдельных племён власть тюрков потеряла всякий смысл. Со своей стороны, империя Тан наверняка предлагала отдельным племенам материальную поддержку. Например, это справедливо в отношении тех уйгуров, которые в начале VIII века ушли из Монголии и поселились у китайской границы. Всё это, несомненно, снижало военные возможности Тюркского каганата, которые в этот момент практически полностью зависели от ополчений входивших в его состав племён. В 741 году последний тюркский каган Кутлуг-ябгу погиб в борьбе с восставшими против него племенами басмылов, карлуков и уйгуров.

Характерно, что завершение существования тюркской имперской государственности на политической сцене Евразии по времени совпало с процессом усиления влияния различных племён. На всём пространстве степной Евразии, от восточной Маньчжурии до западного Причерноморья, от киданей через уйгуров, карлуков, басмылов до болгар и хазар, везде из-под развалин тюркского государства постепенно, в разное время, но неотвратимо появляются отдельные племена. Именно они затем начинают процессы государственного строительства на базе собственной племенной идентичности. В результате тюркское государство, которое долгие годы стояло над многочисленными племенами степной Евразии, являясь некоей надплеменной политической надстройкой, в новых условиях объективно не могло сохранить своего прежнего влияния.

В данной ситуации есть один очень сложный вопрос: являлись ли древние тюрки племенем или этническим объединением, например, таковым, каким были хунны или тоба? Следовательно, можно ли утверждать, что некий тюркский племенной союз находился в центре политической системы Тюркского каганата, на периферии которого были остальные тюркоязычные племена, входившие в состав данного государства?

Несомненно, что политическое объединение племён в рамках Тюркского каганата привело к тому, что название «тюрк» стало использоваться для обозначения всех людей в степной Евразии, говоривших на тюркских языках. Хорошо известно также, что у истоков каганата стоял род или племя Ашина, из которого происходил основатель государства Бумын-каган и все его потомки. Кроме того, очевидно и то, что между выходцами из тюркоязычных племён, из племенных ополчений которых формировалась армия, а также собственно тюркскими каганами, зачастую складывались весьма непростые отношения. Немаловажно также и то, что распространение власти Тюркского каганата на огромные степные пространства не сопровождалось перемещениями больших масс войск и населения и при этом произошло за чрезвычайно короткий период времени.

Например, Лев Гумилёв считал, что те люди, которые к 546 году сплотились на Алтае вокруг рода Ашина, «представляли ту целостность, которую принято называть древнетюркской народностью или тюркютами»^[136]. При этом тюркоязычная среда заведомо была шире границ этой общности. Получается, что тюркюты (от китайского туцзюе, являвшегося переводом с согдийского языка слова «турк», в его множественной форме «туркут» — тюрки)^[137], установив политическое господство, не только дали своё имя всем тюркоязычным племенам, но и впоследствии находились в центре всех тюркских каганатов. В результате получается, что в каганате периодически шла внутриполитическая борьба между различными тюркоязычными племенами и собственно тюркютами, которые, в свою очередь, поддерживали борющихся за власть отдельных представителей рода Ашина. Соответственно, после гибели тюркских каганатов вместе с ними погибла и некая племенная целостность под названием «тюркют».

С другой стороны, мы видим, что последние каганы Ашина на востоке Западно-Тюркского каганата опираются на племенные союзы дулу и нушиби. На его крайнем западе каганы тесно связаны с племенами болгар и хазар, а на востоке и могущество каганата и его проблемы вызваны сложными отношениями с племенами карлуков, уйгуров, басмылов. Фактически ханы из рода Ашина выполняют функции надплеменной политической надстройки. Они стоят над племенами. Для успешного выполнения этой функции наличие собственного племени не всегда может быть плюсом. Возникает вопрос коммуникации на огромные расстояния и обеспечения лояльности. Племенное государство может успешно контролировать своих непосредственных соседей, но это сделать очень сложно без административной системы, опирающейся на военные силы для принуждения к подчинению.

Для проведения обширной завоевательной политики на том же Северном Кавказе объединению тюркютов нужно было бы осуществить переселение большого количества людей. Их должно было быть достаточно для того, чтобы нанести поражение местным кавказским тюркоязычным племенам и вести войны против Ирана и Византии. При этом, напомним, что болгары и хазары покорились тюркам добровольно, были лояльны им почти до самого конца Тюркского каганата, а после его гибели хазары сохранили у власти ханов из рода Ашина.

Вероятно, можно говорить о том, что если одно из многих телеских племён, находившихся в зависимости от жуанжуаней, племя тюркют, или ашина, и играло ключевую роль в событиях середины VI века, когда каган Бумын создавал своё государство, то впоследствии в новом государстве оно вполне могло раствориться во всей массе тюркоязычных племён. На политической же сцене остался род Ашина, который стал выполнять функции управляющей имперской политической надстройки. Главным преимуществом Ашина было то, что они возглавили борьбу телеских племён против жуанжуаней и очень быстро оказались в центре политических отношений с китайскими империями Бэй-Ци и Бэй-Чжоу, что обеспечило их колоссальными материальными ресурсами. Эти ресурсы привлекли к ним тюркоязычные племена от Монголии до Причерноморья и обеспечили их лояльность. Соответственно, у нового Тюркского каганата не было необходимости завоёвывать огромные степные пространства. Для многочисленных тюркоязычных племён его власть была необременительной, а взаимодействие с ним чрезвычайно выгодно.

Очевидно, что в результате сравнительно небольшое тюркское племя ашина, или объединение тюрков, или тюркютов, во главе с родом Ашина (кому как нравится), встало во главе огромного государства, в котором в то же время все племена сохранили свою целостность и собственную идентичность. Заметим, что в эпоху существования Тюркского каганата вошли различные тюркоязычные племена на востоке, болгары на западе и некоторые другие. При этом характерно, что все они из этой же эпохи затем и вышли, сохранив свою целостность и идентичность. Это очень важное замечание, мы к этому ещё вернёмся при рассмотрении ситуации с монгольской империей Чингисхана. Скорее всего, можно предположить, что если племя ашина и объединение тюрков, или тюркютов, и существовали в самом начале Тюркского каганата, то затем они распределились по всей территории государства ради поддержания имперской функции. По крайней мере, интересно, что обобщающее название для всех тюрков после распада Тюркского каганата осталось, как и названия многих других отдельных племён, в то время как такого племени, как тюрк, или тюркют, мы больше в истории не встречаем.

Весьма показательна в этой связи история с гибелью Второго Восточнотюркского каганата в Монголии, когда был убит последний каган Кутлуг-ябгу. Очевидно, что основатель этого последнего тюркского государства Ильтерес-каган появился в Монголии в 688 году с небольшим отрядом лояльных лично ему воинов. Его успех привёл к восстановлению в первую очередь политической традиции Тюркского каганата, представленной властью его семьи, бывшей частью рода Ашина, а вовсе не господством племени тюркют. При этом и Ильтерес-каган и его наследники после своей победы в Монголии опирались на племенные ополчения проживавших здесь телеских племён. Для них политическая система Тюркского каганата представляла интерес в части ведения борьбы против ослабевшего в этот период времени танского Китая.

Вто же время очевидно, что новое укрепление империи Тан при императоре Сюань-цзуне убедило данные племена, что в тюркской политической надстройке, представленной семьёй Ашина, нет особой необходимости. В некотором смысле отсутствие племени, на которое могли бы опереться последние тюркские каганы, как раз и делало их позиции весьма уязвимыми в сравнении с подчинёнными им племенами. В итоге власть в Степи окончательно перешла к государствам, основанным на мощи доминирующего племени или племенного союза. Среди этих племён или племенных государств мы уже не видим тюркютов или, по-другому, древних тюрков.

После гибели Кутлуг-ябгу в 741 году победившие тюрков уйгуры, басмылы и карлуки начали оспаривать между собой власть в Монголии. В 746 году уйгуры нанесли поражение карлукам, которые вследствие этого поражения вынуждены были покинуть Монголию и уйти на территорию современного Юго-Восточного Казахстана. Здесь они, в свою очередь, вынудили уйти на Сыр-Дарью другие тюркоязычные племена, известные под именем огузов. Впоследствии из их среды выделились сельджуки, завоевавшие в XI веке мусульманский Восток.

При этом характерно, что в борьбе с конкурентами уйгуры, скорее всего, пользовались поддержкой танского Китая. Свою роль в этом наверняка сыграло длительное нахождение представителей уйгурского правящего рода Яглакар в китайском степном приграничье. Напомним, что в период господства в Монголии восточных тюрков сын Баз-кагана Дугяйчжи с частью уйгурских племён покинул её территорию и подчинился империи Тан. Можно предположить, что впоследствии род Яглакар, возглавляя уйгурские племена, активно участвовал в разгроме восточных тюрков. Естественно, что интересам империи Тан отвечал приход к власти в Монголии именно этого кочевого племени, с элитой которого она поддерживала давние отношения.

В свою очередь империя Тан не проявляла заинтересованности в Монголии, точно так же, как и империя Хань после разгрома хуннов никак не претендовала на её территорию. Даже для таких китайских империй, находившихся на пике своего могущества, контроль над Монголией за пустыней Гоби был слишком дорогим и трудным делом. Поэтому они традиционно предпочитали контролировать положение дел в Монголии на расстоянии. Причём и в этот раз важным элементом обороны китайских границ были лояльные империи Тан кочевники, проживавшие южнее Гоби. В середине VIII века на пике могущества империи Тан северные кочевники не представляли для Китая угрозы. По крайней мере, уйгуры никак не мешали танским войскам развернуть масштабное наступление на Запад.

Можно предположить, что имевшие место во время существования Второго Тюркского каганата отношения зависимости рода Яглакар и части уйгуров от Китая в той или иной мере продолжились и после их последующего прихода к власти в Монголии. Уйгурский каганат не создавал проблем ни собственно Китаю, ни тылам танской армии на западном стратегическом направлении. С другой стороны, карлуки, потерпевшие поражение от уйгуров на территории Монголии, были настроены враждебно по отношению к Тан. Вполне возможно, что это было своего рода реакцией на события, произошедшие несколькими годами ранее, когда уйгуры при поддержке Тан в итоге вынудили карлуков покинуть Монголию.

Характерно, что когда в 751 году войска Тан сражались в битве при Таласе с арабами, установившими своё господство в Средней Азии, исход битвы как раз и решило вмешательство карлуков на стороне арабов. Танская армия была разбита и отступила на восток, хотя на общую расстановку сил в Китае, Монголии и Маньчжурии это поражение не оказало большого влияния. Однако ситуация резко изменилась в 755 году, когда в империи Тан начался мятеж военачальника согдийского происхождения Ань Лушаня, командовавшего войсками на китайской границе с Маньчжурией. Ему удалось захватить обе столицы, города Лоян и Чанъянь. Затем танские войска отбили Лоян, но бои с мятежниками тем не менее продолжались.

Когда в 756 году умирает император Сюань-цзун, новый император Су-цзун обращается к уйгурам для борьбы с новым руководителем восстания, другим согдийцем Ши Сымином. Он заменил убитого в результате заговора Ань Лушаня. Участие в подавлении данного восстания не только принесло уйгурам большую военную добычу, но изменило систему их отношений с танским Китаем. После разгрома мятежников Уйгурский каганат в знак признания своих заслуг начинает получать из Китая снабжение на регулярной основе. Именно после этого уйгуры начинают доминировать и в Монголии и Маньчжурии. Таким образом, серьёзно ослабленная в результате восстания Ань Лушаня империя Тан вынуждена была пересмотреть свои прежние отношения с уйгурами.

Гегемония уйгуров заканчивается примерно в 840 году, когда они потерпели поражение от енисейских кыргызов. Тюркоязычные племена кыргызов исторически проживали к северо-западу от Монголии в Минусинской котловине. При этом они находились достаточно далеко от Китая и его рынков, будучи отделены от него территорией Уйгурского каганата. Скорее всего, наступление кыргызов на уйгуров в Монголии как раз и было связано с их стремлением выйти к границам с Китаем и установить с ним свои собственные отношения. После поражения уйгуры вынуждены были покинуть Монголию. Непосредственные причины этого поражения достоверно не известны. Однако военный разгром уйгуров состоялся в то время, когда на территории Монголии произошли значительные природные катаклизмы. «В тот год был голод, а вслед за ним открылась моровая язва и выпали глубокие снега, от чего много пало овец и лошадей»^[138]. Эти события непосредственно предшествовали тому моменту, когда уйгуры в 840 году потерпели военное поражение от кыргызов. «Под 839 год появилась такая запись «ряд лет подряд был голод и эпидемии, павшие бараны и лошади покрывали землю и выпал глубокий снег»»^[139]. Очевидно, что голод и эпидемии ослабили уйгуров, что стало одной из причин их военного поражения.

В результате всех этих неблагоприятных факторов произошёл массовый исход кочевых племён с территории Монголии. Напомним, что в аналогичной ситуации в I веке после поражения хуннов и ухода их на запад существенная часть зависимых от них племён осталась в Монголии и подчинилась захватившим её племенам сяньби, приняв при этом их название. Важно также подчеркнуть, что покорившиеся племена автоматически усиливали своими ополчениями армию нового политического объединения, к которому переходило доминирование в этом регионе. В данном же случае уход кочевников из Монголии носил чрезвычайно масштабный характер. Скорее всего, это не было связано с какой-то особой политикой победителей кыргызов в отношении побеждённого населения, а действительно было вызвано естественными обстоятельствами.

Фактически из Монголии ушла значительная часть её прежнего населения. Некоторые племена направились на юг, в Тибет, другие — на восток, к племенам шивей в Маньчжурии, остальные — на запад, в современный Восточный Туркестан. Кроме того, внушительная часть племён под командованием нового уйгурского кагана Уцзе перешла Гоби и после серии вооружённых столкновений с китайскими войсками и зависимыми от них кочевыми племенами, в которых они потерпели поражение, покорилась Китаю. «Территория, на которую они (уйгуры. — Прим. авт.) вторглись, представляла собой узкую полосу сухих степей и полупустынь, расположенных вдоль хорошо укреплённой пограничной линии танского государства. Здесь кочевали небольшие тюркские и монгольские племена, готовые по призыву китайских чиновников выступить против уйгуров»^[140]. Использование местных зависимых кочевников оказалось ключевым фактором в поражении уйгуров в китайском приграничье южнее пустыни Гоби. Для местных кочевников было важно не только выполнение приказа китайских властей, но и борьба с конкурентами. В результате в основном именно их усилиями уйгуры и были разбиты. «Ши Хун, помощник главнокомандующего в Тъхянь-дэ, с сильною конницей и кочевыми из поколений шатоского и кибиского выступили в Юнь-чжеу, встретившись с неприятелями (уйгурами. — Прим. авт.), вступили в сражение и разбили их»^[141]. Для империи Тан было принципиально важно поставить новых подданных в то положение, в котором находились другие зависимые племена. То есть резко снизить их политический статус.

Для этого уйгуров лишили атрибутов прежнего независимого государственного существования. «Правительство (империи Тан. — Прим. авт.) собрало книги Мониев (манихейцев, доминирующей религии среди уйгуров. — Прим. авт.) и идолов, и всё предано огню на дороге, а имущество взято в казну»^[142]. После этого покорившиеся уйгуры, скорее всего, пополнили список зависимых от Китая небольших кочевых племён. Позднее во время войн Чингисхана в Китае против чжурчжэньской империи Цзинь в биографии одного из его противников чжурчженьского военачальника Ваньянь Чэньхэшана сообщалось, что «он командовал армией Чжун-сяоцзюнь, состоявшей из уйгуров, найманов, цян (тангутов), хунь (тугухуней или туюйхуней)»^[143]. Так что вполне можно предположить, что события, связанные с военным поражением 840 года и стихийными бедствиями, привели к уходу из Монголии вместе с уйгурами и многих ранее зависимых от них кочевых племён. Несомненно, что численность прежнего населения в Монголии резко сократилась вследствие произошедших потрясений, что оказало большое влияние на дальнейшие события.

Ещё до своей победы над уйгурами кыргызы обращались к империи Тан с просьбой установить с ними отношения. Китайские чиновники ответили им, что «между тем от территории вашего государства мы отделены совершенно. Поскольку вы не присутствуете на церемонии в начале года, как же мы можем осуществлять управление»^[144]. Разгромив уйгуров, кыргызы вплотную приблизились к китайской территории. Однако осуществлённый кыргызами прорыв через Монголию к китайской территории не принёс им ожидаемых результатов. Естественно, лучшим вариантом для них было сохранение тех регулярных выплат от Китая, которые со времён подавления восстания Ань Лушаня получали уйгуры. Судя по всему, на эту тему между кыргызами и китайской стороной велись переговоры.

Кыргызские правители несколько раз посылали посольства в империю Тан, но они не привели к каким-нибудь практическим результатам. При этом понятно, что Китай не хотел какого-либо восстановления существовавшей при уйгурах системы выплат за оказанные ими ранее услуги. Потому что они являлись скрытой формой дани. Так, китайский автор, комментируя, очевидно, предъявлявшиеся кыргызами претензии, писал, что «уйгуры имеют заслуги в подавлении Ань Лушаня и Ши Сымина. Поэтому ежегодно дарили им шелка 20.000 кусков и вели с ними торговлю. Кыргызы никогда не имели заслуг перед Китаем, как же осмелятся просить подарков?»^[145].

Одновременно кыргызы попросили у империи Тан титул хана для своего правителя. В ответ «Император (Тан), опасаясь, что с титулом хана они (кыргызы) не будут подчиняться и, следуя прежним методам уйгуров, потребуют ежегодно подарков и торговли лошадьми, был в нерешительности»^[146]. Переговоры, судя по всему, закончились ничем. При всём желании кыргызам так и не удалось установить прочную систему отношений с Китаем, предусматривающих получение материальных ценностей из этой страны на добровольной основе в виде подарков или в результате торговли.

Разгром уйгуров оказался весьма выгоден империи Тан, которая избавилась от весьма обременительной обязанности выплачивать дань этим северным кочевникам. В то же время новые хозяева Монголии, кыргызы, не представляли такой угрозы для Китая, каковой были уйгуры. С одной стороны, в связи с тем, что территория Монголии опустела вследствие эпидемий и ухода значительной части населения, кыргызы не могли рассчитывать на усиление своей армии за счёт ополчений местных племён. Как это уже происходило при всех прочих политических объединениях, господствовавших ранее в Монголии. С другой стороны — империя Тан в приграничных с Китаем степях к югу от Гоби располагала внушительными силами из числа ополчений зависимых от неё кочевых племён, к которым к тому же присоединилась и часть бежавших из Монголии уйгуров. Последние, несомненно, были настроены крайне враждебно по отношению к недавно победившим их кыргызам.

При этом собственных сил для войны с Китаем на пике его могущества кыргызам, очевидно, недоставало. Характерно, что китайский источник сообщает: «…хягас (кыргызы. — Прим. авт.) не мог совершенно покорить хойху (уйгуров. — Прим. авт.). Впоследствии были ли посольства и были ли даваны и жалованные грамоты, историки не вели записи»^[147]. Соответственно, кыргызы так и не получили желаемых политико-экономических дивидендов от отношений с Китаем.

Кроме того, им не удалось установить контроль над торговыми маршрутами из Китая на Запад. Приведённая выше фраза о том, что «хягас не смог совершенно покорить хойху» как раз об этом, скорее всего, и свидетельствует. Та часть уйгуров, которая обосновалась в нынешнем Восточном Туркестане, в итоге сохранила свой контроль над западными торговыми путями. Естественно, что отсутствие поступления товарных ценностей из Китая и доходов от контроля над торговыми путями автоматически снизило возможности усиления кочевой кыргызской государственности. Фактически кыргызам было нечем поддерживать её уровень, равно как и лояльность оставшихся зависимых племён. Таким образом, они не смогли выполнить основные функции имперского государственного строительства в степях Монголии, которые до них успешно выполняли уйгуры, тюрки, жуанжуани, хунны.

После первых активных попыток установить связи с Китаем интенсивность контактов кыргызов с ним за отсутствием практической необходимости заметно ослабевает, пока не прекращается совсем. Прямым следствием снижения военно-политических возможностей кыргызов по сравнению с их предшественниками было также выпадение из зоны их влияния монголоязычных племён Маньчжурии, киданей и си. Напомним, что ранее данные племена признавали власть и тюрков и уйгуров, то есть всех тех, кто господствовал в Монголии. Ещё раньше также проживавшие в это время в Маньчжурии монголоязычные сяньби и ухуани признавали власть хуннов.

Исторически для кочевого имперского государства с центром в Монголии, расположенного по соседству с Китаем, принципиально важно было контролировать все прилегающие к нему степные районы, включая также и большую часть Маньчжурии. В противном случае, Китай мог постараться использовать кочевые племена из Маньчжурии для военных действий против такого государства, с тем чтобы ослабить его позиции.

Таким образом, обладание Монголией без активного взаимодействия с Китаем, без получения от него тем или иным образом товарных ценностей на регулярной основе или в виде дани, подарков, как их получали уйгуры, или в результате торговли, по большому счёту, теряло для кыргызов какой-либо смысл. В результате к началу X века кыргызы отступили на север, в долину Енисея, фактически вернувшись к своим прежним границам. Считается, что они, «будучи не в состоянии в этих условиях (после завоевания обширных пространств Центральной Азии. — Прим. авт.) создать новую систему социально-этнического подчинения, последовательно переносят свою ставку — сначала к отрогам Тану-Ола в Северной Монголии, затем в город Кемиджкет в Центральной Туве и, наконец, далеко на север, в верховья Чулыма»^[148]. Когда в начале X века монголоязычные кидани из Маньчжурии совершили свой поход в Монголию, они уже не встретили там противника в лице кыргызов. Соответственно вследствие произошедших в IX веке бурных событий историческая территория Монголии за пустыней Гоби к началу X века во многом опустела. По тем или иным причинам её покинула значительная часть кочевого населения.

Кроме того, на сокращение численности населения в Монголии, очевидно, повлияли также и события в Китае. Здесь в конце IX века после ряда неурожайных лет начинаются крестьянские восстания. Под руководством одного из руководителей восставших Хуан Чао крестьянская армия занимает столицу империи Тан Чанъань, где провозглашается новая династия Ци. В этой сложной внутриполитической обстановке в очередной раз в истории Китая выросло значение зависимых от него кочевых племён, проживавших в приграничных степях южнее Гоби. Заметим, что к этому моменту в своём большинстве они были тюркоязычны. Ослабление Китая автоматически создавало условия для их политической активизации. Кочевые племена представляли собой готовые весьма эффективные военные формирования. В условиях хаоса на китайской территории резко возрос спрос на их услуги.

Лидирующие позиции среди тюркоязычных кочевников приграничья заняло племя шато, вождём которого был некий Ли Кэюн. Войска шато сыграли ключевую роль в подавлении восстания Хуан Чао. В соответствующем указе императора Тан роль Ли Кэюна была отражена соответствующим образом. «Мой великий предок, закладывая основы государства, прибег к помощи тюрок (имеется в виду Ли Юань, основатель империи Тан, выходец из китаизированной сяньбийской знати. — Прим. авт.), чтоб возродить величие ванов, и я, недостойный его потомок, когда пришла великая беда, обратился за поддержкой к шато, чтобы покончить с разбойником. Безнравственность Хуан Чао не имела предела. Великое небо сжалилось над нашим несчастьем — в один день одержаны три победы, и главная заслуга в этом Ли Кэюна»^[149]. Однако следствием восстания Хуан Чао в Китае стало ослабление центральной власти и усиление самостоятельности отдельных военачальников, среди которых был и сам Ли Кэюн.

В результате междоусобных войн между всеми ними империя Тан в 907 году пала, а территория Китая распалась на несколько крупных владений. Период хаоса и междоусобных войн на внутренних китайских территориях продолжался несколько десятков лет. Естественно, что для ведения войны противоборствующим сторонам были необходимы воинские формирования. Это усилило спрос на услуги всех тех кочевых племён, которые проживали в китайском степном приграничье. Кроме того, успех Ли Кэюна и его наследников, которые образовали на севере Китая собственную династию, получившую название Поздняя Тан, наверняка привлёк к ним на службу родственные тюркоязычные племена.

В этой ситуации территория Монголии не имела особого значения и не представляла ни для кого большого интереса. Она находилась в отдалении от Китая, где происходили основные события. К этому времени Монголия была в значительной степени лишена прежнего населения. В частности, тюркоязычные племена из степей южнее Гоби были в этот момент ориентированы на военную службу в одном из образовавшихся на обломках империи Тан китайских государств. Тогда как кыргызы к этому моменту уже покинули территорию Монголии и не могли выступить в роли претендента на создание новой имперской кочевой государственности.

В ситуации, когда тюркоязычные племена оказались вовлечены в борьбу между различными китайскими владениями, инициатива переходит к проживавшим в Маньчжурии монголоязычным киданям. Они стали главными претендентами на доминирование в северных степях. При этом сложившаяся политическая обстановка в Китае способствовала тому, что кидани направили свои усилия из Маньчжурии не на Монголию, что было вполне естественно для предшествующих исторических периодов, а непосредственно на китайскую территорию.

Выше указывалось, что Монголия была удобна для кочевой государственности в первую очередь своим стратегическим положением за пустыней Гоби, позволявшим оказывать давление на Китай в любом его политическом состоянии и одновременно избегать ответного вооружённого давления со стороны различных китайских династий. Однако резкое ослабление Китая в начале X века создавало условия для того, чтобы перенести политический центр кочевого государства либо к его границам, либо непосредственно на китайскую территорию. Соответственно для киданей как главных претендентов на господство в северных степях собственно Монголия не имела большого значения. К тому же они не должны были беспокоиться о наличии здесь серьёзных конкурентов или о теоретической вероятности их появления. В этом районе после ухода кыргызов не существовало каких-либо крупных политических объединений или объединений племён, которые могли бы в перспективе попытаться оспорить их доминирование в северных степях и угрожать их интересам в Маньчжурии и Китае.

Кидани даже предложили уйгурам вернуться в Монголию, но не встретили понимания. В истории династии Ляо об этом говорится в письме Елюй Даши уйгурскому князю Билэгэ. Елюй Даши принадлежал к правящей в киданьской империи Ляо семье и бежал из Китая на запад после разгрома киданей. В начале XII века он основал на территориях Семиречья и Восточного Туркестана новое государство, которое впоследствии стало известно под именем каракитайского. Даши писал уйгурам: «В прошлом мой великий предок император Тай-цзу во время северного военного похода направил письмо в Ганьчжоу с императорским манифестом к вашему предку У-му-чжу, в котором говорилось: «Думаете ли вы о своей прежней родине? Мы тогда вернём её вам. Если вы не сможете вернуться, тогда возьмём эти земли себе». Ваш предок выразил благодарность и сообщил, что они перенесли государство в нынешние места более десяти поколений тому назад. Армия и народ все спокойно живут и потому не станут возвращаться»^[150]. Для уйгуров, которые контролировали в Восточном Туркестане часть пути из Китая на Запад, возвращение в опустевшую Монголию, потерявшую к тому же своё прежнее стратегическое значение, наверняка уже не имело особого смысла.

В начале X века кидани под руководством Елюй Абаоцзи начинают активные военные действия против своих соседей с востока. В 926 году под их ударами пало государство Бохай, основанное тунгусоязычными племенами мохэ в восточной Маньчжурии, в основном на территории нынешнего российского Приморья^[151]. Однако главных успехов кидани добились на китайском направлении. Этому способствовал продолжающийся период общей нестабильности в Китае. Так, «в 933 году скончался император династии Поздняя Тан Мин-цзун и на престол вступил его сын Цун-хоу. Однако приёмный сын Мин-цзуна Цун-кэ поднял мятеж, отнял у своего сводного брата престол и сам стал императором»^[152]. В 935 году танский сановник Ши-цзинтан, женатый на дочери Мин-цзуна, поднял мятеж и попросил помощи у киданей. Советник Ши-цзинтана обратился к правителю киданей Дэ-гуану. «Если вы поможете Ши-цзинтану приобрести Поднебесную, он соберёт богатства со всего Китая, чтобы поднести их вам»^[153]. Кидани помогли Ши-цзинтану, который основал собственную династию Поздняя Цзинь. В ответ он передал им часть территории Северного Китая, где в 947 году они провозгласил и империю Ляо. С этого момента политическая гегемония в степях к северу от Китая снова переходит от тюркоязычных к монголоязычным кочевникам, представленным в первую очередь киданями, а также родственными им племенами си и шивей. Соответственно начинается новая эпоха и в истории Монголии.

3. От киданей до монголов

Кидани

Несомненно, что период господства киданей сыграл большую роль в истории монголоязычных народов. Именно при них по большому счёту произошла смена состава населения на территории собственно Монголии с преимущественно тюркоязычного на главным образом монголоязычное. Это стало возможным благодаря перехвату киданями у тюркских племён политической гегемонии в степях к северу от Китая. Кроме того, своими завоевательными походами кидани способствовали началу движения родственных им племён из восточной части Маньчжурии в западном направлении. Немаловажно также и то, что киданьское государство впоследствии во многом стало образцом для подражания при создании собственно монгольской государственности.

Исторически кидани занимали степные территории в районе реки Ляохэ в Маньчжурии. Они находились здесь и при древних тюрках и при сменивших их уйгурах. С востока они соседствовали с тунгусоязычными племенами, наиболее известными из которых были племена мохэ, создавшие в 698 году на территории современного российского Приморья, части северной Кореи и части Маньчжурии государство Бохай^[154]. Севернее киданей проживали родственные им и близкие по образу жизни племена си, а ещё дальше на север — различные монголоязычные племена, известные китайским источникам под разными обобщающими названиями, такими как шивей. «Шивейцы относятся к киданьской ветви: живущих на юге называют киданями, живущих на севере — шивейцами. Если выехать из Хэлуна на север и проехать более тысячи ли, прибываешь во владения шивейцев, которые одинаковы с сисцами и киданями»^[155]. Судя по всему, китайские авторы именем шивей называли всех тех монголоязычных кочевников, которые не входили в состав племенных объединений киданей и си.

Все вместе кидани, си и племена шивей составляли обширный протяжённый с севера на юг пояс монголоязычных племён, который находился в Восточной Маньчжурии на границе с лесной зоной Сибири и Дальнего Востока, временами заходя на их территорию. При этом по крайней мере часть из этих племён проживала непосредственно в лесах и речных долинах по соседству с тунгусоязычными племенами, используя общий с ними хозяйственный уклад, в частности охоту и рыболовство.

Можно предположить, что, скорее всего, в своей большей части это как раз и были те племена, которые известны под собирательным именем шивей. Существует мнение, что «расселялись они в горно-таёжной полосе по обоим склонам Хингана и вплоть до северной оконечности Хэйлуцзяна (в основном по рекам Шилке, Аргуни и бассейну Амура в верхнем течении)»^[156]. Поэтому естественно, что у разных племён шивей наверняка были весьма интенсивные контакты с проживавшими по соседству с ними с востока тунгусоязычными племенами. Вполне вероятно, что взаимодействие шивей с тунгусскими соседями было гораздо более обширным, чем у киданей и си. Последние были главным образом кочевниками, поэтому в гораздо меньшей степени контактировали с тунгусскими племенами, которые, в свою очередь, находились с большей частью шивей в одной природной среде, в лесных районах Сибири и Дальнего Востока.

В связи с этим существует интересное предположение, высказанное Эрнстом Шавкуновым, что часть тех племён, которые были известны под именем шивей, говорила на языке, близком языку кумоси и киданей, тогда как другая часть шивейских племён говорила на языке, одинаковом с мохэ^[157]. Сегодня трудно судить, насколько такое утверждение справедливо. Хотя вполне возможно, что обобщающее название шивей могло охватывать различные по происхождению племена как монгольского, так и тунгусского происхождения. Они могли быть не связаны друг с другом в политическом плане или не иметь языковой общности, однако проживание в одном географическом пространстве, при наличии определённой близости культурной среды, оказывало воздействие на их восприятие со стороны внешнего мира. Так или иначе, но определённая культурная общность между племенами восточной части Маньчжурии, несомненно, имела место. В частности, об этом свидетельствует общий для мохэ и других тунгусоязычных племён, а также монголоязычных шивей, киданей, си обычай заплетать особым образом косу.

При этом для наблюдателей со стороны, в роли которых в данном случае выступали китайцы, детали существующих различий между многочисленными племенами не имели особого значения. «Китайская история постоянно упоминает о том, что все эти племена, как то: шивейцы, кидани, кумохи и, наконец, татане, принадлежат к одному и тому же племени мохэсцев. Разумеется, это не значит в тесном смысле, что они только отделились от мохэсцев, однако всё это достаточно свидетельствует о первоначальном населении восточной Монголии из более восточной страны Маньчжурии»^[158].

Скорее всего, в Китае могли связывать с мохэ все указанные племена в связи с тем, что именно с этим племенем и основанным им государством Бохай, которое достаточно долго доминировало в восточной Маньчжурии, китайцы с конца VII века поддерживали активные политические отношения. Однако в любом случае очевидно, что указанные выше обобщающие племенные названия для монголоязычных племён были напрямую связаны с маньчжурской территорией. При этом они имели отношение как к степной её части, так и к лесным районам, где они соседствовали с тунгусскими племенами. Их локализация в данном районе справедлива вплоть до самого начала произошедшего в X веке киданьского наступления на запад, в Северный Китай и Монголию.

Хотя это и не настолько принципиально для нашего исследования, но, возможно, следует уточнить период начала совместного проживания монголоязычных и тунгусоязычных племён в пространстве восточной Маньчжурии. Существует версия, что это было связано с известными политическими событиями II века до н.э., когда поражение монголоязычных дунху от хуннов привело к бегству части их племён в дальневосточные леса.

Высказывалась и другая версия о том, что масштабное проникновение монголоязычных племён в лесную зону было связано с периодом доминирования во II веке н.э. в Монголии и Маньчжурии при Тяньшихуае сяньбийцев. «Это огромное объединение сяньбийских племён не было долговечным. Сразу же после смерти Тяньшихуая оно распалось на целый ряд более мелких племенных союзов, которые, теснимые с юга могущественными соседями, вынуждены были покинуть свои южные владения, широко расселившись в северных и восточных районах Дальнего Востока. Значительная часть сяньбийских племён при этом прочно осела на вновь захваченных землях, тогда как другая часть, например, племена муюн и тоба, вскоре начинает обратное движение на юг»^[159]. Однако такое утверждение противоречит известным данным о том, что сразу после смерти в 181 году Тяньшихуая и начала в 184 году острого кризиса в Китае в связи с восстанием «жёлтых повязок» и последующего за этим краха империи Хань, сяньбийские племена были самым активным образом вовлечены в китайскую внутриполитическую жизнь. Не говоря уже о том, что у сяньбийских племён в тот период не было какого-либо серьёзного противника из числа кочевников в степях Монголии и Маньчжурии, который мог бы вынудить их перед началом обширных завоеваний в Китае временно отступить на территорию Дальнего Востока.

Скорее всего, всё же более справедливо предположение о том, что мощный приток монголоязычных племён в лесные районы Дальнего Востока мог быть связан с событиями более раннего периода, возможно, что и с поражением дунху от хуннов. В то же время проживание части из них в лесных условиях не могло не привести в итоге к быстрой потере имевшихся ранее навыков кочевого хозяйствования, если таковые, конечно, были. В свою очередь, это объясняет, почему данные племена не были вовлечены в имевшее место в III–V вв. масштабное передвижение сяньбийских племён как с территории Монголии, так и из самой Маньчжурии в китайском направлении. Несомненно, что для племён, долгое время проживающих в условиях леса, быстрое продвижение на юг в числе прочих кочевых племён могло уже представлять определённые трудности. Поэтому они, возможно, и не были затронуты сяньбийским вторжением в Китай, остались на территории Маньчжурии и продолжали активно взаимодействовать с тунгусскими племенами, с которыми они проживали в одном природном ареале.

^{Монголия IX–XII вв.}

Естественно, что длительное проживание в Маньчжурии не могло не иметь последствий как для культуры, так и для языка монголоязычных племён. В частности, Леонид Кызласов высказывал мнение, что существующие в монгольском языке заимствования терминов скотоводческой направленности из тюркского языка подтверждают, что древние монголы были в основном жителями лесов. «Историческое исследование монгольских языков показало, что монголы имеют свои термины для обозначения речных рыб, лесных диких животных (северный олень), но употребляют тюркские заимствованные слова для некоторых злаков, степных диких животных (лисица-корсак, дикий козёл-антилопа). Собственные термины для домашних животных относятся лишь к собаке, лошади, свинье. Весь скотоводческий лексикон, термины для обозначения быков, овец, верблюдов и мулов монголы полностью заимствовали у тюрок»^[160]. Хотя, с другой стороны, многие монголоязычные племена исторически занимались кочевым скотоводством на территории той же соседней с Монголией Маньчжурии, например, это те же кидани или си. Не говоря уже о древних монголоязычных племенах дунху, сяньбийцах и ухуанях, которые были несомненными кочевниками.

Дело здесь, скорее всего, в том, что Л. Кызласов рассматривал те монгольские языки, которые широко распространились после переселения монголоязычных племён из лесных районов Маньчжурии в Монголию и прилегающие к ней районы. Здесь указанные заимствования вполне могли иметь место, потому что эта часть монголоязычных племён длительное время проживала в условиях, отличных от обычных степных. Соответственно у них не было необходимости вести кочевое хозяйство. Кроме того, они были оторваны от массы тех монголоязычных племён — сяньбийцев, жуанжуаней, которые активно участвовали в политической жизни в Китае и соседних с ним степях в середине первого тысячелетия. В таких условиях язык, несомненно, меняется.

Поэтому между тем языком, на котором говорили древние дунху или сяньбийцы, и тем, который стал базовым для языков, образовавшихся позднее монголоязычных народов, могли возникнуть различия. Именно эти языки впоследствии изучал Кызласов, а он как раз имел дело с языковой средой, которую в X–XI вв. принесли в Монголию переселившиеся из восточной Маньчжурии монголоязычные племена. При этом они, вполне возможно, столкнулись с фактически новой для себя культурной средой, и для них было естественным заимствовать новые для себя термины у проживавшего до них в Монголии тюркоязычного населения.

Также несомненно, что в восточной Маньчжурии имело место весьма интенсивное языковое взаимодействие между тунгусоязычными и монголоязычными племенами. Существует высказанное Булатом Зориктуевым предположение, что одним из таких заимствований и является само название монгол, которым стали называть все монголоязычные народы после создания государства Чингисхана. «Из множества толкований этимологии монгол выделяется следующая версия: данное название произошло от тунгусо-маньчжурского слова мамнгу, мангму, манггу, мангга, что означает «крепкий, сильный, упругий, твёрдый, тугой»»^[161]. При этом «тунгусо-маньчжурские народы словом «мангу», «манга» называли весь Амур. Более того, данный термин существует в бассейне Аргуни. Справа в Аргунь втекает берущая начало с предгорий Большого Хингана река Жилюхэ, её название в переводе с китайского означает «стремительная, бурная река». Исконное название этой реки Мангу»^[162].

Характерно, что, опираясь на свой анализ тунгусо-маньчжурских языков, Э. Шавкунов также предложил похожую версию происхождения слова «монгол» и связал его с именем уже упомянутого выше племени мохэ, создавшего в восточной Маньчжурии в конце VII века государство Бохай. По его мнению, «имя мохэ, то есть маньголь, монголо, мугули и т.п. состоит из двух слов, или частей, где первая часть мань, мон, му берёт своё начало от слова «манг» (сильная, тяжёлая), или «му» (вода), а вторая часть — голь, голо, гули — от слова «голо», что значит «страна, владение». В целом же древнее имя племенного союза мохэ можно будет расшифровать как «страна сильных вод» или «страна больших рек», что полностью соответствует действительности, так как основной центр расселения мохэских племён в IV–VII вв. приходился на бассейн Сунгари, Уссури, Нижнего Амура и их притоков»^[163].

Б. Зориктуев приходит примерно к тому же выводу. По его мнению, «слово «мангол», в котором гласный звук «о» является средним между звуками «у» и «о», состоит из двух частей: корня «манго», соотносимого с названием реки Мангу и суфикса множественного числа — «л», обозначающего групповую совокупность людей. В сумме обе части дают значение «люди, живущие на реке Мангу»»^[164]. По крайней мере, несомненно, что монголоязычные племена до своего переселения в X веке на запад, в степи Монголии, проживали в районе указанных рек, где они вполне могли взаимодействовать с теми же тунгусскими племенами мохэ и созданным ими государством Бохай, которое сравнительно долго доминировало в восточной Маньчжурии. Необходимо отметить, что вся приведённая выше информация и высказанные предположения будут чрезвычайно полезны при рассмотрении дальнейшего развития событий, связанных с образованием Чингисханом монгольского государства.

В любом случае примерно до конца IX — начала X вв. расположение племён в восточной Маньчжурии, как монголоязычных, так и тунгусоязычных, оставалось относительно неизменным. На востоке этого региона среди тунгусских племён доминировало государство Бохай. На его западе, главным образом в степной зоне Маньчжурии, располагались монголоязычные племена. Наиболее крупные из которых — кидани и си — находились в зависимости сначала от Тюркского, а затем и от Уйгурского каганатов. После разгрома последнего кыргызами племена киданей в степной Маньчжурии освобождаются от продолжавшейся столетия зависимости от имперской государственности различных тюркоязычных народов, находившихся на территории Монголии. В результате они начинают собственную борьбу за политическую гегемонию.

Сначала это происходит в Маньчжурии, где кидани в первую очередь вступают в борьбу со своими непосредственными конкурентами, родственными им племенами си. Часть племени си в 847 году, всего через семь лет после падения Уйгурского каганата, покорилась киданям. Некоторые из них бежали от победителей из Маньчжурии на запад. Сержан Ахинжанов высказывал предположение, что именно эти монголоязычные племена си дошли до Иртыша и стали известны арабским авторам под именем кимаков, которые затем вошли в кипчакский племенной союз^[165]. В 926 году кидани под руководством Елюй Абаоцзи, который десятью годами ранее провозгласил себя императором, нанесли поражение своему восточному соседу государству Бохай. Из его западных земель ими было образовано вассальное государство Восточное Дань. Остальные окраинные территории бывшего Бохая распались на ряд независимых племенных владений^[166]. Среди таких владений вполне могли быть и некоторые монголоязычные племена, как раз те, кого называли обобщающим словом «шивей».

При этом киданям пришлось длительное время подавлять восстания бохайцев и вести войны против тех племён, которые сохранили свою независимость. Так, в 1029 году в бывшей восточной столице Бохая вспыхнуло крупное восстание под руководством ДаЯнлина^[167]. Можно предположить, что разгром Бохая киданями и последовавшие затем войны против отдельных племён на его бывших окраинах нарушили сложившийся порядок и расстановку сил в Восточной Маньчжурии и привели к массовым передвижениям населения. По крайней мере, очень похоже, что именно к X веку относится начало интенсивного переселения племён из восточной Маньчжурии на запад, в Монголию.

При этом такому переселению способствовало несколько важных обстоятельств. Во-первых, Монголия, которая в значительной степени опустела в результате предшествующих политических событий, предоставляла большие возможности для переселенцев. По крайней мере, им не нужно было предварительно консолидировать силы различных племён с целью завоевания Монголии, ввиду отсутствия здесь после ухода кыргызов крупных племенных объединений. Соответственно, отдельные племена вполне могли самостоятельно передвигаться в направлении Монголии и при этом в более или менее комфортных условиях осваивать свободные территории.

Во-вторых, географические условия позволяли племенам из лесной Маньчжурии двигаться в Монголию вдоль кромки сибирских лесов, пограничных со степными пространствами. Одновременно они могли постепенно менять культурные навыки, связанные с освоением традиций кочевого скотоводства, если, конечно, у них была в этом необходимость. Однако при этом часть племён могла продолжать оставаться в лесных условиях. В частности, например, известно, что монголоязычные племена ойратов и туматов в X веке были отмечены в лесных районах, в верховьях рек Енисея и Селенги^[168]. Впоследствии, уже при Чингисхане, эти племена всё ещё считались «лесными».

И, в-третьих, в этот исторический период Монголия не представляла интереса для доминировавших в северных степях и в Северном Китае киданей. Для них главным было не допустить появления с севера угрозы своим владениям в Китае. Поэтому для контроля над землями к северу от пустыни Гоби киданями «были созданы: западное управление главного воеводы-усмирителя, охрана из племени аовэй, управление военного инспектора на реке Люйцзюй, различные военные отряды для усмирения племён дадань, мэнгу, диле»^[169]. То есть кидани фактически следовали обычной для китайских государств политической практике в отношении проживавших в Монголии кочевников. При этом тот факт, что в данном случае речь шла о родственных киданям племенах, не имел особого значения.

Тем более что отношения киданей с соседними с ними монголоязычными племенами были весьма сложными и в период их совместного проживания в восточной Маньчжурии. Судяпо всему, оставались они таковыми и после произошедшего передвижения и тех и других в западном направлении. При этом сами кидани, завоевав Китай, заняли место обычного китайского государства в его отношениях со Степью. В то время как разрозненные монголоязычные племена, обосновавшись в Монголии, в свою очередь, оказались на стратегически важном месте для любой кочевой государственности, ориентированной на политические отношения с Китаем.

Другое дело, что реализовать этот стратегический потенциал территории Монголии они не могли. Потому что доминирование киданей в приграничных с Китаем степях было весьма эффективным. Соответственно выгодное месторасположение за пустыней Гоби никак не могло сказаться на положении расположенных здесь многочисленных, но при этом разрозненных племён. Эффективность киданьской политики в отношении Монголии была одной из причин отсутствия здесь в период существования империи Ляо каких-либо крупных племенных объединений, для таковых здесь не было соответствующих по масштабу политических задач. В то же время для ведения успешного кочевого хозяйства удобнее всего были малые формы организации на уровне отдельных племён или клановых групп семей.

В любом случае важно отметить, что процесс переселения монголоязычных племён из восточной Маньчжурии в Монголию явно не был частью завоеваний, осуществлённых, к примеру, под руководством киданей. То есть племена передвигались на запад самостоятельно и делали это в основном под давлением обстоятельств. В том числе из-за ударов со стороны киданей во время проводимых ими на востоке Маньчжурии эффективных завоевательных походов. Несомненно также и то, что те племена, которые в итоге перебрались в Монголию, не входили в состав киданьского племенного союза. При этом хотя кидани в ходе своих походов и достигали Монголии, однако они не видели в обладании ею особого практического смысла. Можно вспомнить упомянутое выше их обращение к уйгурам с предложением вернуться. Возможно, что кидани после первых походов предоставили Монголию самой себе. Тогда и открылись широкие возможности для притока различных монголоязычных племен с востока.

Процесс переселения и последующей адаптации монголоязычных племён к их новой территории в Монголии, очевидно, продолжался в течение X–XI веков. В то же время они наверняка ещё застали здесь некоторую часть прежнего тюркоязычного населения. Однако после всех потрясений предшествующих лет оно, судя по всему, было весьма незначительным и постепенно подверглось языковой ассимиляции, хотя племенная форма организации и позволяла ему в какой-то мере сохранять собственную идентичность.

Монгольский вопрос

Самый важный вопрос истории монголоязычных народов заключается в том, существовало ли среди тех племён, которые переселились из восточной Маньчжурии в Монголию, племя или племенной союз, который назывался бы монгольским? И, без всякого сомнения, это очень сложный вопрос. По большому счёту, вся суть «монгольской проблемы» заключается в поиске ответов на него. Так как если племя монголов существовало, будь то в Маньчжурии или позднее уже на территории Монголии, тогда история создания Монгольского государства была вполне типична для своего времени, и здесь не может быть никаких вопросов. В таком случае в его основе находилось бы крупное племенное объединение. Оно доминировало в Монголии ещё в начале XII века и затем в процессе завоевания других племён под руководством Чингисхана образовало новое кочевое государство. При этом в центре такого государства теоретически должно было находиться племя монголов, а на его периферии прочие племена, сохранявшие при этом если не свою самостоятельность, то по крайней мере собственную идентичность.

Совсем другое дело, если вдруг не получается проследить историю конкретного племени монголов ни в Маньчжурии, ни затем в Монголии. В этом случае ситуация становится чрезвычайно сложной и весьма запутанной. Если конкретного племени монголов не существовало, тогда становится непонятно, что же лежало в основе того государства, которое создал Чингисхан, на кого он опирался при строительстве своей империи, каким образом он поддерживал лояльность всех покорённых им племён? В любом кочевом государстве племя — это основная структурная единица, из совокупности которых оно, собственно, и состоит. Если у Чингисхана не было опорного, базового племени, то его государство не могло бы существовать или, что вернее, оно просуществовало бы очень недолго, у него просто не было механизмов принуждения различных племён к подчинению. Всё говорит о том, что племя монголов должно было находиться в основе монгольской государственности, но имеющаяся информация крайне противоречива и не даёт чётких ответов на поставленный вопрос.

В истории Монголии, изданной во время существования Советского Союза и доминирования формационной теории, даётся весьма характерное и одновременно очень дипломатичное определение проблемы наличия племени в основании монгольской государственности. «Само слово «монгол» до сих пор в исторической науке не имеет единого толкования. По сообщениям китайских и других источников «монголами» называлось одно из древних племён, живших на территории Монголии. Наиболее вероятно предположение о том, что термин «монгол», обозначавший вначале одно из племён, затем стало собирательным, подразумевающим всю монгольскую народность вместе взятую»^[170]. Авторы здесь очень осторожно говорят о том, что племя монгол теоретически должно было находиться в основе монгольской государственности, но чёткой уверенности в этом нет, высказывается только предположение.

А доступная для анализа информация весьма неоднозначна. Впервые «название «монгол» в китайских источниках встречается в Цзю Тан шу («Старая история династии Тан»), составлена в 945 г., в форме мэн-у шивэй (монголы-шивейцы). В Синь Тан шу («Новая история династии Тан»), составлена в 1045–1060 гг., этот этноним передаётся через мэн-ва бу (племя мэн-ва)»^[171]. Стоит обратить внимание на использование в данном тексте сдвоенного термина «мэн-у шивэй» (монголы-шивейцы). Вспомним, что в период существования империи Чжоу древние китайцы иногда называли своих «варварских» соседей, используя двойное обозначение, например, манъ-и или жуны-ди. Выше высказывалось предположение, что таким образом китайцы выражали своё понимание перемен, происходивших в пограничных зонах между различными «варварскими» племенами, где последние могли вступать во взаимодействие друг с другом. Естественно, что активное взаимодействие между ними или, например, перемещение населения вдоль китайских границ так или иначе, но изменяло ситуацию на приграничных территориях. Китайцы с помощью использования двойного определения могли отражать те изменения, которые произошли в структуре противостоящего им «варварского» населения.

Можно сделать вывод, что и в условиях X века появление в Китае двойного определения «мэн-у шивэй» в принципе также могло отражать взаимодействие между племенами или группами племён. То есть в данном случае вступили во взаимодействие друг с другом некие племена, известные под именами мэн-у и шивей. При этом название шивей было распространено более широко, чем название мэн. Известно, что шивей было обобщающим обозначением для целой группы монголоязычных племён, проживавших к северо-востоку от киданей, но в отличие от них не представлявших собой консолидированного племенного объединения. Например, сами кидани различали внутри шивей разные племена. Так, в самом начале X века «Тайцзу Абаоцзи хитростью покорил людей народа шивэй (которые назывались также шоу шивэй и хуан (тоу) шивэй (покорные шивэй и желтоголовые шивэй) за то, что не признавали зависимости от киданей»^[172]. Чуть позже он вёл войны против неких «хэй чэцзы шивэй (шивэй чёрные телеги)»^[173]. Следовательно, обозначение шивей широко использовалось в отношении целого ряда родственных друг другу монголоязычных племён, проживавших на территории Маньчжурии. Существует также ещё и высказанное Э. Шавкуновым мнение о том, что среди шивей были не только монголоязычные племена, но, возможно, также и тунгусоязычные. Но это не настолько важно, насколько принципиально понять, кого именно имели в виду китайцы под названием мэн-у или мэн-ва? Было ли это конкретное племя мэн или данное название представляло собой, по аналогии с шивей, общее определение для группы родственных друг другу племён. Кроме того, интересно, почему в данном случае шивей противопоставлялись мэн или, вернее, почему китайцы различали нюансы в этих наименованиях?

В принципе существуют два возможных варианта интерпретации указанной информации. С одной стороны, можно говорить о том, что были некие племена мэн, которые ещё в Маньчжурии активно взаимодействовали с шивей, и это взаимодействие нашло своё отражение в указанном выше комбинированном названии. С другой — можно утверждать и то, что среди тех, кого называли шивей, были также и племена мэн, которые занимали своё место в ряду прочих племён. Поэтому мэн-у шивей могло быть определением из ряда указанных выше «желтоголовых шивей», «шивей чёрные телеги». То есть оно было одним из многих шивейских племён. Позднее, в XII веке уже на территории Монголии все они стали известны под своими собственными именами, такими как тайджиуты, хунгираты и другие.

В любом случае несомненно, что племя или племена мэн, являлись ли они частью шивей или, напротив, были самостоятельным племенем, родственным последним, должны были участвовать в процессе переселения монголоязычных племён из Маньчжурии на запад. Понятно, что теоретически племя мэн не могло не участвовать в данном переселении, иначе впоследствии не появились бы условия для создания в Монголии на его основе монгольского государства. Соответственно напрашивается вывод, что именно это племя и стало основой для созданного Чингисханом государства и затем оно распространило своё название на все вошедшие в его состав остальные монголоязычные племена.

В то же время соратники самого Чингисхана в начале XIII века не видели в употребляемом в отношении их названии мэн никакого практического содержания. Так, когда Чингисхан назвал своё государство монгольским, это вызвало законный интерес у китайских авторов. Поэтому чиновник из южнокитайской империи Сун, посланный к Чингисхану во время его войны с чжурчженьской империей Цзинь, естественно, заинтересовался этим вопросом. Опираясь на информацию своих собеседников из числа людей Чингисхана, он сообщал, что «в старину существовало государство Монгус. В незаконный период цзиньцев Тянь-хуй (1123–1134 гг.) они также тревожили цзиньских разбойников и причиняли им зло… Монголы (мэн) некогда переменили период правления на Тянь-син и их владетель назвал себя «родоначальником династии и первым просвещённым августейшим императором». Нынешние татары очень примитивны и дики и почти не имеют никакой системы управления. Я, Хун, часто расспрашивал их об их прошлом и узнал, что монголы (мэн) уже давно истреблены и исчезли»^[174]. Другой китайский чиновник из империи Сун, некий Ли Синьчуань, писал о том, что «существовало ещё какое-то монгольское государство. Оно находилось к востоку от чжурчженей. При Тан его называли мэн-у. Цзиньцы называли его мэн-у, а также называли его мэн-гу. Теперь татары называют себя Великим монгольским государством и поэтому пограничные чиновники именуют их сокращённо мэн-да. Но эти два государства отстоят друг от друга с востока на запад в общей сложности на несколько тысяч ли. Неизвестно, почему они объединены под одним именем»^[175]. Из приведённых данных видно, что для китайских чиновников вопрос был далеко не однозначен, как, впрочем, и для их собеседников из числа людей Чингисхана, которые явно не привыкли ещё к новому для себя определению. Отсюда и упоминание о древних монголах, «которые давно исчезли», как о своего рода исторической легенде, которая к тому же могла быть легко локализована как в самой Монголии, так и далеко к востоку от неё.

Скорее всего, люди Чингисхана столкнулись с серьёзными трудностями при ответе на вопрос их китайского собеседника о племенах мэн или в позднейшей интерпретации монголах, потому что в тот момент для них более естественной была идентификация по тем племенам, выходцами из которых они, собственно, и являлись. Очевидно, что если бы среди них были выходцы из конкретного племени мэн, то они не преминули бы упомянуть об этом. Тем более такое племя теоретически должно было играть доминирующую роль в государстве Чингисхана, к нему в принципе должен был принадлежать сам его основатель. Указание о том, что некие монголы давно истреблены, говорит о том, что для людей Чингисхана название мэн носило абстрактный характер. То есть в практическом смысле оно не было связано ни с одним известным им в то время племенем. А название мэн наверняка не было для них чужим. Скорее всего, оно было связано с исторической памятью кочевых племён Монголии. Тем более что согласно указанию китайского источника его собеседники называли вполне конкретное время, когда такое государство могло существовать. Это был момент гибели империи киданей Ляо в первой четверти XII века. Исторически весьма интересное время.

По сути, именно тогда в последний раз активно использовался термин «шивей» в отношении монголоязычных племён. «Осенью 1124 года Тянь-цзо (последний киданьский император. — Прим. авт.), к которому прибыл с войском Елюй-Даши и который получил кроме того войска от шивейцев, живших в горах Иныиань, сказал, что это Небо помогает ему восстановить падающую династию»^[176]. Позднее, когда указанный Елюй Даши направился на запад, он встречался с разными племенами, среди которых были и шивей. «Елюй Даши шёл на север три дня, прошёл мимо реки Хэйшуй и встретился с чанвэнем Суангуэром — вождём племени бай дада (белые татары). От него Елюй Даши отправился дальше и дошёл до западных богатых городов и поселился там. В то время правители семи областей такого рода, как области Вэй и У, и князья четвёртой степени (бэйсэ) восемнадцати племён такого рода, как племена хуан (тоу) шивэй, все пришли, чтобы встретиться с ним»^[177]. Однако после гибели империи Ляо употребление названия шивей в отношении монголоязычных племён Монголии прекращается. При этом очевидно, что данные племена остались на своих местах и впоследствии именно они вошли в состав государства Чингисхана. Поэтому логично предположить, что название шивей перестало употребляться в связи с тем, что произошло политическое падение киданей. То есть обобщающее обозначение шивей в отношении родственных им монголоязычных племён, которые не входили в состав тех, кого считали киданьскими, употребляли именно кидани. После их ухода с политической сцены в Северном Китае и Монголии делать это было уже некому.

В то же время победившие киданей чжурчжени, после того как они, в свою очередь, в начале XII века столкнулись с кочевниками Монголии, стали использовать в отношении них обозначение мэн. «Когда Цзинь достигла расцвета, было учреждено северо-восточное пограничное управление, Дун-бэй чжаотао сы, с целью защиты от мэнгу (монголов), Гаоли (Кореи) и юго-западное пограничное управление, Синь чжаотао сы, с целью управления северными районами, удерживаемыми Западными Ся и мэнгу (монголами)»^[178]. Данная информация ещё больше запутала ситуацию, потому что она однозначно указывала на существование племени мэн, или монголов, на границах чжурчженьского государства. При этом заметим, что в данном случае племена мэн противостояли чжурчженям одновременно и на востоке, в Маньчжурии, и на западе, в Монголии.

Проще всего было бы предположить, что некие племена мэн ранее проживали в Маньчжурии, а затем часть из них переселилась в Монголию в общем потоке монголоязычных племён, а некоторые остались на месте. Поэтому всё говорило о том, что когда чжурчжени вышли на северо-западные границы Северного Китая, они узнали в своих новых противниках, нападавших на них с территории Монголии, знакомых им по Маньчжурии представителей некоего племени или народа мэн. Отсюда и общее название для восточных и западных противников чжурчженей.

Однако мы знаем, что кидани называли своих кочевых монголоязычных соседей, главным образом шивей, безотносительно их конкретной племенной принадлежности. Причём это название они использовали как сначала в Маньчжурии, так затем и в Монголии. Одновременно есть свидетельство людей Чингисхана о том, что племена мэн активно участвовали в войне против чжурчженей в тот момент, когда те завоёвывали киданьскую империю Ляо в начале XII века, а затем якобы исчезли. При этом очень похоже, что структура населения собственно Монголии за указанный период, с начала XII по начало XIII вв., не сильно изменилась. Её по-прежнему населяли племена монголоязычных кочевников, переселившихся в Монголию из Маньчжурии примерно в период с X по XI вв. Характерно, что прадед самого Чингисхана Хабул-хан как раз в начале XII века активно участвовал в войне против чжурчженей. Тогда возникает вопрос: как можно объяснить весь комплекс имеющейся у нас и при этом достаточно противоречивой информации?

Из всех указанных выше фактов можно сделать вполне определённый вывод. Очень возможно, что монголоязычные кидани называли обобщающим словом «шивей» те же самые племена, которые тунгусоязычные чжурчжени называли мэн. То есть для киданей под названием шивей выступали все те племена, которые были монголоязычны, но не входили в киданьский племенной союз и близкий к ним союз племён си. В свою очередь тунгусоязычные народы называли эти же самые монголоязычные племена, которые проживали по соседству с ними в Маньчжурии, другим обобщающим термином. Очень может быть, что им как раз и был термин «мэн» или «мангу». Последнее название вполне могло быть связано с тунгусским словом «мангу» или «мангку», которое согласно приведённому выше мнению Б. Зориктуева и Э. Шавкунова имело отношение к речной системе Дальнего Востока. Напомним, что Б. Зориктуев высказывал предположение, что название «мангол» означает «люди, живущие в долине реки Мангу», так тунгусские племена называли Амур, в бассейне которого проживали многие монголоязычные племена до своего переселения в Монголию.

Здесь необходимо также отметить, что собственно чжурчжени образовали своё государство на базе тех же самых племён мохэ, которые составляли основу государства Бохай, в зону влияния которого в период его расцвета с большей долей вероятности также входили и многие монголоязычные племена Маньчжурии. «Процесс консолидации чжурчженьского народа был очень сложным и захватил ряд племён и народностей. В центре его находились хэйшуй мохэ. В нём участвовали другие мохэские племена (сумо, фуне, бай-шань), племена хуйба, тели, юэси, юйлоу, ужэ, уго, вэймо и др. Население Коре, Бохая и Динъаня тоже принимало в нём участие»^[179]. Василий Васильев писал, что «в низовьях Амура, где и ныне обитает племя мангуты, что означает «речные», потому что река и вода на их языке называется мангу. Слово это тождественно с мукэ (вода) на собственном или южноманьчжурском наречии»^[180]. В любом случае тунгусские племена мохэ наверняка в Маньчжурии являлись соседями монголоязычных племён и находились с ними в сложной системе взаимоотношений, в рамках которых были в том числе выработаны и устойчивые идентификационные признаки.

Таким образом, можно предположить, что тунгусоязычные племена из лесных районов восточной Маньчжурии называли своих монголоязычных соседей термином «мангу» в разных вариантах произношения этого слова. А родственные последним монголоязычные кидани использовали в отношении них же название шивей. При этом оба названия носили обобщающий характер, поэтому, собственно, они и не были связаны с каким-либо конкретным племенем, будь то шивей или мэн. Поэтому для киданей их соседи и в Маньчжурии, и затем уже после их переселения в Монголию выступали под названием шивей. В то время как для тунгусоязычных чжурчженей более привычным было использование термина мэн, мэн-у, мангу. Отсюда и противоречие в данных. Очевидно, что тот, кто осуществлял политическую гегемонию в Северном Китае, и имел приоритет в использовании определяющих терминов в отношении своих соседей.

Когда чжурчжени разгромили киданьскую империю Ляо, они автоматически стали называть кочевников Монголии привычным им тунгусским определением мангу или мэн-у. Отсюда, возможно, и появление известного парадокса, откуда взялись два монгольских государства. Характерно, что речь здесь не идёт о монгольских государствах, скорее о племенах под общим названием «мэн», которые были враждебны чжурчженям на их восточных и одновременно на северо-западных границах. Напомним, что часть лесных районов восточной Маньчжурии осталась самостоятельной ещё в период становления империи Ляо и завоевания киданями государства Бохай. В частности, это могло иметь отношение к тому же бассейну реки Амур. Местные племена, в отношении которых и могло использоваться наименование «мангу», не были полностью покорены ни киданями, ни позднее чжурчженями и наверняка представляли для них определённую угрозу.

Если принять эту версию в качестве рабочей, тогда становится понятно, почему среди монголоязычных племён, переселившихся из Маньчжурии в Монголию, собственно, и не было конкретного племени мэн. Это было связано с тем, что «мэн», или его вариации (мангу, мэн-ва, мэн-у, мэн-да), был обобщающим термином. При этом сам по себе он наверняка занимал определённое место в исторической памяти монголоязычных народов, равно как и определение шивей. В связи с этим весьма характерно, что мы не ищем племени шивей после исчезновения этого названия из исторической практики, но одновременно продолжаем искать племя мэн. Несомненно, что это следствие принципа обратного отсчёта — искать в истории обоснование тех событий, которые привели к итоговому современному результату. Поэтому если, к примеру, у нас есть монголы и монгольское государство, тогда необходимо найти в данном случае и племя мэн, которое должно было находиться у его основания.

До сих пор мы говорили о терминах, используемых киданями и чжурчженями в отношении монголоязычных племён сначала Маньчжурии, а потом и Монголии. Стоит вспомнить и о третьем заинтересованном наблюдателе — представителях собственно Китая. Отметим, что в приведённом выше отрывке из истории империи Тан, где упоминались название «мэн-у шивей», скорее всего, было отражено вовсе не взаимодействие между племенами, известными под этими двумя названиями. В начале этой работы было сделано предположение, что во время империи Чжоу китайцы с помощью использования двойных наименований вроде жуны-ди или мань-и как раз и отражали своё понимание межплеменного взаимодействия. Однако в данном конкретном случае речь, возможно, идёт о том, что китайские авторы данной истории использовали сразу два наименования — и киданьское и чжурчженьское. С одной стороны, это могло быть связано с тем, что китайцы непосредственно не контактировали с северными монголоязычными племенами Маньчжурии, будучи отделены от них киданями и государством Бохай, вплоть до падения последнего в 926 году. Соответственно они получали информацию о данных племенах либо от киданей, либо от тунгусоязычных мохэ, составлявших основу бохайского населения. С другой стороны, указанные истории империи Тан были созданы в период господства в Северном Китае киданьской империи Ляо. Следовательно, точка зрения киданей по отношению к их непосредственным соседям наверняка была учтена в данных документах.

Однако если для китайцев в X–XI вв. племена восточной лесной части Маньчжурии воспринимались через призму взглядов киданей и мохэ, вспомним хотя бы приведённую выше китайскую оценку о том, что все племена шивей связаны именно с мохэ, то по отношению к северным кочевникам у них было собственное мнение. Слишком важны были для исторического Китая отношения с кочевыми племенами, обитавшими в степном приграничье в направлении Монголии. Поэтому, очевидно, пришедшее вместе с киданями название шивей в отношении их так и не прижилось. Не стали китайцы использовать и термин «мэн», который пришёл в Северный Китай вместе с чжурчженями.

В X–XIII вв. китайцы называли племена северных кочевников дада (позднейшая интерпретация звучала как татары). «Земли, на которых впервые возвысились татары, расположены к северо-западу от земель киданей. Племена татар происходят от особого рода шато. Их имеются три рода: чёрные, белые и дикие»^[181]. Упоминание в данном сообщении о происхождении татар (дада) от шато весьма показательно. Последние были широко известны в период кризиса в последние годы существования империи Тан, когда их предводитель Ли Кэюн сыграл ключевую роль в разгроме восстания Хуан Чао. Перед этими событиями племя шато проживало в степях южнее Гоби и априори являлось тюркоязычным. Для китайцев шато были составной частью тех тюрков, которые исторически противостояли Китаю на северо-западных границах и особенно в Монголии. Заявляя о происхождении татар от шато, китайский автор фактически говорит о преемственности новых кочевников Монголии по отношению к занимавшим ранее её территорию тюркам, прежним историческим противникам Китая, безотносительно существовавших между ними языковых различий. Для китайцев был более важен статус как самой Монголии, исторически имевшей стратегическое значение для безопасности Китая, так и населяющих её племён.

С точки зрения китайских авторов «нынешний император Чингис, а также все его полководцы, министры и сановники являются чёрными татарами»^[182]. При этом для них не имело смысла разбираться в деталях распределения конкретных племён, которые скрывались под обобщающими названиями вроде дада или шивей. Но так или иначе, речь шла всё о тех же монголоязычных племенах, которые мигрировали с востока в Монголию. Даже если иметь в виду, что в их число могли войти некоторые тюркоязычные племена, оставшиеся на этой территории после политических и природных катаклизмов, имевших место в IX веке. В случае если такие племена и остались в Монголии, всё равно они должны были составлять меньшую часть от общей массы монголоязычных племён и наверняка подвергались при этом языковой ассимиляции. Хотя к числу белых дада (татар) китайцы относили племена онгутов, проживавших к югу от пустыни Гоби, непосредственно в степном приграничье рядом с Великой Китайской стеной. Считается, что данные племена как раз и имели прямое отношение к тюркоязычным шато. Вообще можно предположить, что тюркоязычные племена, несмотря даже на длительный период нахождения в составе киданьского государства, продолжали составлять основную часть кочевников, проживавших в широкой степной полосе между Гоби и Стеной. Соответственно, для китайцев именно они представляли собой собственно степные кочевые племена. Расположенная за пустыней Гоби Монголия, скорее всего, была в этот период китайцам малоизвестна. Это наверняка было связано с тем, что сами китайцы с момента утверждения господства на севере Китая империи Ляо потеряли политическую инициативу. В связи с чем отношения с Монголией не имели для них большого политического значения. Поэтому обобщающее название дада, используемое в отношении тюркоязычных кочевников прилегающих к Стене степных районов, автоматически было распространено и на монголоязычных кочевников Монголии.

Характерно, что в момент гибели киданьской империи Ляо название дада используется параллельно с названием шивей. Так, выше упоминалось, что в 1124 году Елюй Даши пришёл на помощь к последнему киданьскому императору Тянь-цзо с воинами из племени шивей. Однако с предоставлением помощи ничего не получилось, Елюй Даши предпочёл направиться с войсками на запад, в Восточный Туркестан и Семиречье, и тогда «Тянь-цзо направился в последний поход «во главе 50 тысяч воинов из племени дадань»»^[183]. Характерно, что при описании вполне конкретной истории применяются сразу два обобщающих названия, здесь и шивей, и дадань (дада). Елюй Даши в своём походе на запад также встречается сначала с белыми дада под руководством некоего Суангуэра, а затем и с шивей. Можно представить, что сами кидани хорошо различали разницу между дада и шивей.

Возможно, что для них шивей это были хорошо знакомые им родственные племена, а под определением дада они понимали то кочевое население, которое осталось в степях Монголии и на границах с Китаем от прежних времён, периода господства здесь различных тюркоязычных народов. После же того, как название шивей исчезло вместе с потерей киданями политической самостоятельности, в Степи в качестве обобщающего осталось название дада. Но весьма недолго продолжался и период, когда пришедшие в Северный Китай чжурчжени называли северных кочевников более привычным им термином «мэн». Это могло быть связано с тем, что они сравнительно быстро увидели разницу между теми племенами, с которыми имели дело на востоке в Маньчжурии, и теми, кто атаковал их с территории Монголии. Безусловно, передвижение из лесных районов Маньчжурии в монгольские степи, в конце концов, изменение системы хозяйствования не могли не оказать влияния на восприятие чжурчженями своих северных соседей. Скорее всего, они отразили своё понимание этой разницы отказом от употребления в отношении них обобщающего определения мэн. В результате осталось практически единственное обобщающее название дада, которым указанных выше кочевников называли китайцы. И это название применялось ими вплоть до эпохи Чингисхана и становления монгольского государства в Китае.

Однако в любом случае обстоятельства, связанные с завоеванием чжурчженями империи Ляо, представляют большой интерес для понимания монгольской проблемы. Это связано не только с тем, что в этот период прекратилось использование терминов «шивей» и «мэн» в отношении кочевников Монголии, и даже не с тем, что прадед Чингисхана Хабул-хан принимал непосредственное участие в этих событиях. Дело в том, что события, связанные с падением Ляо, во многом предопределили ту политическую ситуацию в Монголии ко второй половине XII века, в которой произошло становление государства Чингисхана.

Напомним, что кидани использовали весьма эффективную систему внешнего контроля над разрозненными монголоязычными племенами Монголии. «Был принят закон, воспитывающий людей отдалённых (владений): если одно племя отложиться от подданства, то заставлять ближайшее к нему племя усмирять (его), и каждое (племя) заставлять взаимно следить за силой (других племён)»^[184]. В результате всех принятых мер отдельные племена не имели возможности для ведения самостоятельной войны против находящегося под контролем киданей Китая. Также важно, что кидани максимально эффективно препятствовали созданию условий для предварительной консолидации сил отдельных племён с целью оказания более успешного давления на всё тот же принадлежащий им Китай. Соответственно Монголия при киданях не представляла угрозы их китайским владениям.

Всё изменилось после поражения киданей. Мы видели, что сначала монголоязычные племена Монголии участвовали в войне на стороне родственных им киданей. В связи с этим можно вспомнить о воинах из шивей и дадань, которые помогали последнему киданьскому императору Тянь-цзо. Затем после поражения киданей племена Монголии получили возможность для самостоятельных нападений на только что завоёванный чжурчженями Северный Китай. Таким образом, они впервые выступили в качестве самостоятельной политической силы. При этом у них, очевидно, не было причин к консолидации сил. Обстановка политического хаоса в Северном Китае в связи с войной чжурчженей с киданями, создавала условия для самостоятельных действий различных племён. Кроме того, в очередной раз в истории сказалось стратегическое преимущество расположенной за пустыней Гоби территории Монголии. Чжурчжени не могли справиться с наступавшими на них с монгольского направления мобильными отрядами кочевников.

Начало бессистемной войны с нападавшими на них с северо-запада многочисленными кочевыми племенами, несомненно, создало для чжурчженей серьёзную проблему. Чжурчженям, как и всем прочим политическим силам, владевшим в разное историческое время Северным Китаем, было крайне сложно обеспечить военным путём контроль над землями за пустыней Гоби. В то время как кочевники с территории Монголии могли сравнительно безопасно для себя совершать свои нападения на Китай, не опасаясь ответных ударов.

В результате чжурчжени были вынуждены обратиться за помощью к только что покорённым ими киданям и воспользоваться их опытом. Последние помогли чжурчженям восстановить существовавшую ранее в киданьской империи Ляо систему контроля за беспокойными северными кочевыми соседями. «Политика соглашения с высшей киданьской знатью проводилась одновременно с чжурчженьскими завоеваниями. Бывшие северо-западные и юго-западные губернии (Ляо) были превращены в 1127 году в одноимённые верховные комиссариаты. Комиссариат стал высшей военной и гражданской властью на местах… их возглавили кидани, опиравшиеся на помощь своих соплеменников»^[185]. Кидани были широко представлены в верховной иерархии империи Цзинь. «Кидани при Цзинь занимали посты советников, старших советников и даже вице-канцлеров»^[186]. Главная задача киданей заключалась в охране северных границ империи. Чжурчжени решили использовать накопленный опыт киданей в отношениях со степными племенами в своих интересах. Они называли это «политикой покорения Севера»^[187]. Можно предположить, что основные направления прежней политики киданей в отношении кочевников Монголии были чжурчженями в целом сохранены.

К этому же периоду относится и позднее упоминание сунских авторов, которые со слов людей Чингисхана говорили о некоем монгольском кочевом государстве во главе с императором, обладавшим собственным девизом правления, которое вело войны против Цзинь. Скорее всего, люди Чингисхана и чжурчжени пересказали своим китайским собеседникам из Сун общую историю масштабной войны начала XII века, когда чжурчжени воевали сначала против киданей, а затем против северных кочевников. Это были две отличные друг от друга войны, носившие принципиально разный характер. Вполне возможно, что в позднейшей интерпретации эти войны стали восприниматься как одна, а родственные связи между монголоязычными киданями и шивей поддержали жизнеспособность такой версии.

Поэтому собеседники китайских чиновников из числа соратников Чингисхана и не могли объяснить, куда делись те монголы начала XII века. В свою очередь, китайцы из Сун не могли понять, почему им рассказывают о государстве с императором и девизом правления. Все эти символы государственности были только у киданей из империи Ляо, но их не могло быть у разрозненных племён Монголии начала XII века. Просто война чжурчженей против северных кочевников началась практически без перерыва после завершения их войны с киданями. Более того, племена Монголии активно участвовали в завершающей стадии войны на стороне последних киданьских императоров. Отсюда, очевидно, и истории про государственность и девиз правления.

Таким образом, чжурчжени с помощью киданей отбили первый натиск со стороны северных степей. Войска на службе Цзинь из числа киданей и других зависимых кочевников, проживавших в степях южнее Гоби, обеспечивали контроль над действиями северных кочевников на прилегающих к Китаю территориях. Одновременно основным союзником чжурчженей на территории собственно Монголии стало некое племя татар, которое, судя по всему, взамен получило право контролировать всю торговлю Китая со Степью. «Монголы (в данном случае автор имеет в виду монголоязычных северных кочевников, живших в XII веке на территории Монголии вообще. — Прим. авт.) нуждались в предметах роскоши и получали их из Цзинь. Они ввозили также зерно, чай и оружие. Пристрастие всего населения к чаю рассматривалось правительством Цзинь как серьёзный подрыв экономической стабильности государства ввиду колоссальных сумм, расходуемых на покупку чая за границей, так как наладить производство высококачественного чая не удавалось»^[188]. Естественно, что племя татар, в свою очередь, должно было обеспечивать порядок в Степи, с тем чтобы не допустить нанесения урона Китаю и приносящей им большую прибыль торговле с ним. Соответственно их естественными противниками в первую очередь становились военные вожди отдельных племён, которые в предшествующий период широко использовали военные набеги на цзиньский Китай с целью получения добычи. Именно татары поймали одного из военных вождей Амбагань-хана и передали его Цзинь. Они же впоследствии отравили отца Чингисхана Есугей-багатура.

Таким образом, представители племени татар защищали свои привилегии и убирали конкурентов. Предоставленная Цзинь торговая монополия, скорее всего, была весьма эффективной и, очевидно, вполне оправдывала все их усилия. Некоторые племена Монголии, несомненно, периодически пытались нарушить монополию татар, но им это не удавалось. Например, «племя сяньчу, которое некоторыми авторами связывается с джалаирами. Оно стремилось установить торговые отношения с чжурчженями, неоднократно обращаясь к ним с просьбой об открытии рынков на таможнях»^[189]. Но политические услуги, оказываемые татарами империи Цзинь, до определённого момента обеспечивали сохранение за ними приоритетов в торговле. Хотя это и не было особенно выгодным с экономической точки зрения.

К примеру, указанный выше дефицит чая для торговли со Степью цзиньцам приходилось обеспечивать за счёт его покупки на юге в южнокитайской империи Сун. Это создавало экономическое напряжение для Цзиньского государства, хотя и было оправдано с политической точки зрения. Одновременно цзиньцы, очевидно, стремились не допустить и конечного усиления татар. С тем чтобы на территории Монголии не образовалось государства, способного восстановить прежнюю систему отношений Китая со Степью, существовавшую во времена тюрков и уйгуров. Поэтому при наличии доминирующего племени татар в степях Монголии находилось сравнительно большое число различных самостоятельных племён.

Здесь мы уже вплотную подходим к эпохе Чингисхана и связанными с ней историческими источниками. Они довольно подробны в своём описании имевших место событий и принявших в них участие тех или иных племён Монголии. Выше была сделана попытка доказать, что в предшествующий период времени ни в Монголии, ни ранее в Маньчжурии не было конкретного племени, известного под названием мэн, мэнгу, мэн-у, и что данный термин являлся обобщающим определением, которое применяли тунгусоязычные народы в отношении своих монголоязычных соседей. Последний раз он употреблялся тунгусоязычными чжурчженями, когда они только столкнулись с монголоязычными кочевниками Монголии. Если предположить, что это так, тогда возникает вопрос: к какому племени принадлежал сам Чингисхан?

Официальная монгольская традиция утверждала, что Тэмуджин происходил из некоего рода кият-борджигин, который, в свою очередь, входил в подразделение так называемых монголов-нирунов. Фактически единственное место, где идёт речь о таком разделении монгольского общества на нирунов и прочих, — это работа Рашид ад-дина. При этом надо иметь в виду, что мы имеем дело с официальной версией, созданной уже после образования Монгольской империи, которая при этом носит явно заказной идеологический характер.

Так, к монголам-нирунам официальная история относила потомков некоей легендарной прародительницы монголов Алан-гоа от не менее легендарного Добун-Баяна, по версии Рашид ад-дина, или Добун-Мергена, по версии «Сокровенного сказания». Всего у нирунов, по информации Рашид ад-дина, было два подразделения. Одну часть нирунов составляли племена катакин, салджиут, тайджиут, хартакан, урут, мангут, барулас, хадаркин, дурбан, баарин, дуклат, йисут, сукан, джурьят, будат, чинос, нуякин, хартакан. В другую часть входили нируны из подразделения кият. Это были племена юркин, чаншиут, кият-ясар и кият-борджигин^[190]. Вот к этому последнему племени и принадлежал сам Чингисхан, названный при рождении Тэмуджином.

Однако тут же Рашид ад-дин отмечает, что род кият-борджигинов произошёл непосредственно от родного отца Чингисхана^[191]. Для нас в дальнейшей работе будет важно замечание, что в хронике истории династии, написанной её официальным историком, подчёркивается особое положение рода кият-борджигинов. Фактически это и есть семья Чингисхана, начало этому роду положил его отец. Судя по всему, такое выделение не случайно. Оно должно продемонстрировать особое место семьи основоположника империи в родоплеменной структуре монгольского общества. Вся остальная его структура в некоторой степени подстраивается под этот ключевой постулат государственной идеологии. В работе Рашид ад-дина мы имеем дело с типичным историко-идеологическим произведением. Очевидно, что официальная история монголов, представленная им нашему вниманию, создавалась постфактум, и каждому племени, из тех, кто был вовлечён в первоначальный процесс создания Монгольской империи, было определено в ней своё место.

Например, некоторые племена, в числе которых джалаир, татар, меркит, ойрат, урянкай и некоторые другие согласно версии Рашид ад-дина вошли в состав монголов позже момента их создания. Соответственно они не относятся к нирунам. Ещё одну группу племён, которые не столь давно, по временным меркам автора, стали называть монголами, составили кераиты, найманы, онгуты, тангуты, бекрины и кыргызы^[192]. Таким образом, получается, что официальная династийная история делит монголов на три основные группы. Первая — это собственномонголы-нируны, вторая включает в себя целую группу племён, относящихся к собственно монголам и близких к нирунам и, наконец, третья группа. Причём автор счёл необходимым подчеркнуть, что племена третьей группы находятся в некотором отдалении от собственно монголов.

Хорошо заметно, что в третью группу монголов в основном вошли племена, обладавшие на тот момент определённым уровнем государственной организации. Во-первых, это найманы и кереиты, исповедовавшие христианство несторианского толка. Во-вторых, это онгуты, проживавшие в степях южнее Гоби и по китайской традиции относившиеся к так называемым «белым татарам». Их происхождение также связывают с племенами шато, которые, в свою очередь, имели явное тюркское происхождение. В-третьих, это тангуты, относившиеся к тибето-бирманской языковой семье и составлявшие основное население государства Си Ся, с которыми Монгольская империя вела упорные войны в момент своего создания. И, наконец, в-четвёртых, это заведомо тюркоязычные кыргызы, которые обладали собственной развитой кочевой государственностью. Причём по крайней мере в отношении тангутов и кыргызов можно утверждать наверняка, что они не имели отношения к монгольской языковой среде.

Получается, что в работе Рашид ад-дина в наиболее ёмком виде представлена формула формирования монгольского народа как политического проекта в рамках государства Чингисхана. Всем вошедшим в состав нового государства племенам позднейшая официальная история определила своё место. При этом она выделила отдельное место семье основателя империи в некотором отдалении от остальных племён. И здесь начинается самое интересное, на каких именно основаниях базировалась указанная идеологическая конструкция.

Начать рассмотрение следует с Хабул-хана, к которому восходит генеалогия самого Чингисхана. В официальной монгольской истории он занимает особое место. Одним из сыновей Хабул-хана был Бартан-багатур, его сыном был Есугей-багатур, сыном которого, собственно, и был Чингисхан, которого звали Тэмуджин. «Сокровенное сказание» прямо называет Хабул-хана ханом всех монголов. «Всеми монголами ведал Хабул-хаган. После Хабул-хагана, имевшего семерых сыновей, всеми монголами стал ведать, по слову Хабул-хагана, сын Сенгун-Бильгея, Амбагай-хаган»^[193]. Однако здесь ещё раз надо подчеркнуть, что данная история писалась уже после образования империи Чингисхана. То есть после того, как было принято общее название монгол для всех племён, вошедших в состав империи. Поэтому понятно, что история про прадеда Чингисхана Хабул-хана, который согласно ей был ханом всех монголов, являлась важной составной частью исторической идеологии нового государства. Она должна была придать ему дополнительную легитимность.

Немаловажно также и то, что в официальной монгольской истории существует немало противоречивых указаний, которые позволяют по-другому взглянуть на статус Хабул-хана, его преемников Амбагань-хана и Хутула-хана. Рашид ад-дин пишет, что после гибели Амбагань-хана, захваченного в плен татарами и выданного ими в империю Цзинь, «спустя некоторое время его родственники, сыновья и эмиры племён тайджиут собрались, чтобы вместо него поставить кого-нибудь на царствование. Они провели некоторое время на том совещании и не сошлись ни на ком»^[194].

При этом в предыдущем параграфе Рашид ад-дин указывает, что, «когда известие о гибели Хамбакай-хана дошло до них, Кадан-тайши, Тудай и Есугей-багатур совместно с племенами и многочисленным монгольским улусом устроили совещание, чтобы выступить в поход для оплаты и мщения за кровь Хамбакай-хана. Возведши Кутула-хана в ханское достоинство, они подчинили ему все войска и пошли на Хитай. Когда они прибыли туда, то сразились и разбили войска Алтан-хана, перебили большое количество хитаев и учинили грабёж»^[195]. Если сравнить два приведённых выше отрывка, посвящённых одному поводу, то отчётливо видно, что автор допускает подмену понятий.

В первом отрывке речь идёт о племени тайджиут, во втором — о монгольском улусе в целом. В первом случае вожди тайджиутов не смогли прийти к согласию относительно выбора предводителя вместо погибшего Амбагань-хана, во втором — после его гибели уже вожди монгольского улуса выбирают ханом Хутула-хана, сына Хабул-хана. Заметим, что два данных отрывка в структуре истории Рашид ад-дина разделяет всего одна страница.

В принципе понятно, что для официальной монгольской истории было крайне важно подчеркнуть, что власть рода Чингисхана над монгольским народом легитимна и освящена традицией. В то же время авторы официальной истории не уделяли внимания деталям излагаемой ими истории, потому что не считали это важным и нужным. Поэтому так много у того же Рашид ад-дина историй про то, как сыновья Хабул-хана Хутула-хан и Кадан-багатур пошли на свои юрты в земли племени куралас и вступали в войну с племенем уклат всего с 20 нукерами^[196], про то, как они воевали с татарами, с меркитами, с дурбанами. При этом в одном и том же тексте иногда они выступают под именем монголов, а иногда — под именем тайджиут.

Например, в уста Кадан-багатура при его разговоре с представителями империи Цзинь Рашид ад-дин вложил следующие слова: «Тот вред, который будет причинён мне, будет причинён всему племени тайджиут»^[197]. Для этого уважаемого автора, к тому же проживавшего на территории управляемого монголами Ирана, было не особенно принципиально смешение понятий тайджиут и монгол. Однако для монгольской истории это очень актуально.

Если официальная история Монгольской империи всё время называет тайджиутов монголами и наоборот, то напрашивается вывод, что, скорее всего, Хабул-хан, его преемники Амбагань-хан, Хутула-хан и отец Чингисхана Есугей-багатур как раз и принадлежали к элите племени тайджиут. Более вероятно, что они были военными вождями тайджиутов. И только последующая официальная монгольская история придала им статус общемонгольских ханов. Любопытная оговорка в связи с этим была сделана в «Сокровенном сказании» при описании войны Чингисхана с коалицией различных племён, которые впоследствии вошли в состав монгольского этноса. Среди прочих врагов Чингисхана, хунгиратов, ойратов, меркитов, сальджиутов, автор упоминает также вождей тайджиутов Таргутай-Кирилтуха, Ходун-Орчана и Аучу-багатура. Однако чуть позже, при описании собственно битвы, тайджиута Аучу-багатура, который был направлен в разведку вместе с ханом найманов Буируком, сыном меркитского хана Тохто-беки и ойратским Худуха-беки, автор называет уже монголом. По сути дела, понятия тайджиут и монгол были очень близки для современников. И некоторая путаница в применении этих терминов была связана с политическими обстоятельствами становления новой империи и образованием в результате этого нового монгольского этноса.

Статус военного вождя лучше всего мог бы объяснить роль Хабул-хана, Амбагань-хана, Хутула-хана и Есугей-багатура в политической истории Монголии XII века. «Это были эфемерные вожди неопределённых групп с неопределённой, всегда оспариваемой властью. Древнемонгольский хан ставился, главным образом, на время войны, то есть для наездов, набегов, разбоя»^[198]. Несомненно, что военные вожди становились нужны в тот момент, когда у племён появлялись соответствующие политические задачи. Например, это могла быть война, которую вели ради получения военной добычи. Естественно, что такие задачи могли появиться, когда для этого существовали определённые условия. В ситуации начала XII века такие условия возникли в момент падения киданьской империи Ляо.

Таким образом, можно предположить, что конкретного племени монгол среди множества племён Монголии в начале XII века не существовало. В то же время семья основателя Монгольской империи Чингисхана относилась к крупному монголоязычному племени тайджиут. По своему статусу его предшественники, скорее всего, являлись военными вождями тайджиутов, которые выделились в период войн против империи чжурчженьской империи Цзинь. При этом успешными данные войны были до того момента, пока чжурчжени, столкнувшись с угрозой со стороны кочевников Монголии, не выстроили с помощью покорённых ими киданей свою собственную систему защиты от нападений. Такая система включала также и контроль ситуации внутри Монголии через предоставление торговой монополии на отношения с империей Цзинь крупному племени татар. Татары, в свою очередь, защищали свои привилегии. Они резко ограничили военную активность остальных племён, в том числе уничтожали их военных вождей, среди которых были также и тайджиутские лидеры, включая в их число и ближайших родственников Чингисхана.

В любом случае проблема соответствия терминов монголов и тайджиутов в официальной монгольской истории является ключевой для понимания сути проблемы. Правда, возникает ещё один очень сложный вопрос. Если предположить, что при Чингисхане для обозначения группы племён Монголии, объединённых им в одно государство, был использован старый тунгусский термин «мэн» или «мэнгу» и при этом можно согласиться, что сам Чингисхан принадлежал к племени тайджиут, тогда, естественно, встаёт вопрос: почему, собственно, последние не стали основой государства? Почему при Чингисхане для названия нового государства, и определения всех тех людей, которые вошли в его состав, обратились к заимствованному извне термину «мэн», «мэн-гу», которые затем стали известны как монголы? Трудность ответа на этот вопрос создаёт практически неразрешимое противоречие, потому что оно предполагает решительное воздействие на этнические процессы не просто политических обстоятельств, но и личностного фактора.

Одним из весьма характерных примеров того, насколько трудным оказывается обойти данное противоречие, являются труды одного из ведущих современных российских монголоведов Татьяны Скрынниковой. Например, она считает, что «если вторую половину XII века можно обозначить как период борьбы за власть двух лидирующих этнических групп (монголы и тайджиуты), то заслугой Чингисхана стало то, что он окончательно закрепил власть в Yeke mongol Ulus за монголами. Конечно, история формирования Монгольского улуса — это история борьбы за власть в степи различных племён, союзов и политий. Но детальное исследование позволяет говорить о том, что основным участником этой борьбы, от Хабул-хана до установления Чингисханом династийного правления представителей своего рода, были монголы (они же кияты) и тайджиуты (они же нукузы, или чонос), точнее, возглавляемые этими этническими группами объединения, представляющие собой полиэтнические сообщества»^[199]. Этот же автор в другой работе указывает: «вновь образованная полития (Монгольский улус. — Прим. авт.) представляла собой многокомпонентное сообщество, в котором лидирующее положение занимал клан монгол, что и стало основанием говорить обо всех монголах (монгольский источник) и о Великом монгольском улусе (китайские источники) или о Великой Монголии»^[200]. Следовательно, автор полагает, что в основе Монгольского государства находилось племя или клан монголов, они же кияты, имя которого впоследствии распространилось на другие племена.

При всей чёткости данного утверждения некоторые сомнения у автора всё же остаются. «Монголы и тайджиуты составляли единство, что декларируется общей генеалогией — и те и другие являлись потомками Бодончара, младшего сына Алан-гоа»^[201]. Т. Скрынникова оказывается в сложной ситуации, она поставила вопрос относительно взаимоотношений в связке монголы — тайджиуты и тем самым остро обозначила общую теоретическую проблему, связанную с монгольской проблематикой: существовало ли в принципе отдельное племя монголов? С теоретической точки зрения оно должно было существовать, но убедительно объяснить его место в системе племён Монголии XII века, опираясь на имеющиеся источники, Скрынникова не может. Отсюда и появление сложных конструкций. «Одновременно с единством (родством), отмечается борьба за власть внутри сообщества — противостояние тайджиутов монголам»^[202]. «Сочетание кият/нукуз актуализировалось только в Сборнике летописей и имплицитно содержало в себе идею как союза, так и соперничества двух групп, а именно киятов, носивших более общее имя монгол и тайджиутов, монголизированных позже»^[203]. Предпринятая автором попытка обосновать противостояние тайджиутов и монголов фактически является её стремлением придать стройность процессу образования монгольского этноса.

Татьяна Скрынникова старается найти в источниках информацию для обоснования существования племени монголов, которое после завоеваний, осуществлённых их лидером Чингисханом, стало основой для монгольского народа. Отсюда такое внимание племени киятов, а конкретнее киятов-борджигинов. Очевидно, что Скрынникова опирается на известное указание Рашид ад-дина, который чётко отделил личное племя Чингисхана кият от прочих племён, включая в число последних и тайджиутов. Отсюда и противопоставление тайджиутов киятам, которые собственно и есть, с её точки зрения, монголы. Однако ещё раз повторюсь, что указание Рашид ад-дина, что кияты-борджигины из отдельного подразделения нирунов представляют собой семью Чингисхана, явно не случайно. Авторам данного варианта монгольской исторической идеологии, написанного при дворе монгольских правителей Ирана, необходимо было отделить семью основателя империи от прочих племён, и тем самым они фактически создали историческую путаницу.

Но для автора «Сокровенного сказания», который по времени находился ближе к описываемым событиям, нежели Рашид ад-дин, монголы и тайджиуты это фактически одно целое. Одновременно тайджиуты выступают, как наиболее последовательные политические противники Чингисхана. Возможно, именно ожесточённость борьбы за власть внутри племени тайджиутов и привела к тому, что Чингисхан решил отделить от его структур свою семью. Кроме того, в борьбе за власть в Монголии он не опирался на структуры своего собственного племени. Соответственно после достижения конечного успеха Чингисхану было необходимо обосновать легитимность своей власти в масштабах всех племён Монголии. Очевидно, это не должно было выглядеть как победа вождя племени тайджиутов над всеми прочими племенами. Отсюда и необходимость отделения семьи Чингисхана от тайджиутов с одновременным оттеснением этого некогда влиятельного племени на периферию вновь созданной монгольской государственности.

Налицо сознательный политический шаг, который привёл к глобальным изменениям, в том числе и в этнических процессах в Евразии. Очень интересное мнение высказал в середине XIX века Василий Васильев. «По Юаньской истории можем заключать, что Чингисхан принадлежал к племени или поколению монголов, которые уже существовали до него; на все удостоверяет нас согласиться с китайским писателем Мэн Хуном, современником Чингисхана, который утвердительно говорит, что это имя сначала было неизвестно его подданным и выдумано только во время принятия им императорского титула и что во всём этом участвовали киданьские перебежчики, которые внушили этому завоевателю китайские понятия о названии царств, годах правления. По этим понятиям, когда кто принимает императорский титул, то он назначает наименование своей династии. Тэмучин принимает титул Чингисхан, что соответствует китайскому понятию о годах правления и даёт своей державе имя монголов. Китайский писатель именно говорит, что последнее название было выбрано по воспоминанию о храбрых мэнву, он оспаривает тождество этих мэнву с новыми монголами»^[204]. В принципе, если Тэмуджин хотел продемонстрировать своё право на власть над всеми кочевыми племенами, то вполне логично выглядит выбор для всех них нового обобщающего названия, которое не было связано с его родным племенем тайджиут.

Понятно, что это было субъективное решение хана. Причём старое тунгусское обобщающее название мангу, мэнва или мэн-у, скорее всего, было выбрано потому, что оно сохранилось в исторической памяти кочевников Монголии. Кроме того, свою роль могло также сыграть то обстоятельство, что главным противником Чингисхана и его сподвижников в 1206 году была чжурчженьская империя Цзинь. Возможно, что такое решение было напрямую адресовано тунгусоязычным чжурчженям, и оно вполне могло быть подсказано киданьскими перебежчиками, как предполагал Василий Васильев. Это могло быть политической программой действий для нового государства. Например, преследовалась цель напомнить цзиньцам о временах их войны с киданями в начале XII века, в которой кочевники Монголии принимали самое активное участие. Это более вероятно, чем напоминание о совместном проживании монголо- и тунгусоязычных племён в Маньчжурии. Потому что некоторая преемственность по отношению к киданьской империи Ляо позволяла повысить статус государства Чингисхана и несколько уравнять его с империей Цзинь.

В то же время новое государство не могло напрямую заявить о своей преемственности по отношению к киданям. В первую очередь потому, что в это время сами кидани находились в подчинении империи Цзинь. Помимо этого, в Семиречье и Восточном Туркестане в это время существовало самостоятельное государство киданей, известное под именем кара-китайского. Причём и в империи Цзинь и в государстве кара-китаев было много потомков правившей в империи Ляо семьи Елюй. Естественно, что, несмотря на языковую близость с киданями, для нового государства, объединившего монголоязычные племена, было невозможно признать свою преемственность по отношению к империи Ляо. Поэтому название «мангу», которое активно употреблялось чжурчженями в период их войны с Ляо, позволяло напомнить о данной преемственности, но при этом подчеркнуть самостоятельную идентичность кочевников Монголии.

Соответственно обобщающее название «мэн» или «мангу» для всех племён нового государства было, скорее всего, принято из политических соображений и связано с провозглашением нового государства. В связи с тем, что одной из главных целей данного государства, объединившего всех кочевников Монголии, была война с империей Цзинь, то данное название было адресовано именно ей. Это был своего рода вызов, заявка на равный статус, напоминание о прошлом.

Поэтому, возможно, не стоит искать племя мэн или монгол в структуре первоначального сообщества монголоязычных племён Монголии. Скорее всего, его там не было. Термин «мэн» применялся в отношении населения государства Чингисхана и его потомков и противопоставлялся любым другим идентичностям. Весьма характерно свидетельство Плано Карпини, который приводит слова одного из приближённых Сартака, сына Бату-хана и правнука Чингисхана: «Не говорите, что наш господин христианин, он не христианин, а Моал», так как «христианство представляется им названием какого-то народа»^[205]. В целом речь фактически идёт о попытке создать новую надплеменную идентичность, связанную исключительно с государством. Хотя эта попытка в целом оказалась неудачной, её следствием стало появление новой этнической общности — монголов.

В начале пути

Племя тайджиут было одним из тех, кто пострадал от новой весьма эффективной политики чжурчженей по отношению к северным кочевникам, которая была окончательно сформирована к середине XII века. Хабул-хан и его преемники, судя по всему, были весьма успешными военными предводителями тайджиутов и организовывали их нападения на чжурчженей. Естественно, что именно это племя оказалось под серьёзным давлением со стороны Цзинь и союзных ей татар. И это напрямую затронуло семью Тэмуджина, будущего Чингисхана.

В его истории самый трагичный момент связан с резким падением могущества семьи после смерти отца Есугей-багатура. По преданию его отравили все те же татары, когда он возвращался домой из племени хунгират, где сосватал своего сына Тэмуджина за дочь некоего Дай-сэчена. В результате после смерти Есугей-багатура все его ушли с тайджиутами во главе с Таргутай-Кирилтухом. Если абстрагироваться от личной неприязни, которую могли иметь по отношению к семье Есугей-багатура другие вожди тайджиутов, то можно предположить, что его гибель и падение влияния его семьи могли быть связаны с общим изменением политической обстановки в Монголии и сменой политической ориентации таким крупным племенем, как тайджиуты.

Следование политической линии Хабул-хана, Амбагань-хана, Хутула-хана, а затем и Есугей-багатура означало для тайджиутов продолжение борьбы против Цзинь и союзных им татар. Если считать, что эта война в принципе стала возможна благодаря разгрому киданьской империи Ляо в 1125 году и обстановке хаоса в китайско-степном приграничье, то после завершения этого периода и укрепления власти чжурчженей, ситуация резко изменилась. Продолжение прежней политики стало невозможным. Вернее сказать, она требовала от племён, в том числе от тайджиутов, слишком больших издержек. Скорее всего, именно поэтому племенные вожди вроде Тайджиутского Таргутай-Кирилтуха предпочли синицу в руках журавлю в небе. Вместо продолжения походов на Цзинь и ведения бесперспективной войны с доминирующими в Монголии татарами они стали вести обычный образ жизни. В таком случае изменение отношения тайджиутов к семье Есугей-багатура после его смерти стало символом перемен в политике этого племени.

Новая политическая ситуация в Монголии привела к распаду больших племён на составные части — улусы отдельных владетелей вроде Таргутай-Кирилтуха или ближайших родственников Тэмуджина, его дяди Даритай-отчигина, его двоюродных братьев Алтана, Хучара и других. Это было связано с тем, что крупные племенные объединения нужны для решения больших политических задач. Если таких задач нет или их достижение становится невозможным, крупные племена неизбежно распадаются на составляющие их части. Так проще вести кочевой образ жизни в степи и проще выживать. Продуктов, производимых кочевым хозяйством, становится достаточно для обычной жизни. В то время как государственность, а крупные племенные образования это и есть начало кочевой государственности, требует постоянного притока средств из-за пределов обычного кочевого хозяйства. Если отпадает потребность в концентрации усилий племён для решения больших политических задач, тогда пропадает и необходимость в военных вождях. Соответственно таким племенам, как тайджиуты, становятся не нужны выполняющие эту функцию ханы, вроде Хабул-хана, Амбагань-хана, Хутулы-хана или Есугей-багатура. Поэтому было вполне естественным падение после смерти Есугея политического влияния его семьи.

Таким образом, к середине XII века на территории Монголии сложилось неустойчивое равновесие между отдельными племенами. Ни у одного из них не было ни сил, ни возможностей для того, чтобы, усилившись, получить резкое преимущество над конкурентами. Одной из причин этого была невозможность вести активную и успешную внешнюю политику. Она могла бы помочь привлечь на свою сторону другие племена за счёт получения военной добычи и последующего её распределения в Степи. В результате племена Монголии оказались в зависимости от тех продуктов, которые им давали кочевое хозяйство и охота. Следствием этого стал распад крупных племенных образований на более мелкие, вплоть до отдельных семей. В определённом смысле происходила деградация обычной племенной структуры кочевых обществ Монголии. И основной причиной этого явился внешний фактор — весьма эффективная политика контроля над Степью, проводимая в середине XII века империей Цзинь. Именно на этот период времени и пришлась юность Тэмуджина.

История Тэмуджина и его семьи в этот период хорошо известна из официальной монгольской истории. Семья бедствовала, сам Тэмуджин попадал в рабскую зависимость от тайджиутского вождя Таргутай-Кирилтуха. Из всей этой печальной истории для нас важно одно — это то, что Тэмуджин начинал свою политическую карьеру, не будучи племенным вождём. За ним не стояла никакая племенная структура, и этот факт сам по себе придавал последующему созданию Тэмуджином Монгольской империи уникальный по сравнению с другими кочевыми государствами характер.

Именно в период тяжёлых испытаний для Тэмуджина и произошёл, очевидно, его разрыв с племенем тайджиут. Его отец Есугей-багатур, его дед Бартан-багатур и прадед Хабул-хан были тесно связаны с тайджиутами. Однако, став Чингисханом, Тэмуджин в рамках официальной истории своего государства первым делом выделяет семью своего отца в отдельное племя, которое получает название кият-борджигин. Более того, официальная монгольская история относит тайджиутов в числе большинства остальных племён к совершенно другому подразделению так называемых монголов-нирунов. И это подразделение занимает среди монголов место, отличное от того, которое занимают кият-борджигины. Создаётся впечатление, что официальная история стремится разорвать все связи семьи Тэмуджина с племенем тайджиут.

Соответственно в самом начале своей политической карьеры Тэмуджин не был вождём какого-либо племени. Статус его семьи после смерти отца вообще был крайне незначителен. Единственный способ для него повысить свой статус в, обществе заключался в удачной женитьбе. И Тэмуджин женится на невесте, которую ему сосватал ещё его отец, на дочери некоего Дай-сэчена из племени хунгират, по имени Борте. После чего он обращается за поддержкой к хану племени кереитов Тогорилу, который был обязан ханским троном его отцу. Тогорил ему помогает. Тогда же у него появляются первые сподвижники. Имена первых двух воинов Тэмуджина хорошо известны. Это Боорчу из племени арулад и Джэлме из племени урянхай. Официальная история не передаёт всех страстей того времени, однако для нас важен принцип начала формирования личного улуса Тэмуджина. К нему начинают присоединяться выходцы из различных племён.

Лев Гумилёв называл их людьми «длинной воли». Согласно его версии это были те, кому стало тесно в прежних племенных границах, они являлись носителями особого свойства — пассионарности. Гумилёв считал, что именно наличие большого количества пассионариев объясняет дальнейшие победы монгольской армии в частности и феномен создания Монгольской империи в целом. Теория пассионарности сама по себе весьма оригинальна и эксцентрична. Однако она не объясняет механизма тех процессов, которые происходили в Монголии в XII веке.

Возможно, гораздо проще и логичнее было бы предположить, что наличие в Степи большого количества людей, способных отказаться от своего племени в пользу Тэмуджина, связано с предшествующей деградацией традиционной племенной организации. Выше упоминалось, что это было связано с внешним фактором — весьма эффективной политикой империи Цзинь по ограничению активности кочевников Монголии. Напомним, что следствием деградации племенной структуры стал распад племён на меньшие по размеру группы вплоть до отдельных семей. Естественно, что люди, кочевавшие отдельными семьями, в определённой степени утрачивали связь с племенами и были готовы принимать самостоятельные решения в выборе своих политических симпатий. Такими людьми были Боорчу и Джэлме, первые сподвижники Тэмуджина.

Однако вряд ли в конкретных политических условиях конца XII века формирование собственного улуса из разрозненных, случайных людей можно было воспринять как серьёзное преимущество в политической борьбе. Скорее, тогда это можно было считать недостатком. Так как в этом случае Тэмуджин представлял только себя и своих людей. За ним не стояло никакого влиятельного племени или рода. А это уже накладывало серьёзные организационные ограничения на все политические устремления Тэмуджина и его людей.

Отсутствие какого-либо племени в качестве системообразующей силы имело в тот период свои преимущества и свои недостатки. Во всех кочевых государствах в домонгольскую эпоху наличие доминирующего племени обеспечивало организационную целостность и устойчивость данного государства. А его военная и политическая мощь гарантировали лояльность зависимых и союзных племён. Поэтому то, что за Тэмуджином не стояли авторитет и военная сила какого-либо рода или племени, делало на первый взгляд его позиции очень уязвимыми.

С другой стороны, усиление какого-либо племени в тот исторический момент в конкретных условиях Монголии XII века неизбежно вызвало бы к жизни консолидацию интересов всех остальных племён, направленную против этого. Если бы Тэмуджин был просто племенным вождём тайджиутов или какого-то другого племени, он вряд ли смог бы достичь серьёзных политических успехов. Уровень политической децентрализации в Монголии того периода был очень высок.

Нельзя забывать и о факторе Китая. Мы уже отмечали, что у империи Цзинь была вполне адекватная тому времени политика в отношении степных племенных объединений, направленная на их ослабление. Феномен Тэмуджина как раз и заключается в том, что его очень долго не рассматривали в качестве серьёзной силы вследствие того, что он не вписывался в привычную схему традиционных отношений в Степи. Скорее всего, его рассматривали как лидера независимого военного отряда, своего рода кондотьера, за которым не стоит реальная сила. А исторически реальную силу в кочевой Степи представляли именно племена. И чиновники империи Цзинь внимательно наблюдали как раз за племенами, с тем чтобы вовремя вмешаться и не допустить их усиления.

Таким образом, Тэмуджин не мог реализовать свои устремления в рамках прежней структуры организации кочевого общества. Он в любом случае вынужден был рано или поздно вступить в конфронтацию с существующей политической традицией. Группа, состоящая из лояльных ему людей, заведомо уступала в политическом статусе любому другому племени или объединению племён Монголии XII века. То есть сложившиеся обстоятельства должны были вынудить Тэмуджина начать искать новую форму легитимизации своей власти.

Хотя на определённом этапе своей политической карьеры Тэмуджин явно стремился создать свой собственный улус, следуя традиционной линии поведения племенного вождя. В начале своей деятельности он, скорее всего, рассматривал себя продолжателем дела своего отца Есугей-багатура, который в первую очередь являлся военным вождём племени тайджиут. Стремясь восстановить позиции своей семьи, утраченные после смерти отца, Тэмуджин проявил тактическую гибкость. Союз с ханом кереитов Тогорилом и лидером племени джаджират Джамухой позволил ему добиться первого значимого успеха. Союзники разгромили племя меркитов, которые незадолго до этого похитили у Тэмуджина его жену Борте.

Сразу после победы над меркитами началось формирование собственного улуса Тэмуджина. В «Сокровенном сказании» подробно перечисляются люди из различных племён, которые пришли к Тэмуджину. «Из джалаиров три брата Тохурауны, тархудский Хадаан-Далдурхан с братьями, всего пять тархудов, из племени барулас Хубилай-Худус с братьями. Из племени манхуд братья Чжетай и Дохолху-черби»^[206]. Всего неизвестный автор называет представителей более чем десятка племён. Затем после перечисления единичных представителей различных племён, пришедших к Тэмуджину, автор начинает называть тех, кто пришёл с собственными подразделениями. Так, со своими людьми пришли дядя Тэмуджина Даритай-отчигин, а также другие его родственники Сача-беки с Тайчу, Алтай, Хучар.

По тексту «Сокровенного сказания» хорошо чувствуется отношение автора к первым и ко вторым. Те, кто пришёл к Тэмуджину по одному, явно пользуются его симпатией, а о родственниках Тэмуджина, которые привели с собой своих людей, автор говорит крайне сухо. И это понятно, данное произведение писалось тогда, когда автор уже знал, как будут развиваться события в дальнейшем. Тем не менее именно выходцы из различных племён, собственно, и составили в итоге личный улус Тэмуджина и отношение автора «Сокровенного сказания» демонстрирует их роль в создании нового государства.

Следующим этапом в истории Тэмуджина было провозглашение его ханом. «Посоветовались между собой Алтай, Хучар, Сача-беки и все прочие и сказали Тэмуджину: «Мы решили поставить тебя ханом»»^[207]. Заметим, что ханом Тэмуджина могли провозгласить только владетели отдельных улусов, а вовсе не представители из разных родов, примкнувших к нему. Автор «Сокровенного сказания» специально подчёркивает этот факт, так как это, несомненно, придаёт избранию большую легитимность. Избрание Тэмуджина ханом произошло примерно в 1189 году. Лично для Тэмуджина это было большим политическим успехом. Хотя, конечно, возможности выборного хана были ограниченны. Он слишком сильно зависел от тех, кто его выбирал^[208]. В данном случае от своих родственников, которые продолжали сохранять полную внутреннюю автономию управления своими улусами.

Когда родственники Тэмуджина выбирали его ханом, они видели в нём прежде всего удачливого военного вождя с хорошими связями. Безусловно, под хорошими связями они понимали его отношения с влиятельным ханом кереитов Тогорилом. Кроме того, выбирая Тэмуджина ханом, родственники объективно выбирали слабейшего из них. Возможности Тэмуджина и небольшой группы его людей, выходцев из разных племён, заметно уступали возможностям любого из улусов его родственников. Поэтому, например, Сача-беки и его брат Тайчу, возглавлявшие племя джурки и участвовавшие в избрании Тэмуджина ханом, считали себя во всём равными по статусу ему и его семье.

Естественно, что новое политическое объединение, которое возглавил Тэмуджин, было непрочным и не обладало внутренним единством. Каждое из его подразделений было предоставлено самому себе. Судя по всему, единственное, что их объединяло, это необходимость борьбы с общим врагом. Таким врагом были часть племени тайджиут и бывший друг Тэмуджина вождь племени джаджират Джамуха. По крайней мере, в первом военном столкновении, которое произошло в местечке Далан-Балджиут^[209], люди Тэмуджина воевали именно против тайджиутов и людей Джамухи. Исход битвы был не слишком ясен.

Согласно «Сокровенному сказанию» люди Джамухи оттеснили Тэмуджина и его людей в ущелье Дзеренов на Ононе, а затем ушли домой, предварительно казнив пленных. Причём «Джамуха приказал сварить в семидесяти котлах княжичей из рода Чонос, а неудайскому Чахаан-Ува отрубил голову»^[210]. В то же время в данном произведении ничего не говорится про участие тайджиутов в этой битве. С другой стороны, у Рашид ад-дина та же самая история изложена несколько иначе. У него Джамуха со своими людьми примыкает к племени тайджиут и именно войска тайджиутов участвуют в битве с людьми Чингисхана в местности Талан-Балджиус^[211]. Причём Рашид ад-дин утверждает, что Чингисхан одержал решительную победу. При этом опять повторяется история с семьюдесятью котлами, в которых сварили врагов. Правда, согласно Рашид ад-дину это сделал победитель Чингисхан. «Чингиз-хан приказал поставить на огонь 70 котлов; в них сварили заживо врагов-смутьянов, которых он захватил»^[212]. История, изложенная в «Сокровенном сказании», ближе к непосредственным событиям. Во многом потому, что она ещё не является историко-идеологическим произведением, как труд Рашид ад-дина. Это героическая история, изложенная, скорее всего, очевидцем.

В таком весьма противоречивом описании данной битвы самым важным является тот факт, что с обеих сторон в сражении в основном участвовали люди из племени тайджиут. Выше мы согласились с тем, что Хабул-хан, Амбагань-хан, Хутула-хан, Есугей-багатур были в первую очередь военными вождями тайджиутов. Соответственно, можно предположить, что все улусы их потомков Сача-беки, Алтана, Хучара, Даритай-отчигина и собственно Тэмуджина/Чингисхана занимали определённое место в прежней системе тайджиутов. У Рашид ад-дина утверждается, что война была именно с тайджиутами. То есть официальная монгольская история стремится противопоставить тайджиутов и людей, лояльных Чингисхану, которых потом стали называть монголы. В то время как «Сокровенное сказание» акцентирует внимание на том, что война шла с Джамухой, ни слова не говоря о тайджиутах.

Позиция изложенной Рашид ад-дином официальной монгольской истории вполне логична. С её точки зрения, Чингисхан и его благородные предки имели легитимное право управлять всеми монголами — так ко времени написания работы уважаемым историком стали называть кочевые племена, объединённые в рамках Монгольского государства, а не только одним, пусть даже очень крупным племенем, например, тайджиутами. Для этого имена и Хабул-хана, и Есугей-багатура, и соответственно самого Чингисхана вместе с его семьёй необходимо было отделить от племени тайджиут, с которым они исторически были тесно связаны.

Поэтому естественно, что для официальной монгольской истории во времена Рашид ад-дина вопрос о племенной принадлежности основателя империи был уже окончательно решён и в связи с этим история первого столкновения войска Чингисхана фактически подаётся именно как его война с тайджиутами. Для уважаемого персидского историка это было всего лишь одно из многочисленных монгольских племён, стоявших на пути Чингисхана к власти. В то время как для автора «Сокровенного сказания» эта война была весьма личным делом, возможно, он сам имел прямое отношение к тайджиутам. Поэтому он и постарался возложить всю ответственность за произошедшее столкновение между тайджиутами на Джамуху, как на чужого этому крупному племени человека. Тем более что повод к войне дало убийство подчинённым Чингисхана неким Дармалой брата Джамухи Тайчара.

В чём была причина конфликта интересов в племени тайджиут, который в итоге привёл к войне между различными его частями, останется невыясненным. Хотя, безусловно, возвышение Тэмуджина и присоединение к нему группы влиятельных вождей могло дать повод к началу конфликта. Тайджиуты могли опасаться, что Тэмуджин будет стремиться к реваншу, в том числе личному. Кроме того, тесные связи с кереитами делали его весьма опасным конкурентом. Можно также предположить, что объединение части тайджиутов с кереитами могло быть направлено против гегемонии племени татар, которые обладали монополией на торговые отношения с империей Цзинь. Это означало начало войны, которая могла стать повторением тех войн, которые ранее, в первой половине XII века, вели против Цзинь и их союзников татар военные вожди тайджиутов, среди них и отец Тэмуджина Есугей. В любом случае, тайджиуты стремились в ущелье Дзеренов решить для себя проблему Тэмуджина в её зародыше.

После сражения на сторону Тэмуджина переходят племена уруд и мангут. И это сразу меняет соотношение сил в структуре его вновь образованного ханства. Теперь кроме его личного улуса и подразделений, подчинённых его родственникам, в составе ханства появляются новые племена. Естественно, что они оказываются в непосредственной зависимости от Тэмуджина и тем самым усиливают его личные позиции. Тэмуджин может теперь опираться не только на своих людей, но и на урудов и мангутов. Не случайно в монгольской истории именно этим двум племенам уделяется столь большое внимание в контексте их особой лояльности Тэмуджину. Теперь его улус является уже не самым слабым среди улусов прочих его родственников. И это сразу же провоцирует возникновение первого внутриполитического кризиса в новом ханстве.

В «Сокровенном сказании» рассказывается, что Тэмуджин вскоре после перехода на его сторону урудов, мангутов устроил праздник. «На радостях, что к нему перешло столько народа, Чингисхан вместе с Оэлун, Хасаром, чжуркинскими Сача-беки, Тайчу решил устроить пир в Ононской дубраве»^[213]. В ходе праздника происходит конфликт между людьми Тэмуджина и людьми из племени чжурки (юркин). В схватке чжуркинцев одолели и они просили о перемирии. «Чжуркинцы попросили нас о примирении и мы известили их о согласии помириться»^[214]. В этой ситуации любопытно, что отношения с одним из структурных подразделений нового ханства строятся на переговорной основе. Это лишний раз свидетельствует, что позиции Тэмуджина в ханстве были довольно неустойчивы. Однако заметно, что на этом этапе становления своей государственности Тэмуджин ещё не готов идти на серьёзный конфликт с мятежными подданными, каковыми являются чжуркинцы. Его личный авторитет и авторитет его ханства напрямую зависят от количества улусов, которые поддерживают его и признают ханом. Поэтому чжуркинцы были ему крайне необходимы.

Организационная слабость нового ханства как раз и заключалась в том, что каждый из примкнувших к Тэмуджину улусов мог в любой момент перейти на сторону более удачливого предводителя или просто стать самостоятельным. И никаких реальных рычагов власти, которые могли бы помешать этому, у Тэмуджина не было. В то же время лидер племени чжурки Сача-беки наверняка отдавал себе отчёт в том, что увеличение в составе ханства числа подразделений, лояльных лично Чингисхану, вроде урудов и мангутов, объективно приведёт к ослаблению его позиций и снижению уровня его самостоятельности. Судя по всему, племя чжурки было наиболее сильным из всех подразделений нового ханства и усиление личного улуса Тэмуджина воспринималось его лидерами Сача-беки и Тайчу как непосредственная угроза их интересам.

Естественно, что если бы племя чжурки вышло из состава нового ханства, то положение Тэмуджина стало бы весьма нестабильным. Не было никаких гарантий, что в один прекрасный момент вслед за Сача-беки не последуют вдруг Алтай, Хучар, Даритай-отчигин и другие. Объективно, Тэмуджину в этой ситуации была нужна новая дополнительная легитимность его власти. По большому счёту, он был всего лишь выборным ханом и сохранял высокую степень зависимости от глав улусов, провозгласивших его ханом. И вот тут неожиданно происходит резкое изменение политической ситуации в Степи, которое оказывает непосредственное влияние на расстановку сил.

Примернов 1194 году происходит конфликт между империей Цзинь и их давними союзниками татарами. О причинах этого конфликта в официальной монгольской истории говорится крайне скупо. «Алтан-хан Китадский (император империи Цзинь. — Прим. авт.) приказал Вангин-чинсяну немедленно выступить с войском против Мегуджин-Сеульту с его союзниками за то, что те не соблюдали мирных договоров»^[215]. Что именно произошло между татарами и империей Цзинь, наверняка сегодня сказать трудно. Но логично предположить, что возросшая мощь татар вследствие их длительной монополии на политические и торговые связи с Китаем привела к тому, что они стали выдвигать империи Цзинь свои дополнительные требования. В то же время одной из важных задач империи Цзинь по «умиротворению» северных кочевников, была задача не допустить такого усиления какого-либо из их племён, которое могло привести к появлению угрозы для Цзинь. Судя по всему, произошедший в 1194 году кризис в отношениях между Цзинь и татарами и был связан с тем, что последние стали представлять для чжурчженей некоторую угрозу. Возможно, что упоминание в тексте «Сокровенного сказания» о нарушении татарами мирных договоров напрямую указывает, что татары предприняли давление на Цзинь вплоть до организации военных набегов.

В любом случае, в 1194 году по тем или иным причинам произошёл конфликт между империей Цзинь и татарами. Соответственно оказалось свободным место главного союзника Цзинь в Монголии. Напомним, что среди преимуществ союзнических отношений с Цзинь была монополия на торговлю с Китаем. Среди тех, кто мог претендовать на освободившееся после падения татар место, оказались хан кереитов Тогорил и Тэмуджин, связанные между собой союзническими обязательствами. Очевидно, что их объединённые силы были весьма внушительны. К тому же у тайджиутов и Тэмуджина были личные мотивы выступить против татар. «Чингисхан сказал: «Татары наши старые враги, они губили наших дедов и отцов. Поэтому и нам следует принять участие в настоящем кровопролитии»»^[216]. Приглашение принять участие в войне было отправлено и племени чжурки. Поражает явная дипломатичность послания чжуркинцам. Это не приказ, а всего лишь предложение. «Приглашаем Вас ополчиться вместе с нами для истребления татар, которые испокон века были убийцами наших отцов и дедов»^[217]. Однако чжуркинцы на место сбора не явились.

Напрасно прождав чжуркинцев шесть дней, Тэмуджин и Тогорил выступают против татар и наносят им поражение. После битвы союзникам досталась большая добыча, взятая в татарских кочевьях. Но главный приз достался Тогорилу и Тэмуджину от империи Цзинь. За помощь в борьбе против татар представитель Цзинь Вангин-чинсян пожаловал хану Тогорилу официальное звание ван, а Тэмуджину меньшее по значению звание чаутхури^[218].О том, какое огромное значение придавалось в Степи союзу с империей Цзинь, можно судить по отношению хана кереитов Тогорила к полученному им китайскому титулу ван. С момента его получения он стал называться Ван-хан и под этим именем вошёл в историю.

Таким образом, кереиты Ван-хана и улус Тэмуджина, судя по всему, заняли то место в системе политических отношений, которое освободилось в Монголии после разгрома татар. При этом в данном союзе кереиты занимали явно доминирующее положение. Представители Цзинь наверняка имели полное представление о расстановке сил в Степи и совершенно справедливо полагали, что племенной союз кереитов превосходит по силе, сплочённости и влиянию недавно образованное ханство Тэмуджина. Поэтому хану Тогорилу достался от Цзинь титул ван, а Тэмуджину меньший по значению титул чаутхури. Очевидно, цзиньцы полагали, что, передав положение своего главного союзника в Монголии кереитам, они просто меняют одно кочевое племя на другое. Соответственно они смогут сохранить статус-кво и общий контроль над ситуацией в Степи. Однако всё оказалось гораздо сложнее.

А для Тэмуджина победа над татарами, и особенно возвышение союзных ему кереитов, пришлась как нельзя кстати. Он получил желаемую легитимность и (что, возможно, оказалось для него ещё важнее) военную добычу. «В местности, называемой Улджа, он остановил Муджин-Султу, разбил его войско, его схватил и убил, а все их табуны, стада и имущество захватил. В этом грабеже они нашли серебряную колыбель и тканные золотом покрывала. Так как в то время среди монголов такого рода предметов роскоши было мало, это событие сочли важным, и оно приобрело известность»^[219]. Добыча резко усилила позиции Тэмуджина в собственном ханстве. Теперь он мог обеспечить лояльность входивших в состав ханства самостоятельных улусов, а также привлечь на службу новых людей из разных племён. Для любого военного вождя добыча, полученная на войне, — главный источник его власти и влияния. Кроме того, Тэмуджин как союзник Тогорила мог рассчитывать на часть доходов от монополии на торговлю с Цзинь, которая после поражения татар, очевидно, перешла в распоряжение кереитов. Это было бы логично с учётом услуг, оказанных империи Цзинь Тогорилом и его людьми. Кроме того, кто-то в любом случае должен был занять ставшее вакантным после разгрома татар место.

Теперь у Тэмуджина появились возможности выяснить отношения с чжуркинцами и тем самым укрепить свои позиции внутри собственного ханства. В противном случае сам факт выхода племени чжурки из состава нового ханства мог создать крайне нежелательный прецедент для всех остальных. Непосредственным поводом для войны с чжуркинцами послужило их нападение на людей Чингисхана, оставшихся дома на время похода на татар. Хотя, возможно, что рассказ о нападении чжуркинцев на людей Тэмуджина в качестве повода для начала войны появился несколько позднее, когда писалась история нового государства и нужно было показать вероломство и предательство Сача-беки и его людей.

Вообще отношения Тэмуджина с чжуркинцами, судя по всему, были очень важны для идеологии нового государства. Вспомним хотя бы дипломатичность обращения к чжуркинцам перед походом на татар, которое вошло в официальную историю Монгольской империи. Кроме того, в монгольской истории очень подробно в разных вариантах рассказывается об обстоятельствах ссоры с чжуркинцами. Причём большая часть историй о том, как поссорились Тэмуджин с Сача-беки, носит характер именно семейной ссоры. Например, один конфликт связан с местом у праздничного стола, предоставленным старшим женщинам из чжуркинцев, которое они сочли проявлением неуважения к их статусу. Затем следует ещё один конфликт за место у коновязи, в котором замешан брат Тэмуджина Бэлгутей. И, наконец, последняя история связана с вероломством чжуркинцев, не явившихся по вызову Тэмуджина на войну с татарами и напавших на его людей. При этом у Рашид ад-дина эффект вероломства в последнем инциденте усиливается в связи с тем, что после похода на татар Тэмуджин «захотел снискать расположение племени юркин, подарив им что-нибудь из того, что он награбил»^[220]. Возникает вопрос: зачем официальная история уделяет столько внимания рядовым в масштабах Монгольской империи инцидентам? И при этом складывается отчётливое впечатление, что мы наблюдаем попытку оправдать действия Чингисхана, которого якобы вынудили на жёсткие действия.

В битве у местечка Долон-болдаут Тэмуджин и его люди разбили чжуркинцев, а их вожди Сача-беки и Тайчу были убиты^[221]. При этом в «Сокровенном сказании» приводится разговор Тэмуджина с взятыми в плен Сача-беки и Тайчу. «Чингисхан спросил: «Помните, что вы говорили когда-то?» — «Если мы в чём не сдержали своего слова, то докажи!» — отвечали те. Тогда он напомнил им их речи и, уличив их, тут же с ними покончил»^[222]. Сама по себе победа над чжуркинцами не имела такого резонанса, как победа над татарами. Чжуркинцы были сравнительно небольшим улусом. Не могла победа над ними принести и большой добычи. Скорее всего, разгром чжуркинцев был важен для истории Монгольской империи тем, что это был первый шаг Тэмуджина по организационному укреплению своей власти в собственном ханстве. То есть с разгрома чжуркинцев и убийства родственников Тэмуджина Сача-беки и Тайчу, собственно, и начинается строительство нового государства. Отсюда и такое внимание к рядовому эпизоду политической борьбы.

Взятые в плен чжуркинцы в своём большинстве были включены в состав личного улуса Тэмуджина. В частности, в этой битве был взят в плен, а впоследствии стал одним из видных военачальников Тэмуджина, некий Мухали^[223]. Теперь такие люди служили непосредственно у Тэмуджина, входили в его личный улус и были лояльны лично ему, а не своему родовому вождю Сача-беки. Тем самым произошёл первый насильственный разрыв традиционной структуры организации монгольского общества. Реально в истории с чжуркинцами Тэмуджин впервые ликвидировал промежуточное организационное звено между властью хана и его подданными. В организационном смысле лояльность хану для бывших чжуркинцев была поставлена выше лояльности роду и его вождю.

Таким образом, в структуре того ханства, которое возглавлял Тэмуджин, его собственный улус заметно усилился по сравнению с прочими улусами, составлявшими основу его ханства, в частности улусами его дяди Даритай-отчигина, Алтана и Хучара. Они вместе с Сача-беки провозгласили Тэмуджина ханом, своим военным вождём, очевидно полагая, что он со своими немногочисленными людьми будет заведомо слабее любого из них и их всех вместе взятых. Однако после битвы у местечка Долон-болдаут Тэмуджин сделал первый шаг к резкому усилению своих собственных позиций в организационной структуре своего ханства. С одной стороны, судьба чжуркинцев должна была стать примером для желающих покинуть нового хана, с другой — включив бывших людей Сача-беки в свой личный улус, Тэмуджин фактически создал прецедент того, как можно решить проблему нелояльности подчинённых ему улусов. Это имело далеко идущие последствия. И так как это был первый шаг в построении нового государства, в последующей истории было так важно подчеркнуть его легитимность. Поэтому официальная история Монгольской империи считала нужным оправдать действия Тэмуджина в этом конкретном случае.

Судя по всему, история с чжуркинцами произвела крайне неблагоприятное впечатление на остальные племена. Кроме того, в связи с разгромом татар произошло резкое изменение политической обстановки в Степи. Место татар заняла коалиция, состоящая из племени кереитов и нового ханства, возглавляемого Тэмуджином. Понятно, что статус союзника империи Цзинь автоматически обеспечивал кереитам и Тэмуджину дополнительные преимущества перед остальными племенами. В частности, это касалось функции торгового посредника между Степью и империей Цзинь. И то, что первым политическим действием, совершённым Тэмуджином сразу после того как его коалиция с кереитами заняла место главного союзника Цзинь в Степи, стал разгром по весьма сомнительным обстоятельствам племени чжурки, не могло не обеспокоить остальные племена.

В условиях общей политической децентрализации, когда племена были предоставлены сами себе, их существование было вполне приемлемым. Они вполне удовольствовались доходами от кочевого хозяйства, а общее равновесие сил позволяло не опасаться за общую стабильность ситуации и свою самостоятельность. Татары, которые прошли через череду войн с союзами племён, ограничивали свои политические амбиции превосходством в доходах над прочими племенами. А это превосходство им обеспечили тесные связи с Цзинь. У татар к концу XII века не было политических амбиций на установление гегемонии в Степи. В общем, и цзиньцы полагали, что, заменив татар на кереитов, они ничего не потеряют. Просто одно племя сменит другое в роли союзника Цзинь. А младшего партнёра кереитов Тэмуджина они, скорее всего, вообще не брали в расчёт. Потому что для Цзинь Тэмуджин был выборным вождём не слишком большого количества независимых улусов, отколовшихся в основном от племени тайджиут, одного из многих кочевых племён, населявших территорию севернее Великой пустыни Гоби.

В принципе, если исходить из обычной логики того времени, цзиньцы, несомненно, были правы. Для хана кереитов Тогорила пожалованное ему звание ван и преференции в торговле с Цзинь удовлетворяли практически все его возможные пожелания. Другое дело — Тэмуджин. Его положение в собственном ханстве было гораздо сложнее и, в отличие от Тогорила, он был вынужден искать новые пути для решения проблемы своего весьма сомнительного политического статуса.

Пример чжуркинцев наглядно продемонстрировал, что Тэмуджин в любой момент мог остаться один со своим собственным весьма незначительным улусом. Это могло произойти, если бы примеру чжуркинцев по тем или иным причинам вдруг последовали предводители других улусов.

Если у Тогорила, ставшего Ван-ханом, не было особых политических амбиций — ему достаточно было полученных от Цзинь ресурсов, то для Тэмуджина политические амбиции были средством выживания. Понятно, что претензии Ван-хана были ограничены границами его племени кереитов. В то время как для Тэмуджина не существовало таких ограничений, во многом потому, что у него не было базовой основы в виде собственного племени, в котором он пользовался бы властью, обладающей большей легитимностью, чем власть выборного вождя.

Отсюда вытекает, что младший партнёр коалиции с кереитами Тэмуджин представлял большую угрозу для независимых племён, чем кереитский Ван-хан. Поэтому, если в случае с кереитами полученные ими в ходе войны с татарами и от союзнических отношений с Цзинь ресурсы просто шли на удовлетворение потребностей их верхушки, то в ситуации с Тэмуджином эти ресурсы шли на выживание его улуса. Разница здесь была весьма существенная. Кереиты могли вполне удовлетвориться полученным, Тэмуджин этого сделать не мог, потому что ему нужно было постоянно поддерживать лояльность своих новых подданных, а для этого ему нужны были новые и новые ресурсы. Другими словами, структура организации государства Тэмуджина нуждалась в постоянном расширении ради собственного выживания. И ключевая ошибка цзиньцев заключалась в том, что они не поняли специфику и уникальный характер того государственного объединения, которое было создано Тэмуджином. В его случае ресурсы встретились с огромными политическими амбициями, которые диктовались организационными особенностями государства Тэмуджина.

В отличие от цзиньцев, в остальных племенах, населявших Монголию в тот период, очевидно, хорошо понимали разницу в организации между ханствами кереитов и Чингисхана. Разгром чжуркинцев наглядно демонстрировал, что позиции небольших традиционных владений, на которые, собственно, и разделились племена Монголии в период относительной стабильности середины XII века, становятся очень уязвимыми. Самая главная их проблема заключалась в том, что организационное расширение нового ханства неизбежно будет происходить за их счёт.

Начало империи

Очевидно, что политические перемены и усиление коалиции кереитов и Тэмуджина привели к обострению политической борьбы в Степи. Угроза со стороны нового объединения вызвала активизацию остальных племён, недовольных тем, что именно кереиты с Тэмуджином заняли место татар, получив при этом все преимущества союзника империи Цзинь, включая торговую монополию. Хотя племена, очевидно, рассчитывали на ликвидацию такой монополии после разгрома татар. Соответственно её переход к кереитам и Тэмуджину не мог не спровоцировать стремления добиться её ликвидации военным путём. В 1197–1198 гг. кереиты с Тэмуджином воевали против меркитов, затем в 1198–1199 гг. против части найманов, возглавляемых Буюрук-ханом, в 1199–1200 гг. против тайджиутов^[224]. В 1201 году против Тэмуджина и кереитов образовалась внушительная коалиция, в состав которой вошли представители практически всех племён, которые впоследствии составили монгольский этнос. «Сокровенное сказание» и Рашид ад-дин приводят в их числе следующие племена: катакины, сальджиуты, дурбаны, татары, джаджираты, икересы, горлосы, найманы, ойраты, меркиты, хунгираты, тайджиуты. Во главе коалиции встал вождь племени джаджират Джамуха. При этом в «Сокровенном сказании» более подробно излагается об обстоятельствах войны с племенами, чем у Рашид ад-дина в его официальной истории.

Автор «Сокровенного сказания» рассказывает о сложностях битвы при местечке Койтен, о ранении Чингисхана, о подвиге некоего Чжельме, который высасывал кровь из его раны, о Джебе из тайджиутов, который стрелой убил коня Чингисхана, был взят в плен и стал служить ему. Для автора эта война, несомненно, имела большое личное значение, нежели для Рашид ад-дина. Для последнего это был лишь эпизод борьбы за гегемонию в Степи. «В конце концов Чингисхан опять одержал победу и враги были разбиты. И всё!»^[225]. В то же время для нового государства разгром племён, и особенно тайджиутов, имел огромное значение. Значительно выросло число людей, подчинённых лично Тэмуджину. Вожди тайджиутов были физически уничтожены, а их люди перешли на службу к Тэмуджину. В результате чего в структуре возглавляемого Тэмуджином ханства произошло увеличение численности и значения его личного улуса.

В битве при Койтене самостоятельные улусы родственников Тэмуджина Алтана, Хучара и Даритай-отчигина всё ещё продолжают играть большую роль в его ханстве. В частности, в «Сокровенном сказании» говорится, что именно отряды, возглавляемые этими людьми, и были отправлены в разведку от Чингисхана перед началом битвы. Любопытно, что от кереитов в ту же разведку были отправлены сын главы кереитов Ван-хана Нилха-Сангун и его брат Джагамбу. Одновременно со стороны коалиции племён в разведку были посланы «хан Найманов Буирух, сын вождя меркитов и вожди ойратов и тайджиутов»^[226]. То есть разведка в данном случае понятие, скорее всего, весьма условное.

Тот факт, что Алтай, Хучар и Даритай-отчигин упоминаются в одном деле с наиболее влиятельными людьми среди противостоящих друг другу кереитов, найманов, меркитов, ойратов и тайджиутов, говорит о той роли, которую они играли в структуре ханства Тэмуджина. Их сила была не только в том, что они в своё время выбирали Тэмуджина на ханство как своего военного вождя. Каждый из них возглавлял собственное структурное подразделение, самостоятельный улус и командовал отрядом улусного ополчения, сплочённость которого зависела от родоплеменной солидарности. Их улусы, очевидно, продолжали обладать серьёзной внутренней автономией и обладали внушительной военной силой. И эта автономия поддерживалась балансом сил внутри ханства. А после битвы при Койтене этот баланс был нарушен.

Собственный улус Тэмуджина получил огромное преимущество над остальными улусами, входившими в состав его ханства. Сначала он усилился за счёт пленных чжуркинцев, затем его состав пополнился пленными тайджиутами и людьми из других племён. Естественно, что в результате влияние старых улусов и их владетелей в системе ханства заметно снизилось. Более того, изменилась сама прежняя система внутриполитических отношений, когда выбранный хан зависел от воли выбравших его вождей отдельных улусов. Теперь Тэмуджин стал более самостоятелен, опираясь на лояльных лично ему людей. Соответственно, наверняка изменилось и его отношение к Алтану, Хучару и Даритай-отчигину. Он, скорее всего, стал рассматривать их как своих подчинённых, а не как равных партнёров. Со своей стороны, Алтай, Хучар и Даритай-отчигин имели все основания полагать, что усиление Тэмуджина несёт угрозу их автономному статусу в составе его ханства. В организационном плане по мере роста личного улуса Тэмуджина его ханство становилось сильнее, однако в то же время создавались условия для конфликта интересов Тэмуджина и вождей отдельных улусов.

Само по себе ханство Тэмуджина имело в этот период времени достаточно аморфную структуру организации. В его состав входили личный улус Тэмуджина, улусы его родственников, а также отдельные племена, находившиеся в разной степени зависимости от ханства. Среди последних были уруды и мангуты, перешедшие на сторону Тэмуджина после битвы с Джамухой при Далан-Балджиутах. Кроме того, в зависимом положении от ханства оказывались разбитые Тэмуджином племена. Однако данная структура организации была крайне неустойчива. Основные её структурные подразделения сохраняли внутреннюю автономию, и их лояльность целиком зависела от политической конъюнктуры.

Вообще проблема обеспечения лояльности отдельных племён или племенных подразделений была в то время чрезвычайно важна для стабильности политической власти. В то же время у военных вождей, каковым по сути и был Тэмуджин, не было реальных инструментов обеспечения такой лояльности. Ни ханство кереитов, ни собственное ханство Тэмуджина не отличались внутренней устойчивостью. При первом удобном случае и покорённые племена и ближайшие родственники со своими улусами могли выйти из-под власти хана. Так было, к примеру, с меркитами. «Когда Он-хан (Ван-хан. — Прим. авт.) отделился от Чингисхана, тотчас брат Токтая, который был государем меркитов, Куду и сын Токтая Чилаун, — о которых было сказано выше, что Он-хан уже подчинил их себе, — оба вследствие отсутствия Он-хана опять восстали и соединились со своим войском и владением»^[227]. Не всё благополучно было и у самих кереитов.

Так, примерно в это же время брат Ван-хана Джагамбу вместе с четырьмя старшими эмирами покинул ханство кереитов и перешёл на сторону найманов^[228]. Надо отметить, что такая нестабильность была более опасна для Тэмуджина, чем для того же хана кереитов. В отличие от него, Тэмуджин возглавлял достаточно разношёрстное политическое объединение. За ним не стояло авторитетного племени, чьим легитимным главой он бы являлся и на чью безусловную лояльность он мог бы опереться. Тэмуджин по-прежнему оставался военным вождём группы племён и улусов, один из которых принадлежал ему лично и был составлен из выходцев из различных племён.

Очевидно, что по мере своего усиления Тэмуджин стал предпринимать меры для укрепления своего контроля над ханством. Так, во время похода на татар он отдал приказ: «Чтобы никто не смел заниматься захватом добычи, а чтобы забрали добычу только после того, как будет покончено с войною и враг будет уничтожен, только тогда все бы полностью мирно разделили между собою. Все согласились на этом. Алтай, сын Кутула-хана, Хучар, сын Нэкун-тайши и Даритай-отчигин, дядя Тэмуджина, не сдержав своего слова, занялись захватом добычи до окончания ратного дела. Тэмуджин этого не одобрил, послал к ним Кубилая и Джебе и отобрал у них добычу. Вследствие этого они обиделись на него, и изменив ему, тайно склонились на сторону Он-хана»^[229]. В этом отрывке самое интересное в том, что перед военным походом решение принимается путём достижения договорённостей о поведении на поле боя. И вожди структурных подразделений ханства дают слово хану, что будут вести себя так, а не иначе, и после того, как они нарушают слово, хан посылает своих людей, чтобы наказать их. Самым показательным в этом моменте является тот факт, что Тэмуджин усилил свою власть настолько, что оказался способен отобрать военную добычу сразу у трёх самостоятельных улусов, располагающих немалыми военными силами. Паритет сил внутри ханства оказался нарушен, и теперь Тэмуджин просто требует от своих родственников повиновения.

Сразу после наказания Алтана, Хучара и Даритай-отчигина происходит следующее знаменательное событие. В «Сокровенном сказании» повествуется о военном совете, собранном для решения судьбы «пленённого татарского народа». На совете решили: «Искони был татарский народ палачом наших дедов-отцов, отомстим же мы кровью за кровь. Всех мечом до конца истребим»^[230]. Избиение татар, даже если оно было частичным, говорит о своеобразном организационном тупике, в котором оказалось ханство Тэмуджина. Татары были слишком многочисленны и их нельзя было просто включить в личный улус Тэмуджина. Если же поставить их в зависимость от ханства как самостоятельное подразделение, то было бы крайне трудно обеспечить их политическую лояльность. Нельзя было также и просто предоставить их своей судьбе, в таком случае Тэмуджину рано или поздно пришлось бы снова воевать с ними. Поэтому, похоже, и было организовано частичное истребление татар. Таким образом Чингисхан сокращал численность потенциально нелояльных подданных. Причём стоит обратить внимание на слова «частичное истребление». По крайней мере, в дальнейшем выходцы из этого племени часто встречаются среди воинов и военачальников армии Чингисхана. Скорее можно говорить о ликвидации организационной структуры крупного племени татар, после чего отдельные выходцы из данного некогда влиятельного племени вполне могли быть использованы для службы в личном улусе Чингисхана. Фактически это был первый шаг к началу появления новой политической организации среди кочевников Монголии.

Надо отметить, что к моменту победы над татарами ханство Тэмуджина усилилось настолько, что было способно самостоятельно без помощи кереитов одерживать победы, но в своём тогдашнем организационном состоянии оно ещё не могло стабильно удержать в своей орбите все покорённые им племена и отдельные улусы. Не существовало реального механизма, который бы обеспечивал лояльность всех структурных подразделений ханства и при этом объединял бы их в одно целое. Естественно, что усиление центральной власти Тэмуджина вызывало недовольство глав отдельных улусов. Организационная непрочность созданного Тэмуджином ханства особенно ярко проявилась в дни тяжелейшего кризиса 1202 года, когда оно оказалось на краю гибели.

В этом году против Тэмуджина сформировалась новая коалиция. В её состав вошли Ван-хан со своими кереитами, Джамуха, представлявший интересы целого ряда небольших племён, а также Алтай, Хучар и Даритай-отчигин. Очевидно, что именно усиление Тэмуджина привело к образованию такой внушительной коалиции, в составе которой оказались как его последовательные противники, например, Джамуха, так и бывшие союзники, такие как кереиты, и даже самые близкие родственники. В усилении Тэмуджина все они видели прямую угрозу интересам своих племён и личных улусов. При этом несомненно, что решительность Тэмуджина и проявленная им в отношении татар жестокость не могли не вызвать беспокойства у самостоятельных племён Монголии и наверняка стали одной из причин выступления.

В результате в битве при Калаалджит-Элэт Тэмуджин потерпел поражение. По большому счёту, у него было мало шансов устоять против соединённых сил стольких племён. Официальная монгольская история дипломатично сообщает об этом. «В силу многочисленности кереитов Чингиз-хан не смог устоять перед ними и отступил. Когда он обратился вспять, большая часть войска покинула его, он же ушёл в Балджиунэ»^[231]. Фактически после этого поражения ханство распалось. Часть улусов, включая улусы Алтана, Хучара и Даритай-отчигина ещё до битвы перешла на сторону врага, другие просто покинули своего военного вождя при первом признаке его поражения. С Тэмуджином остались совсем немногие. «По подсчётам оказалось всего 2600 человек. Тогда 1300 человек он отрядил по западному берегу Халхи, а 1300 человек уруудцев и манхудцев по восточному берегу реки»^[232]. Если исключить урудов и мангутов, то оставшиеся люди и были как раз те выходцы из различных племён, которые служили Тэмуджину как своему вождю. Им было некуда идти, они были связаны с ним общей судьбой.

Очевидно, Тэмуджин должен был сделать выводы из своего поражения. Политическая система, созданная им, оказалась очень нестабильной. И главная причина нестабильности лежала в автономности племён и отдельных улусов, лояльность которых было невозможно контролировать обычными методами. Даже близкие родственники в любой момент могли перейти на сторону врага и увести с собой свои личные улусы.

Тэмуджин мог вспомнить собственную судьбу. Судьбу сына Есугей-багатура, детство и юность которого прошли в бедности после смерти его отца. Есугей-багатур был одним из лидеров племени тайджиутов, и после его гибели семья потеряла всё, а сам Тэмуджин попал в рабство. То есть статус того же Есугей-багатура в Степи соответствовал статусу военного вождя, потребность в услугах которого возникала только в случае необходимости проведения военной кампании, например в отношении империи Цзинь. Но такой статус не обеспечивал стабильности положения в обществе и не давал возможности передать его по наследству. Очень поучительной была также история правления друга его отца — хана кереитов Тогорила, получившего от империи Цзинь титул «ван» (князь) и называвшегося Ван-хан. Он два раза изгонялся из государства кереитов и своим возвращением был обязан сначала Есугею, а затем его сыну Тэмуджину, такой судьбы Тэмуджин явно не хотел.

Поражение у Калаалджит-Элэт во многом стало поворотным в эволюции взглядов Тэмуджина. Оно продемонстрировало, что он не может реально рассчитывать на лояльность племён и даже ближайших родственников, располагавших собственными автономными улусами. После поражения с ним остались только люди, которые не были привязаны к старой родовой системе и были лояльны лично ему. Это резко изменило ситуацию. Главная проблема заключалась в племенах. Теперь Тэмуджин должен был найти способ обеспечить лояльность племён себе и своим интересам. Правда, для начала надо было восстановить свои пошатнувшиеся позиции.

Зиму и лето 1202–1203 годов Тэмуджин и его люди провели в местечке Балджиунэ. «Это была местность, где было несколько маловодных родников, недостаточных для них и их скота. Поэтому они выжимали воду из грязи и пили её»^[233]. Это был крайне тяжёлый период. Кроме того, можно было ожидать, что коалиция врагов Тэмуджина постарается добить его. Однако союз кереитов с родственниками Тэмуджина, Джамухой и людьми из некоторых других племён оказался непрочным.

Практически сразу после битвы у Калаалджит-Элэт между ними произошёл конфликт. В результате Ван-хан наносит поражение объединённым войскам Алтана, Хучара, Даритай-отчигина, Джамухи, племенам баарин, мангут, татар. Часть из тех, кто сражался против Ван-хана, после своего поражения бегут к Тэмуджину. Рашид ад-дин называет в их числе Даритай-отчигина, одно из подразделений кереитов племя сакиат и племя нуджин. Остальные направляются к Таян-хану найманскому^[234]. Тэмуджин вновь начинает усиливать свои позиции и осенью 1203 года он выступает против Ван-хана, который на этот раз остался без союзников.

Хорошо заметно, что ситуация в Степи за годы войны изменилась кардинальным образом. В первую очередь наметились центростремительные тенденции. Отдельные племена и улусы уже не могли существовать самостоятельно, как это было раньше, они стремятся к одному из существующих центров силы. Таких центров силы в Степи осталось всего три. Это кереиты Ван-хана, найманы, а также Тэмуджин и его люди. Поэтому после своего поражения от Ван-хана Даритай-отчигин уходит обратно к Тэмуджину, а его сподвижники Алтай и Хучар — к найманам. Причём характерно, что Даритай-отчигин направляется к Тэмуджину, несмотря на своё недавнее предательство. Естественно, что его возвращение в состав ханства происходит на новых условиях, подразумевающих его полное подчинение хану и лишение любых признаков самостоятельности.

Важный вопрос заключается в том, почему центростремительные тенденции становятся доминирующими, почему бы тем же Алтану, Хучару и Даритай-отчигину не избрать нового хана из своей среды или не остаться жить самостоятельно, так, как они жили до начала возвышения Тэмуджина? Скорее всего, в Степи резко изменились условия среды обитания. В прежней системе каждый небольшой улус мог существовать сам по себе. Мы уже отмечали ранее, что в XII веке в степях Монголии произошло общее снижение уровня организации племенного общества в силу невозможности осуществления внешней экспансии и отсутствия в связи с этим необходимости в крупных политических объединениях. Для таких объединений просто не было соответствующих им по уровню задач. Поэтому ради выживания в условиях кочевого хозяйствования крупные племена в организационном плане распались на множество мелких структурных подразделений. А общая безопасность определялась довольно неустойчивым балансом сил. Однако начало борьбы за власть в Степи, во многом спровоцированная низвержением племени татар, а также тем, что их место заняла новая коалиция кереитов и Тэмуджина, изменило ситуацию.

Главную роль в этом сыграл фактор безопасности. Отдельным небольшим племенам стало трудно выстоять в одиночку против такой организованной силы, как, например, ханства Тэмуджина или кереитов. При этом ключевое отличие ханства Тэмуджина от кереитов или найманов заключалось в том, что он фактически спровоцировал начало борьбы за гегемонию в Степи. Это было обусловлено особенностями организации его ханства. За Тэмуджином не стояло никакого крупного племени и он был вынужден вести постоянную борьбу за ресурсы, которые могли бы удовлетворить его людей ради обеспечения их лояльности.

В результате в противостояние были вовлечены практически все племена степей Монголии. Никто не мог остаться в стороне и чувствовать себя при этом в безопасности. Весьма показательный пример по этому поводу приведён и в «Сокровенном сказании», и у Рашид ад-дина. После битвы у Калаалджит-Элэт на пути отступающих людей Тэмуджина оказывается одно из подразделений племени кунгират. Тэмуджин послал им ультиматум: «Если будете с нами в дружественных отношениях, мы также будем вашими союзниками и друзьями. А если будете враждовать с нами, мы также будем враждовать с вами. Так как кунгираты дали благоприятный ответ, то помирились и стали заодно с Чингисханом»^[235]. Даже после его поражения в битве отряд Тэмуджина представлял собой грозную силу для небольших племён и был способен вовлекать их в орбиту своего влияния.

В то же время тенденция к развитию центростремительных процессов означала, что в случае победы какого-то одного из центров силы над другим он фактически станет в Степи гегемоном. Поэтому настолько важным было личное столкновение Тэмуджина и Ван-хана. И в этом столкновении Тэмуджин смог сравнительно легко одержать победу над кереитами, несмотря на своё недавнее поражение от Ван-хана. Свою роль в этом, скорее всего, сыграла организационная слабость ханства кереитов. Будучи одним из самых сильных племён в Степи и обладая статусом союзника империи Цзинь, кереиты оставались племенным государством. Другие племена, населявшие Монголию, были серьёзно ослаблены в ходе битв с кереитами, Тэмуджином и между собой. И по отношению к государству Ван-хана они в основном занимали зависимое положение с высокой степенью внутренней автономии. Государство кереитов не имело организационной структуры, способной контролировать племена и ситуацию в Степи в целом. Оно было большим и плохо организованным племенем. Поэтому один быстрый удар в центр смог решить исход войны и отдал всю Степь во власть Тэмуджина. В следующем, 1204 году Тэмуджин уже во главе армии, составленной из разделённых на тысячи представителей многих племён, в том числе и кереитов, выступил против найманов. У горы Наху-гун найманы и примкнувшие к ним сальджиуты, дорбены, катакины, тайджиуты и хунгираты были разгромлены.

Военная победа над всеми возможными врагами обеспечила Тэмуджину полный контроль над ситуацией в Степи. Однако в то же время поставила вопрос о методах контроля над покорёнными племенами и перспективах дальнейшего политического развития вновь созданного государственного объединения. Сегодня это назвали бы процессом государственного строительства. Для нового государства вопрос заключался в том, что делать дальше. Как организовать жизнь общества, чтобы избежать прежней нестабильности, присущей кочевым племенам в дочингисхановскую эпоху?

Неустойчивость политической системы не могла устроить Тэмуджина, который завоевал своё ханство с мечом в руке. И даже провозглашение ханом не могло гарантировать неизменность и стабильность завоёванного Тэмуджином положения и сохранения его на длительную перспективу. Логика и существовавшая традиция диктовали необходимость раздать управление покорёнными племенами сподвижникам и родственникам, установить тем или иным образом отношения зависимости с лояльными племенами. Однако это означало фактически вернуть ситуацию в исходную точку. Просто одних вождей самостоятельных племён заменили бы другие вожди из числа сподвижников Тэмуджина. Естественно, что именно они и были бы истинными хозяевами положения, контролируя главную силу — племенные ополчения и располагая ресурсами подконтрольных им родов. И в таком случае рано или поздно Тэмуджин попал бы в зависимость от интересов конкретных племён. Если бы Тэмуджин ослаб или начались военные поражения, то завоёванное силой оружия государство раскололось бы на части. А линия раскола как раз проходила бы по границам, разделяющим наиболее крупные племена.

Таким образом, у Тэмуджина не было выхода. Он должен был или встать над прежними традициями организации степного общества, или эти традиции должны были раздавить его государство. То есть задача становления государства в условиях отсутствия за спиной сильного племени толкала Тэмуджина на серьёзные перемены в организации общества. Решение, которое было найдено, оказалось очень эффективным и предопределило весь ход последующих событий. Речь идёт о военной реформе, проведённой Тэмуджином.

Последствия этого можно было наблюдать уже весной 1206 года, когда Тэмуджин был провозглашён каганом и получил имя Чингисхан. Причём провозглашён он был не каким-либо отдельным племенем или группой племён и улусов, а собственным войском. Это были люди из разных родов и племён, объединённые общностью судьбы и наличием авторитетного политического лидера. Причём надо отметить, что люди тех племён, которые присутствовали на курултае, в большинстве своём были покорены военной силой и ещё совсем недавно активно воевали против Чингисхана и его сподвижников.

Суть реформы Чингисхана заключалась в том, что его победа означала торжество военной организации над традиционной племенной структурой. Чингисхан поставил войсковую организацию над обществом и всей прежней социальной и политической структурой кочевого монгольского общества. Все остальные задачи государственного строительства были подчинены интересам войска, разделённого на структурные подразделения, получившие название «тысяча». В его состав входили все способные носить оружие мужчины. Таковых на территории подчинённой ему Монголии набралось на 95 «тысяч». Однако это уже не было народным ополчением согласно древней степной традиции — народ-войско. Здесь действовал другой кардинально противоположный принцип — войско-народ. «В распределении самом по десяткам и сотням, конечно, нового ничего не было: это очень древнее обыкновение кочевников Средней Азии, идущее из дали веков. Новым в организации Чингисхана было только упорядочение и закрепление в стройной системе того, что создавалось путём длительного процесса: вассальные отношения, связанные со службой предводителю в качестве воинов»^[236]. Действительно, в распределении на тысячи не было ничего нового. Однако впервые эти тысячи формировались произвольным образом, исходя из прихоти хана и согласно его воле. При этом традиционная структура племенной организации была сознательным образом разрушена. Ключевым элементом, центром новой системы отношений стал сам Чингисхан, вокруг которого, как по орбите, вращались массы кочевников. В их число входили как давние соратники Чингисхана, так и воины разных племён, сражавшихся ранее против Чингисхана и его людей.

Заметим, что центром вновь образованного государства не стало какое-либо племя. И это тоже случилось впервые в истории Степи. В то же время вопрос о том, кто именно оказался в центре новой империи, был весьма неоднозначен. «После сложения государства Чингисхана многочисленные племена и роды попадают в зависимость к одному роду монголов, к чингизидам, трансформируясь при этом в новые образования, сопряжённые с воинскими единицами (десятками, сотнями и т.д.)»^[237]. Данный текст очень показателен. Судя по всему, его автор специально таким образом сформулировал тезис о доминирующем ядре Монгольской империи, чтобы избежать чёткого ответа на вопрос относительно того, от кого именно оказались в зависимости многочисленные племена — от рода монголов или от Чингисхана и его семьи. Потому что оговорка о «роде монголов» в данном отрывке подразумевала, что существовало всё-таки некое монгольское племя, которое стало ядром нового государства.

В этом случае Монгольская империя действительно являлась бы типичным образцом степной государственности. В то же время если предположить, что кроме Чингисхана и его семьи в центре империи никого не было, а все остальные племена, включая людей из племени тайджиут, к которому принадлежал отец Чингисхана, стали кирпичиками в фундаменте создания нового государства, тогда можно согласиться с тем, что Монгольская империя — это уникальный проект. Причём уникальный именно в организационном смысле этого слова, и эта уникальность связана со спецификой политической ситуации в степях Монголии в конце XII — начале XIII веков и, следовательно, носит случайный, во многом субъективный характер.

Таким образом, получается, что первичным фактором в образовании Монгольской империи была политическая воля Чингисхана, который, не будучи отягощён никакими обязательствами, перетасовал подчинённых ему людей с единственной целью сформировать дееспособную и послушную армию. Это было средство уйти от нестабильности прежних лет, когда главной организационной единицей в степныхгосударствах прошлого было племя. При этом лояльность своему племени часто превышала лояльность государству. Для любого племенного ополчения первичным всё равно оставались род, племя. Люди собирались для какой-либо военной задачи и расходились по домам после её выполнения. Мы уже отмечали, что главным недостатком такой системы была военная и политическая неустойчивость государства, где основу организации составляли племенные или другие ополчения. В то же время главным преимуществом таких ополчений было отсутствие необходимости для государства в их материальном содержании.

Войско времён Чингисхана в корне отличалось от прежних племенных ополчений, оно полностью доминировало над обществом, а значит, и основной формой организации кочевого общества — племенем. Это была именно войсковая организация, и она в наименьшей степени была привязана к социальным и религиозным структурам того времени. Люди, рода, племена были базовым материалом для решения главной задачи — строительства эффективной армии, полностью лояльной своему предводителю.

Весьма любопытно, по какому принципу шёл процесс образования новых воинских образований. Например, в «Сокровенном сказании» указываются примеры того, как Чингисхан «поручил тысячу в ведение овечьего пастуха Дегая, приказав набрать её с разных концов. Потом недоставало людей для плотника Гучугура. Тогда собрали по развёрстке с разных концов и просто присоединили их к Мулхалху из племени чжадаран. «Пусть Гучугур начальствует тысячей общим советом с Мулхалху», — сказал он (Чингисхан)»^[238]. Каждый раз подход был индивидуален. Были формирования, границы которых совпадали с границами, разделяющими племена, а были такие, которые создавались фактически заново. Неизменным оставался только принцип. «Согласно постановлению Чингисхана, человек приписанный к определённой тысяче, сотне и десятку не мог покинуть их и перейти к другому хозяину под страхом смертной казни»^[239]. Фактически речь идёт о том, что «в эпоху улусной системы Чингисхана и его преемников совпадение улусов, данных в держание и военных подразделений также было весьма полным, что и нашло выражение в делении всего народа на военные единицы, соответствовавшие той или иной градации улуса. Но теперь улус (тумен или тысяча) не был просто племенем или родом. Это был конгломерат различных племён и осколков старых групп. Чтобы заменить старые патриархально-общинные связи, потребовалась дисциплина Чингисхана, с её строжайшим запретом менять свои сотни или тумены»^[240]. Только абсолютная власть Чингисхана могла позволить ему настолько свободно распоряжаться подчинёнными ему людьми в своих собственных интересах. И это имело тяжелейшие последствия для системы организации монгольских племён.

«Подобное смешение родов, поколений и племён монгольских при образовании «тысяч», этих основных единиц в здании империи Чингисхана, имело очень важные последствия для родового строя, который неминуемо должен был измениться и угаснуть. Потом распределение по «тысячам», распределение уделов знаменовало окончательное распыление целого ряда больших древнемонгольских племён, как, например, татар, меркит, джаджират, найман, кереит, остатки которых в большинстве случаев оказались разбросаны по разным улусам и уделам-«тысячам»»^[241]. Реформа Чингисхана сделала ничтожной роль племени. Она лишила племя важной функции — обеспечения социальной организации. То, что перед этим племя вследствие военных завоеваний Чингисхана было лишено функции политической организации, не имело принципиального характера. Такое происходило и раньше в годы существования прежних кочевых государственных объединений. Но то, что Чингисхан разрушил организационное единство племени, а также принципы его социальной организации, оказало на него самое разрушительное воздействие. «В империи Чингисхана вместо родовых и племенных названий теперь появляются названия «тысяч», которые часто именуются прежними родовыми названиями, но также часто обозначаются по имени их нойонов, господ-тысячников»^[242]. Следовательно, сама племенная структура потеряла свою актуальность и необходимость. Вместо этого появилось новое общество со строго организованным делением на «тысячи», которые стали выступать в роли новых организационных единиц. И важно отметить, что на первый план вышла военная функция данной организации. В первую очередь Чингисхан требовал от людей военную службу, а всё остальное носило вторичный характер.

В то же время простое разделение на тысячи это только часть решаемой проблемы. Необходимо было создать условия для новой организации. С одной стороны, необходимо было преодолеть неизбежное сопротивление старой элиты, силу племенной традиции и инерции организации кочевого общества. С другой — предложить новую перспективу, которая могла бы составить им альтернативу. Одно только силовое давление не могло обеспечить политической лояльности и организационной целостности столь разношёрстной массы людей.

Каким образом в государстве Чингисхана была решена эта проблема, можно понять, если обратить внимание на личную гвардию кешиктенов. Обычно роль кешиктенов рассматривается именно в этом качестве — личной гвардии Чингисхана. Однако наблюдается явная недооценка роли данного корпуса в процессе реформирования монгольского общества в целом и создания нового государства.

В «Сокровенном сказании» приводится следующее указание Чингисхана относительно корпуса кешиктенов: «В прежние времена наша гвардия состояла из 80 кабтеулсунов и 70 турхах-кешиктенов. Ныне вы учреждайте для меня сменную гвардию — кешиктен-турхах, образуя оную путём отбора из всех тысяч и доведя таковую до полного состава тумена (10.000). При составлении при нас корпуса кешиктенов надлежит пополнять таковой сыновьями нойонов-темников, тысячников и сотников, а также сыновьями людей свободного состояния, достойных при этом состоять при нас как по своим способностям, так и по выдающейся физической силе и крепости. Сыновьям нойонов-тысячников надлежит являться на службу не иначе как с десятью товарищами и одним младшим братом при каждом. Сыновьям же нойонов-сотников — с пятью товарищами и одним младшим братом при каждом. Сыновей нойонов-десятников, равно как и сыновей людей свободного состояния, каждого сопровождают по одному младшему брату и по три товарища, причём все они должны явиться со своими средствами передвижения, коими снабжаются на местах…»^[243]. Из данной цитаты сразу бросается в глаза одномоментная резко возникшая потребность в многократном увеличении численности личной стражи Чингисхана. Всего 150 человек вначале и 10 тысяч потом. Ясно, что это не может быть объяснено резко возникшей потребностью в увеличении численности личной охраны.

Не следует рассматривать гвардию кешиктенов и только как специально созданное отборное соединение из лучших воинов, призванных играть решающую роль в боевых сражениях. Для этого «в составе гвардии имелась ещё одна особо отборная часть — тысяча храбрых (багатуров). В битвах этот отряд употреблялся в решительный момент, а в спокойные моменты составлял личную охранную стражу хана»^[244]. Зачем же Чингисхану понадобилось создавать корпус телохранителей такой численности? При том, что общая численность армии в тот момент, когда она была разделена на новые организационные подразделения, составляла всего 95 «тысяч». Да и сам принцип формирования гвардии. Сын десятника должен брать трёх товарищей, сын сотника — пять и сын тысячника — десять. Таким образом, процент изъятия людей из обычных воинских подразделений получался очень высоким.

Однако важно заметить, что изъятие людей происходило не из просто воинских подразделений, а из ещё существовавших племенных структур. Причём набирались молодые люди, дети десятников, сотников, тысячников и их новоприобретённый статус сразу становился выше статуса даже собственных родителей. По словам Чингисхана, «мой рядовой кешиктен выше любого армейского начальника-тысячника. А стремянной моего кешиктена выше сотника или десятника. Пусть не чинятся и не равняются с моими кешиктенами армейские тысячники; в возникающих по этому поводу спорах с моими кешиктенами ответственность падёт на тысячников»^[245]. А так как призыв в гвардию носил всеобщий характер, то это затронуло практически все племена, населявшие Монголию. Фактически это был очень серьёзный удар по прежней племенной структуре организации монгольского общества. Получив новый статус, наиболее энергичные молодые люди, включая детей всей племенной знати, оказались в положении над системой организации традиционного племенного общества. Более того, они оказались противопоставлены племенному обществу. Взамен им был обеспечен высокий социальный статус и перспективы карьерного роста.

В то же время организация такой гвардии имела и вполне реальный практический смысл. Чингисхан получил возможность использовать гвардию в качестве абсолютно лояльного кадрового резерва для формирования командного состава всей армии. Статус кешиктена был настолько высок, что практически полностью нивелировал различия между выходцами из различных племён, многие из которых ещё совсем недавно воевали против Чингисхана.

Логично предположить, что корпус кешиктенов гвардии Чингисхана преследовал примерно задачу обеспечения управляемости вновь образованным государством. При этом к цифре десять тысяч кешиктенов надо относиться с пониманием. Вполне возможно, что гвардейцы очень редко собирались вместе. Скорее всего, они оставались на своих местах, а новый привилегированный статус помогал с их помощью контролировать положение дел в Степи. По крайней мере, позже, при распределении наследства Чингисхана, упоминается только одна тысяча воинов его личной охраны. «В ту эпоху установлено следующее: личная тысяча Чингизхана, несмотря на то, что она главнейшая тысяча, численно не должна была превышать тысячу человек»^[246]. То есть цель формирования гвардии кешиктенов-заключалась в том, чтобы создать новую социальную структуру в противовес прежним племенам. Задачи охранять Чингисхана перед кешиктенами не стояло. Впоследствии из них набирали управленческие кадры для всей империи.

Показательна биография одного кешиктена, приведённая в «Юань-Ши». «К юаньским дипломатам можно отнести уйгура Икхмиша, о чём свидетельствует его биография, помещённая в Юань-ши. Икхмиш начал карьеру со службы в гвардии. А затем по распоряжению Хубилай-хана периодически направлялся послом в «заморские страны», то есть в государства Индокитая и Юго-Восточной Азии. Икхмиш преуспел на дипломатическом поприще, за что был обласкан Хубилай-ханом. Икхмиш принял участие в военных акциях против непокорных правителей. Он командовал юаньским флотом в тысячу кораблей, когда в 1292 году монголами была предпринята военная экспедиция на острова Ява и Суматра»^[247]. Из приведённой цитаты мы можем наблюдать карьеру типичного высокопоставленного чиновника времён Монгольской империи. Сразу бросается в глаза, что карьера Икхмиша начинается именно в гвардии.

Служба в гвардии является как бы школой, базой, которая затем позволяет выполнять самые разнообразные и разноплановые поручения в рамках единой имперской организации, от дипломатической службы до руководства крупными военными кампаниями. При этом этническая принадлежность уйгура Икхмиша не играет принципиальной роли. Данный пример относится к временам правления хана Хубилая, основателя монгольской империи Юань в Китае. Однако для нас важен сам принцип, который закладывался в организацию государства в момент его образования. «Привлекая степную аристократию к службе в гвардии и на командных постах в армии, Чингисхан дал ей прочную организацию, заменившую прежнее хаотическое положение, когда её представители были недисциплинированными предводителями нестройных и часто случайного состава ополчений. Отныне служба в войсках и обязанности начальников регулировались на основании твёрдого военного законодательства»^[248]. При этом речь шла не только о степной аристократии. «Родовой принцип был нарушен (в государстве Чингисхана. — Прим. авт.) немедленно и сознательно. Командиры получили награды соответственно заслугам, а не по праву рождения»^[249]. Вернее, можно сказать, что в государстве Чингисхана ставка делалась в равной степени и на тех, кто был оторван от традиционного общества, и на носителей племенных традиций. И вот тут мы вплотную подошли к следующему этапу становления новой монгольской традиции управления.

Все проведённые реорганизации традиционного племенного монгольского общества неизбежно привели к тому, что тем самым были заложены основы новой имперской организации. Армия стала костяком имперской организации общества. На вершине пирамиды находилась семья Чингисхана, власть которой была освящена законом, Яссой. Взаимоотношения армии и семьи Чингисхана стали базовой основой имперской организации монгольского общества. Племенная, этническая, религиозная и социальная принадлежность потеряли свою актуальность. Взамен наиболее активная часть общества получила возможность сделать личную карьеру в границах всей империи, невзирая на этническое, религиозное или социальное происхождение.

И в этом заключалась одна из главных причин, которые предопределили длительность существования той традиции управления, которая была заложена Чингисханом в начале XIII века, а также глубину и масштаб её воздействия на политическую, социальную и этническую карту Евразии. Эту традицию управления мы в дальнейшем будем называть «монгольской», безотносительно этнического характера этого названия, а подразумевая в первую очередь её имперский характер.

Таким образом, после 1206 года, времени провозглашения Тэмуджина Чингисханом, в Степи складывается совершенно новый тип степной государственности. Его главным отличием от прежних кочевых государственных объединений является снижение роли племени, резкое ограничение функций его политической и социальной организации. Взамен происходит реорганизация монгольских племён в военную организацию. При этом нарушаются все внутренние племенные системные связи, а также границы между племенами. В итоге всё монгольское общество составило единую монгольскую армию, разделённую на произвольно составленные «тысячи».

Фактически «тысяча» заменяет классическое племя в качестве нового структурного подразделения только что образованного монгольского государства, и что самое характерное — монгольского общества. Но подробнее об этом немного позже. Важно другое, что объединение монгольских племён произошло по армейскому принципу и это предопределило стремление вновь образованного государства к внешней экспансии. Тем более что уже существовала политическая программа — борьбы с чжурчженьской империей Цзинь. Причём данная программа имела очень чёткий экономический базис — обеспечение потребностей кочевого хозяйства в земледельческой и ремесленной продукции.

Исторически существовало только два возможных способа удовлетворения данной потребности — торговля или война, как форма внеэкономического принуждения. Но логика создания государства Чингисхана делала войну практически неизбежной. «Вышеизложенные постановления (имеются в виду законы Яссы. — Прим. авт.) служили, так сказать, цементом, чтобы скрепить в одно целое это рыхлое, кочевое, политическое тело, состоящее из бродячих, воинственных и «склонных к своеволию пастушеских народов»»^[250]. Объединив силой племена и радикально нарушив традиционные основы их организации Чингисхан должен был предложить альтернативу, в том числе и в обеспечении основных потребностей. Он сосредоточил в своих руках, а следовательно, и в созданном им государстве все полномочия (которые раньше принадлежали племенам), а значит, и всю ответственность. И теперь он должен был направить энергию новой системы на обеспечение потребностей общества. В противном случае такая система не смогла бы просуществовать слишком долго. Поэтому война была предопределена.

4. Война с империей Цзинь

Окончательная победа в Монголии Чингисхана резко изменила стратегическую обстановку в степях к северу от территории Северного Китая, занятых к этому моменту двумя государствами — чжурчженьской империей Цзинь и тангутским государством Си Ся. С одной стороны, объединение практически всех кочевых племён Монголии не только делало его серьёзным военным противником для чжурчженей и тангутов, но и делало невозможным реализацию прежней чжурчженьской политики противопоставления одних степных племён Монголии другим. С другой стороны, сразу же сказалось стратегически выгодное расположение Монголии за пустыней Гоби. Как указывалось выше, исторически военные силы кочевников могли с её территории наносить удары по Северному Китаю, не опасаясь ответных действий со стороны находившихся здесь государств.

Война с Цзинь и Си Ся для нового государства была практически неизбежна. Доступ к ресурсам богатого Китая был принципиально важен для кочевников Монголии. Соответствующая политическая программа по их приобретению была составной частью укрепления власти Чингисхана. Особенно в условиях разрушения принципов организации традиционных кочевых племён. Об этом подробно рассказывалось в предыдущей главе. Однако такая политика могла быть успешной только в случае получения практического результата. В связи с тем, что Чингисхан разрушил традиционную структуру организации племён Монголии, он получил в своё единоличное распоряжение огромную армию. Однако он должен был быть более эффективен, чем их лидеры, в обеспечении основных потребностей кочевников в земледельческой и ремесленной продукции. Война с северокитайскими государствами была естественным образом ориентирована на получение военной добычи, что, в свою очередь, являлось одним из возможных и весьма эффективных способов удовлетворения потребностей кочевого общества.

Империя Цзинь была для государства Чингисхана весьма серьёзным противником. Она контролировала большую часть Северного Китая, Маньчжурии, а также прилегающие к Великой Китайской стене степи южнее Гоби. По переписи 1183 года в Цзинь насчитывалось 6.158.636 чжурчженей и 42.331.764 китайцев^[251]. Кроме этого, под властью империи находилось значительное количество зависимых от неё кочевых племён как монголо-, так и тюркоязычных. Среди монголоязычных племён выделялись кидани и си, среди тюркоязычных — потомки тюрков-шато онгуты, а также уйгуры, отступившие к Великой Китайской стене после разгрома Уйгурского каганата, и некоторые другие племена. Такое количество зависимых от империи Цзинь кочевников теоретически позволяло этой империи эффективно противостоять любым возможным ударам со стороны Монголии.

Кроме того, похоже, что и Чингисхан примерно до 1210 года поддерживал с Цзинь самые тесные отношения. По крайней мере в «Юань-Ши» приводятся сведения о том, что он платил Цзинь дань. «Поначалу государь вносил дань Цзинь ежегодными подношениями. Цзиньский владетель послал вэйского вана Юнь-цзи в Чжэнчжоу получить дань. Император принял Юнь-цзи, не совершив подобающего церемониала»^[252]. Это также объясняет, почему Цзинь в принципе не видела для себя угрозы в возвышении Чингисхана. Он, как и хан кереитов, длительное время был союзником Цзинь в Степи и признавал её верховный суверенитет.

В государстве Чингисхана также наверняка отдавали себе отчёт в сложности задачи ведения войны с государством чжурчженей. Поэтому первый удар был нанесён по западному соседу империи Цзинь государству тангутов Си Ся. Тангуты контролировали часть торговых путей из Китая на запад. Исторически у них были очень сложные отношения с любыми правителями Северного Китая, будь то китайцы из Сун, кидани из Ляо или чжурчжени из Цзинь. Трудные отношения у них складывались и с уйгурами из Восточного Туркестана, которым они перекрывали торговые контакты с тем же Китаем. «Тангутские племена оттесняли их (уйгуров. — Прим. авт.) на запад, отрезая путь к выгодным китайским рынкам»^[253]. Со своей стороны, все государства на севере Китая постоянно стремились ослабить тангутов. «Если для Ся торговля с Китаем была экономической потребностью, то для Сун и Цзинь она часто была лишь частью общей политики по отношению к тангутскому государству, которое они не в силах были уничтожить, но в то же время почти всегда старались нанести ему ущерб»^[254]. Во многом это было связано с тем, что тангуты весьма эффективно контролировали торговлю Китая с западом и эта зависимость от них тяготила любое государство в Китае. Поэтому расчёт Чингисхана — напасть в первую очередь на тангутов — наверняка основывался на том, что ни Цзинь, ни уйгуры не окажут поддержку своим старым соперникам.

В 1207 году Чингисхан совершает против тангутов большой поход и наносит им ряд поражений. В 1209 году война против тангутов была продолжена. После длительной осады своей столицы Чжунсина тангуты вынуждены были заключить с монголами мир. «Тангуты просили разрешить им поставлять монголам верблюдов, охотничьих соколов, то есть платить дань, но не участвовать в их завоевательных походах»^[255]. Тем самым тангуты пытались избежать необходимости воевать на стороне Чингисхана с Цзинь.

Вполне возможно, что расчёт делался на то, что неизбежная война монголов с Цзинь ослабит два эти государства. Однако в любом случае, даже без гарантии участия тангутов в войнах империи, победа над ними была для Чингисхана большим успехом. С одной стороны, удачное завершение войны с тангутами обеспечило Чингисхана первой серьёзной военной добычей, что позволило удовлетворить потребности его воинов. Для военного вождя всех кочевников Монголии, которым фактически в этот момент являлся Чингисхан, это было важным достижением. С другой стороны, «боевые действия против тангутов во многом помогли Чингисхану принять правильные решения касательно организации своей армии.

До этих походов монголы ещё не умели правильно осаждать и брать города-крепости. Зато теперь они получили бесценный опыт, а главное — пленных специалистов, которые помогли им восполнить пробелы в искусстве боевых действий против оседлых государств и их городов-укреплений»^[256]. И наконец, успешно проведённая война против тангутов и переход в 1209 году на сторону Чингисхана уйгуров позволили ему не только обеспечить свой правый фланг, но и взять под контроль торговые пути из Китая на запад. Для уйгуров же союз с Чингисханом, вероятно, означал возможность попытаться снова получить доступ к китайским рынкам. Разгром тангутов мог только укрепить их в этом намерении.

Одновременно в 1207 году власть Чингисхана признали так называемые «лесные племена», а также располагавшиеся в верховьях Енисея и Селенги кыргызы и ойраты. Затем к нему присоединились карлуки, также обитавшие на западе, в долине реки Или. Таким образом, новое государство с центром в Монголии включило в орбиту своего влияния практически все периферийные племена, в результате чего Чингисхан смог обеспечить свои тылы с севера и запада и собрать под свои знамёна значительные воинские ресурсы. У него всё было готово для войны с Цзинь.

В свою очередь, у империи Цзинь в тот момент, когда Чингисхан утверждал свою власть в Монголии и непосредственно перед его нападением на Китай, было весьма сложное положение. Так, «в 1201 году в Цзинь начались внутренние беспорядки. Опасаясь, что восставшие могут вступить в контакт с племенами севера и запада, государь Цзинь приказал вдоль северных и западных границ вырыть рвы и создать военные поселения»^[257]. С 1204 по 1208 год империя вела войну против китайской империи Южная Сун^[258]. Хотя эта война закончилась победой чжурчженей, она потребовала от них значительных усилий и отвлекла от событий в далёкой Монголии. Кроме того, непосредственно перед монгольским нашествием в Цзинь начались волнения среди китайского населения, получившие название восстание «красных курток»^[259]. Однако самым слабым местом империи Цзинь оказались её отношения с зависимыми от неё киданями, которые отвечали за оборону империи в Маньчжурии и в приграничных с пустыней Гоби степях.

После разгрома империи Ляо в 1125 году те кидани, которые признали власть чжурчженей, первоначально играли большую роль в политической жизни империи Цзинь. Это было связано с острой необходимостью для чжурчженей наладить систему обороны империи Цзинь против наступления монголоязычных племён с территории Монголии. Родственные последним кидани с этой задачей справились. В результате в середине XII века кидани по своему статусу занимали второе после чжурчженей место в социальной иерархии цзиньского общества.

Но после серии восстаний и заговоров со стороны киданьской знати «с 60-х годов XII века кидани перестали быть полупривилегированной народностью, союзниками чжурчженей в управлении империей. Хотя киданьские чиновники продолжали служить в цзиньском аппарате, их деятельность косвенно ограничивалась указом 1191 г., по которому воспрещалось переводить на киданьский язык чжурчженьские правительственные распоряжения и прочую литературу, то есть они уже не могли вести дела на родном языке»^[260]. Скорее всего, снижение статуса киданей было вызвано отсутствием прежней потребности в их услугах по охране границ империи. Разрозненные племена Монголии не представляли серьёзной угрозы империи Цзинь. Значит, у империи не было необходимости поддерживать прежний высокий статус покорённых ею киданей.

Естественно, что среди киданей недовольство своим изменившимся положением было весьма велико, особенно в приграничных со Степью районах, где они несли службу по охране границы. Так, в 1196 и 1197 годах произошло несколько крупных восстаний киданей в Северной Маньчжурии и на северо-западной границе^[261]. Все они были подавлены, однако кидани продолжали играть важную роль в защите огромных территорий империи на севере, особенно большое значение для неё имела оборона степной Маньчжурии. Поэтому проблема обеспечения их лояльности имела ключевое значение для безопасности империи, что наглядно продемонстрировали последовавшие события.

Первым тревожным сигналом для Цзинь стал отказ Чингисхана платить дань, это произошло примерно между 1209 и 1210 гг. Следующее событие, которое имело огромное значение для обороны империи, было связано с переходом на сторону Чингисхана племени онгутов. Это означало, что стратегическое положение Цзинь резко ухудшилось, она не могла больше рассчитывать на лояльность тех тюрко- и монголоязычных племён, которые проживали в степях южнее Гоби и являлись важной частью системы обороны империи. В свою очередь, данные племена, очевидно, посчитали, что война на стороне Цзинь против объединённых сил всех кочевников Монголии не имеет каких-либо перспектив и предпочли присоединиться к войскам Чингисхана.

Интересно, что в последующем, когда Чингисхан отправился в поход на запад, он оставил своему полководцу Мухали войска, большую часть которых составляли именно онгуты. Скорее всего, это означало, что основу этих войск как раз и составили племена, проживавшие в степном приграничье южнее пустыни Гоби. В любом случае переход онгутов на сторону Чингисхана не только существенно увеличил его силы, но и заметно ослабил оборону Цзинь. Мобильные монгольские войска могли теперь свободно передвигаться вдоль всей линии границы империи Цзинь со Степью и имели свободу выбора конкретного места для нападения. Причём в этой ситуации самым слабым местом всей цзиньской обороны была Маньчжурия, ответственность за которую, как известно, несли кидани.

^{Завоевательные походы Чингисхана в Северном Китае и Монголии (начало XIII в.)}

Весной 1211 года Чингисхан начал войну против Цзинь. Серия побед его армии в полевых сражениях привела к достаточно логичному результату. Уже через год после начала войны начались восстания киданей в Маньчжурии, в результате чего эта стратегически важная территория отпала от империи Цзинь. «В 1212 году, воспользовавшись наступлением монголов, киданин Елюй Люкэ, возглавлявший мэнъянь на северной границе, восстал и объявил себя королём Ляо и перешёл на сторону монголов. Это знаменовало начало массового перехода киданей на сторону монголов и крах политики охраны северных границ силами киданей»^[262]. Елюй Люгэ, потомок правящего в империи Ляо рода Елюй, стал базироваться на полуострове Ляодун в Маньчжурии. Его восстание фактически отрезало чжурчженей от их исторической родины в лесах на границах Маньчжурии и Кореи. Одновременно измена киданей, составлявших важную часть цзиньской армии, несомненно, резко ослабила её боевые возможности.

Таким образом, появление монголов стало своего рода катализатором процессов кризиса Цзинь. В частности, армии Чингисхана оказалось вполне достаточно было разорвать коммуникации между отдельными провинциями и территориями империи, особенно на её севере, где располагалось множество зависимых от Цзинь племён и идентичных им по статусу воинских объединений. В этом случае автоматически сказывалась обычная нестабильность племенного государства. Хотя Цзинь и представляла собой государство, управлявшееся на общекитайских традиционных имперских принципах, но в её структуре было слишком много составных частей, среди которых были не только покорённые китайцы, но также и признавшие под военным давлением власть чжурчженей различные тюрко- и монголоязычные племена. Естественно, что входившие в состав Цзинь племена были сразу готовы перейти на сторону более сильного претендента на власть.

В результате измены онгутов, а затем и мятежа киданей империя Цзинь уже на первом этапе войны потеряла большую часть Маньчжурии, а также степи к югу от пустыни Гоби до Великой Китайской стены. Основная масса проживавших здесь воинов из тюрко- и монголоязычных племён, скорее всего, пополнили армию Чингисхана. На его сторону начинают переходить и командиры приграничных частей, состоящих из китайцев. Кроме того, среди перебежчиков стали появляться и собственно чжурчжени, представители господствующего этноса империи Цзинь. В частности, в 1213 году на задание послали некоего «Мин-ана из народа Джурджэ, подчинившегося Чингисхану и приобретшего значение»^[263].

Измена войсковых командиров Цзинь начала приобретать массовый характер и порождала недоверие к тем, кто ещё оставался лоялен империи, что только усугубляло ситуацию. Например, «когда Алтан-хан (император Цзинь) дошёл до города Джо-джиу, войско Кара-Хитая (кара-китаями на мусульманском Востоке называли киданей. — Прим. авт.), которое шло следом за ним, догнало Алтан-хана. Он приказал отобрать от них оружие, которое он перед тем им раздал. Они же спросили: «На каком основании?!» — и отказались выполнить приказ, выказав сопротивление. Тогда предводителя этого войска казнили. По этой причине войска Кара-Хитая восстали»^[264]. Характерно, что в этой ситуации политического хаоса в империи Цзинь Чингисхан и его люди проявили тактическую гибкость.

В связи с тем, что монголы не имели опыта управления оседлыми территориями, все перешедшие на их сторону цзиньские перебежчики оказались предоставлены сами себе. Они должны были выражать лояльность Чингисхану, периодически участвовать на его стороне в боевых действиях против империи Цзинь, обеспечивать монгольские войска и, очевидно, выплачивать дань в денежном или товарном виде. Никаких других организационных последствий для них не следовало. Тем самым Чингисхан создал важный прецедент. Оказалось, что переход на его сторону автоматически делает того или иного командира империи Цзинь полновластным распорядителем не только собственной воинской части, но и всей контролируемой им территории с податным населением.

В частности, в распоряжении такого командира оказывались все собираемые здесь ранее в интересах Цзинь налоги. Из них он оплачивал потребности своих воинов, выполнял обязательства по отношению к Чингисхану и его государству. Во всём остальном такой командир был полностью самостоятелен. Фактически он получал своё воинское подразделение и занятые им территории в кормление, обязуясь взамен нести военную службу.

Такая перспектива выглядела очень привлекательно, особенно для киданьских и китайских командиров, которые не были связаны с Цзинь фактором принадлежности к господствующей этнической группе — чжурчженям. «Размах предательства можно оценить по количеству городов, которые в 1215 году перешли к монголам и их подручным — по сведениям «Юань-Ши», было взято городов всего 862»^[265]. А так как после первых военных походов значительная часть воинов Чингисхана периодически возвращалась обратно в степи Монголии, то реальный контроль над завоёванными территориями Северного Китая осуществляли как раз многочисленные цзиньские перебежчики. «Чингисхан завоевал большинство областей Хитая и Джурджэ и затем вернулся назад. Между тем Алтан-хан был стойким врагом Чингисхана, а его эмиры и народ, колеблясь, склонялись то к одной стороне, то к другой, и так как большинство владений и областей опустели, любой эмир делался независимым государем и владетелем какого-нибудь владения»^[266]. При этом Чингисхан мог быть в целом уверен в их лояльности, которая во многом опиралась на материальную выгоду, обеспеченную тем, что они оставались единственными распорядителями отдельной части некогда единого государственного бюрократического аппарата управления, построенного по традиционным китайским стандартам. Кроме того, согласно китайской традиции сам факт перехода на сторону врага воспринимался в Цзинь как тяжелейшее преступление против государства. Это закрывало большей части перебежчиков дорогу назад.

Хотя, конечно, система управления, которая сложилась на отколовшихся от Цзинь территориях, не могла полностью гарантировать лояльность местных командиров. В частности, были случаи, когда перешедшие на сторону монголов цзиньские командиры снова меняли линию фронта. Так, «один из чжурчженьских эмиров, именуемый Джан Гин, который перед этим подчинился монголам, и Чингисхан отдал ему города Ким-лин, Фан-Ши и Кук-лин, принадлежащие к владениям Джурджэ, вторично восстал, назвал себя Лиу-си-ван и возложил на себя сверх меры и предела, — Чингисхан назначил против него Мукали-гойона и послал его с войском левого крыла схватить Джан Гина и вторично завоевать те области»^[267]. Тем не менее проводимая Чингисханом политика предоставления самостоятельности перебежчикам позволяла не только приобретать зачастую без боя все новые территории и союзников, но и ослаблять противника, заставляя его воевать с войсками бывших подчинённых.

В то же время это снимало с монголов проблему, что делать со всей массой воинов, перешедших на сторону Чингисхана. При Цзинь они обеспечивались из централизованно собираемых налогов. В этот период своей государственности Монгольское государство ещё не располагало необходимым административным аппаратом, который был бы способен обеспечивать сбор налогов и их последующее распределение для обеспечения потребностей армии. Поэтому Чингисхан и его люди никак не могли интегрировать в состав своего государства массы киданьских, китайских и чжурчженьских воинов из числа перебежчиков, привыкших к регулярному обеспечению за государственный счёт. В то же время монголы не могли и просто казнить перебежчиков, потому что это автоматически усилило бы уровень последующего сопротивления воинов империи Цзинь. В этом случае феноменальные военные успехи монгольской армии в Китае были бы просто невозможны. Им пришлось бы штурмовать каждый встреченный на пути город.

Наличие в Северном Китае множества возглавляемых перебежчиками самостоятельных владений не представляло угрозы монгольским интересам. Они были весьма разрозненны и не способны к какой-либо координации своих усилий. В то же время монгольская армия могла доминировать над всеми ними, в первую очередь за счёт контроля линий коммуникаций. Мобильные монгольские конные войска могли сравнительно легко и быстро изолировать любую территорию и обеспечить превосходство над местными командирами. Такая тактика и стала, скорее всего, одним из ключевых факторов поразительных по масштабам завоеваний армии Чингисхана в Северном Китае. Разрыв коммуникаций в плохо организованном, раздираемом внутренними противоречиями государстве, каковым являлась империя Цзинь, и лояльность по отношению к перебежчикам привели к тому, что после начала организованного давления на него со стороны монголов оно стало быстро распадаться на составные части.

В 1218 году Чингисхан назначил выходца из племени джалаир Мухали главнокомандующим над войсками в Китае и «вверил ему также то, что было покорено из областей Хитая и владений Джурджэ с тем, чтобы он их охранял и завоевал бы по мере возможности то, что ещё не подчинилось»^[268]. Любопытно, по какому принципу была сформирована армия Мухали. Чингисхан «дал ему один туман войска из племени онгут, одну тысячу сборную, четыре тысячи из племени урут, две тысячи из племени икирас, одну тысячу мангутов, три тысячи из племени кунгират, две тысячи джалаиров, и кроме этих монголов ещё часть войск Кара-Хитая и Джурджэ, предводителем которых были Уяр-ваншай и Туган-ваншай»^[269]. Во-первых, хорошо заметно, что монголы в данном отрывке ассоциируются с теми племенами, которые прошли через административную реформу Чингисхана.

Фактически монголами автор называет тех, кто входил в состав монгольской армии из числа кочевников. Во-вторых, бросается в глаза, что Мухали выделена сравнительно небольшая часть собственно монгольской армии. Кроме того, из неё можно исключить онгутов, которые просто остались на своих прежних местах около границ с Китаем, где они проживали раньше, выполняя функции защиты Цзинь от северных кочевников. Теперь их функции поменялись, они должны были в составе войск Мухали вести войну против Цзинь. Кроме того, название онгуты вполне могло использоваться в отношении всех кочевников степей южнее Гоби, которые и составили основу армии Мухали. Такой армии, очевидно, было достаточно для контроля ситуации среди перебежчиков в Северном Китае, часть из которых могла оказаться под его непосредственным контролем.

Мухали как раз и должен был обеспечивать координацию военных усилий различных формирований из числа перебежчиков против Цзинь. При этом монгольском наместнике была продолжена политика ослабления Цзинь за счёт привлечения на сторону монголов цзиньских командиров. «Важным моментом, обусловившим стремительный успех следующего похода Мухали на Шаньдун, было оставление им в ряде случаев власти на местах в руках прежних цзиньских наместников, признававших власть монголов»^[270]. Именно это и позволяло Мухали, который имел сравнительно небольшие воинские силы, успешно вести войну против империи Цзинь. В результате такой политики Чингисхана и его наместника значительная часть Северного Китая стала представлять собой мозаику из владений различных бывших цзиньских военачальников, находившихся в разной степени зависимости от Монгольской империи, власть которой здесь была представлена Мухали и его войском.

В том случае, если цзиньские перебежчики оказывались нелояльны, Мухали использовал против них не только свои войска, но и части из других самостоятельных владений. Так, в 1219 году он совместно с войсками государства Дун Ся (Восточное Ся), основанного бывшим цзиньским военачальником Ваньну, воевал в Ляодуне против Елюй Люгэ. В ходе этой войны Люгэ был убит.

Характерно, что «преемником Люгэ был назначен его сын Елюй Хивесэ. В его обязанности входило командование расквартированными в Ляоси монгольскими войсками совместно с братом Чингисхана Бэлгутаем, с которым Хивесэ должен был жить в тесном единении»^[271]. Здесь просматривается своеобразный промежуточный вариант в установлении власти Монгольской империи над бывшей территорией Цзинь. Вместо нелояльного владетеля назначается его сын. Одновременно на контролируемой им территории базируются монгольские войска для большей гарантии обеспечения его лояльности. Судя по приведённому примеру, именно таким образом Мухали и вёл длительную широкомасштабную войну против Цзинь, организуя по мере надобности войска, в обычное время находившиеся под командой цзиньских перебежчиков.

Заметим, что для бывших цзиньских солдат и населения в целом ничего принципиально не менялось. В этой связи очень интересна история некоего Сун Цзы-чжэня, который был автором надгробной надписи на могиле известного чиновника из числа киданей Елюй Чуцая, бывшего министром при Чингисхане и его сыне Угедее. «Сун Цзы-чжэнь решил переехать в область Дунпин (современный уезд Дунпин пров. Шаньдун) и поступил на службу к правителю завоёванной области Янь Ши, бывшему цзиньскому военачальнику, находившемуся на службе у монголов, главе военной и гражданской администрации в области Дунпин. При Янь Ши Сун Цзы-чжэнь состоял «сян-и гуань» (советником) и «ти-цзюй сюе сяо» (инспектором школ)… После смерти Янь Ши в 1240 году Сун Цзы-чжэнь был назначен «цань-и Дун-пин Лу ши» (букв. — участником обсуждения дел Лу Дунпин), то есть своего рода главным советником при правителе и «ти-цзюй тай-чан ли юе» (инспектором церемоний и обрядовой музыки в храме предков). Занимая эти должности, он строилновые храмы, основал школу. В этой школе изучали конфуцианские каноны несколько сот учеников, находившихся на казённом содержании»^[272]. Упоминание о «казённом содержании» говорит о наличии бюджетной системы, которая вполне успешно функционировала при монголах на зависимых от них территориях на основе классической китайской традиции управления. При этом размещение монгольских войск на территории Северного Китая в этот период было большой редкостью. У Мухали для этого было недостаточно людских ресурсов. Тем более что с 1219 года большая часть армии монгольского государства была задействована Чингисханом в походе на запад.

Совершенно очевидно, что рано или поздно перед монголами неизбежно должна была встать задача наладить постоянный контроль над зависимыми от них территориями. В этом смысле Монгольская империя должна была повторить путь других народов, когда-либо завоёвывавших Китай, и перенять китайскую систему управления. Это был только вопрос времени. Возможно, если бы монголы Чингисхана просто повторили путь киданей и чжурчженей и ограничились завоеванием Китая, то степень влияния уникальной монгольской традиции управления на социальные и этнические процессы в остальной Евразии была бы минимальной. Однако монголы двинулись на запад. При этом принципиально новый уровень организации кочевого общества, принятый в Монгольской империи, на некоторое время обеспечил устойчивую связь между различными частями огромной империи. Но об этом немного позднее.

Несомненно, что политика предоставления цзиньским командирам подконтрольных им территорий в самостоятельное владение сыграла, возможно, ключевую роль в столь быстрых победах монгольской армии в Северном Китае. Это обеспечило армию Чингисхана пополнением из числа ранее зависимых от Цзинь тюркских и монгольских кочевников, избавило от необходимости брать штурмом каждый встречный город. Более того, переход цзиньских командиров в статус самостоятельных владетелей под монгольским покровительством создавал прецедент, который способствовал дальнейшему ослаблению империи Цзинь.

5. Война с Хорезмом

Всё то время, пока основная монгольская армия вела войну в Северном Китае, в её тылу, в степях Монголии находился небольшой отряд всего в две тысячи воинов под командованием некоего Тогучара. В его задачу входило обеспечение безопасности территории Монголии и оставшихся там семей воинов, находившихся в китайском походе. С учётом того, что Чингисхан вовлёк в войну с Цзинь практически все людские ресурсы Монгольской степи и прилегающих к ней территорий (уйгуров, карлуков, кыргызов, «лесные народы»), сравнительно небольшого отряда Тогучара было вполне достаточно для обеспечения порядка. Единственную угрозу могли представлять собой только остатки разгромленных ранее племён меркитов и найманов. Однако их возможности, судя по всему, были крайне ограниченны. Меркиты отступили на запад, в район Алтайских гор, найманы во главе с Кучлуком, сыном последнего хана найманов Таяна, отошли в направлении нынешнего Восточного Туркестана и в Семиречье, где располагалось государство кара-китаев. Вокруг этого последнего и развернулись в дальнейшем основные события.

Государство кара-китаев было образовано после разгрома чжурчженями киданьской империи Ляо в Северном Китае в начале XII века. Некий Елюй Даши, родственник императора Ляо, с частью киданьских войск бежал от чжурчженей на запад. Чжурчжени не преследовали его и Даши образовал на территории Восточного Туркестана государство, которое получило название кара-китайское (кара-киданьское. — Прим. авт.). Соответственно, кара-китаями стали называть воинов Даши, с тем чтобы отличить их от киданей империи Ляо и тех, кто подчинился затем империи Цзинь. Даши в 1141 году в битве в Катванской степи близ Самарканда нанёс поражение войскам сельджукского султана Санджара^[273] и установил свою гегемонию на обширной территории, включающей оазисы Восточного Туркестана, части Средней Азии и Семиречье.

Однако важно отметить, что в организационном плане государство кара-китаев было построено на принципе предоставления значительной автономии различным владениям, каждое из которых находилось в разной степени зависимости от него. Например, в зависимом от кара-китайских гурханов Самарканде правила местная династия, происходящая от Караханидов. Власть гурханов признавали также уйгуры и карлуки из Восточного Туркестана. Свою, пусть чисто символическую дань «в 30 тысяч золотых динаров хараджа, которую выплачивали деньгами или скотом», платили и владетели Хорезма^[274]. Судя по всему, для того чтобы удержаться на захваченных территориях, Елюй Даши был вынужден согласиться с формальной зависимостью многочисленных местных владений. У него было слишком мало надёжных воинов, пришедших с ним из Северного Китая, к тому же он был приверженцем буддизма, а среди его подданных преобладали мусульмане. Поэтому власть гурханов была в целом для местных владений не обременительной, а государство в организационном плане непрочным.

Трудности для кара-китаев начались, когда на западе от их владений началось возвышение государства хорезмшахов, а на востоке под властью Чингисхана произошло образование Монгольской империи. Ещё до начала в 1211 году войны монголов против Цзинь к Чингисхану присоединились уйгуры и карлуки, до этого считавшиеся подданными кара-китаев. На западе хорезмшах Мухаммед, который к этому времени завоевал нынешние территории Афганистана, Ирана, Ирака и большей части Средней Азии, отказался платить дань и сам стал предъявлять претензии на Самарканд, Бухару, где правили зависимые от кара-китаев местные владетели.

В этой ситуации кара-китаи нуждались в поддержке. Поэтому когда в 1208 году в государстве кара-китаев появляется бежавший из Монголии Кучлук, гурхан поддерживает его предложение собрать остатки разбитых Чингисханом найманов. «Я давно уже разлучён со своим улусом и народом. Чингисхан поглощён войной с страною Хитай и теми пределами. Я прослышал, что множество из моих племён и войска скитаются и разбросаны в пределах Эмиля, Каялыга и Бишбалыка. Когда они услышат обо мне, они сплотятся повсюду и противостанут своим врагам»^[275]. Скорее всего, кара-китаи намеревались получить в своё распоряжение дополнительную армию из числа кочевников, которая могла бы пригодиться в борьбе как против хорезмшаха, так и против Чингисхана. При этом Кучлук и его найманы были естественными врагами Чингисхана. Кроме того, по вероисповеданию они были христианами несторианского толка, соответственно, были чужды как Хорезмшаху Мухаммеду, так и основной мусульманской части населения государства кара-китаев. Соответственно армия из числа христиан-найманов представляла большой интерес для гурхана в качестве наёмной силы, не имевшей связей с местным населением.

Кучлук также женился на дочери гурхана и сменил веру. У Рашид ад-дина смена им вероисповедания подана как желание властной женщины. «Так как она была властной, то не позволила, чтобы на неё надели буктак (в древности — женский головной убор монгольских замужних женщин. — Прим. перевод.). Она отвратила Кучлука от христианства и заставила принять язычество»^[276]. Хотя, скорее всего, логичнее предположить, что сам брак и смена религии были частью сделки между кара-китаями и Кучлуком. Гурхан стремился прикрепить Кучлука к кара-китайской государственной системе и обеспечить тем самым его лояльность. На этих условиях он, очевидно, и предоставил Кучлуку средства для сбора армии из числа найманов. Однако гурхан ошибся.

Интересно, почему Кучлук вообще обратился к гурхану за поддержкой, чтобы собрать найманов под своё начало. Ведь если бы речь шла просто о племенной лояльности, то для этого помощь гурхана была не нужна. Судя по всему, у Кучлука были проблемы с легитимностью власти среди найманов, а после серии поражений внутренние связи в найманском племенном союзе резко ослабли. Тем более что большая часть найманов присоединилась к Чингисхану и приняла участие в походе на Цзинь. Поэтому Кучлук должен был завоевать расположение тех своих воинов, которые бежали с территории Монголии. Для этого ему были нужны средства, их ему и предоставили кара-китаи.

Косвенные свидетельства того, что Кучлук покупал лояльность своих воинов, есть у того же Рашид ад-дина. «Когда распространилась молва о его появлении в Туркестане, остатки племён и войск его отца, бежавшие перед мечом Чингисхана, собрались к нему. Он совершал с ними набеги во все стороны и привозил награбленную добычу, пока число его людей не стало многочисленным и он не сделался крепок войском и военным снаряжением»^[277]. В приведённом отрывке наблюдается прямая связь между военной добычей и надёжностью войска. Фактически Кучлук поменял свой политический статус с племенного вождя на вождя военного. А военный вождь в первую очередь должен обеспечивать потребности своих воинов, которые в противном случае могут отказать ему в своей лояльности.

В результате, сформировав с помощью гурхана небольшую личную армию в основном из числа найманов, Кучлук решил в итоге попытаться захватить власть в государстве кара-китаев. Сначала его выступление против гурхана, произошедшее примерно в 1209 году, было не очень удачным. Он потерпел поражение от кара-китаев около города Баласагун в долине реки Чу. Примерно в это же время сами кара-китаи были разбиты войсками хорезмшаха Мухаммеда в районе города Тараз. Победа хорезмшаха позволила Кучлуку захватить гурхана в плен и взять власть в свои руки. В 1213 году после смерти гурхана Кучлук объявил себя главой государства.

Несомненно, что военные успехи хорезмийцев сыграли в приходе к власти Кучлука чрезвычайно важную роль. Рашид ад-дин предполагал, что ещё до начала боевых действий Кучлук и хорезмшах договорились между собой. «Они порешили на том, что султан (хорезмшах Мухаммед. — Прим. авт.) нападёт на гурхана с запада, а Кушлук с востока, и они в центре уничтожат его. Если султан опередит Кушлука, султану будут принадлежать области государства гурхана до Алмалыка, Хотана, Кашгара, а если Кушлук опередит султана — ему будут принадлежать все области этого государства до реки Бенакента (до Сыр-Дарьи, включая Восточный Туркестан, Кульджинский район и Семиречье. — Прим. перевод.)»^[278]. В то же время В. Бартольд считал, что «мы не имеем достоверных известий и о том, происходили ли до взятия гурхана в плен какие-нибудь переговоры между Мухаммедом и Кучлуком. Более правдоподобен рассказ ибн ал-Асира, что во время борьбы между гурханом и Кучлуком обе стороны обратились с просьбой о помощи к хорезмшаху, что последний выступил с войском, но до исхода борьбы не помогал ни тем, ни другим»^[279]. Согласно же ан-Насави хорезмшах после захвата Кучлуком власти в государстве кара-китаев писал ему, что «хан ханов уже освободился от моих сетей после того, как я оставил его добычей для каждого грабителя и жертвой для любого захватчика. Почему не подсказала тебе твоя душа напасть на него, когда он был на вершине своей власти и в расцвете своей мощи»^[280]. В любом случае, существовали ли указанные выше Рашид ад-дином предварительные договорённости по разделу наследства кара-китаев или же их не было, отношения между Хорезмом и Кучлуком после победы над гурханом оказались весьма напряжёнными.

При этом обострение отношений зашло очень далеко. «Жители Исфиджаба, Шаша, Ферганы и Касана получили приказ переселиться на юго-запад, после чего эти области были опустошены, чтобы они не достались Кучлуку»^[281]. Кроме того, в результате произошедшего конфликта пострадали и торговые маршруты, проходившие вдоль Великого Шёлкового пути. «Хорезмшах закрыл торговые пути из Туркестана, по словам ибн ал-Асира, ещё во время войны с Кучлуком»^[282]. Несомненно, если блокада торговых маршрутов имела место, то это был серьёзный удар по территориям, оказавшимся под контролем Кучлука. Обеспечение транзитной торговли вдоль Великого Шёлкового пути было одним из главных источников доходов в первую очередь для оазисов Восточного Туркестана. Естественно, в перспективе это не могло не сказаться на доходах самого Кучлука и содержании его наёмной армии.

Разгром государства кара-китаев резко изменил стратегическую ситуацию в регионе. Причём произошедшие перемены напрямую затрагивали интересы империи Чингисхана. С одной стороны, приход в 1213 году Кучлука к власти в государстве кара-китаев теоретически создавал потенциальную угрозу вновь созданной монгольской государственности. Теперь этот враждебно настроенный по отношению к Чингисхану выходец из племени найман контролировал оседлые территории в Восточном Туркестане и Семиречье. Это обеспечивало его постоянными доходами, которые, в свою очередь, позволяли содержать значительную армию. Кроме того, в составе собственной армии Чингисхана также были представители племени найман. Несомненно, у него могли возникнуть проблемы с обеспечением их лояльности в случае начала войны с государством Кучлука и теми найманами, которые служили ему.

С другой стороны, прекращение торговли по Великому Шёлковому пути наносило удар по интересам вновь созданного монгольского государства. После первых успехов в войне против империи Цзинь военная добыча, оказавшаяся в руках армии и лично Чингисхана, была огромной. Естественно, им были крайне необходимы рынки сбыта, в связи с чем торговые пути на запад имели особое значение.

По мере того как военные успехи в Китае становились всё масштабнее, потребность в рынках сбыта для монгольского государства только возрастала. В этой связи можно вспомнить историю Тюркского каганата, который, получая из Китая значительные объёмы шёлка, стремился самостоятельно выйти на западные рынки в Византии. По сути, это и было главной причиной экспансии тюрков на запад. Чингисхан оказался в аналогичной ситуации — у него было много товаров из Китая, но не было возможности продавать их по Великому Шёлковому пути, который был закрыт из-за вражды Хорезма и Кучлука.

Однако в тот момент, когда Кучлук захватил власть в государстве кара-китаев, война в Северном Китае была в самом разгаре. В 1214 году в войну против Цзинь вступило тангутское государство Си Ся. В 1216 году тангуты при нападении на территорию Цзинь координировали свои действия с монголами. Однако в следующем 1217 году уже монгольские войска напали на тангутов. «Очевидно, монголы рассчитывали покончить с тангутским государством накануне великого похода на Запад»^[283]. Решение проблемы Кучлука была отложено, да и он сам, скорее всего, не давал повода Чингисхану для беспокойства. Но в 1216 году на запад отправляются войска под командованием полководца из племени урянхай Субэдая. Их целью были меркиты, кроме того, не всё спокойно было и на севере, где начались волнения среди племени туматов из числа «лесных племён», а также среди кыргызов. О возникшей необходимости подавления последних есть сообщение у Рашид ад-дина^[284]. В «Сокровенном сказании монголов» упоминается, что Чингисхан сам хотел отправиться на войну с туматами^[285]. Ситуация наверняка была очень серьёзной, раз требовала его срочного вмешательства.

Почему же волнения среди туматов и кыргызов, а также преследование меркитов были настолько важны для монгольского государства, что оно готово было прервать войну в Китае. Почему на запад был отправлен Субэдай, а на следующий год в поход пошла вся монгольская армия во главе с Чингисханом? Скорее всего, причина заключалась в необходимости защиты той традиции организации нового государства, которая складывалась под управлением Чингисхана. Хотя реформы в Степи были проведены им быстро и последовательно, они не могли не вызывать недовольства, особенно среди части элиты племён. Отказываться от прежних традиций, тем более под давлением силы, непросто. Хотя внешнее сопротивление племён и было подавлено, но внутреннее неприятие реформ наверняка было весьма сильным.

Для Монгольской империи был важен не размер мятежа, а сам факт его начала. Если не решить проблему с одним мятежным племенем, то может создаться опасный прецедент для всей политической системы. А это была вполне серьёзная угроза. Вряд ли было возможно просто перетасовать все племена и добиться при этом их абсолютной лояльности. Поэтому подавление возмутившихся туматов и кыргызов было для организационной структуры Монгольской империи даже более важно, чем разгром ещё непокорённых меркитов и найманов.

Вообще, возможно, что в ходе эволюции монгольской государственности стихийным образом сформировался новый принцип сохранения её стабильности. Подавление роли племени в рамках империи было настолько абсолютным, что ради выживания такой искусственной для того времени структуры, новое государство должно было ликвидировать любую возможную альтернативу существования какого-либо крупного племени, организованного согласно прежней исторической традиции. Другими словами, империя должна была вовлечь в свою орбиту влияния все народы, «проживающие за войлочными стенами», то есть занимающиеся кочевым скотоводством и организованные в обычные племена, и лишить их функций политической и социальной организации. Существование кого-либо из таких народов вблизи от границ такого государства, как империя Чингисхана, создавало слишком опасную конкуренцию новым правилам. Во многом потому, что в таком случае существовал огромный соблазн восстановить привычные формы племенной организации, а это создавало угрозу целостности нового монгольского государства.

В 1216 году Субэдай настиг меркитов в нынешних степях Северного Казахстана и разбил их. По мнению В. Бартольда, именно тогда и произошло первое вооружённое столкновение армии хорезмшаха Мухаммеда и преследовавших мятежных меркитов воинов Чингисхана. «Ибн ал-Асир говорил, что поход был предпринят султаном против монголов уже после отрарской катастрофы (1218), Несеви сознательно исправил хронологическую ошибку своего предшественника и относит поход к 1215–1216 годам, но подобно ибн ал-Асиру заставляет монголов сражаться с войсками султана после победы над Кучлуком, что произошло в 1218 году, к тому же Кучлук находился в Восточном Туркестане, откуда бежал в Сарипол: между тем столкновение между монголами и хорезмийцами произошло в Тургайской степи»^[286]. Сражение между монголами и хорезмийцами тогда закончилось вничью, причём монголы стремились уклониться от битвы. Такое их поведение было вполне понятно, они находились в глубоком рейде по незнакомой территории. Кроме того, в Северном Китае ещё продолжалась война монголов с империей Цзинь и тангутами. В этих условиях у Субэдая не было полномочий начинать полномасштабную войну против Хорезма.

Другой вопрос, с какой целью хорезмшах вообще совершал поход на север в Тургайские степи? Очень похоже, что такое мероприятие могло быть предпринято только под давлением со стороны элиты хорезмской армии, которая почти полностью состояла из числа кочевников кипчаков и канглы. В это время именно они как раз и населяли степи современного Казахстана. Мать Мухаммеда Туркан-хатун была родом из канглы, её родственники играли большую роль в военно-политической элите государства хорезмшахов. В частности, выходцем из канглы и родственником матери шаха Мухаммеда был правитель Отрара некий Иналчук Гайир-хан.

Для элиты кипчаков и канглы появление армии Чингисхана на границах их владений было весьма тревожным явлением. Специфические особенности организации Монгольской империи наверняка были уже хорошо известны в Степи. Кроме того, было понятно, что Чингисхан, несомненно, попытается вовлечь кочевые племена в орбиту своего политического влияния, поставить в ту или иную форму зависимости. В этом не было ничего необычного для растущих кочевых империй. Так много раз бывало в прошлом. Однако разница заключалась в том, что в империи Чингисхана в отличие от кочевых империй прошлого не было места принципу автономности отдельных племён.

Соответственно, канглы и кипчаки опасались потерять свою племенную идентичность. Они не могли не отдавать себе отчёта, что их экспансия государства Чингисхана приведёт к исчезновению их племён, к тому, что они будут поглощены более сильным в организационном плане соседом. Поэтому поход на север был явно совершён Мухаммедом в угоду канглы и кипчакам, которых не могло не обеспокоить появление в принадлежащей им степи сначала меркитов, а затем преследующих их монголов. В свою очередь, хорезмшах не мог игнорировать фактор беспокойства своих лучших воинов из числа кочевников за положение дел на данной территории.

Однако, судя по всему, хорезмийцы не придали произошедшему инциденту в Тургайской степи особого значения. Основные интересы внешней политики Хорезма в это время были связаны с Багдадским халифатом. По крайней мере, в 1217 году, следующем после ориентировочной даты столкновения с монголами в Тургайской степи, хорезмшах Мухаммед совершает крупный поход на Багдад, который закончился неудачей. Поводом к войне послужило убийство некоего Оглымыша ал-Атабеги, который признал власть хорезмшаха Мухаммеда в Ираке и читал хутбу с его именем^[287]. После своего поражения хорезмшах возвращается в Среднюю Азию примерно в начале 1218 года. Очевидно, что если бы власти Хорезма осознавали реальную угрозу с востока после столкновения в Тургайской степи, начинать войну в Месопотамии было бы для них не слишком логично. И в этом же году Чингисхан начинает своё наступление на запад.

В той ситуации, которая сложилась к началу 1218 года, предпринятый Чингисханом поход выглядел довольно рискованным мероприятием. С одной стороны, продолжалась война монголов с Цзинь, с другой — в 1217 году началась новая война с тангутами. Не было также полной уверенности в лояльности перешедших на сторону монголов многочисленных самостоятельных командиров из числа цзиньских перебежчиков: киданей, представителей тюркоязычных племён, проживавших к югу от Гоби, а также китайцев и чжурчженей.

В этой связи весьма показательны указанные выше события 1219 года, когда наместнику Чингисхана Мухали в союзе с перебежчиком из Цзинь Ваньну пришлось подавлять на полуострове Ляодун мятеж другого перебежчика — выходца из киданей Елюй Люгэ. Кроме того, в 1218 году, как раз в тот момент, когда Чингисхан отправился на запад, тангуты, которые с 1214 года вели войну против Цзинь, обратились к ним с просьбой открыть пограничные рынки и установить прежние отношения. Гипотетически «союз Ся и Цзинь и дружное выступление против монголов с тыла могли бы поставить монголов в трудное положение»^[288]. По крайней мере, такая координация усилий чжурчженей и тангутов теоретически могла бы произойти в Северном Китае, хотя они имели определённые возможности повлиять на ситуацию и на других территориях. Например, немногим позднее описанных событий, в 1224 году, новый император тангутов «Дэ-ван ко всем племенам к северу от песков (Гоби) отправил тангутские посольства с предложением заключить союз против монголов. Тангутам удалось добиться согласия отдельных племён»^[289]. Тем не менее Чингисхан в таких сложных условиях всё равно решается на столь дальний поход и при этом уводит с собой из Монголии большую часть монгольской армии.

Очевидно, именно в связи с неопределённостью общей ситуации и существующими для Монгольской империи рисками и было связано появление в «Сокровенном сказании» истории о том, что Чингисхан перед западным походом обращается к тангутам с просьбой выделить войска ему в помощь. В ответ тангуты сказали: «Не имеешь силы, так незачем и ханом быть. Тогда Чингисхан сказал: «За подобные речи стоило бы прежде всего пойти войною на них. Но оставить это сейчас, когда на очереди другие задачи! И пусть сбудется это тогда, когда с помощью Вечного неба я ворочусь, крепко держа золотые бразды»»^[290]. Выходит, что Чингисхан полагал, что у него есть более важные задачи. Поэтому он решил оставить в своём тылу ещё одного откровенного врага, который в принципе способен создать монголам серьёзные проблемы в том же Северном Китае и в самой Монголии. Судя по всему, те трудности, которые были на западе, имели для Чингисхана весьма срочный характер, и их решение стоило риска отправиться в длительный поход при всех нерешённых проблемах с тангутами и империей Цзинь.

Скорее всего, Чингисхан намеревался решить проблему Кучлука и открыть торговые пути на запад. Вторая задача была более важной с учётом всех накопленных монголами китайских товаров и интересов находившихся на службе у Чингисхана многочисленных купцов, как среднеазиатских мусульман, так и уйгуров. Появление значительной монгольской армии у границ государства хорезмшахов должно было, очевидно, помочь достичь с ним соглашения. Одновременно Чингисхан мог стремиться защитить территории Восточного Туркестана и Семиречья, ранее входившие в государство Кучлука, и на которые после его поражения мог претендовать Хорезм.

В феврале 1218 года Кучлук был разбит и бежал в район Бадахшана, «где пытался укрыться в ущелье Даррайи Дирази, но в местности Сариг-Чопан (Памир] был схвачен местными охотниками и передан монголам, которые отрубили ему голову»^[291]. Один интересный момент связан со свидетельствами источников о преследованиях мусульман во владениях Кучлука.

В частности, об этом много говорилось у Рашид ад-дина, который в своём труде настойчиво проводил мысль, что Чингисхан выступал во владениях Кучлука как своего рода «защитник веры». При этом он красочно описывает злодеяния над мусульманами бывшего христианина Кучлука, перешедшего в буддизм, и его людей. «Люди воздели руки в молитве, и внезапно стрела молитвы угнетённых попала в мишень её принятия, и изгнание этого тирана-язычника осуществилось рукою войска государя, завоевателя Вселенной, Чингизхана»^[292]. Этот эпизод в том или ином виде вошёл практически во все работы по истории Монгольской империи.

Хотя, скорее всего, можно предположить, что та часть мусульманской элиты, которая впоследствии пошла на службу к язычникам-монголам, например Рашид ад-дин, Джувейни и другие, именно таким образом пыталась оправдать свой шаг. Причём эта версия появилась явно позднее описанных событий и носила заведомо идеологический характер. Потому что у мусульман того времени не было лучшего способа оправдать власть язычников над мусульманскими народами, равно как и свою службу им, чем приписать Чингисхану освобождение их от жестокой власти «неверных». Особенно когда эти «неверные» являются христианами и буддистами, каковыми были найманы и кара-китаи.

Тем не менее на самом деле ситуация с преследованиями выглядит весьма сомнительно. Кучлук, который явно готовился к борьбе против Чингисхана, не мог тратить столько сил на то, чтобы так раздражать своих подданных. Тем более что он просто унаследовал вполне эффективную систему управления у государства кара-китаев, буддистов по вероисповеданию, которые давно управляли мусульманскими районами. Интересно, что данная история о преследованиях мусульман присутствует в работах Рашид ад-дина и Джувейни, но отсутствует в «Сокровенном сказании». А в «Юань-Ши» при жизнеописании некоего Исмаила эта история выглядит следующим образом. «Чжэбе приказал Исмаилу взять голову Кучлука и обойти с нею все его земли. И тогда в городах Кашгар, Яркенд и Хотан все те, кто держали нос по ветру, покорились и присоединились к монголам»^[293]. Получается, что официальная история Монгольской империи, написанная в Китае, не отметила факт преследования мусульман и их восстания против Кучлука, в отличие от такой же официальной истории, написанной в Иране. Понятно, что для мусульман и истории их взаимоотношений с монголами этот эпизод имел большее значение, чем для Китая и самих монголов.

После разгрома Кучлука внушительная по численности монгольская армия весь 1218 год оставалась на бывших территориях государства кара-китаев, располагаясь главным образом в бассейнах рек Иртыш и Или. Теперь на первый план вышли отношения государства Чингисхана с Хорезмом.

Весной 1218 года хорезмшах Мухаммед вернулся в Среднюю Азию, где в Бухаре принял послов Чингисхана. Тогда же, весной, хорезмшах отправил в ставку монгольского кагана «купцов Ахмада Ходженди и Ахмада Балчиха с караваном, который доставил в Китай ценные товары»^[294]. Вскоре в Хорезм прибывает новое посольство Чингисхана во главе с Махмудом Хорезми, а после его возвращения монголы отправляют большой торговый караван, который появляется в Отраре в конце 1218 года. Интенсивные дипломатические переговоры преследовали своей целью решение как минимум двух важных вопросов. Первый мог быть связан с урегулированием отношений между двумя государствами после захвата Чингисханом бывших территорий, контролируемых сначала кара-китаями, а затем и Кучлуком. Несомненно, монголы стремились закрепить за собой право на владение населёнными мусульманами землями. Для этого они наверняка должны были воспользоваться фактом наличия всей монгольской армии непосредственно у границ государства хорезмшахов и заключить такое соглашение, которое гарантировало бы от нападений в ситуации, если эта армия уйдёт.

Второе обстоятельство могло быть связано с уже упоминавшейся выше потребностью в открытии торговых путей на запад, которые, по некоторым данным, были заблокированы в годы конфликта Хорезма и Кучлука. Для Чингисхана, который контролировал большую часть Северного Китая и практически весь маршрут торгового пути от китайской территории до границ с Хорезмом, это могло иметь большое значение. У монгольской армии могло накопиться довольно много китайских товаров, взятых в виде военной добычи, которые нуждались в рынках сбыта. Тем более что главными посредниками в переговорах в основном выступали мусульманские купцы, чьи торговые интересы были вполне очевидны. Так, по данным ан-Несеви, послы Чингисхана Махмуд ал-Хорезми, Али-Ходжа ал-Бухари и Йусуф Кенка ал-Отрари говорили хорезмшаху: «Если сочтёшь возможным открыть купцам обеих сторон путь для посещений, то это служило бы на благо всем и для общей пользы»^[295]. Характерно, что практически все посольства в обе стороны сопровождались перевозками товаров из Китая в Среднюю Азию и обратно, и современники придавали этому большое значение.

Конечно, вопрос о том, существовали ли у Чингисхана в момент начала его похода на запад планы по нападению на Хорезм, всегда будет оставаться открытым. Суть вопроса состоит в том, планировал ли он свой западный поход только для решения проблемы с Кучлуком или он изначально собирался напасть на государство хорезмшаха Мухаммеда?

Можно предположить, что в течение 1218 года между монголами, только что захватившими владения Кучлука, и Хорезмом сложилась ситуация неустойчивого равновесия сил и стороны, скорее всего, не собирались его нарушать. Тем более что с разгромом Кучлука монголы выполнили свои основные политические задачи. В то время как в тылу у них оставались ещё нерешённые проблемы в отношениях с тангутами и незаконченная война с империей Цзинь. В этой ситуации было не слишком логично начинать новую войну с государством хорезмшахов, которое располагало значительной армией из числа кочевников и было заведомо чрезвычайно опасным противником. В то же время Чингисхан нуждался в определённых договорённостях с хорезмшахом, прежде чем его армия покинет территории бывшего государства кара-китаев и вернётся в Монголию. Это было необходимо, во-первых, для того чтобы обезопасить свои новые владения на бывших землях кара-китаев от возможного неожиданного нападения хорезмийцев в тот момент, когда здесь не будет основной монгольской армии. Во-вторых, для получения гарантий того, что будет открыта торговля по Великому Шёлковому пути. В любом случае со стратегической точки зрения монголам было бы выгоднее сначала решить все проблемы на востоке их владений, прежде чем начинать новую войну с непредсказуемыми результатами на западе.

^{Монгольские завоевания XIII в. От образования монгольского государства в 1206 году до завершающих походов единой Монгольской империи в Сирии в 1260 году прошла жизнь почти трёх поколений. За это время состав монгольских армий радикально изменился. Не изменялись только принципы организации государства и правящая династия.}

Но и хорезмшах Мухаммед, который всё-таки получил в своё полное распоряжение часть бывших владений государства кара-китаев, в частности Самарканд, также был не заинтересован в прямой конфронтации с монголами в условиях, когда по соседству с его владениями находилась почти вся их армия. И хотя хорезмшах не скрывал устремлений взять под свой контроль населённые мусульманами территории в Восточном Туркестане, в этом случае гораздо логичнее было бы подождать, пока Чингисхан с основной армией не вернётся в Монголию. Имело значение также и то, что армия хорезмшаха только что понесла значительные потери в неудачном зимнем походе 1217 года на Багдад. К тому же большая часть территорий современных Ирана, Афганистана, Азербайджана и Ирака были сравнительно недавно завоёваны хорезмшахом, в связи с чем ему приходилось держать там определённую часть своей наёмной армии для выполнения полицейских функций. Поэтому начинать войну в конкретных условиях осени 1218 года было явно не в интересах хорезмшаха.

Интенсивный обмен послами мог означать, что стороны ищут основания хотя бы для временного компромисса. Причём тот факт, что сразу несколько посольств были направлены хорезмшахом и Чингисханом друг к другу в течение всего одного года, говорит о том, что монгольский каган находился недалеко от хорезмских владений, например, на территории Семиречья, входившей ранее в состав государства кара-китаев, а затем и Кучлука. И хорезмским послам не надо было ездить в Монголию и Китай. Всё шло к тому, что стороны ввиду равенства сил и наличия нерешённых проблем в их стратегическом тылу, каковым для монголов являлся Китай, а для Хорезма Багдадский халифат, должны были прийти к соглашению.

В этой ситуации в конце 1218 года происходит известный инцидент в Отраре, когда правитель города Иналчик Гайир-хан приказал уничтожить монгольское посольство, состоявшее из мусульманских купцов с товарами из Китая, и война стала неизбежной. Отрарский инцидент представляет огромный интерес. До сих пор остаётся открытым вопрос: почему люди хорезмшаха пошли на провоцирование войны в не слишком благоприятных для себя условиях? Причём, что характерно, войну спровоцировали хорезмийцы, а наступающей стороной в итоге оказались монголы.

В официальной монгольской истории причиной начала войны с Хорезмом считался тот факт, «что владениями Туркестана, которые находились в руках Кушлука, когда последний был убит войском Чингизхана, завладел целиком султан (хорезмшах Мухаммед. — Прим. авт.)»^[296]. Это выглядело как вполне достаточный повод для начала войны. Чингисхан, как победитель Кучлука, естественно, претендовал на всё его наследство. Такая ситуация вообще-то вполне типична для восточной политики. Но немаловажно, что версия Рашид ад-дина по поводу причин начала войны появилась после указанных событий и была частью официальной монгольской государственной идеологии, которая была призвана оправдать действия основателя империи. В то же время маловероятно, что в момент быстрого разгрома монголами Кучлука хорезмийцы в принципе могли предпринять своё собственное наступление на владения последнего.

Очевидно, что главные территории государства Кучлука, Восточный Туркестан и Семиречье перед войной с Хорезмом находились в полном распоряжении монголов. Здесь они накапливали силы для своего наступления. Возможно, в работе Рашид ад-дина имеются в виду те территории, которые были зависимы ранее от кара-китаев и после их падения отошли к хорезмшаху, в частности тот же Самарканд. Кроме того, похоже, что в период короткой кампании Чингисхана против Кучлука хорезмская и монгольская армии не вели между собой боевых действий. Скорее всего, высказанное в работе Рашид ад-дина обвинение в адрес хорезмшаха в захвате территории было способом оправдать действия монголов, придать им легитимность.

Хотя существует также версия, что у хорезмшаха, возможно, были свои виды на наследство Кучлука. Например, Роман Храпачевский полагает, что «хорезмшах, решивший побороться за наследство Кучлука, приказывает задержать караван и провести розыск относительно как его целей, так и личностей купцов, для дипломатичного нажима на Чингисхана. На этот счёт отправляются инструкции Инал-хану, возможно, сформулированные весьма туманно: Инал-хан в ходе выполнения приказа, охваченный или жадностью, или негодованием, или действительно обнаруживший свидетельства шпионажа и подрывных действий в виде распространения панических слухов, действует чересчур жестоко»^[297]. Если следовать этой версии, то получается, что наместник хорезмшаха превысил свои полномочия, а допрос купцов был частью политической игры Хорезма против государства Чингисхана.

По версии Рашид ад-дина, «хорезмшах, не послушавшись наставлений Чингисхана и не вникнув глубоко, отдал приказ, допускающий пролитие их крови и захват их имущества»^[298], то есть он отдал прямой приказ убить послов. У ибн ал-Асира также утверждается, что приказ отдал хорезмшах. «Пришли они (монгольский торговый караван. — Прим. авт.) в один из тюркских городов, прозываемый Отраром и составлявший крайнее владение Харезмшаха, у которого там был наместник. Когда к нему прибыл этот татарский отряд, то он, наместник, послал к Харезмшаху уведомить его об их прибытии и сообщить ему об их имуществе. Харезмшах прислал ему приказание убить их, отобрать имущество, находящееся при них, и прислать к нему»^[299]. В то же время по мнению ан-Насави, хорезмшах в ответ на письмо Инала о том, что послы — лазутчики, «разрешил ему принять меры предосторожности к ним и ожидать решения султана. Когда он отпустил узду Инал-хана, тот преступил все пределы дозволенного и схватил их. После этого от них не осталось следа и не слышно было вестей. А упомянутый (Инал-хан) единолично распорядился тем многочисленным добром и сложенными товарами, поступая по отношению к нему (султану) как предатель и лжец»^[300]. Фактически, главная интрига указанных событий заключается в том, существовал ли прямой приказ хорезмшаха или Отрарский инцидент это инициатива наместника в Отраре Гайир-хана? То есть было ли это частью осознанной политики правительства Хорезма, целью которой было начать войну с монгольским государством, например, за оазисы Восточного Туркестана. Или, напротив, это было самоуправство наместника, обусловленное, например, банальной жадностью. Хотя можно задать и другой вопрос: не было ли в Отрарском инциденте попытки оказать политическое воздействие на политику хорезмшаха Мухаммеда с целью заставить его вступить в войну с монголами?

Для ответа стоит внимательно присмотреться к личности правителя Отрара Гайир-хана, который, собственно, и отдал приказ об убийстве послов. Выходец из влиятельного племени канглы, племянник Туркан-хатун — матери хорезмшаха, он, несомненно, был фактически застрахован от любых репрессий со стороны правительства. Например, от выдачи Чингисхану в качестве удовлетворения за очевидное преступление, в случае если бы последний вдруг потребовал этого. Хорезмшах «не мог отправить его (Инала) к нему (Чингисхану), потому что большая часть войск и эмиры высоких рангов были из его (Инал-хана) родни. Они составляли узор его шитья и основу его узла, полновластно распоряжаясь в его государстве»^[301]. Пользуясь такой очевидной страховкой, Гаийр-хан мог не опасаться за свою судьбу. Возможно, поэтому он фактически спровоцировал Чингисхана, вследствие чего у хорезмшаха не осталось ни малейшей возможности избежать войны, если, конечно, у него было такое желание.

В то же время очевидное равновесие сил сторон, наличие внешнеполитических интересов в Месопотамии, а также проводившиеся в течение 1218 года интенсивные дипломатические переговоры между Мухаммедом и Чингисханом позволяют сделать вывод, что хорезмшах скорее был склонен достигнуть соглашения. Инцидент в Отраре произошёл неожиданно и совершенно не соответствовал ни политической обстановке, ни стоявшим перед Хорезмом задачам. Создаётся такое впечатление, что кто-то сознательно и довольно решительно вмешался в ход текущей политики Хорезма с целью добиться её изменения.

В этой ситуации самым интересным является то, кто мог бы стоять за действиями Гайир-хана, если, конечно, не считать, что всё произошло просто из-за его жадности или горячности. И если действительно кто-то за ним стоял, то зачем этим силам необходимо было вовлекать Хорезм в войну? Можно предположить, что, скорее всего, это были представители хорезмской армии, а точнее, составляющей её костяк военной элиты племён кипчаков и канглы, видным представителем которой как раз и был наместник Отрара.

Дело в том, что для представителей указанных племён монгольское государство представляло серьёзную угрозу, гораздо большую, чем для Хорезма, на службе у которого они находились. Напомним, что в 1216 году военный поход в Тургайские степи хорезмшах Мухаммед совершал, как раз следуя интересам канглы и кипчаков. Появление же главной монгольской армии в 1218 году в бассейне рек Иртыш и Или не могло не насторожить последних. Они, несомненно, должны были опасаться явного превосходства монгольского государства в организации армии и видели с его стороны прямую угрозу своим интересам.

С учётом же того, что значительнаячасть воинов кипчаков и канглы находилась на службе у Хорезма и была разбросана по обширным территориям этого государства, включая гарнизоны в Иране и Ираке, элита этих племён всерьёз опасалась за свои тылы, в данном случае за степи современного Казахстана. Для них самостоятельное столкновение с монголами могло привести к необходимости либо покориться завоевателю, либо спасаться бегством. Любой из этих вариантов их не устраивал. Поэтому самый логичный выход из сложившейся сложной ситуации заключался в том, чтобы вынудить вступить в войну с монголами государство хорезмшахов со всеми его ресурсами, в армии которого канглы и кипчаки составляли основную силу. Вполне возможно, что события в Отраре как раз и были грандиозной провокацией военной элиты кипчаков и канглы, целью которой было втянуть Хорезм в войну против монголов.

Война с государством хорезмшаха стала третьей для Монгольской империи с крупным развитым оседлым государством после войн с тангутами и Цзинь. Их основное отличие друг от друга заключалось в том, что в государстве хорезмшахов не было такой централизованной системы государственного управления, какая существовала у Цзинь и тангутов. Значительная часть территорий, завоёванных хорезмшахами за предшествующие годы, была предоставлена в кормление либо близким родственникам шахов, либо местным владетелям, согласившимся подчиниться на различных условиях зависимости. Степень автономности подобных владений была достаточно высока. Поэтому при всех огромных размерах государства хорезмшахов было очень трудно добиться концентрации сил в одном месте для решения масштабных стратегических задач. Кроме того, в их государстве не было доминирующей государствообразующей этнической группы, такой как тангуты в Си Ся или чжурчжени в Цзинь. Хорезмшах опирался практически только на наёмную армию, состоящую из выходцев из различных тюркских племён. Это были в основном кипчаки, канглы, огузы.

Наёмные армии, состоящие из тюркских кочевников, были основной военной силой мусульманского Востока в это время. Этим Хорезм ничем не отличался от прочих восточных государств. Оплата услуг наёмной армии составляла обычно внушительную часть расходов. Например, в более ранние времена «доход Саманидов приблизительно равнялся 45 млн. дирхемов. Самой крупной расходной статьёй была уплата жалованья воинам и должностным лицам — 20 млн. дирхемов»^[302]. Главным преимуществом Хорезма было соседство с севера с племенами, населявшими степи современного Казахстана, — кипчаками и канглы, а также с юга — с огузскими племенами, жившими в степях современной Туркмении и Северного Ирана. Устойчивые родственные связи с обеими группами тюркских племён обеспечивали Хорезму бесперебойный источник пополнения для армии. В своём письме, датированном 1182 годом, хорезмшах Текиш сообщает, что «ему служат бесчисленные отряды кыпчаков, которые находятся во всех концах Туркестана»^[303]. Такая система была вполне жизнеспособна в условиях мусульманского Востока. Одновременно она была весьма неустойчива. Малейшее поражение могло привести к её развалу. Центробежные тенденции были очень велики. Кроме того, шах находился в зависимости от наёмной армии, которая фактически была основой единства государства и которая осуществляла полицейские функции на подконтрольных территориях.

Выбранная хорезмшахом тактика пассивной обороны являлась вынужденной. Он не мог пойти на риск большого полевого сражения. В случае поражения, его государство могло легко развалиться на части. В то же время такая оборона позволяла надеяться, что монгольская армия рано или поздно увязнет в ней, столкнувшись с необходимостью штурмовать большое число укреплённых городов. С учётом того, что государство хорезмшаха включало в себя кроме Мавераннахра, ещё и земли нынешних Ирана, Афганистана, части Ирака, то размер территории позволял отдать её часть в стремлении ослабить противника.

В принципе это была не самая плохая тактика. Она опиралась на знание обычной тактики действий войск кочевников. В случае, если бы вместо монголов было другое кочевое объединение, то всё могло бы получиться. Кочевые армии не умели брать штурмом крупные города. Кроме того, можно было не опасаться измены местных владетелей, что часто являлось главной причиной сдачи хорошо укреплённых городов. Вряд ли они решились бы перейти на сторону кочевников, зная, что те всё равно покинут завоёванные территории с добычей. Кроме того, так как кочевники обычно были язычниками, то можно было ожидать, что мусульманское население городов проявит выдержку, устойчивость и лояльность.

Поэтому наступательный порыв кочевой армии в условиях, когда ей предоставили свободу манёвра в пределах преимущественно оседлой территории с большим количеством крепостей, неизбежно должен был угаснуть и рано или поздно она должна была уйти обратно в степь с полученной добычей. Конечно, и ранее в истории существовали прецеденты успешного продвижения кочевых народов в пределы оседлых территорий. Однако чаще всего они были связаны со слабостью местных династий, кризисом системы управления. Когда же в пределах оседлой территории существовала развитая государственная машина, которая к тому же опиралась на мощь подвижной армии, состоящей из тех же кочевников и не уступавшей противнику по боевым качествам, у новых пришельцев не было шансов на общий успех.

Однако нельзя считать, что в конкретном случае хорезмшах недооценивал Чингисхана. Сам факт выбора пассивной системы обороны демонстрировал, что хорезмийцы отдавали должное военной мощи Монгольской империи. Хорезмшах не хотел встречаться с монголами в открытом бою, но оставил в городах внушительные воинские контингенты, состоящие из конницы, которые были способны к быстрому манёвру. Опираясь на города, такие контингенты в принципе были способны наносить удары по монгольским войскам, которые неизбежно должны были распылить свои силы по большой территории. «Он (хорезмшах. — Прим. авт.), подобрав поводья решимости, большую часть войск, численность которых доходила до четырёхсот тысяч конных, оставил в Туркестане и Мавераннахре, двадцать тысяч в Отраре у Кайр-хана, десять тысяч в области Бенакента у Кутлуг-хана, в Самарканде — своего дядю Туганчук-хана и гурских эмиров со ста десятью тысячами людей»^[304]. Отдельные гарнизоны были оставлены в Бухаре, Термезе, Кундузе, Балхе, Дженде и других городах. Однако если такой план пассивной обороны и существовал, то он не сработал. Во-первых, монголы после войн с тангутами и Цзинь научились брать штурмом города. Во-вторых, монгольская армия была организована на принципиально иных началах, нежели другие армии кочевников. Уровень организации и дисциплины был выше, чем у кого бы то ни было ранее.

Осенью 1219 года монгольская армия, которая провела год в бассейне реки Иртыш, выступила в поход на государство хорезмшахов. К армии присоединились войска, «из Бишбалыка идикут уйгурский со своим окружением, из Алмалыка Суктак-беки со своим войском»^[305]. В сентябре монголы подошли к Отрару. Город был осаждён войсками под командованием сыновей Чингисхана Угедея и Чагатая. Остальная монгольская армия направилась дальше, в глубь владений хорезмшаха, по нескольким расходящимся направлениям. На юг, в Бенакент, были отправлены войска под командованием Алак-нойона, Сакту и Бука, на северо-запад, в сторону Дженда — войска под командованием Джучи, сам Чингисхан направился в Бухару.

Судя по всему, монголы пытались применить тактику, которая приносила им успех в Северном Китае. Управление завоёванными территориями, как сдавшимися на милость, так и взятыми силой, они оставляли под управлением доверенных людей из числа местных мусульман. «Они назначили на управление Дженда Али-Ходжу, который был из низов Бухары и ещё перед выступлением Чингизхана попал к нему на службу, и ушли к Янгикенту. Завоевав его, они посадили там своего правителя (шихнэ)»^[306]. Управление городом Сыгнаком в районе Сырдарьи и областью после его штурма, последовавшего за убийством монгольского посла мусульманина Хусейн-ходжи, было поручено его сыну^[307]. В то же время можно заметить также существенную разницу в специфике военных действий в Северном Китае и в государстве хорезмшахов.

Так, в отличие от войны с Цзинь, в войне с хорезмшахом практически не было массовых переходов крупных военачальников с подчинёнными им воинскими подразделениями на сторону монголов. В тех же случаях, когда такие переходы под давлением обстоятельств случались, они заканчивались либо мятежом, либо монголы предпочитали убивать перешедших на их сторону воинов. В частности, в том же Отраре после пяти месяцев осады на сторону монголов перешёл некий Карачу-багатур, который был ранее прислан хорезмшахом с десятью тысячами конницы на помощь Инал-хану. Все воины Карачу были убиты^[308].

В аналогичной ситуации «наместник Бенакента Илгету-мелик с бывшим у него войском, состоящим из тюрков-канлыйцев, сражался с монголами три дня, на четвёртый день население города запросило пощады. Воинов, ремесленников и простой народ монголы разместили по отдельности. Воинов кого прикончили мечом, кого расстреляли»^[309]. В Самарканде, жители которого открыли ворота, «остаток тюрок-канлыйцев в числе более тридцати тысяч человек и предводителей их они (монголы. — Прим. авт.) умертвили»^[310]. В Бухаре «из тюрков-канглыйцев оставили в живых лишь по жребию (в тексте: «оставили в живых мальчиков, ростом не выше рукоятки плети». — Прим, перевод.); умертвили больше тридцати тысяч мужчин, а женщин и детей увели с собой рабами»^[311]. Это действительно любопытная тенденция. Почему, в отличие от Китая, монголы не использовали войска из числа кочевников для своих целей, пусть даже предоставляя им значительную автономию? Хотя нельзя сказать, что они не пытались.

Например, после захвата Янгикента монгольская армия направилась в сторону Каракорума (имеется в виду ставка тюрков-канглы. — Прим. перевод.), что в Дешт-и-Кипчаке. «Из кочевников-туркмен, которые находились в тех пределах, было назначено десяти тысячам человек явиться к хорезмийскому войску (то есть монгольским войскам, предназначенным вести операции против Хорезма. — Прим. перевод.). Когда они прошли несколько остановок, злосчастие судьбы побудило их убить одного монгола и восстать»^[312]. Большая часть мятежников была убита. Интересно, что в аналогичной ситуации на территории Цзинь кочевники кидани, татары и некоторые другие были естественными союзниками монгольской армии, даже несмотря на происходящие время от времени среди них восстания. В то же время в Хорезме монголы планомерно уничтожали воинов из числа тюрков-кочевников, а немногие попытки привлечь их на свою сторону заканчивались неудачей. С другой стороны, в состав монгольской армии входили тюркские войска — карлуков и уйгуров. Почему же именно канглы и кипчаки подверглись планомерному уничтожению? Причём нельзя сказать, что они не были готовы покориться и что монголы были к ним настолько жестоки по принципиальным соображениям.

К примеру, наиболее умелый хорезмский военачальник Тимур-Мелик, который руководил обороной крепости Ходжента и в последующем воевал против монголов вместе с сыном хорезмшаха Мухаммеда Джелал ад-дином, после его поражения вернулся домой. В Ходженте он узнал, что его сын получил от Бату-хана, сына Джучи, во владение земли и движимое имущество отца. Сам Тимур-Мелик после этого «замыслил отправиться на службу к каану»^[313], но по дороге был убит. У монголов всё же была вполне адекватная политика по отношению к управлению покорёнными территориями. Там, где это было возможно, они предоставляли территории в управление местной элите. Но с канглы и кипчаками у них не получилось.

Скорее всего, политика монголов в Хорезме исходила из нескольких обстоятельств. Первое было связано с тем, что существовала разница в организации государства хорезмшахов и империи Цзинь. Во время войны с Цзинь было выгодно перетянуть кочевников киданей и всех прочих на свою сторону, так как, с одной стороны, это ослабляло цзиньцев, с другой — усиливало армию Чингисхана. Причём перешедшие на сторону Чингисхана кидани и другие бывшие цзиньские отряды сразу начинали войну с цзиньской армией, что оправдывало необходимость предоставления им автономии. Сам факт перехода на сторону врага согласно китайской государственной традиции, которую разделяли и чжурчжени из империи Цзинь, считался тяжким преступлением. Поэтому у перебежчиков не было дороги назад.

В Хорезме же костяк противостоящей монголам армии как раз и составляли тюрки-кочевники. Более того, они были связаны друг с другом фактором племенной солидарности. Большинство из них были или кипчаки или канглы. И это было второе важное обстоятельство. По сути дела, Чингисхану приходилось иметь дело не с армией государства Хорезм, а с племенным ополчением канглы и кипчаков, находившихся на службе у этого государства. Соответственно переход некоторой части таких ополчений под давлением обстоятельств на сторону монголов не мог гарантировать их лояльности. Потому что большинство воинов указанных племён продолжали сражаться против них в составе армии Хорезма.

После того как хорезмшах Мухаммед распределил свою армию по городам Мавераннахра и уехал за Аму-Дарью, военная элита Хорезма из числа канглы и кипчаков оказалась предоставлена сама себе и осталась один на один с армией Монгольской империи уже без всякого участия хорезмского государства. Судя по всему, среди элиты канглы и кипчаков не было единства по поводу того, что делать дальше. Одни вроде правителя Отрара Инал Гайир-хана не могли отступать и сражались до конца. Другие вроде Карачу-багатура в том же Отраре были не против перейти на сторону монголов. Ими двигала та же логика, которая ранее заставила карлуков и уйгуров, а ещё ранее киданей и онгутов подчиниться Чингисхану. Подавляющее военное превосходство монгольской армии не оставляло им выбора.

Однако канглы и кипчаки в этот исторический момент, на этой территории оказались не нужны монгольскому государству. Почему? Ведь и раньше, и позже этих событий Чингисхан и его преемники охотно включали в состав своей армии различных тюрков-кочевников, в том числе тех же кипчаков и канглы. При этом в состав монгольской армии часто входили и те, кто ранее воевал против Чингисхана, например ближайшие родственники найманского Кучлука. Включались в состав армии и татары, которых, судя по источникам, Чингисхан подверг тотальному уничтожению. Кроме того, как говорилось выше, именно различные кочевники представляли идеальный материал для строительства армии по тем организационным принципам, которые существовали в Монгольской империи, и дальнейшие события только подтвердили этот вывод. Но во время хорезмской войны этот принцип не сработал.

Ранее мы предположили, что канглы и кипчаки сыграли важную роль в начале войны Хорезма с монголами, что их элита фактически спровоцировала войну. Канглы и кипчаки воспринимали монголов как опасных конкурентов за власть в Степи. Они понимали, что их степные владения являются для них наиболее лёгкой добычей. Чингисхан, в свою очередь, очевидно, расценивал их как очередной кочевой народ, который должен быть либо подчинён и введён в систему государственного устройства, либо уничтожен. Для организационной системы монгольского государства было опасно существование организованных на прежних принципах кочевых племён, тем более очень крупных. В то же время они не могли пойти на риск, например, включения в состав своей армии под Отраром воинов того же Карачу-багатура. Потому что не были уверены в их лояльности.

Люди Чингисхана наверняка отдавали себе отчёт, что до тех пор, пока основная масса канглы и кипчаков воюет против монголов, фактор племенной солидарности будет для тех же воинов Карачу-багатура более важен, чем вынужденная лояльность Монгольской империи. В принципе монгольская армия была потенциально заинтересована в воинах канглы и кипчаках, что подтвердили последующие события. Но в момент войны с Хорезмом их было слишком много и они находились практически в любой крепости, которая встречалась монголам на их пути. И хотя очень часто они не сопротивлялись монголам, их всё равно убивали, потому что победа в войне с Хорезмом не была окончательной. Монголы не могли позволить себе оставить в своём тылу или в своём составе такое количество потенциально ненадёжных людей. Отсюда можно сделать вывод, что монголам было необходимо разрушить племенную структуру канглы и кипчаков, прежде чем они смогли использовать воинов из этих племён в качестве строительного материала для своей армии.

Здесь напрашивается прямая аналогия с судьбой племени татар. Когда источники утверждают, что все татары были уничтожены, исключая мальчиков ростом не выше тележной оси, они, скорее всего, имели в виду, что вся организационная структура этого племени была полностью ликвидирована вместе со значительной частью воинов и элиты. В то же время большое число татар продолжало служить Чингисхану в различных воинских формированиях. Судя по всему, татары были самым большим и крупным племенем в Монголии. Прежде чем стало возможно включать татарских воинов в армию империи, необходимо было лишить их прошлого, памяти о былой племенной мощи. Поэтому и были предприняты массовые убийства пленных. Очевидно, численность татар нужно было сократить до такого уровня, чтобы у них не осталось не только памяти о былой мощи, но и никакой альтернативы службе у Чингисхана. Возможно, что такая логика была применена и по отношению к сдавшимся в плен воинам из числа канглы и кипчаков.

В то же время массовые убийства сдавшихся в плен воинов канглы и кипчаков естественным образом повышали уровень сопротивления оставшихся. Произошедшее позднее усиление Джелал ад-дина и его способность наносить болезненные удары по монгольской армии наверняка были связаны как раз с возросшим сопротивлением воинов кипчаков и канглы. И в последующем уже после поражения остатки канглы и кипчаков составили основу той армии хорезмийцев, во главе которых Джелал ад-дин ещё долго воевал в Иране и Закавказье.

В начале 1221 года, после падения Бухары и Самарканда, одна группа войск под командованием сыновей Чингисхана была отправлена на завоевание столицы государства хорезмшахов города Гурганджа, расположенного на территории собственно Хорезма. Другая — под командованием младшего сына Чингисхана Тулуя направилась в Хорасан. Отдельная группа войск под командованием Джебе, Субэдай-багатура и Тогучара получила приказ захватить самого хорезмшаха. Они преследовали его по всей территории Ирана и в конце концов вынудили скрыться на одном из островов Каспийского моря, где он и умер.

Практически весь 1221 год войска под командованием Джучи, Чагатая и Угедея осаждали Гургандж. Город защищался весьма упорно. В его гарнизоне было много воинов канглы, которые должны были быть хорошо осведомлены о печальной судьбе тех своих соплеменников, которые попали в плен к монголам или перешли на их сторону в Отраре, Бухаре и других городах. Параллельно младший сын Чингисхана Тулуй захватил Хорасан, его главные города Мерв, Герат. Сам Чингисхан в своём походе на юг взял города Термез, Талукан и всю провинцию Бадахшан.

В это время сын хорезмшаха Джелал ад-дин прибыл из Хорезма в Газну, что на территории современного Афганистана, где стал собирать воинов. Здесь к нему присоединился некий Хан-Мелик, бывший наместник Мерва с армией, состоявшей в основном из канглы. История Хан-Мелика довольно подробно изложена у Рашид ад-дина и представляет для нас определённый интерес. Когда Чингисхан направил Джебе и Субэдая в поход для поимки хорезмшаха Мухаммеда, Хан-Мелик «направил посла к стопам Чингисхана»^[314]. В ответ Чингисхан дал распоряжение, чтобы монгольские войска не причиняли вреда ему и его владениям. Однако у людей Хан-Мелика произошёл инцидент с монгольским военачальником Тогучаром, в ходе которого последний был убит. После чего Хан-Мелик решил присоединиться к Джелал ад-дину.

В чём суть произошедшего инцидента, мы не знаем, но очевидно, что в этом решении Хан-Мелика важную роль сыграли массовые убийства монголами взятых в плен воинов-канглы. Фактически у Хан-Мелика не было выбора, как и у правителя Отрара Гайир-хана, и у военачальников в столице Хорезма Гургандже. С разгромом Хорезмского государства статус канглы и кипчаков, которые фактически были наёмной армией хорезмшахов на территории некогда завоёванных ими земель, сильно изменился. Они попали в сложное положение. С одной стороны, их преследовали монголы, которые не оставили им шанса сохранить не только свою идентичность, но и даже жизнь. С другой — у них явно были неважные отношения с местными владетелями и населением. Появление Джелал ад-дина давало шанс попытаться изменить ситуацию. Его легальный статус как законного наследника умершего хорезмшаха Мухаммеда привлекал к нему многих местных владетелей. Одновременно он продолжал зависеть от военной элиты канглы и кипчаков, которые предоставляли ему основную вооружённую поддержку. Эту зависимость наглядно продемонстрировал инцидент, который произошёл после битвы при Перване, где хорезмийские войска нанесли первое поражение монгольскому войску под командованием Шики-Хутаху.

После битвы произошёл конфликт из-за раздела добычи между Хан-Меликом и неким Сейф ад-дином Аграком, командовавшим отрядом туркмен. В ходе конфликта Хан-Мелик унизил Аграка, а Джелал ад-дин не захотел или не смог его наказать. В результате Аграк покинул армию Джелал ад-дина. Чингисхан тем временем бросил против ослабленных хорезмийцев всю свою армию и в битве у реки Инд разгромил их. Джелал ад-дин бежал в Индию. Тем самым в Хорезме прекратилось организованное сопротивление.

Так уж получилось, что данное сопротивление завершилось после практически полного физического уничтожения бывшей наёмной армии Хорезма, состоявшей в основном из канглы и кипчаков. Местные владетели или оказались предоставлены сами себе, например, на территории Ирака и большей части Ирана, или попали в разную степень зависимости от Монгольской империи. «Во всех завоёванных городах он (Чингисхан. — Прим. авт.) посадил правителей (шихнэ)»^[315], большая часть из которых, как мы указывали выше, была из числа местных уроженцев. В 1224 году Чингисхан и его армия с богатой добычей вернулись в Монголию.

В истории войны против Хорезма отдельно стоит отметить поход Джебе и Субэдая в западную часть степи Дешт-и-Кипчак. Это было достаточно рискованное мероприятие. Джебе и Субэдай должны были пройти через территорию целого ряда государств, прорваться через Кавказские горы и выйти в причерноморские степи. Масштаб побед этих монгольских полководцев, последовательно одержанных над войсками грузин, аланов, кипчаков, лезгин, а также русских на реке Калке в 1223 году, произвёл большое впечатление на сторонних наблюдателей. За масштабом побед осталась невыясненной стратегическая цель их похода. Зачем вообще нужен был такой риск — направлять солидную часть монгольской армии в глубокий рейд по заведомо враждебной территории?

Первоначальной целью похода было преследование хорезмшаха Мухаммеда. Рашид ад-дин приводит слова Чингисхана: «Отправляйтесь в погоню за султаном Хорезмшахом, и где бы вы его ни настигли, если он выступит против вас с войском и у вас не будет силы для сопротивления, не медлите и известите меня, а если он будет слаб, противостойте ему. Согласно моему наказу, покончив эти дела в трёхлетний промежуток времени, вы возвратитесь через Дешт-и-Кипчак и присоединитесь к нам в нашем древнем юрте, в Монголии»^[316]. Задача захватить хорезмшаха выглядела весьма логично. Уничтожение центра власти враждебного государства должно было вызвать её паралич. Однако замечание Чингисхана о возврате через Дешт-и-Кипчак выглядит весьма необычно. Кроме того, в другом отрывке у того же Рашид ад-дина, говорится: «Джебе и Субэдая он послал на завоевание владения султана, состоящего из Аррана, Азербайджана, Ирака и Ширвана, — успокоился на этот счёт»^[317]. Здесь ничего не указывается о походе в Дешт-и-Кипчак.

Очень похоже на то, что слова Чингисхана о совершении похода на север были приписаны ему уже после успешного похода Джебе и Субэдая. Вряд ли при постановке своим полководцам первоначальной задачи по преследованию хорезмшаха он мог предположить, куда именно направится спасающийся бегством правитель Хорезма. А если Чингисхан этого не знал, то почему он указал Джебе и Субэдаю направление на север, на Дешт-и-Кипчак. Хорезмшах Мухаммед вполне мог направиться, например, на юго-запад, в Ирак, где располагались его войска и зависимые от него местные правители. Тогда Джебе и Субэдаю после выполнения задания было бы проще вернуться к Чингисхану по прямому пути через Иран в сторону Средней Азии. Дорога в Дешт-и-Кипчак была заведомо более трудным делом. Кроме того, вряд ли, поставив задачу захватить хорезмшаха и отдавая себе отчёт в сложности этой задачи, Чингисхан мог одновременно поставить и другую, которая заметно превосходила первую по сложности исполнения. Напомним, что в это время ещё продолжалась война в Хорезме, одновременно в Китае шла война с Цзинь, у Монгольской империи были к тому же очень сложные отношения с государством тангутов. Должна была существовать очень серьёзная причина для похода Джебе и Субэдая в Дешт-и-Кипчак.

Причём поход не мог быть связан с экономическими обстоятельствами. Например, легче всего было бы объяснить ситуацию стремлением Джебе и Субэдая к новой военной добыче, которую они могли получить в Закавказье. Внушительный список взятых городов и требований выкупа, приведённый в источниках, казалось бы, свидетельствует в пользу этой версии. Однако если бы речь шла только о добыче, то гораздо большую можно было бы получить на юге, в том же Ираке. Кроме того, отряд Джебе и Субэдая находился в состоянии рейда по враждебной территории вдали от основной монгольской армии. Для сохранения мобильности он не мог иметь больших обозов, необходимых для перевозки взятой добычи. И если в начале рейда ещё можно было отправлять добычу к основной армии, то потом это стало невозможным, так как требовало слишком больших контингентов для её охраны, что привело бы к ослаблению отряда Джебе и Субэдая, а это было опасно в условиях враждебного окружения.

Значит, была другая причина. Возможно, монголы перенаправили отряд Джебе и Субэдая на север для решения некоей стратегически важной проблемы. Причём похоже, что Джебе и Субэдая именно перенаправили на север. Возможно, потому, что основные силы монгольской армии в этот момент были скованы борьбой с возросшим сопротивлением хорезмийцев, которое после смерти хорезмшаха Мухаммеда возглавил его сын Джелал ад-дин. А отряд Джебе и Субэдая как раз находился в северных районах Ирана, прилегающих к Каспийскому морю.

Зиму 1220–21 года Джебе и Субэдай провели в Муганской степи на территории нынешнего Азербайджана. Весь 1221 год они весьма успешно воевали в Закавказье против грузинской армии. В это же время на территории нынешнего Афганистана шли тяжёлые бои основной монгольской армии с хорезмийцами под командованием Джелал ад-дина. В ноябре 1221 года Джелал ад-дин был разбит на берегу реки Инд. Однако в конце этого года вспыхнуло восстание против монгольского правителя в Герате. В 1222 году монгольские войска, подавляя возросшее сопротивление, вели бои в Северной Индии, Афганистане. При этом сам Чингисхан держал ставку около города Талукан в Северном Афганистане. Это позволяло ему контролировать положение практически во всех бывших владениях хорезмшаха. Ясно, что одной из главных его забот был Джелал ад-дин.

Наследник хорезмшаха Мухаммеда даже после своего поражения осенью 1221 года продолжал представлять определённую угрозу. Теперь уже в качестве военного вождя отряда воинов кочевников, Джелал ад-дин активно действовал в Северной Индии. «Султан ввиду наступившей жары направился на летовку в горы Джуди. По пути он (Джелал ад-дин. — Прим. авт.) осадил крепость Пасрам. В этом бою руку султана поранили стрелой. Крепость взяли и население её перебили»^[318]. Из данного отрывка хорошо видно, что Джелал ад-дин и его люди действуют как типичные кочевники, отсюда термин «направляясь на летовку». Основной целью боевых действий Джелал ад-дина в Северной Индии, за пределами бывшей территории хорезмшахов, было получение военной добычи, которая увеличивала число поддерживающих его воинов. «Он (Джелал ад-дин. — Прим. авт.) послал Тадж ад-дина, главу племени халадж, с некоторым войском в горы Джуди совершить набег на те места и разграбить их. Оттуда они привезли множество военной добычи»^[319]. В новом статусе Джелал ад-дин был несомненно не менее опасен для монголов, чем раньше.

Вспомним хотя бы того же найманского Кучлука, который, поменяв статус племенного вождя на вождя военного, смог захватить власть в государстве кара-китаев и с новыми возросшими возможностями стал весьма опасной фигурой для Монгольской империи. Джелал ад-дин, в свою очередь, мог стать привлекательной фигурой для тех бывших воинов хорезмшаха, которые скитались по его прежним владениям, уже не в качестве наследника погибшего государства, а в качестве удачливого военного вождя. Против Джелал ад-дина в Северную Индию были посланы монгольские войска под командованием Бала-нойона и Дурбай-нойона. Однако они вернулись ни с чем. Неясная ситуация с Джелал ад-дином настоятельно требовала в 1222 году присутствия самого Чингисхана и главной его армии в сердце бывших владений хорезмшаха.

И вот как раз весной 1222 года Джебе и Субэдай выступают из Закавказья на север через Дербентский проход. Ясно, что это была совершенно самостоятельная часть похода этих монгольских полководцев, не связанная с предыдущими заданиями, в частности преследованием хорезмшаха. Она была обусловлена новыми задачами, которые необходимо было решить в северных степях. Можно предположить, что главная задача, которая была поставлена перед Джебе и Субэдаем, заключалась в ликвидации потенциальной угрозы со стороны политических объединений кипчаков. Выше уже отмечалось, что одним из условий существования монгольской системы организации общества и государства было отсутствие какой-либо серьёзной политической альтернативы, организованной на старой племенной основе. Поэтому монголы преследовали меркитов и найманов Кучлука. Поэтому убивали в Хорезме воинов канглы и кипчаков. Для Монгольской империи было принципиально важно взять под свой контроль все народы, живущие за «войлочными стенами». Это было важно и с точки зрения отсутствия альтернативы власти империи в кочевом обществе, и с позиции использования кочевников в качестве исходного материала для комплектования монгольской армии. Нельзя было брать в армию слишком много выходцев из кочевых племён, пока данные племена продолжают своё независимое существование.

К 1222 году проблема, очевидно, приобрела весьма серьёзный характер. В связи с расширением числа завоёванных территорий ситуация настоятельно требовала увеличения численности монгольской армии, которая к тому же понесла заметные потери в ходе войны в Хорезме. Кроме того, продолжалась война в Северном Китае, а на повестке дня стояла война против тангутов. Ресурсы монгольских степей для пополнения армии были очевидно исчерпаны. Нужны были новые людские ресурсы. При этом, как отмечалось выше, в силу специфики организации монгольской армии и государства существовали определённые требования к кандидатам в состав армии. Во-первых, это лояльность, обусловленная отсутствием какой-либо политической альтернативы службе в армии Монгольской империи. Во-вторых, привычка к кочевому образу жизни. Потенциально лучшими кандидатами на место в монгольской армии были различные тюрки-кочевники. А наиболее многочисленными кочевниками среди тюрков в тот период времени были кипчаки и канглы. Поэтому, возможно, что среди главных задач Монгольской империи было разрушение структуры всех возможных политических объединений тюрков-кочевников.

Разгром в конце 1221 года Джелал ад-дина и его армии, состоящей большей частью из канглы и кипчаков, частично решил проблему. Однако была другая часть проблемы. Это наличие в части степи Дешт-и-Кипчак, к западу от Волги, крупных кипчакских племенных объединений. Мы не можем сегодня утверждать, что эти кипчакские объединения напрямую угрожали тылам Монгольской империи в Средней Азии. Об этом нет никаких данных в источниках. Но западные кипчаки явно не могли не наблюдать за тем, что происходит к востоку от их владений. И вполне возможно, что среди тех кипчаков, которые служили наёмниками в хорезмской армии, было немало выходцев из причерноморских степей. Кроме того, в связи с монгольскими завоеваниями наверняка был большой поток беженцев-кипчаков из восточной части Дешт-и-Кипчака в её западную часть.

Да и сам факт существования независимых племенных объединений кипчаков вблизи от владений Монгольской империи представлял для неё угрозу. Особенно в ситуации, когда монгольская армия вела войну на несколько фронтов — в Китае, в Северной Индии, Иране. Наряду с этим нужно было подавлять восстания на завоёванной территории Хорезма. Очевидно, поэтому в начале 1222 года и был поставлен вопрос о западных кипчаках. Вполне возможно, что ситуация с кипчаками была похожа на ситуацию с найманами Кучлука. Мы никогда не узнаем, существовали ли у Кучлука какие-либо планы против Чингисхана, но последний предпочёл решить проблему в её зародыше. Также мы не узнаем, были ли у западных кипчаков планы, направленные против Монгольской империи, или монголы решили нанести превентивный удар.

Очевидно, что отрядам Джебе и Субэдая, находившимся на территории современного Азербайджана в Муганской степи, было проще совершить поход на север, нежели отправлять войска из Средней Азии напрямую через степи современного Казахстана. Весь поход Джебе и Субэдая был ориентирован на разгром кипчаков, половцев русских летописей. «Субэдай представил доклад трону и просил разрешения покарать кипчаков»^[320]. Первые столкновения произошли с объединёнными силами кипчаков и аланов. История этого столкновения и у Рашид ад-дина и у ибн аль-Асира описывается одинаково. Ибн аль-Асир сообщает: «Татары послали к кипчакам сказать: мы и вы одного рода, а эти аланы не из ваших, так что вам нечего помогать им; вера их не похожа на вашу веру, и мы обещаем вам, что не нападём на вас, а принесём вам денег и одежды, сколько хотите: оставьте нас с ними»^[321]. У Рашид ад-дина эти слова повторены дословно. Единственное, что он называет людей Джебе и Субэдая монголами, в отличие от татар — у ибн аль-Асира.

В результате Джебе и Субэдай разгромили сначала аланов, а затем напали на кипчаков. В то же время, в отличие от мусульманских авторов, в описании биографии Субэдая в «Юань-Ши» сообщается о битве на реке Кубань с войсками кипчаков во главе с Юрием Кончаковичем, в которой последний был разбит. «Его (Юрия. — Прим. авт.) рабы явились к монголам с донесением и его сына Юрия схватили, остальные целиком покорились монголам, после чего монголы занялись их, кипчаков, преследованием»^[322]. Нам трудно судить, насколько соответствует действительности история о подкупе кипчаков монголами с ссылкой на их родство.

Для обоих уважаемых мусульманских авторов, Рашид ад-дина и ибн аль-Асира, фактор родства кипчаков и монголов является естественным. Рашид ад-дин вообще считал, что монголы являются одним из тюркских племён. Немаловажно также, что, являясь выходцами из развитых оседлых районов Ирана, оба автора считали жителей степей родственными друг другу, если не в языковом плане, то в смысле единства культурной традиции — кочевого образа жизни. Однако более реальной всё же выглядит информация о победе Джебе и Субэдая над кипчаками в битве. Это поражение предопределило дальнейший ход событий. Преследуя кипчаков, Джебе и Субэдай направляются сначала в Крым, затем в сторону Днепра, где против них выступают объединённые силы кипчаков и русских княжеств. В мае 1223 года на реке Калка союзники были разгромлены монголами.

Таким образом, главная цель похода была достигнута. Основные кипчакские объединения были разгромлены, уцелевшие, под командованием хана Котяна, покинули степь, оставшиеся покорились монголам. Любопытные сведения сообщаются в связи с этим в «Юань-Ши». После своего возвращения «Субэдэй подал доклад трону, чтобы «тысячи» из меркитов, найманов, кирей, канглов и кипчаков — всех этих обоков вместе составили одну армию. Чингисхан последовал ему»^[323]. Одновременное упоминание в данном списке меркитов, найманов, кереитов, канглы и кипчаков весьма символично. Понятно, что они давно вошли в состав монгольской армии и не дело Субэдая было решать их судьбу в тот момент, когда империя уже состоялась. Важно другое. В данном тексте как бы продолжается логическая цепь, согласно которой канглы и кипчаки повторяют судьбу меркитов, найманов и кереитов. Представители этих племён также проявляли в своё время непокорность Чингисхану и его империи, а потом, в том числе после побед Субэдая, стали составной частью монгольской армии. Теперь, по логике автора «Юань-Ши» та же судьба ждала и канглы с кипчаками. Фактически после разгрома кипчакских объединений в западной части Дешт-и-Кипчака уже не существовало формальных препятствий для начала комплектования монгольской армии за счёт кипчаков и канглы.

Таким образом, война с государством хорезмшахов была завершена. Собственно, Хорезм был разгромлен, параллельно монгольская армия решила другую задачу: уничтожила военную и политическую мощь главных конкурентов на власть над степью — канглы и кипчаков. В степях на территории Дешт-и-Кипчака больше не осталось крупных племенных объединений, способных составить конкуренцию Монгольской империи. Монгольская армия получила огромную добычу, но чёткого понимания, что делать с покорёнными оседлыми территориями, у монголов ещё не было. Ближайшая политическая задача, которая стояла перед Чингисханом, заключалась в наказании государства тангутов, которые, судя по данным источников, оскорбили его перед началом похода на запад. В 1225 году Чингисхан выступил против тангутов, и в 1227-м они были окончательно разгромлены.

В том же 1227 году Чингисхан умер и оставил своим наследникам обширную империю. Но самое главное — в наследство им он оставил империю, организованную на принципах, самым серьёзным образом отличавшихся от прежних государств, созданных кочевыми народами. Роль племени была сведена к минимуму. Ядром этой империи была организованная по тысячам армия. Она руководствовалась строгими правилами, была хорошо организована и дисциплинированна. Наряду с этим она сохранила основное преимущество прежних племенных ополчений — не требовала регулярного снабжения, обеспечивала свои минимальные потребности самостоятельно.

Эта армия также была избавлена от политической нестабильности, связанной с борьбой интересов различных племён, которые являлись основной структурной единицей традиционного кочевого общества. «Какое войско во всём мире может сравниться с татарской армией? В бою они, нападая и атакуя, подобны натасканным диким зверям, а в дни мира и спокойствия они как овцы, дающие молоко, шерсть и многую другую пользу. В дни бедствий и несчастий между ними нет раздора и противостояния. Это войско подобно крестьянству, что выплачивает разные подати и не высказывает недовольства, что бы от них ни требовали. Эти крестьяне в образе войска… И даже когда они участвуют в сражениях, они выплачивают столько разных налогов, сколько необходимо, а повинности, которые они выполняли, возлагаются на их жён и тех, кто остался дома»^[324]. И в этом заключалось принципиальное отличие политической системы, созданной Чингисханом, от всего того, что было в Степи раньше, и того, что произошло позже. И такая система неизбежно должна была оказать значительное воздействие не только на политические, но и на социальные процессы. Это воздействие связано не только и не столько с масштабными завоеваниями и ограблением оседлых народов. Смысл данного воздействия в том, что Монгольская империя изменила характер внутренних связей практически во всех кочевых сообществах, оказавшихся в зоне её влияния. В конечном итоге это изменило этническую историю центральной части Евразии. Об этом — немного позже.

6. Укрепление монгольской государственной традиции

Смерть в 1227 году Чингисхана неизбежно ставила вопрос о том, насколько жизнеспособным окажется в итоге созданное им государство. Тем более что по принципам своей организации оно было принципиально новым явлением для степной Евразии. Никогда ранее не происходило такого тотального разрушения прежней привычной для кочевого общества племенной системы. Причём это произошло в очень короткий период времени на значительной части степных пространств. От Маньчжурии на востоке до центральных районов современного Казахстана, которые к концу 1220-х годов уже прочно вошли в состав Монгольской империи.

Традиционно любое организованное кочевниками государство всегда имело в своей основе племенную структуру. В центре такого государства находилось либо доминирующее племя либо союз племён. В любом случае племя являлось главной организационной единицей, а их иерархия находилась в основе любой кочевой государственной структуры. Напротив, специфика созданного Чингисханом государства заключалась в том, что в процессе длительной борьбы за власть в Монголии в целях обеспечения лояльности многочисленных племён, он смог разрушить их организационную целостность. Сначала кочевники собственно Монголии вместе со своимисемьями были перераспределены по новым организационным единицам — «тысячам» монгольской армии. При этом прежние племена потеряли своё значение. Затем в их состав вошли тюрко- и монголоязычные кочевники из приграничных с Китаем степей к югу от Гоби. Впоследствии в процессе осуществления завоеваний на западе в состав «тысяч» стали постепенно включать и представителей различных тюркоязычных кочевых племён из степей современного Казахстана.

Этот процесс был непростым, с учётом того, что для кочевых племён это была целая революция в общественных отношениях. Естественно, что происходившее в Монгольской империи силовое разрушение традиционных племенных связей было весьма болезненным. Соответственно, был весьма актуальным вопрос о том, как удержать в рамках такого государства всю массу кочевников, распределённых при Чингисхане по «тысячам» монгольской армии и при этом разбросанных на огромной территории, а также обеспечить их лояльность.

Кроме того, к 1220-м годам перед Монгольской империей остро встала задача найти способ радикально увеличить число «тысяч» в составе её армии. В основном это было связано с необходимостью обеспечить контроль над всеми захваченными в предыдущие годы огромными территориями, а также для дальнейшего ведения боевых действий на пограничных с ней оседлых территориях, в частности в Китае и на мусульманских землях в Иране.

Для обеспечения успешных наступательных действий было принципиально важно контролировать степи Евразии.

Во-первых, в связи с тем; что степные пространства были естественной базой для любых наступательных походов, как в направлении Китая, так и в случае ведения войны на западе. Любая имевшаяся в степях возможная конкуренция монгольскому государству создавала угрозу тылам наступающих армий.

Во-вторых, наличие где-либо в Степи традиционным образом организованных кочевых племён представляло угрозу базовым принципам организации созданного Чингисханом государства. Фактически первые являлись прямой альтернативой вторым. Несомненно, что для любых кочевников прежняя племенная структура была более привычна и привлекательна. Так было в случае с таким крупным тюркоязычным племенем, как кипчаки. К моменту смерти Чингисхана их было уже довольно много в составе монгольских «тысяч», хотя одновременно значительное их число ещё сохраняли свою самостоятельность в степях к западу от Волги. Здесь остро вставал вопрос о конфликте фактора племенной солидарности с лояльностью монгольскому государству. Любое ослабление последнего могло привести к распаду его основных организационных структур таких, как «тысячи», и восстановлению обычных племён.

В-третьих, составленная из кочевников армия Монгольской империи по своей сути являлась главной организационной опорой всей её государственной системы. Завоёванные оседлые территории в Китае и Средней Азии в своём большинстве находились под управлением перешедших на сторону монголов представителей местной политической элиты.

Взамен они получали полный контроль над сбором налогов и оплату услуг чиновников и необходимых им вооружённых сил. Каждое такое владение было миниатюрной копией традиционной для данной территории системы управления. Существовало также значительное число признавших власть империи и зависимых от неё небольших государственных образований, таких как владения уйгуров и карлуков в Восточном Туркестане. В то же время именно мощь монгольской армии, контролировавшей коммуникации между такими владениями, в целом обеспечивала их лояльность.

В-четвёртых, очевидно, что для решения всех стоявших перед Монгольской империей задач было явно недостаточно первоначального состава армии, сформированного из кочевников Монголии. Даже с учётом присоединения к ней представителей кочевых племён, живших в приграничных с Китаем степях южнее пустыни Гоби. Слишком большую территорию в конечном итоге ей необходимо было контролировать. Соответственно, монгольская армия остро нуждалась в пополнении для ведения дальнейших войн и общего контроля ситуации. Природные кочевники представляли собой наилучший контингент для пополнения «тысяч». Они были привычны к кочевому образу жизни и могли обеспечивать свои базовые потребности за счёт ведения кочевого хозяйства. Следовательно, они соответствовали главному требованию со стороны монгольской государственности к своей армии — отсутствию необходимости в её регулярном снабжении и оплате.

Все указанные обстоятельства диктовали тактику дальнейших действий. Перед Монгольской империей стояла первоочередная задача поставить под свой контроль, а значит, и интегрировать в состав своей армии всех возможных кочевников Евразии. Решение этой задачи обеспечивало монгольской армии контроль над всей степной Евразией. Это позволяло ей обеспечить надёжный тыл для ведения военных действий в любом возможном направлении. Кроме того, после завоевания оставшихся в Степи традиционных племён монголы могли ликвидировать их организационную структуру.

В результате у кочевников Евразии не оставалось бы никакой другой альтернативы, кроме службы в монгольской армии. Следовательно, монгольское государство могло свободно, не опасаясь возможных проявлений нелояльности, использовать кочевников, главным образом тюркоязычных, для пополнения прежних «тысяч» и формирования новых. Это позволяло резко увеличить численность армии и укрепить таким образом государственность Монгольской империи.

Судя по всему, именно поэтому монголы в процессе своих завоеваний так жестоко преследовали найманов и меркитов в Монголии, а также кипчаков и канглы в Средней Азии. До тех пор пока каждый такой племенной союз не был окончательно разрушен, нельзя было быть полностью уверенным в том, что выходцы из него будут полностью лояльны Монгольской империи. Всё-таки племенная солидарность всегда стояла в Степи выше лояльности чужому государству. Отсюда, собственно, и задача взять под свой контроль все степные пространства, где могла сохраниться прежняя традиционная структура организации кочевого общества. Кроме того, контроль над всей степью Евразии был также важен и для обеспечения безопасности той её части, которая уже входила в состав Монгольской империи. Другими словами, данное государство должно было стремиться к максимальному расширению своей степной территории ради своего самосохранения. Только так можно было обеспечить стабильность результатов того масштабного социального эксперимента, который был проведён Чингисханом в Монголии.

Однако расширение территории и потребность увеличения численности армии неизбежно должны были привести к изменению её состава. Естественным образом должна была снизиться численность выходцев из монголоязычных племён Монголии, Маньчжурии и степей южнее Гоби с одновременным увеличением числа тюркоязычных и прочих кочевников. Хотя тюркоязычные кочевники в составе монгольской армии присутствовали ещё со времён начала войны с империей Цзинь. В основном они были из числа тех, кто исторически проживал в степях южнее Гоби. Позднее попытки использовать тюркоязычных кочевников предпринимались в ходе войн против государства хорезмшахов.

Например, во время известного похода Джебе и Субэдая на запад уже отмечались случаи присоединения к монгольской армии тюркских и иранских кочевников. Ибн аль-Асир указывает, что в Закавказье «к ним присоединился ещё тюркский невольник, по имени Акуш, который собрал жителей этих гор и степей, тюркмен, курдов и др. Собралось у него множество народа и вошёл он в переговоры с татарами относительно присоединения к ним. Они согласились на это, будучи расположены к нему вследствие сродства. Соединились они и пошли во главе татар в Грузию»^[325]. Такие отряды, скорее всего, сначала использовались как вспомогательные подразделения, но их присоединение к монгольской армии было только вопросом времени. Несомненно, что этому способствовала сама структура организации данной армии. Она состояла из «тысяч», не являвшихся по своей сути племенными ополчениями.

Здесь важно ещё раз обратить внимание на то обстоятельство, что армия Чингисхана не только не имела племенной основы, но и не была связана с каким-либо конкретным племенем. Причём с большей степенью достоверности можно утверждать, что не было и монгольского племенного ядра в империи. Объединение племён Монголии в рамках государства Чингисхана носило политический характер, а вновь созданный монгольский этнос был политическим проектом. Термин «мангу», «мэнгу», «монголы» уже широко использовался в отношении всех этих людей, но безотносительно их бывшей племенной принадлежности. Выше было высказано предположение, что данный обобщающий термин был введён для обозначения лояльных Чингисхану кочевников Монголии. Для всех них название «монголы» носило политический характер и должно было стать альтернативой многочисленным прежним племенным названиям.

Тот факт, что первоначальные «тысячи» армии были сформированы из уроженцев Монголии, отнюдь не означал, что их состав оставался неизменным. Данные «тысячи» не являлись ополчениями племён, соответственно государство могло свободно изменять состав «тысяч», исходя из имевшейся необходимости и при этом учитывая главный фактор — их общую лояльность. Это было принципиальное отличие от всех прочих степных государств, где племенные ополчения были главной силой армии.

Таким образом, можно предположить, что два главных критерия — опыт ведения кочевого образа жизни и отсутствие племенной альтернативы — были главными условиями для пополнения монгольской армии. Этническое происхождение, вероисповедание и языковая принадлежность не имели особого значения. Соответственно ничто не мешало государству приступить к формированию новых «тысяч», что неизбежно вело к изменению первоначального этнического состава армии. «Монголы стали правящей элитой разноплеменного народа, а старые племенные связи их подданных, расселённых по разным концам огромной империи, были навсегда разорваны»^[326]. Единственное, что можно добавить к данной цитате, так это то, что «старые племенные связи» были точно так же разорваны и среди монголоязычных племён Монголии.

Несомненно, что в процессе формирования армии активно использовался и другой принцип, который был сформирован на раннем этапе становления монгольской государственности. Хорошо заметно, что в приведённом в работе Рашид ад-дина подробном списке руководителей «тысяч» практически не встречаются представители бывших крупных племён Монголии дочингисхановской эпохи. Например, такие как кереиты, найманы, тайджиуты или татары. Хотя очевидно, что выходцы из числа этих племён в это же самое время составляли довольно внушительную часть солдат монгольской армии. При этом согласно списку Рашид ад-дина «тысячами» в основном руководили выходцы из сравнительно небольших племён Монголии. Среди них были мангуты, джалаиры, баарины, суниты, урянхайцы, арулаты, кунгираты и другие.

Следовательно, можно предположить, что выходцы из тех племён, которые активно участвовали в борьбе с Чингисханом, при формировании «тысяч» были распределены между ними. При этом во главе «тысяч» были поставлены те военачальники, в чьей лояльности Чингисхан мог быть полностью уверен. Естественно, что таковых было очень много среди представителей тех небольших племён, которые составляли опору Чингисхана в ранний период ведения им борьбы за власть. В связи с этим весьма показательна история с «тысячами», отданными в управление племяннику Чингисхана Эльджидай-нойону, «часть их была из племени найман, часть из разных других племён. Уважаемыми эмирами этого войска были Атсуадай и Учкаш-гойон и некоторые другие эмиры из племени урянкат, имена которых не выяснены»^[327]. Заметим, что в данном случае «тысячей», в состав которой входят воины из крупного племени найман, командуют представители сравнительно небольшого племени урянкат или урянхай. В их лояльности у Чингисхана не было сомнений. Например, из этого племени происходил один из лучших военачальников монгольской армии Субэдай-багатур.

Поэтому можно предположить, что такой же принцип вполне мог быть использован и при формировании новых «тысяч» монгольской армии. Для этого могли использовать выходцев из тюркоязычных племён, например тех же кипчаков, канглы, как, впрочем, и ираноязычных курдов и многих других. Одновременно их командирами назначали представителей небольших племён Монголии, уже доказавших свою лояльность Чингисхану.

Данная версия, в частности, позволяет ответить на вопрос, каким образом те всего четыре «тысячи» из состава монгольской армии в 129 «тысяч», которые согласно информации Рашид ад-дина были переданы семье Джучи, в итоге развернулись в гораздо более значительную армию. И откуда впоследствии, после распада в XV веке джучидского государства, на его месте появилось большое число племён, среди которых было очень много монгольских.

Если следовать Рашид ад-дину, то указанные четыре «тысячи» возглавляли тысячники из племён сиджиут, кингит и хушин^[328]. Они составляли костяк армии улуса Джучи, которая была сформирована из местных тюркских кочевников. В итоге они не могли не исчезнуть в массе завоёванного тюркского населения степей Дешт-и-Кипчак. На этот счёт есть известное указание арабского историка Ибнфадлаллаха Эломари: «В древности это государство было страною Кипчаков, но когда им завладели Татары, то Кипчаки сделались их подданными. Потом они (Татары) смешались и породнились с Кипчаками и земля одержала верх над природными качествами их (Татар) и они стали точно как Кипчаки, как будто они одного с ними рода»^[329]. Однако такое мнение не объясняет, почему впоследствии на данной территории оказалось так много названий исторических монгольских племён? Здесь и джалаиры и мангыты, и хунгираты, и многие другие, достаточно посмотреть известный список из 92 так называемых «узбекских» племён XV века, о которых мы будем говорить позже. Характерно, что в списке встречаются даже такие экзотические для данной местности названия племён, как авган и тангут. Возникает вопрос: откуда взялись на территории улуса Джучи эти племенные названия? Другой важный вопрос: каким образом несколько тысяч этнических монголов вообще смогли в итоге удержать под контролем огромную территорию исторической степи Дешт-и-Кипчак и массы покорённого ими местного тюркского населения?

Очевидно, что ситуация с интеграцией в состав нового государства покорённых им кипчаков и других кочевых тюрков была весьма неоднозначной. Если предположить, что количество пришельцев из Монголии изначально было незначительным, а основное население состояло из местных тюркоязычных кочевников, то главные перемены были связаны с политическими и организационными процессами.

По большому счёту, упоминание четырёх «тысяч», выделенных улусу Джучи при жизни Чингисхана, ещё ни о чём не говорит. Важно понять принцип, по которому шло образование новых «тысяч» по мере того, как расширялась империя. Судя по всему, принцип формирования «тысяч» монгольской армии был несложен. Из подходящих для их образования людей, в основном кочевников, произвольным образом формировалась новая «тысяча», во главе которой ставился проверенный военачальник, скорее всего, прошедший школу гвардии кешиктенов.

Мы уже отмечали, что большинство тысячников, отмеченных у Рашид ад-дина, были выходцами из различных монгольских племён, но среди них было очень мало представителей крупнейших племён Монголии — найманов, меркитов, татар и кереитов. Аналогичная ситуация, очевидно, складывалась и при образовании новых «тысяч». Они могли в разных пропорциях состоять из кипчаков, канглы, курдов, туркмен, представителей самых разных этнических групп, включая некоторых оседлых жителей из Китая, Киевской Руси, Грузии, Армении. Но во главе «тысячи» обязательно стоял человек, доказавший свою лояльность империи. Большинство из них были выходцы из небольших племён Монголии, таких как салджиуты, мангыты, урянхайцы, хунгираты или те же кингиты и хушины, которые упоминаются в списке тысячников улуса Джучи.

Если большинство воинов новой «тысячи» составляли, к примеру, кипчаки, а тысячником был, например, выходец из племени хунгират, то основным языком общения данной воинской единицы становился кипчакский вариант тюркского языка. В то же время в реестрах Монгольской империи, если таковые, конечно, были, данная «тысяча» называлась по имени возглавлявшего её тысячника. То есть «тысяча» такого-то хунгирата. «В империи Чингисхана вместо родовых и племенных названий теперь появляются названия «тысяч», которые часто именуются прежними родовыми названиями, но также часто обозначаются по имени их поуап,ов, господ-тысячников»^[330]. На новые войска Монгольской империи фактически был перенесён принцип организации старых войск.

Другое дело, что формирование «тысяч» в Кипчакской степи происходило в более поздние времена по сравнению с аналогичным процессом на территории Монголии. Поэтому среди названий отдельных племён, образовавшихся на месте «тысяч» и ставших известными в более позднюю эпоху, и появились такие названия, как авган, тангут или араб. Потому что среди тысячников монгольской армии в это время уже было довольно много людей, не связанных с историческими племенами Монголии. Например, личной «тысячей» Чингисхана руководил воспитанный им лично выходец из тангутов некто Чаган. После того как его отправили на службу в Китай, «тысячей» стал командовать также тангут по имени Бурэ, «которого когда-то привели в качестве пленного и возвысили»^[331]. Соответственно появление таких экзотических для степи Дешт-и-Кипчак названий, как авган или тангут, лишний раз доказывает, что оно не было связано с переселением на её просторы какой-то части данных народов, а с тем обстоятельством, что среди командиров монгольской армии были их представители.

Из всего вышесказанного следует, что племенная принадлежность конкретных «тысячников» стала автоматически использоваться в качестве идентификационного признака для возглавляемых ими «тысяч», а впоследствии по мере развития кризиса монгольской политической традиции стала названием новых самостоятельных племён. Отсюда, собственно, и вся масса новых для данной территории названий племён, ранее распространённых главным образом в Монголии. Эта версия позволяет ответить на вопрос, откуда в Дешт-и-Кипчаке при отсутствии факта массового переселения сюда племён из Монголии взялось такое количество монгольских по своей сути названий.

Таким образом, на определённом этапе эволюции Монгольской империи наступил момент, когда здесь начали дробить и почковать доставшиеся им в наследство «тысячи» армии, сохраняя при этом принципы их организации. Этот процесс набрал свою силу после смерти Чингисхана и начала нового этапа монгольских завоеваний. Новые «тысячи» формировались из воинов-кочевников, в основном тюрков, которые оказались предоставлены сами себе после военного разгрома их племенных объединений. Важно отметить, что такие военные единицы могли существовать только там, где были условия для кочевого образа жизни, потому что в таком случае не было необходимости содержать армию. В результате «тысячи» монгольской армии занимали обширные степные пространства, откуда они могли осуществлять военный контроль над зависимыми от Монгольской империи оседлыми территориями.

В то же время «тысячи» оказывались в полном распоряжении тысячников, что с учётом огромных расстояний в империи и удалённости отдельных подразделений от политического центра создавало проблему контроля над ними. По сути дела, вся Монгольская империя на первом этапе своего существования была одним большим личным улусом Чингисхана. Однако по мере увеличения численности входивших в его состав «тысяч» и территории, на которой они располагались, вопрос обеспечения управления ими наверняка стал весьма актуален.

Дело в том, что «тысяча» при всей её искусственности всё равно была самодостаточной организационной единицей. Она отдавалась в полное распоряжение тысячнику, который был для своей «тысячи» военным вождём, действовавшим в интересах империи в целом. С другой стороны, функции военного вождя были очень близки к функциям вождя племенного, а «тысяча» в организационном плане всё равно продолжала стремиться к племенной организации. Поэтому, несмотря на все жёсткие законы империи, через «тысячи» нельзя было полностью уйти от традиционной племенной организации кочевого общества. Более того, после смерти основателя империи его сподвижники вполне могли приобрести самостоятельные политические амбиции. В связи с тем, что у них находился контроль над отдельными подразделениями монгольской армии. К тому же эти войска были разбросаны по огромному пространству.

Выход из ситуации был найден в системе улусов. Новые улусы были точной копией большого улуса — Монгольской империи — и возглавлялись родственниками и потомками Чингисхана. Тогда же был сформулирован главный принцип политического устройства, своего рода системное требование, которое просуществовало вплоть до XIX века. Требование гласило, что во главе улуса может быть только чингизид.

В свою очередь, «тысячи» стали составной частью улуса. Первыми новыми улусами можно считать улусы четырёх сыновей Чингисхана. Каждый из них получил в своё распоряжение определённое количество «тысяч». Свои улусы получили и ближайшие родственники Чингисхана. В то же время улусы ещё не представляли из себя устойчивой организационной структуры. Их состав менялся в зависимости от текущих политических задач, стоящих перед империей. Поэтому, по большому счёту, указание Рашид ад-дина о том, что Чингисхан передал те или иные «тысячи» в распоряжение того или иного из своих сыновей, справедливо для конкретного периода времени.

Впоследствии в империи могли образовываться новые улусы для решения каких-либо политических задач — например, для похода на Багдад был организован улус Хулагу. С другой стороны, улусы могли расформировываться в случае нелояльности их владельца, именно так развивались события с улусами Чагатая и Угедея после прихода к власти Мункэ, потомка Тулуя. Важно другое — улусы чингизидов на длительную перспективу становятся основой организации кочевого населения степной Евразии. Улусы, состоящие из «тысяч», пришли на смену старой племенной организации. Таким образом, из степей Евразии исчезли названия и организация прежних тюрко- и монголоязычных племён. В дальнейшей истории больше не фигурируют найманы, кереиты, меркиты, кипчаки, канглы и многие другие. На их место пришли улусы чингизидов, и их деятельность составила основу монгольской традиции управления.

Чингисхану и его наследникам с помощью новой политической структуры удалось уйти от традиционной племенной организации и снизить тем самым риск племенного сепаратизма. Однако тот факт, что именно семья Чингисхана стала центром вновь созданной империи, нёс в себе и огромный разрушительный потенциал. Фактически племенные отношения в рамках государства были заменены отношениями семейными. Если раньше основным субъектом политических отношений в кочевом обществе было племя на разных уровнях его организации, то теперь такими субъектами стали возглавляемые чингизидами улусы. Соответственно, начало борьбы интересов различных семей было только вопросом времени. Пытаясь уйти от племенной раздробленности, в итоге империя пришла к расколу по семейному признаку.

Уже действия второго кагана Угедея вызывали определённое недовольство представителей других крупных семей чингизидов. Так, например, Угедей по своему желанию отдал своему сыну Кутану три «тысячи» из тех войск, которые принадлежали улусу его умершего брата Тулуя. Весьма показательны слова тысячников из улуса сыновей Тулуя, которые приводит Рашид ад-дин: «Это войско сулдусов и сунитов принадлежит нам, ныне же Угедей-каан отдаёт его своему сыну Кутану. Раз Чингизхан дал нашей орде долю, то почему мы её оставим другому»^[332]. В ответ вдова Тулуя заявила: «Мы тоже ведь принадлежим каану»^[333]. Второе поколение чингизидов, в которое входили дети основателя империи и его ближайшие родственники, ещё придерживалось общих правил игры, установленных Чингисханом. Но уже третье поколение — внуков, признавая действующие правила, тем не менее начало процесс раздела общего наследства. При четвёртом поколении — правнуков Чингисхана империя распалась на отдельные улусы, сохранив тем не менее все принципы организации.

Самый поразительный факт как раз и заключается в живучести монгольской традиции управления. Везде, где существовали монгольские улусы, были сохранены основы политического устройства первоначальной Монгольской империи. По большому счёту, искусственное воздействие на традиционные кочевые общества Евразии, осуществлённое насильственным путём, оказалось настолько мощным, что прошло сравнительно много времени, прежде чем из-под обломков монгольской традиции управления появились новые племенные структуры.

И всё же представители семьи Чингисхана ещё долго занимали особое место в системе политических отношений различных кочевых сообществ, даже после того как монгольская традиция управления была окончательно разрушена. С принадлежностью к этой семье во многом была связана легитимность осуществления власти. В Монголии этот период закончился в 1635 году с гибелью последнего чингизида — хана чахаров Лигдэн-хана. В Казахстане — с 1860-х годов, с момента проведения правительством Российской империи административной реформы. В её результате было ликвидировано влияние в казахском обществе местных чингизидов из рода торе, прослойки ак-суйек («белая кость»).

Таким образом, в процессе создания Монгольской империи основные изменения происходили в кочевых обществах. Перемены в структуре их организации позволили объединить в рамках одного государства всех кочевников Евразии и использовать весь их колоссальный военный потенциал. Именно это стало главной причиной грандиозных военных успехов Чингисхана и его потомков. В то же время завоевание развитых государств с оседлым населением не имело таких масштабных организационных последствий.

В частности, завоевание монголами Китая и стран мусульманского мира не привело к переменам в их организации. Они сохранили свою культурную традицию и этническую идентичность. В итоге монгольская политическая традиция стала частью обычной политической организации и в мусульманских обществах, и в Китае. При этом в китайском случае противники интеграции в местную среду были вынуждены покинуть Китай.

Первоначально единые принципы военно-политической организации Монгольского государства позволяли связывать воедино части империи от мусульманских территорий до Китая. Но впоследствии развитые традиции государственности, а также культурно-историческая специфика завоёванных монголами оседлых территорий привели к распаду единой государственности на отдельные части. Причём вновь образованные монгольские государства в процессах своего государственного строительства фактически следовали за зависимыми от них оседлыми территориями. Монгольские государства опирались на ресурсы зависимых территорий, что в конечном итоге вело к исчезновению монгольской политической традиции. Хотя и из этого правила были отдельные исключения, о которых мы будем говорить позднее.

Правление Угедея

После смерти Чингисхана новым правителем Монгольской империи стал его третий сын Угедей. Это решение было принято ещё при жизни основателя империи, никаких сомнений в его легитимности не могло возникнуть. Поэтому курултай, на котором избирали Угедея, был чисто формальным мероприятием и не сопровождался борьбой за власть.

По данным Рашид ад-дина, курултай состоялся в 1230 году, спустя некоторое время после смерти Чингисхана, последовавшей в 1227 году. В то же время «Сокровенное сказание» указывает на 1228 год как на время избрания кагана. По данным же «Юань-Ши», это произошло в августе-сентябре 1229 года. Но в любом случае это было уже чисто семейное мероприятие. Со всех сторон на курултай съехались в основном чингизиды. Кроме Чагатая и Тулуя, братьев Угедея, а также ближайших родственников самого Чингисхана, в курултае приняли участие представители третьего поколения чингизидов.

Отдельной группой приехали сыновья покойного Джучи-хана. Среди них его сын Бату. Причём, по данным Рашид аддина, сыновья Джучи приехали из самостоятельных улусов, расположенных в кипчакских степях. «Из Кипчака — сыновья Джучи-хана, из Каялыга — Чагатай со всеми сыновьями и внуками, из Имиля и Кунака — Угедей-хан с сыновьями; с востока их дяди: Отчигин, Бильгутай-нойон и их двоюродный брат Илджидай-нойон»^[334]. Судя по всему, к моменту проведения курултая каждый из указанных чингизидов располагал определённым количеством людей, которые составляли его личный улус.

Каждый улус соответственно имел определённую территорию для кочевания, которая называлась юрт. Скорее всего, семьи солдат монгольской армии в своём большинстве уже были распределены между отдельными улусами тех или иных чингизидов. В то же время они входили в состав монгольских армейских «тысяч» и подчинялись приказам политического центра империи. То есть у отдельных улусов чингизидов в этот период уже были функции социальной организации, но ещё не было функций организации политической. С социальной точки зрения все составлявшие монгольскую армию воины вместе со своими семьями принадлежали отдельным улусам чингизидов, но распоряжался ими ещё каган, которому принадлежала вся полнота власти в государстве.

После курултая новый каган Угедей делает несколько распоряжений по дальнейшему использованию воинских ресурсов империи в разных стратегических направлениях. В первую очередь необходимо было решить существовавшие проблемы на западе владений империи. Возвращение основной монгольской армии в Монголию создало определённый вакуум на завоёванных ранее территориях. Для того чтобы восстановить контроль над ситуацией, один крупный отряд во главе с Джурмагун-нойоном (другое имя Чормаган-нойон. — Прим. авт.) был направлен в Иран, другой, под командованием Кокошая и Субэдай-багатура, в «Кипчак, Саксин и Булгар»^[335]. Сам Угедей-хан вместе со своим братом Тулуем отправился в поход в Северный Китай против самого важного противника монгольского государства империи Цзинь. Решения Угедея явно носят общегосударственное значение и приняты они через головы чингизидов, возглавлявших те или иные улусы. Семьи воинов могут продолжать жить в данных улусах, но по приказу кагана сами воины направляются в поход под командованием назначенных им полководцев, которые не подчиняются отдельным чингизидам. Только каган определяет, сколько воинов, откуда и под чьим командованием должно направиться в тот или иной поход.

Правда, существует достаточно сложный вопрос: являлись ли действия Чормаган-нойона и Субэдай-багатура ещё чисто военной операцией или в походе воинов сопровождали их семьи? Если это была военная операция, то семьи воинов продолжали жить в улусах чингизидов, в основном расположенных на территории Монголии и контролируемых монгольским государством территориях Восточного Дешт-и-Кипчака. Если же воинов сопровождали их семьи, тогда фактически происходило формирование новой организационной единицы — монгольского улуса, который осуществлял передвижение на завоёванные территории с целью осуществления контроля над ними.

На первом этапе войн Монгольской империи воины обычно находились в походах, а семьи продолжали жить на территории Монголии, откуда они в своём большинстве и были родом. После похода воины всегда возвращались в родные края. Однако наверняка было весьма сложно поддерживать контроль над всей территорией империи с её огромными расстояниями. Точно так же было весьма затруднительно организовывать военные походы, направляемые из центра, расположенного в далёкой Монголии. Поэтому логично было перейти к постоянному размещению войск в том или ином регионе. Очевидно, что такие войска должны были функционировать как обычное кочевое племя, что позволяло им обеспечивать свои потребности за счёт ведения кочевого хозяйства. Это снимало с монгольского государства необходимость регулярного снабжения армии.

В истории монгольского государства походы Субэдая и Чормагана интересны тем, что с ними было связано начало размещения на завоёванных территориях на постоянной основе новых монгольских улусов. Причём этот процесс происходил одновременно с формированием в составе монгольской армии новых «тысяч» из тюркских кочевников. Отряды Субэдая и Чормагана действовали далеко от Монголии, в их передвижении на запад не могло участвовать слишком много выходцев из монголоязычных племён. В то же время перед ними стояли масштабные военно-политические задачи. В этой ситуации было логично начать формирование новых подразделений армии из тюрков.

Однако в пограничных районах этот процесс не мог иметь массового характера. Например, на Волге Субэдаю приходилось воевать с кипчаками. В Закавказье противниками Чормагана были те же кипчаки из состава бывшей хорезмийской армии, а также турки-сельджуки из Румского султаната. Совсем другое дело были те улусы потомков Джучи, которые под прикрытием Субэдая активно осваивали земли нынешнего Казахстана. Вдали от линии соприкосновения с противником они могли, по мере распространения данных улусов по степным просторам Казахстана, активно включать в свой состав местных тюркоязычных кочевников. Причём это происходило в рамках процесса формирования новых «тысяч» монгольской армии, в которых уроженцы степей Монголии составляют уже только какую-то часть воинов. Боевые действия Субэдая на Урале фактически предоставили улусам потомков Джучи необходимое им время для спокойного формирования новых «тысяч». Субэдай прикрыл улусы Джучидов с запада от поволжских кочевников, среди которых было много кипчаков.

В свою очередь, отряд Чормагана появился в Закавказье примерно в самом конце 1220-х годов. Если главной стратегической целью Субэдая была борьба против поволжских кочевников, большинство из которых составляли кипчаки и живущие севернее оседлые булгары, то Чормаган должен был решить проблему Джелал ад-дина.

После поражения в 1221 году Джелал ад-дин со своими людьми бежал на территорию Северной Индии, где с переменным успехом вёл длительные войны с местными мусульманскими владетелями. Несомненно, здесь он должен был также постоянно опасаться нападения войск Чингисхана. В связи с тем, что больших успехов Джелал ад-дин в Индии так и не добился, он в итоге решил попытать удачи в Иране, который ранее входил в состав Хорезмского государства. В Иране в это время правил брат Джелал ад-дина Гийяс ад-дин и располагались формирования бывшей наёмной хорезмской армии из числа канглы и кипчаков. Гийас ад-дин утвердился в Ираке, Хорасане и Мазандаране в 1223 году, он даже совершил завоевательный поход на Азербайджан^[336]. Это произошло вскоре после ухода из Ирана в причерноморские степи монгольской армии Субэдая и Джебе. Однако уже в 1224 году Джелал ад-дин направился из Индии в Иран, следуя через земли современного Белуджистана.

К этому моменту Джелал ад-дин стал классическим военным вождём объединения кочевников. Костяк его людей составляли бывшие наёмные воины государства хорезмшахов, в основном кипчаки и канглы. При этом воины Джелал ад-дина передвигались вместе с семьями, как типичное кочевое объединение, останавливаясь на летовки и зимовки. К примеру, когда впоследствии Джелал ад-дин ослаб и его воины стали подвергаться нападениям местных владетелей, то «напал на них эмир Саваб и отобрал у них все находившиеся при них деньги, оружие и скот»^[337]. На территории Ирана и Закавказья они в последующие годы были известны как хорезмийцы. Характерно, что когда в 1243 году, уже после смерти Джелал ад-дина, остатки его армии воевали с жителями Халеба в Сирии, то «хорезмийцы были разбиты и побросали жён, детей, припасы и вьючных животных»^[338]. Естественно, что идентификационный признак «хорезмийцы» был связан с предшествующей службой кочевников кипчаков и канглы Хорезмийскому государству, а не проживанием на территории Хорезма.

По прибытии в Иран Джелал ад-дин разбил своего брата в битве у города Рей. После этого все усилия Джелал ад-дина были направлены на ещё одну попытку создания собственного государства. «Султан (Джелал ад-дин. — Прим. авт.) каждому из эмиров определил какую-то степень, а сборщиков податей послал к отправлению своего дела, всем дал грамоты и приказы; благодаря его присутствию у государства вновь появилась устойчивость»^[339]. Это потребовало от него больших усилий для того, чтобы утвердиться как на бывших землях, входивших в состав государства хорезмшахов, так и на новых для него территориях. В период с 1224 по 1227 год Джелал ад-дин с переменным успехом воевал в Иране, Ираке, Грузии, Азербайджане, пытаясь подчинить их своему влиянию.

Судя по всему, Джелал ад-дин был весьма настойчив и его усилия вполне могли увенчаться успехом. Поэтому и был так важен поход Чормаган-нойона, целью которого был Джелал ад-дин. Перспектива усиления влияния последнего в Иране, Ираке и Закавказье не могла не беспокоить власти Монгольской империи. Кроме того, Джелал ад-дин со своим войском, состоящим в основном из тюркских кочевников, был весьма опасным для монгольского государства противником. «Кипчакские племена были связаны с этим домом (Хорезм) дружбой и любовью, ибо и в давние времена и ныне у них рождались дети только от матерей из числа посватанных и введённых в этот дом дочерей кипчакских владык. Поэтому Чингисхан и его сыновья сделали всё для уничтожения кипчаков, так как те были опорой силы хорезмшахов, корнем их славы и опоры их многочисленного войска»^[340]. Хотя речь, собственно, шла не о физическом уничтожении кипчаков, а о создании условий для их последующей службы в монгольской армии. Именно в этот период монгольская армия уже начала активно комплектоваться за счёт тюрков, в первую очередь кипчаков и канглы. Соответственно, факт существования государства Джелал ад-дина, с его армией из кипчаков и канглы, был опасен для монгольского государства с точки зрения обеспечения лояльности тех выходцев из этих племён, и тех, которые уже находились на его службе и других, которых оно только собиралось привлечь к ней.

Примерно в 1227 году Джелал ад-дин был разбит монголами под Исфаханом. В 1231 году он погиб вследствие предательства одного из своих эмиров^[341]. Последние отряды хорезмийцев, пришедших с Джелал ад-дином из Средней Азии, были разбиты в Сирии в 1246 году. Часть из них осталась в Сирии, некоторые отправились в Египет, другие под командованием Кушлу-хана перешли на службу к монголам^[342]. Те кипчаки и канглы из состава хорезмийской армии, которые обосновались в Египте и Сирии, впоследствии пополнили ряды мамлюков.

После гибели Джелал ад-дина разовый военный поход Чормагана в Иран превратился в длительную оккупацию территории. Сам Чормаган обосновался в Муганской степи в современном Азербайджане, которая в наибольшей степени была приспособлена для ведения кочевого хозяйства, в Хорасане наместником был поставлен некий Чин-Тимур, выходец из кара-китаев, до этого бывший шихнэ (управителем) в Хорезме^[343]. Чин-Тимур, в свою очередь, назначил управителями различных территорий в Хорасане местных уроженцев. В этой связи интересно, как в западных провинциях Монгольской империи постепенно начинает складываться система управления зависимыми территориями.

Собственно монгольские войска стремятся обосноваться в степных районах, там, где есть возможность поддерживать кочевой образ жизни. Например, как это сделал поселившийся в Муганской степи Чормаган. На оседлых же территориях фактически воссоздаётся существовавшая ранее система управления, опирающаяся на местных чиновников. Со своей стороны, монгольские войска помогают наместникам осуществлять общий контроль над ситуацией, сохраняя при этом неизменными основы своей собственной военной организации.

Отсюда вытекают два важных момента для понимания специфики управления территориями империи на западе их владений. С одной стороны, монгольская войсковая организация сохраняет свою неизменность, с другой — продолжают существовать все прежние принципы организации и управления завоёванных монголами оседлых государств и сообществ. Главная задача заключалась в том, чтобы каждая зависимая оседлая территория обеспечивала потребности монгольского государства и армии согласно своей собственной традиции управления. При этом монгольская армия осуществляла общий контроль над политической ситуацией.

Такая система имела прямое отношение к предшествующей практике обеспечения монгольской власти на оккупированных территориях, которая получила широкое распространение во время войны в Китае против империи Цзинь. Напомним, что монголы активно предоставляли перешедшим на их сторону чиновникам и военачальникам империи Цзинь контролируемые ими территории в управление. На западе монгольских владений данная практика также была широко распространена.

В то же время после возвращения в конце 1220-х годов основной монгольской армии из западного похода и выраженного на курултае намерения окончательно завершить завоевание чжурчженьского государства в Северном Китае встал вопрос об изменении существующей практики. Причём это имело отношение не только к вновь завоёванным китайским территориям, а также и к тем землям Китая, которые находились под управлением лояльных монголам цзиньских перебежчиков из числа китайцев, киданей и чжурчженей.

Каждое такое владение являлось автономной миниатюрной копиейкитайской государственной модели управления. Здесь функционировали все традиционные государственные институты, собирались налоги, из них финансировались необходимые расходы местного бюджета, включая оплату армии, системы образования и даже религиозного обеспечения в духе китайской традиции. Весьма показателен приведённый выше пример управления китайскими школами, которое при одном из таких цзиньских перебежчиков осуществлял автор надгробной надписи на могиле Елюй Чуцая. Какую-то часть доходов данные правители передавали монголам, например, в качестве обеспечения их войск, но в целом были вполне самостоятельны.

Естественно, что после успешного завершения западного похода Монгольская империя уже не так нуждалась в многочисленных самостоятельных правителях на китайских территориях. Напомним, что именно их деятельность во многом обеспечивала интересы монгольского государства в борьбе против чжурчженей. Кроме того, в начале 1230-х годов чжурчженьская империя Цзинь уже находилась на грани окончательного поражения, который и произошёл в 1234 году.

Соответственно, перед монгольским государством вставал вопрос о необходимости перехода к непосредственному контролю за сбором и последующим распределением налогов по классической и очень эффективной китайской государственной системе, без участия посредников в виде самостоятельных правителей. Подобное развитие событий было вполне естественным для любого завоевателя, кто брал под свой контроль богатый и хорошо организованный Китай. Если в самом начале борьбы с империей Цзинь, а также в тот момент, когда основная армия ушла в свой западный поход, монгольское государство по уровню своей организации ещё не было готово к восприятию китайской традиции управления (поэтому оно и предпочло оставить всё в руках местных правителей), то в начале 1230-х годов ситуация изменилась. Впрочем, изменились и задачи государственного строительства.

Несомненно, огромную роль в освоении монголами китайского опыта управления государством сыграли родственные им кидани. Кроме того, что они обладали собственным богатым опытом строительства империи Ляо на территории Северного Китая, долгое время они являлись ещё и составной частью администрации чжурчженьской империи Цзинь. При этом они были монголоязычны. Это автоматически делало их чрезвычайно важным элементом при строительстве Монгольской империи. Нельзя не отметить, что для племён Монголии кидани всегда являлись объектом для подражания.

Монголы очень многое заимствовали именно от них, и это имело отношение не только к умению использовать в своих интересах китайскую государственную традицию. В частности, традиционная причёска племён Монголии была прямым подражанием киданьской. «В верхах вплоть до самого Чингисхана и в низах до рядового подданного все бреют голову, оставляя три чуба, как у китайских мальчиков. Когда передний немного отрастает, его подстригают, а два боковых связывают в маленькие пучки и спускают на плечи»^[344]. Или, например, характерно то, как у киданей происходило комплектование гвардии. «Семьи для гвардии отбирались в различных районах империи, при этом воин мог остаться в том месте, где он и ранее проживал со своими домочадцами, или переселяться для несения службы в новую область или, наконец, входил в состав отрядов, которые дислоцировались в главном лагере, около резиденции государя»^[345]. Возможно, именно от киданей был взят Чингисханом принцип формирования собственной гвардии кешиктенов.

Кроме того, киданьское происхождение может иметь и один из наиболее известных в истории монгольских приёмов штурма городов. «Прежде всего, к обороняющимся сооружениям кидани сгоняли население прилегающих к городу районов. Пленные китайцы заваливали рвы и канавы срубленными деревьями. Кидани в этот момент применяли неотразимый по силе психологического воздействия ход — перед воинами, вооружёнными длинными шестами и прикрытыми тростниковыми щитами, шли пленники из китайцев, которые должны были первыми взбираться на стены по штурмовым лестницам и принять на себя сокрушительный удар осаждавших»^[346]. Естественно, что кидани были чрезвычайно полезны монголам. Именно они и сыграли ключевую роль в тот момент, когда перед монгольским государством остро встал вопрос о налаживании системы управления многочисленными зависимыми от них китайскими территориями, сохранявшими свою внутреннюю автономию.

Существует мнение, что среди монголов происходила борьба двух точек зрения. Одна из которых утверждала, что необходимо очистить захваченные территории от оседлого населения и освободить больше места для пастбищ. Другая полагала, что гораздо выгоднее для монголов наладить систему эксплуатации оседлого населения. Защиту этой позиции перед каганом Угедеем обычно приписывают выходцу из киданей Елюй Чуцаю. Однако если учесть, что основной задачей походов Чингисхана на Китай было обеспечить население степей продукцией оседлого производства, то маловероятно, что вопрос о фактическом подрыве соответствующей экономической базы мог быть настолько популярен. Кроме того, тогда пришлось бы заново воевать с массой войсковых формирований из китайцев, киданей и чжурчженей, которые перешли на сторону монгольского государства в обмен на определённую долю самостоятельности.

Вряд ли необходимо было убеждать Угедея наладить обычную систему эксплуатации оседлого населения, это было вполне естественным шагом для любого завоевателя Китая. Тем более что усиление центральной власти после периода дестабилизации было вполне в духе соответствующей китайской традиции и не могло встретить большого сопротивления среди самостоятельных китайских и прочих командиров. Вполне возможно, что версия об особой роли Елюй Чуцая в спасении Китая появилась позже его деятельности. Другое дело, что он, как прочие кидани, способствовал обучению монголов управлять Китаем. «Елюй чу-цай уверял Угэдэя, что ежегодно можно получать 500 тысяч лян серебра, 80 тысяч кусков шёлковых тканей и 400 тыс. ши зерна от натуральных налогов с крестьян»^[347]. При этом характерно, что все цзиньские перебежчики по-прежнему собирали налоги с подконтрольных им территорий. Этот процесс находился в руках всё тех же китайских чиновников, действовавших согласно прежним правилам. Теперь же речь шла о восстановлении единой государственной системы сбора налогов и их последующего распределения. Для этого было необходимо восстановить единство китайской бюрократии.

Символом новых тенденций в монгольском государстве стало проведение переписи. «С целью увеличения доходов казны от налоговых поступлений ханский двор начал перепись населения в Северном Китае, так же как впоследствии и в других завоёванных странах. Первая перепись проходила 6 сентября — 4 октября 1233 года»^[348]. Именно кидани могли объяснить Угедею значение переписи и её важность для утверждения власти на китайских землях. «Надворные списки населения (хуцзи) составлялись в целях налогообложения с династии Хань. При Тан и Сун был установлен порядок, в соответствии с которым каждые три года из всех округов страны (чжоу) подворные списки населения и планы земельных угодий поступали в императорский секретариат»^[349]. Параллельно шло создание императорской администрации управления по китайским стандартам. «Осенью, в восьмой луне (29 августа — 27 сентября 1231 г.) Угэдэй осчастливил посещением Юньчжун. Впервые была учреждена государственная канцелярия — чжуншушэн и были произведены изменения в рангах и чинах свиты: Елюй Чу Цай стал главой чжуншушэн, Няньхэ Чуншань (чжурчжень. — Прим. перевод.) стал первым заместителем канцлера, Чинкай (кереит. — Прим. перевод.) стал вторым заместителем канцлера»^[350].

Однако наметились и различия в организации системы управления разными частями территории империи. В первую очередь это касалось особенностей в традициях управления, принятых в Китае и на территориях с преобладанием мусульманского населения. Перед последним походом на Цзинь был дан приказ «монгольскому народу из 100 лошадей отдать одну кобылу, из 100 коров отдать одну корову, из 100 овец отдать одного белого барана, приказ стал постоянным установлением. Впервые были устроены житницы, поставлены ямы — почтовые станции. Было приказано ханьскому народу Хэбэя провести перепись дворов и отдать налоги, Елю Чуцай был назначен главным над этим; люди Западного края были переписаны по едокай и отдали налоги — Махмуд Хорезми был главным над этим»^[351].

Из данного отрывка хорошо видно, что население империи делится его авторами на три части. Первая — это собственно «монгольский народ», вторая — это жители Китая, и третья — мусульманское население. Каждой части предлагается система управления согласно их собственной традиции. Можно обратить внимание на указанное разделение между подворовой системой налогообложения в отношении Китая, и подушной системой в отношении мусульманских районов. При этом монгольский народ, под которым подразумевается монгольская армия, противопоставляется обеим системам управления оседлыми районами.

Монгольская империя с точки зрения её основателей в первую очередь состояла из народа, организованного в армейские «тысячи». То есть под народом империи подразумевались воины-кочевники, входившие в состав армии. Для всех прочих основной обязанностью было платить налоги.

Весьма любопытна в связи с этим речь Угедей-хана, приведённая в последних строках «Сокровенного сказания»: «Не будем обременять государство, с такими трудами созданное родителем нашим и государем Чингисханом. Получив всё готовое от государя-родителя, введём порядки, необременительные для народа. Пусть взнос в государственную продовольственную повинность — шулен — будет отныне в одного двухгодовалого барана со стада. Равным образом по одной овце от каждой сотни овец пусть взыскивают в налог для неимущих и бедных. В дальнейшем необходимо произвести по всему государству раздел земельно-кочевых и водных угодий. Для этого дела представляется необходимым избрать от каждой тысячи особых нунтуучинов — землеустроителей по отводу кочевий»^[352]. Весь пафос данного отрывка обращён в адрес армии, которая для автора есть и государство, и народ, а для армии наиболее важным является решение вопросов её кочевого устройства. Далее в тексте есть интересное указание, «со всего народа, со всех тысяч»^[353]. То есть под народом автором понимались те, кто находился в составе «тысяч» и являлся кочевником. Именно они и считались народом Монгольской империи. Фактически принадлежность к армии, к её «тысячам», означала более высокий социальный статус в обществе по сравнению с остальными группами населения, проживавшими на территории империи.

Естественно, что по мере расширения числа людей, включаемых во вновь формируемые «тысячи», увеличивался в размере и народ империи, который до определённого времени продолжал называться монгольским. Однако новые «тысячи» включали в себя уже не только выходцев из степной Монголии. Выше указывалось, что в их составе появилось много тюркских кочевников и других. Соответственно, по мере роста армии народ Монгольской империи не только увеличивался в численности, но и происходило заметное изменение его первоначального этнического состава. Неизменным оставался только их высокий социальный статус.

Весной 1231 года главная монгольская армия во главе с Угедей-ханом и его братом Тулуем выступила в поход против империи Цзинь. Война была крайне ожесточённой и продолжалась до 1234 года, когда империя Цзинь пала. В последний период войны монгольские войска воевали против Цзинь совместно с войсками южнокитайской империи Сун. Вместе с китайцами монголы брали штурмом последнюю столицу Цзинь город Цайчжоу. На оккупированных территориях в отличие от первого периода монгольских завоеваний сразу начинает создаваться администрация. Перед возвращением на родину Угедей-хан «поставил повсюду разведчиков-алгинчинов и воевод, баскаков-танмачинов, а в столичных городах Наньгин и Чжунду поставил даругачинов»^[354]. Одновременно происходит ликвидация полунезависимых государств, которые были образованы в начальный момент завоевания Цзинь. Так, в 1233 году было принято решение о ликвидации государства Дун Ся (Восточное Ся), образованного в 1217 году цзиньским полководцем Ваньну, перешедшим на сторону монголов^[355]. Власть империи на оккупированных территориях становится более прочной.

После разгрома Цзинь состоялся новый курултай. На нём среди прочих было принято также решение организовать большой поход на запад. На этом курултае уже не присутствует скончавшийся во время последнего похода на Цзинь Тулуй. На первый план постепенно начинает выходить третье поколение чингизидов. Причём весьма любопытно, что некоторые решения этого периода явно направлены на укрепление семейного единства чингизидов. Например, для участия в западном походе «было повелено: старшего сына обязаны послать на войну как те великие князья-царевичи, которые управляют уделами, так и те, которые таковых в своём ведении не имеют. Нойоны-темники, тысячники, сотники и десятники, а также и люди всех состояний обязаны точно так же выслать на войну старшего из своих сыновей»^[356]. Самому Угедею «Сокровенное сказание» приписывает следующие слова: «Я, Огодай-хан, повсеместно оповещаю о том, что нам, со всею ревностию к слову старшего брата Чаадая, неукоснительно выслать на войну старших сыновей»^[357].

В данном тексте хорошо видна некоторая демонстрация семейного единства представителями старшего поколения чингизидов. Возможно, что у этого поколения уже были серьёзные основания для беспокойства за единство империи. Они не могли не учитывать сложности поддержания прочных семейных отношений в государстве, занимающем такую большую территорию и построенном по семейному признаку. В этом смысле западный поход 1236 года — событие в истории Монгольской империи уникальное. Такое впечатление, что старшие чингизиды проводили его в воспитательных целях. Совместное военное предприятие с участием старших сыновей всех глав улусов должно было сплотить их. Тем самым это должно было помочь усилить единство империи.

Так как участие в западном походе принимали люди из всех улусов империи, то он явно носил ещё характер военного предприятия и не был связан с переселением больших масс людей. К моменту начала похода в 1236 году самые западные улусы Монгольской империи, принадлежавшие сыновьям Джучи-хана, территориально располагались примерно на территории нынешнего Казахстана, ближе к его центральной и восточной части. По крайней мере, эти улусы не кочевали близко от нынешней реки Урал, где ещё в 1229 году шли бои между монгольскими отрядами Кокошая и Субэдая, с одной стороны, и кипчаками, саксинами и булгарами — с другой.

В случае успеха планируемого похода для закрепления его результатов западные монгольские улусы могли переместиться на новые территории. Это автоматически делало сыновей Джучи наиболее заинтересованными в результате похода. Косвенным образом о признании этого факта говорит и решение назначить старшим чингизидом в походе сына Джучи Бату. При этом войска, вышедшие из различных улусов, находились под командованием своих собственных чингизидов. «На царевича Бури (внука Чагатая. — Прим. авт.) было возложено начальствование над выступившими в поход частями из Центрального улуса (очевидно, имеется в виду улус Тулуя. — Прим. авт.)»^[358]. Остальные чингизиды также осуществляли пусть формальное, но руководство своими людьми. Это естественным образом создавало в ходе похода атмосферу конкуренции между младшими чингизидами.

Об одном интересном инциденте в связи с этим можно прочитать в «Сокровенном сказании». Во время похода Бату сообщил кагану Угедею о неподчинении ему, как старшему из чингизидов, Бури, внука Чагатая и сына самого Угедея Гуюка. В ответ в источнике приводятся слова Угедея, который демонстративно выступает против нарушения субординации. «У кого научился этот наглец дерзко говорить со старшими?…Не сказано ли в поучениях нашего родителя Чингисхана, что множество страшно, а глубина смертоносна. То-то вы всём своим множеством ходили под крылышком Субетая с Бучжеком, представляя из себя единственных вершителей судеб… Довольно! Дело это как полевое дело, я возлагаю на Бату. Пусть Гуюка судит Бату»^[359]. И хотя данное заявление Угедея носит явно декларативный характер и Бату не имел возможности реально осудить своего соперника Гуюка, оно является очень показательным.

Очевидно, что уже в указанный момент единство империи оказывается под вопросом и неизвестный автор «Сокровенного сказания» пытается продемонстрировать объективность хана. Он показывает, как Угедей печётся об общегосударственных интересах, ради которых он даже готов отдать своего сына на суд его соперника Бату. Любопытно также указание Угедея о том, что младшие чингизиды в ходе похода на запад ещё не были самостоятельны в своих решениях. Оперативное руководство монгольскими войсками осуществляли вовсе не они, а «Субэтай с Бучжеком».

В интересах государства было логично поручить важное дело крупным военачальникам вроде Субедая или Чормагана. Однако в интересах семьи Чингисхана было сохранить общий контроль над ситуацией за её представителями. В результате неизбежен был конфликт интересов между чингизидами, среди улусов которых были распределены подразделения монгольской армии и крупными военачальниками, которые по поручению хана командовали этой самой армией.

Судя по всему, хан Угедей и его брат Чагатай отдавали себе отчёт в сути проблемы. Именно интересами сохранения единства империи можно объяснить идею направить в поход на запад старших сыновей из семей воинов из всех улусов, включая в их число и семьи чингизидов. Целью могло быть стремление поддержать связи между воинами из разных тысяч армии, разбросанных по огромной территории.

Кроме того, единство империи в определённой степени пытались укрепить ещё и на экономической основе. Так, в процессе государственного строительства отдельные завоёванные территории внутреннего Китая с оседлым населением были розданы различным чингизидам, несмотря на то, где географически находился его улус. Для Бату, жившего далеко на западе, в степях Дешт-и-Кипчак, к примеру, были выделены крестьянские дворы в Северном Китае, «в округе Пинъянфу». Также свои округа получили другие чингизиды. «Елюй Чуцай доложил императору о нерациональности этого, поэтому последовало повеление; прекратить титулованным особам ставить своих даругачи, а податные поступления с вышеуказанных дворов им будут выдавать чиновники, назначенные императорским двором: и без получения императорского указа — не набирать солдат и собирать подати»^[360]. Елюй Чуцай в данном случае выступал за централизацию империи, фактически за восстановление прежней китайской традиции управления. И Монгольская империя уже при Угедее начинает стремительно адаптироваться к китайским условиям.

Уже в 1236 году по ходатайству Елюй Чуцая «для собирания и составления классических сочинений по истории и литературе, были призваны конфуцианский учёный Лян Шэ — исполнять должность главного начальника»^[361]. Однако система улусов и огромные расстояния, которые занимала Монгольская империя, делали невозможным простое распространение китайских принципов государственного строительства на всю её территорию. Поэтому здесь наметился ещё один конфликт интересов. С одной стороны, имперская китайская традиция, основанная на строгой централизации власти. Здесь монгольское государство повторяло путь других кочевников, владевших Китаем, — киданей, чжурчженей. С другой — собственно монгольская традиция управления, основанная на системе улусов и максимально адаптированная к традициям именно кочевого общества. В результате при хане Угедее Монгольская империя шла по классическому китайскому пути развития, который подразумевал централизацию власти. Одновременно шло формирование системы самоуправляющихся улусов отдельных чингизидов, что, напротив, закладывало основы для децентрализации. При этом богатый Китай был только одним из центров притяжения интересов чингизидов и их улусов.

Когда Угедей раздавал территории Китая с крестьянами в типично восточное кормление отдельным чингизидам, имевшим собственные улусы в отдалённых районах империи, это должно было означать, что для монгольского государства Китай всего лишь добыча и один из возможных источников доходов. Очевидно, сам факт наличия у чингизидов источников доходов в разных оседлых частях империи, таких как Китай, Хорезм, Иран, был призван укрепить единство государства. Это должно было повысить потребность чингизидов в едином центре управления. Когда же Елюй Чуцай заменил право чингизидов собирать налоги в Китае на прямые денежные выплаты из государственной казны, он объективно усилил процесс адаптации Монгольской империи к китайской традиции. Одновременно он ослабил связи отдельных улусов чингизидов с Китаем, а также друг с другом. В целом после реформ Угедея, осуществлённых в духе централизованной китайской традиции управления, конфликт интересов между чингизидами стал практически неизбежен. В том числе и потому, что центральная власть в Монгольской империи обеспечивала контроль над богатым Китаем. А пока в 1236 году монгольская армия направилась в свой западный поход.

Поход на запад 1236–1242 годов

В этом походе помимо сыновей Джучи-хана приняли участие два будущих общемонгольских кагана — сын Угедея Гуюк и сын Тулуя Менгу. Кроме них были внук Чагатая Бури и младший сын Чингисхана Кулькан. Это делало поход весьма представительным мероприятием. Можно предположить, что главной целью похода было окончательное завоевание западной части степи Дешт-и-Кипчак, расположенной к востоку от Волги.

В первую очередь внимание Монгольской империи привлекали Поволжье и причерноморские степи, где к 1236 году продолжали существовать независимые государственные образования булгар, саксинов и кипчаков. Усилий отряда Кокошая и Субэдая, направленных против них примерно в 1229 году после прошедшего курултая, оказалось недостаточно. Особое беспокойство в Монгольской империи должно было вызывать существование на западе Дешт-и-Кипчака независимых кипчакских кочевых племён. Напомним, что одним из важных условий стабильности новой монгольской системы организации было отсутствие какой-либо политической альтернативы в виде традиционным образом организованных кочевых племён. И хотя к моменту начала похода на запад империя была вполне устоявшимся объединением, факт наличия в Степи неподконтрольных кочевых образований, в первую очередь кипчакских, не мог не вызывать беспокойства. Тем более что при хане Угедее начинается массовый процесс формирования новых армейских «тысяч» в основном из тюркских кочевников, среди которых значительную часть составляли как раз кипчаки и родственные им канглы. Поэтому было принципиально важно ликвидировать последнюю оставшуюся в Степи политическую и социальную альтернативу новым монгольским порядкам. Заметим, что к этому моменту Джелал ад-дин с его армией из кипчаков уже был разгромлен в Иране.

Осенью 1236 года монгольские войска начали наступление по двум стратегическим направлениям. Правое крыло во главе с Бату направилось на булгар, мордву, башкир и некоторых других, левое крыло во главе с Менгу и Гуюком широким фронтом двинулось от нижнего течения Волги в сторону Дона, осуществляя захват причерноморских степей. Главной целью последних были кипчаки. Бои в Поволжье и причерноморских степях, примерно в степных районах Дона и Северного Кавказа, продолжались до лета 1237 года. После их завершения на совещании чингизидов было принято решение начать наступление на русские княжества.

Поход на русские земли, скорее всего, был связан с необходимостью обеспечить фланги монгольской армии, действовавшей в причерноморских степях. Монголы стремились взять под свой контроль все независимые владения, расположенные по окраинам степи Дешт-и-Кипчак. Это задача была не настолько важна в 1222–1223 годах, когда кратковременный военный поход в причерноморские степи совершали войска под командованием Субэдая и Джебе. Однако в 1236–1237 годах, когда захват всего пространства степи Дешт-и-Кипчак стал стратегической задачей, наличие по соседству с монгольскими улусами независимых владений — русских на севере, булгар на северо-востоке, аланов (осетинов) на юге — было уже неприемлемым.

К этому моменту русские княжества являлись наиболее сильным потенциальным противником, имевшим к тому же тесные связи с кипчаками (половцами). Монголы к тому же не могли не учитывать, что один раз в 1223 году русские князья поддержали кипчаков в их борьбе против отряда Субэдая и Джебе. Тогда они смогли организовать военную экспедицию в причерноморские степи, которая, как известно, привели к битве при Калке. Известно также, что в том походе русских князей не участвовали северо-восточные князья, и в первую очередь самый сильный из них владимирский князь. Конечно, мы никогда не узнаем, были ли в конце тридцатых годов XIII века у северо-восточных русских князей планы по ведению активной войны против монголов или монгольские войска решили предпринять превентивную акцию исходя из расстановки сил в данном регионе. Однако в аналогичных ситуациях в 1218 году, когда войска Чингисхана, прервав войну в Северном Китае, выступили в поход против Кучлука найманского и в 1222 году, когда в причерноморские степи против кипчаков был направлен отряд Субэдая, монголы всегда старались действовать на опережение. После разгрома булгар и мордвы их следующей целью становились северо-восточные русские княжества.

Война с Владимирской Русью потребовала от монголов концентрации больших сил. Очевидно, поэтому, исходя из стратегической важности похода и учитывая силу противника, в нападении на русские земли приняли участие все чингизиды, участвовавшие в западном походе.

Поздней осенью 1237 года монгольские войска двинулись на Рязань и далее на Владимир. В декабре после шестидневного штурма пала Рязань, в начале января 1238 года у Коломны в ожесточённом сражении были разгромлены основные владимирские войска. В этой битве был убит сын Чингисхана Кулькан. В конце января была взята Москва, 7 февраля пал Владимир. В начале марта на реке Сить погибли князь Владимирский Юрий и последние владимирские войска. «Эмир этой области Банке Юрку (князь Юрий) бежал и ушёл в лес; его также поймали и убили»^[362]. Монгольские войска начали отход в кипчакские степи.

Быстрый разгром монголами Северо-Восточной Руси зимой 1236–37 года вошёл в историю русского народа как наиболее трагичный её эпизод. Это было связано с масштабами разрушений, беспрецедентной мощью последовавшего удара и ошеломляющей быстротой военного разгрома. Свой отпечаток также наложил и последующая унизительная политическая зависимость от Монгольской империи и появление после её завершения на месте единого древнерусского этноса новых этносов — русских, украинцев и белорусов. Несомненно, события зимы 1236–37 года оказали большое влияние на всю последующую историческую идеологию русского народа и интерпретацию данных событий в том числе.

В то же время краткосрочный поход чингизидов на северо-восточные русские земли зимой 1236–37 года был несомненно важным, но всё же эпизодом в общей стратегической кампании по завоеванию западного Дешт-и-Кипчака. И во время этого похода монгольские войска не отказывались от прежней тактики своего поведения на завоёвываемых территориях. В случае отказа от сопротивления территории не подвергались разрушению. Обычно власть в таком случае оставлялась местному правителю. Так было в Северном Китае, в Хорезме, на территориях Ирана и Афганистана. Так, очевидно, было и на территории Владимирской Руси.

Например, известна ситуация, когда «на общем совете города Углича было решено, что после отъезда угличского князя Владимира Константиновича, когда Батый подойдёт к Угличу и «потребует сдачи его, то немедленно сдать город, встретить Батыя за городом и просить пощады людям и городу… угличский князь и бояре слыхали, что Батый не истреблял покорившихся ему городов, лишь бы это покорение не стоило татарской крови. Когда неприятель стал приближаться, «многочисленные толпы народа… рассыпались по лесам и укромным местам». Навстречу Батыю вышли с дарами, город был занят, но разгрому не подвергся»^[363]. Опустошение русских земель не носило, судя по всему, абсолютного характера. «Именно Владимир был страшно обескровлен. Ни Ростов, ни Углич, ни Ярославль, ни Тверь, ни Кострома, ни Переяславль не подверглись, кажется, такому опустошению и разорению»^[364]. В принципе такая политика монголов на Руси вполне соответствовала обычной тактике действий монгольской армии в ходе её завоевательных походов в Китае, Хорезме, Иране.

Для того чтобы снизить степень оказываемого им сопротивления, монголы обычно поддерживали переход местных военачальников и правителей на свою сторону на условиях сохранения ими власти и выплаты дани. Русские земли наверняка не были исключением. «В последнее время начинает покачиваться, а то и рушиться последний бастион сторонников радикальных изменений на Руси как факта монголо-татарского нашествия — археологические данные. Археологи уже далеко не так уверенно связывают все разрушения и пожарища с событиями 1237–1240 годов, говоря о зыбком основании такой трактовки»^[365]. Кроме того, собственно военная операция монгольской армии продолжалась здесь сравнительно недолго, около трёх-четырёх месяцев. При том, что в русских княжествах XIII века в ополчение входило практически всё мужское население, сопротивление монголам могло и не носить всеобщего характера. По крайней мере, в ряде городов, например, в том же Угличе, оно явно не было слишком упорным.

После завершения кампании на территории Северо-Восточной Руси зимой 1237–38 года монгольские войска вернулись в кипчакские степи, откуда начали проводить военные операции против оставшихся в Степи кипчаков и аланов, проживающих в предгорьях Северного Кавказа. Причерноморские степи были естественной операционной базой для монгольской армии, состоящей из кочевников.

Контроль над Степью был принципиально важен для стабильности власти Монгольской империи в данном регионе. Это было связано уже не только с задачей ликвидировать последние существующие объединения кочевников, организованных по традиционному племенному принципу, но и с необходимостью обеспечить базу для будущего размещения монгольских улусов. Аналогичную задачу в это же время решал в Закавказье уже упоминавшийся выше Чормаган-нойон, который расположился со своими воинами в Муганской степи на территории современного Азербайджана. Отсюда военные формирования Чормагана контролировали положение дел в зависимых от монголов оседлых государствах. Впоследствии в более поздний период именно на таких степных территориях базировались монгольские улусы.

В течение 1238–1239 годов монголы вели интенсивные бои в кипчакских степях и на окраинах. «Осенью (1238 года. — Прим. перевод.) Менгу-каан выступил против черкесов и зимою убили тамошнего государя по имени Тукара. Шибан, Бучек и Бури выступили в поход в страну Крым. Берке отправился в поход на кипчаков. Потом Гуюк-хан, Менгу-хан, Кадан и Бури направились к городу Минкас (город аланов, расположенный на Северном Кавказе. — Прим. авт.) и зимой после осады, продолжавшейся один месяц и пятнадцать дней, взяли его»^[366]. Весной 1239 года был взят Переяславль, осенью этого же года — Чернигов. «Когда Берке и другие царевичи занимались западной частью Половецкой степи, они были должны обеспечить себе правый фланг со стороны южного пограничья Руси и Половецкой земли»^[367]. Характерно, что в то же время продолжались внутренние противоречия в южных русских землях. «Летописец рядом с рассказом о разгроме монголами Переяславля и Чернигова спокойно повествует о походе Ярослава к Каменцу, во время которого тот «град взя Каменец, а кнагыню Михайлову со множеством полона приведя си»»^[368]. Последний пример весьма показателен. Переяславский князь Ярослав, отец Александра Невского, ставший после смерти своего брата Юрия новым князем владимирским, преследуя собственные внутриполитические цели, был в состоянии организовать военную экспедицию на дальнее расстояние.

Но всё же главной стратегической задачей монгольских войск в причерноморских степях, судя по всему, оставался разгром кипчаков. Об этом косвенно свидетельствует то большое значение, которое практически во всех источниках по истории Монгольской империи уделялось эпизоду с поимкой и казнью некоего кипчака Бачмана. У Джувейни он выделен в отдельную главу. «Одному из вождей поверженных кипчаков, человеку по имени Бачман, удалось уйти от преследования с отрядом кипчакских воинов, и к нему присоединились другие беглецы. Не имея никакого убежища или укрытия, он каждый день или каждую ночь отправлялся на новое место. Со временем зло, причинённое им, росло и наносимый им вред увеличивался»^[369]. Против Бачмана выступил Менгу-хан, который смог настигнуть его на острове посредине реки Итиль (Волги). «Не успел Бачман опомниться, как был захвачен, и его войско было уничтожено за час. Монголы захватили в плен их жён и детей»^[370]. Эта история практически в одном и том же виде повторяется и у Рашид ад-дина, и в «Юань-Ши».

Казалось бы, зачем официальной монгольской истории так подробно описывать этот эпизод. В ходе западного похода таких эпизодов наверняка было немало. Скорее всего, это можно объяснить принципиальной важностью для Монгольской империи окончательного покорения кипчаков. Естественно, что возросшее сопротивление их остатков, которое возглавил Бачман, не могло не обеспокоить монгольских руководителей. Кроме того, к этому моменту тюркские кочевники, в том числе и кипчаки, наверняка составляли уже внушительную часть монгольской армии, особенно той её части, которая находилась в западном походе, и действия Бачмана могли стать чрезвычайно опасными.

Для Монгольской империи действия военных вождей, возглавлявших традиционным образом организованные кочевые объединения, в принципе представляли серьёзную угрозу. В связи с этим можно вспомнить то внимание, которое монголы уделяли Кучлуку с его найманами или Джелал ад-дину с кочевниками канглы и кипчаками. Их ликвидация была принципиальным вопросом для политической системы Монгольской империи. Что касается Бачмана, то нельзя не отметить приведённое выше указание Джувейни о захвате жён и детей Бачмана, а также замечание Рашид ад-дина, что монголы «вывезли оттуда (с места поражения Бачмана. — Прим. авт.) много имущества»^[371]. То есть Бачман и его люди явно не были чем-то вроде отряда повстанцев, а являлись типичным кочевым объединением. И судя по тому, что против него была брошена армия Менгу, и тому значению, которое придавала победе над ним монгольская официальная история, данное объединение было весьма внушительным и вполне могло на тот момент составлять некоторую политическую альтернативу власти монголов в кипчакской степи.

К 1240 году сопротивление в причерноморских степях и на прилегающих территориях, в Поволжье, на Кавказе, в северо-восточных русских княжествах было очевидно полностью подавлено. В том же 1240 году, по данным Рашид ад-дина, в Монголию были отозваны Менгу и Гуюк. «Гуюк-каан и Менгу-каан осенью того же года мыши по приказанию каана вернулись и расположились в своих ордах»^[372]. Следующий этап похода монгольской армии на запад начался с захвата южнорусского города Киева поздней осенью 1240 года.

После взятия Киева монгольские войска направились в юго-западные русские княжества, Владимир-Волынское и Галицкое. «По пути «в Угры» множество бесчисленно русских градов взят, и всех поработи». Часть их бралась штурмом и защитники с населением уничтожались, некоторые сдавались и даже делались добровольными помощниками монголов (болоховские города, такие как Деревич, Губин и другие), но некоторые крепости монголы так и не смогли взять (Кременец, Данилов, Холм)»^[373]. Затем монгольская армия по разным стратегическим направлениям двинулась в Польшу, Венгрию, где в апреле 1241 года практически одновременно в битвах при городе Легница и на реке Шайо разгромила соответственно польские и венгерские войска. Весной 1242 года монголы вышли к Адриатическому морю. Здесь их застало известие о смерти в декабре 1241 года кагана Угедея.

Смерть Угедея несомненно была серьёзным основанием для прекращения монгольской армией похода на запад. С политической точки зрения для возглавлявших поход Джучидов, как и других чингизидов, было крайне необходимо находиться ближе к центру империи в тот момент, когда происходит утверждение её нового лидера. Это было важно в связи с тем, что улусы чингизидов ещё не стали политически самостоятельными субъектами. Поэтому необходимо было защищать интересы отдельных семей в рамках единого центра управления империей.

В то же время отход монгольской армии в кипчакские степи мог быть также связан с выполнением основных задач западного похода, а также отсутствием стратегической перспективы сохранения постоянного монгольского присутствия в Центральной Европе. В частности, одной из задач монгольского наступления на запад было также завершение разгрома причерноморских кипчаков, одно из объединений которых под руководством хана Котяна отступило на территорию Венгрии. В венгерской степной Паннонии, естественном историческом месте базирования приходивших в Европу различных азиатских кочевников, кипчаки под защитой венгерского короля теоретически могли базироваться, сохраняя свой привычный кочевой образ жизни.

Для улусов Джучидов, которые к 1240 году занимали всю территорию исторической степи Дешт-и-Кипчак и в состав которых входило большое число собственно кипчаков, разгром кипчакского объединения Котяна несомненно был более важен, чем для Монгольской империи в целом. Возможно, поэтому второй этап западного похода проводился в основном уже силами собственно Джучидов без привлечения основных войск улусов Угедея и Тулуя, ушедших в Монголию вместе с Гуюком и Менгу. После разгрома Венгрии, затем Болгарии, в которых кипчаки получили убежище, задача была в целом выполнена. В дальнейшем кипчаки, потеряв прежнее самостоятельное военно-политическое значение, перешли на службу к королям Венгрии и другим государствам Балканского полуострова.

В частности, в 1240 году отряды кипчаков участвовали на стороне французских крестоносцев в войне против Никейской империи за Галиполи, а в 1242-м кипчаки воевали на стороне Никейской империи против Латинской империи за Фессалоники^[374]. В 1245 году кипчаки участвуют на стороне галицко-волынского князя Даниила в битве при Ярославе, в которой он сражался против поддерживаемого поляками своего соперника на власть в Галицко-Волынском княжестве князя Ростислава Черниговского^[375]. Ещё в 1270 году основу армии императора Никейской империи Михаила Палеолога, с которой он вёл борьбу против латинских баронов в Пелопонессе, составляют турки-сельджуки и половцы (кипчаки)^[376].

В некотором смысле кипчаки из причерноморских степей повторили судьбу найманов Кучлук-хана, а также кипчаков и канглы из отрядов Джелал ад-дина, выступавших на Ближнем Востоке под именем хорезмийцев. После поражения и вынужденного отхода с территорий, где можно было бы сохранять привычный образ жизни, найманы, канглы и кипчаки в разное время приобрели статус наёмных военных формирований, а их руководители — Кучлук и Джелал ад-дин стали военными вождями.

Безусловно, чисто теоретически монгольские войска могли обосноваться в степях Паннонии и создать там операционную базу для действий против европейских государств. Примерно такую же, какую они создали в причерноморских степях и в Муганской степи в Закавказье. Однако это потребовало бы от них активных боевых действий по периметру венгерской степи. Например таких, какие монголы вели на протяжении предшествующих лет на периферии причерноморских степей против аланов, булгар, мордвы, русских и других. Проводить такие действия из Паннонии объективно было сложнее, чем из причерноморских кипчакских степей.

Во-первых, у Джучидов после ухода войск Гуюка и Менгу было заметно меньше ресурсов, нежели в начале западного похода. Во-вторых, потенциальный противник монголов в Восточной и Западной Европе был заведомо сильнее, чем на территориях вокруг Причерноморья, хотя бы по количеству и качеству каменных крепостей. Военные действия в Европе могли превратиться в изнурительную многолетнюю войну по типу войны в Китае. При этом её пришлось бы вести исключительно силами улуса Джучидов. В-третьих, по своей территории база в Венгрии была сравнительно мала, и это делало чрезвычайно уязвимым стратегическое положение монгольской армии в случае, если европейские государства организуют контрнаступление. Поэтому логично предположить, что поход в Европу помимо выполнения задачи ликвидации кипчаков Котяна был военным набегом и не преследовал цели закрепиться на её территории.

После завершения военного набега в Европу монгольские войска отошли в причерноморские степи, где к этому времени уже разместилась часть улусов Джучидов, переместившаяся с востока, с территории современногоКазахстана. Тогда же, судя по всему, Джучиды распределили территории бывшей степи Дешт-и-Кипчак между собой. К востоку, примерно от нынешней реки Урал, расположились улусы старшего сына Джучи Орды и его братьев, включая Удура, Тука-Тимура и Шингкума. «С этим войском и четырьмя братьями он (Орда. — Прим. авт.) составил левое крыло монгольского войска (улуса Джучи. — Прим. авт.) и их до сих пор называют царевичи левого крыла. Его юрт и юрт этих братьев и их войска находятся на левой стороне (здесь имеется в виду либо современная река Волга, либо Урал. — Прим. авт.). Его улус и дети постоянно находятся там»^[377]. В причерноморских степях западнее Волги разместился улус второго сына Джучи Бату-хана. Ещё один сын Джучи — Шибан расположился со своим улусом в южносибирских степях недалеко от современной Тюмени. Такая расстановка сил Джучидов в сороковых годах XIII века будет иметь значение для последующих исторических событий.

Таким образом, в период правления кагана Угедея Монгольская империя завершила войну в Северном Китае против империи Цзинь. В состав империи также вошли западная часть степи Дешт-и-Кипчак с прилегающими к ней территориями. Монгольский экспедиционный корпус под командованием Чормагана обосновался в Муганской степи в Закавказье, откуда частично контролировал территории Ирана и закавказских государств. Одновременно при Угедее империя начинает вводить систему регулярного налогообложения по образцу тех развитых оседлых стран, которые вошли в её состав, в первую очередь Китая и Хорезма. Постепенно восстанавливается административный аппарат управления, в который входят хорошо знакомые с ним местные уроженцы. В Северном Китае это кидани, чжурчжени, китайцы, в Хорезме и Иране — мусульмане.

В то же время в основе имперской организации находится разделённая на «тысячи» монгольская армия. При этом «тысячи» распределены между улусами отдельных чингизидов. А улусы являются основной организационной единицей империи и организованы как классическое кочевое объединение. Это уже не обычное традиционное племя дочингисхановской эпохи. Скорее, это военно-политическое объединение, находящееся под руководством того или иного чингизида.

При Угедее численность уроженцев Монголии в армии начинает стремительно сокращаться. После разгрома последних кочевых объединений кипчаков в Степи не остаётся больше никакой альтернативы монгольским улусам и монголы активно используют различных тюркских и других кочевников для пополнения старых и формирования новых «тысяч» своей армии. При этом тысячниками, скорее всего, становятся наиболее лояльные выходцы из небольших племён Монголии, прошедшие школу кешиктенов. Очевидно, стоит повторить ещё раз высказанную ранее мысль о том, что «тысяча», сформированная из кипчаков, венгров, канглы, уйгуров, но возглавляемая тысячником из монгольского племени хунгират, вероятнее всего, получала название по его имени. Это могло звучать примерно следующим образом — «тысяча» такого-то Бучжека, хунгирата. Соответственно, что именно таким образом названия монгольских племён дочингисхановской эпохи распространились по территории, где располагались монгольские улусы.

Важно отметить, что в состав «тысяч» могли входить не только природные кочевники, но и выходцы из оседлых государств. Однако «тысячи» должны были вести кочевой образ жизни. Судя по всему, главным тут был вопрос материального обеспечения. Кочевая система организации не требовала регулярного снабжения. Свои минимальные потребности монгольские улусы и входившие в их состав «тысячи» удовлетворяли за счёт кочевого хозяйства. Поэтому имевшие опыт кочевого образа жизни кочевники были более удобным материалом для формирования новых «тысяч».

В то же время кроме сформированных из кочевников «тысяч» монгольской армии, в империи в этот период существенную роль играли также вспомогательные войска из зависимых государств и владений, возглавляемые их собственными военачальниками. В основном это были формирования из оседлых владений, признавших власть монголов. По мере развития процессов централизации в Монгольской империи многие из самостоятельных оседлых владений постепенно ликвидировались. Например, в том же Северном Китае восстанавливалась прежняя имперская традиция управления. Соответственно, вставал вопрос о статусе формирований самостоятельных владений бывших цзиньских командиров из числа киданей, чжурчженей, китайцев, перешедших на сторону монголов в период их активных завоеваний.

Понятно, что данные формирования не входили в состав кочевых улусов чингизидов, не входили они также и в состав монгольского народа, под которым понимались люди, служившие в монгольской армии. В то же время они были частью Монгольской империи, её вооружённых сил. В связи с тем, что империя при Угедее восстанавливала систему регулярного налогообложения китайского типа, то, соответственно, она могла взять необходимые ей воинские формирования из числа китайцев, чжурчженей и киданей на своё регулярное обеспечение. Вместо практики предоставления тех или иных территорий местным владетелям в типично восточное кормление в обмен на воинскую службу Монгольская империя с помощью таких людей, как выходец из киданей Елюй Чуцай, проводит централизацию системы налогообложения и последующего распределения ресурсов.

Таким образом, в период правления Угедея стало оформляться противоречие между задачами развития централизованной империи и становлением улусов чингизидов. Первая тенденция была связана с восприятием Монгольской империей традиции управления покорённых ею оседлых государств, в особенности Китая. Вторая — с эволюцией собственно монгольской кочевой государственности. Проблемы взаимодействия этих двух тенденций в Монгольской империи являются ключевыми для понимания эволюции монгольской системы управления и её воздействия на судьбы различных народов Евразии, оказавшихся в зоне влияния Монгольской империи.

Правление Гуюк-хана

После смерти Угедея в Монгольской империи произошёл первый серьёзный внутриполитический кризис. Он был связан с проблемой престолонаследия. Так как вся власть в империи находилась в руках семьи Чингисхана, то и кризис уже носил внутрисемейный характер. Вопрос стоял очень остро: как обеспечить преемственность власти в отсутствие строгих правил, предусматривающих смену первого лица в империи. Напомним, что решение о том, что его наследником будет его третий сын Угедей, принимал лично Чингисхан. Одновременно он передал контроль над основной частью армии (101 тысячу из 129 тыс.) своему младшему сыну Тулую, а хранителем основного закона империи — Ясы — назначил второго сына Чагатая. Кроме того, каждый из сыновей, включая рано умершего старшего сына Джучи, а также братьев самого Чингисхана, получил свой личный улус. Налицо стремление Чингисхана распределить среди членов своей семьи функции управления государством. Он явно не хотел допустить доминирования кого-то одного и стремился создать условия для их взаимодействия. Однако у Угедея не было авторитета его отца и после его смерти ситуация с преемственностью власти оказалась сложнее.

Согласно законам империи воля кагана имела большое значение. Она подкреплялась всей мощью империи. Тем более что в период правления Угедея государство стремительно адаптировалось к местным системам управления в Китае и мусульманском дойре и использовала их в своих интересах. Соответственно в распоряжении центрального аппарата управления концентрировались огромные материальные ресурсы. Следовательно, в руках кагана была сосредоточена огромная власть, которая опиралась не только на политическую традицию и армию, но и на собранные с зависимых территорий средства. В то же время каждый из представителей семьи Чингисхана обладал собственным улусом, имел в распоряжении немалые людские и материальные ресурсы. В том числе и те, которые распределялись централизованно через государственную казну. Они ещё не были вполне самостоятельными правителями своих улусов и контролируемых ими территорий, но уровень достигнутой автономности был уже достаточно высок. К тому же огромные расстояния, занимаемые империей, объективно способствовали повышению степени изоляции монгольских улусов чингизидов как друг от друга, так и от центральной власти.

И вполне понятное желание Угедея закрепить власть в империи за своей семьёй встречала скрытое сопротивление со стороны других потомков Чингисхана. Тем более, когда согласно монгольской традиции управления подразумевалось, что власть в империи принадлежит всем чингизидам. Кроме того, принятие решения о преемнике кагана требовало коллегиальности. То есть новый каган должен был получить хотя бы формальную поддержку со стороны курултая, в котором должны были участвовать все чингизиды. Причём отдельным чингизидам было далеко не безразлично, кто именно будет контролировать центральную власть в империи. От этого зависела их возможность получать свою часть доходов от централизованного налогообложения оседлых территорий, а также стабильность их полуавтономного положения в собственных улусах.

Кстати, весьма показателен был приведённый выше пример, когда однажды Угедей, будучи каганом, передал часть наследства Тулуя своему сыну Кутану, что, естественно, вызвало недовольство среди потомков Тулуя. В новой ситуации любой из чингизидов, оказавшийся во главе Монгольской империи, был потенциально опасен для всех остальных. Всё это открывало большие возможности для начала интриг среди чингизидов по поводу престолонаследия и определения своего места в государстве.

Сразу после смерти Угедея власть в империи на время до выборов нового кагана фактически перешла к его вдове Туракин-хатун. Сам «Угедей ещё при жизни выбрал в качестве наследника престола и заместителя своего третьего сына Кучука. Но он скончался ещё при жизни каана. А так как каан его любил больше всех, то выбрал его старшего сына Ширамуна, сказал, что он будет наследником и заместителем»^[378]. Одновременно произошла первая попытка захватить власть в империи. Её предпринял младший брат Чингисхана Отчигин. «Так как арена состязаний ещё была свободна и Гуюк-хан ещё не успел прибыть, то брат Чингизхана — Отчигин-нойон — захотел военной силой и смелостью захватить престол»^[379]. Это первый известный нам случай попытки насильственного захвата власти в Монгольской империи закончился ничем. Отчигин вынужден был вернуться в свой улус и даже принял участие в курултае, где выбирали нового кагана.

Курултай собрался в августе-сентябре 1245 года и в сентябре-октябре выбрал третьим по счёту каганом Монгольской империи сына Угедея Гуюка. На курултае посчитали, что Ширамун «не достиг зрелого возраста»^[380], и лучше всего назначить каганом Гуюка. Решение выдвинуть Гуюка вместо Ширамуна, которого выбрал своим наследником сам каган Угедей, несомненно принималось в семье Угедея, и ключевую роль в этом сыграла вдова Угедея Туракин-хатун. Именно она фактически управляла империей в период между смертью Угедея и избранием каганом Гуюка. Это был период безвременья.

Одно дело, что произошла попытка мятежа Отчигина. Другое — что после смерти Угедея было сразу нарушено централизованное управление империей. Различные чингизиды выпускали собственные распоряжения по эксплуатации территорий империи, выдавали пайцзы (золотые, серебряные медальоны, дававшие их обладателю самые широкие права. — Прим. авт.)^[381]. Центральная власть в империи, попавшая в руки Туракин-хатун, не пользовалась популярностью и не обладала достаточной легитимностью. В этой ситуации решение выдвинуть Гуюка вместо Ширамуна было вполне логичным. Очевидно, Гуюк был более подходящей фигурой для выполнения задачи восстановления авторитета центральной власти и укрепления позиций семьи Угедея, нежели его племянник Ширамун. Гуюк был опытным полководцем, политической фигурой, равной по своему значению самому влиятельному из чингизидов третьего поколения Бату-хану.

При избрании Гуюк потребовал от прочих чингизидов заверений, что место кагана будет утверждено за его родом, в чём они и поклялись: «Мы никому другому не отдадим ханского достоинства»^[382]. Следующие шаги Гуюка были связаны с восстановлением единства государства. После короткого суда за попытку переворота казнили младшего брата Чингисхана Отчигина. Кроме того, государство потребовало вернуть все документы, самовольно выданные чингизидами от его имени за период безвременья между смертью Угедея и избранием Гуюка. Тем не менее положение Гуюка в Монгольской империи оставалось непрочным. Главная проблема заключалась в Бату-хане, который контролировал западные монгольские улусы, принадлежащие потомкам Джучи.

Бату не присутствовал лично на курултае, где избирали Гуюка. Он сослался на болезнь ног, но фактически это был вызов Гуюку от его старого соперника. Вспомним отмеченную в «Сокровенном сказании» историю о ссоре Бату и Гуюка в ходе западного похода. В любом случае, отсутствие на собрании всех чингизидов наиболее влиятельного из них объективно ставило под сомнение легитимность избрания Гуюка. Подконтрольные Джучидам улусы занимали огромную территорию Дешт-и-Кипчака. Гуюк не мог не понимать, что отсутствие Бату на курултае означает его претензию на самостоятельность от центральной власти. Кроме этого Бату создавал нежелательный прецедент поведения для остальных чингизидов.

При отсутствии в семье Чингисхана верховного арбитра, каковым были сам основатель империи и его сыновья, второй каган Угедей и его брат Чагатай, в отношениях между младшими чингизидами всё больше начинают проявляться элементы конкуренции. В специфических условиях организации Монгольской империи это грозило расколом. Соответственно, автономный статус Бату становился главной проблемой для системы в целом и семьи Угедея в частности.

В этих условиях Гуюк принимает решение выступить в поход на запад. Мы не знаем, собирался ли он на самом деле воевать с Бату. У Рашид ад-дина по этому поводу есть указание, что вдова Тулуя Соркуктани-беки известила Бату о военных приготовлениях Гуюка^[383]. Но это указание могло появиться позже описываемых автором событий, чтобы подчеркнуть особые отношения семьи Тулуя с семьёй Джучи. Вполне возможно, что война с Бату не входила в планы Гуюка.

В конце концов он был выбранным каганом империи и у него были возможности при организации какого-нибудь крупного военного похода потребовать от Бату выделить соответствующие воинские формирования в общую армию Монгольской империи. Каган имел несомненное право распоряжаться войсками из состава любых улусов чингизидов. Соответственно, если бы Бату отказался выделить войска, он поставил бы себя вне имперского закона. В то же время если бы он согласился, то тем самым фактически признал бы легитимность Гуюка как верховного правителя Монгольской империи. Поэтому военный поход был хорошим способом проверить лояльность слишком самостоятельного правителя.

Первым делом Гуюк направил на запад некоего «Илджидая и приказал, чтобы из войска, которое находится в Иранской земле, из тазиков выступило бы в поход по два человека от каждого десятка и подчинило бы враждебные области, а сам он решил пойти сзади»^[384]. Одновременно Гуюк отправил в Китай Субэдая и Нагана. Судя по всему, Гуюк действительно собирался идти походом на юго-запад, в направлении Ирана и Багдадского халифата.

Маловероятно, что его целью в тот момент была война с Бату. Скорее он всё-таки намеревался мобилизовать часть войск Джучидов для завоевания Ирана, Месопотамии, Сирии. Тем самым он мог создать к югу от джучидских владений мощную опорную базу для дальнейших возможных действий против опасного соперника — слишком самостоятельного улуса Джучи. В какой-то мере эту программу позднее, в 1250-х годах, реализовал брат нового кагана Менгу Хулагу. Однако в самом начале нового похода, находясь в Самарканде, Гуюк скончался. С его смертью в Монгольской империи опять наступил период неопределённости.

Правление Менгу-хана

Отсутствие строгих правил престолонаследия в Монгольской империи вело к тому, что каждый из чингизидов в принципе мог претендовать на место кагана. Это открывало широкие возможности для интриг и создавало условия для начала жёсткой конкурентной борьбы за власть. Характерно, что хотя Гуюк и требовал клятвы от остальных чингизидов в стремлении сохранить власть за родом Угедея, тем не менее после его смерти власть в империи перешла в руки семьи Тулуя. Ключевую роль в этом сыграл старый соперник Гуюка и семьи Угедея наиболее влиятельный из чингизидов того времени Бату-хан. Он поддержал кандидатуру сына Тулуя Менгу на место нового кагана.

Сыновья Гуюка Хаджи и Нагу оказались не в состоянии удержать наследство отца в своих руках. Они начали борьбу за власть, каждый создал свою собственную ханскую ставку. Одновременно все остальные чингизиды «по собственной воле писали грамоты и издавали приказы»^[385]. Повторилась ситуация, которая уже была один раз в империи после смерти Угедея. Начался острый кризис отсутствия центральной власти. Империя оказалась на грани распада. Однако решение Бату-хана изменило ситуацию.

В принципе Бату-хан, как старший из оставшихся чингизидов и самый влиятельный из них, вполне мог сам претендовать на место кагана Монгольской империи. Однако он предпочёл выдвинуть на это место сына Тулуя Менгу. «Какой другой есть ещё из рода Чингизхана царевич, который смог бы при помощи правильного суждения и ярких мыслей владеть государством и войском»^[386]. Такое решение не могло понравиться чингизидам из других семей, но авторитет Бату и объединённые силы семей Джучи и Тулуя смогли убедить несогласных.

Причём характерно, что решение о том, что Менгу станет каганом, было принято не на территории Монголии, а в ставке Бату в кипчакских степях, куда для этой цели прибыли сыновья Тулуя. После чего «Бату приказал своим братьям Берке и Бука-Тимуру отправиться с многочисленным войском вместе с Менгу-кааном и в присутствие всех царевичей, устроив курилтай, посадить его на царский трон»^[387]. Естественно, что это решение встретило сопротивление сыновей Угедея и Чагатая. Они два года отказывались принимать участие в курултае, а без этого собрание считалось нелигитимным. Правда, за время пребывания братьев Бату с его войском в Монголии многие из чингизидов, чьи владения находились в Монголии и на сопредельных территориях, согласились признать Менгу каганом. Среди них были племянники Чингисхана, а также некоторые потомки Чагатая и Угедея. Для их убеждения люди Бату и потомки Тулуя нашли свои «железные» аргументы.

В январе-феврале 1251 года Менгу был провозглашён новым каганом Монгольской империи. Проблему недостаточной легитимности курултая, связанной с отсутствием сыновей Чагатая и Угедея, решили просто. В ответ на запрос Берке о том, что делать, Бату ответил: «Ты его (Менгу-хана. — Прим. авт.) посади на трон, всякий кто отвратится от Ясы, лишится головы»^[388]. Судя по всему, сопротивление кандидатуре нового кагана было весьма серьёзным. Не случайно после избрания Менгу по его приказу были казнены жена Гуюка Огул-Каймиш, а также Тогашай, жена сына Чагатая Йисун-буки. Казнили и группу нойонов, принадлежащих семье Угедея, их обвинили в заговоре. Чингизидов же старались пока не убивать. Внуки Угедея получили назначения в армию в Китай, а сын Гуюка Ходжа получил юрт в районе реки Селенги^[389]. Фактически это был государственный переворот. Опираясь на военную силу, в том числе приведённую сыновьями Джучи из кипчакских степей, сыновья Тулуя захватили центральную власть в Монгольской империи.

Решающим фактором успеха переворота стала поддержка джучидов, в том числе и военная помощь, пришедшая из улуса Джучи. В связи с этим у Рашид ад-дина есть любопытное указание о том, что Менгу-хан, чтобы подавить недовольство, «послал Бурунтай-нойона с десятью туманами войска, состоявшего из храбрых тюрков к границам Улуг-тага»^[390]. В данном случае автор, несомненно, имеет в виду армию, пришедшую из улуса Бату. Имя их командира, нойона Бурундая, хорошо известно как одного из ключевых военачальников улуса Джучи. Именно он командовал монгольскими войсками в битве при реке Сить в 1238 году, когда был разбит владимирский князь Юрий. Между тем упоминание в данном источнике о войске из тюрков демонстрирует, что процесс формирования новой монгольской армии из тюркских кочевников, в большинстве своём кипчаков и канглы, в улусе Джучи к этому времени был уже практически завершён.

Соответственно, сила и влияние Бату в Монгольской империи опирались не только на его старшинство в роду Чингисхана, но и на военное превосходство принадлежащего ему улуса над прочими улусами чингизидов. Джучиды под руководством Бату держали под своим контролем практически всю степь Дешт-и-Кипчак. В неё входили как территории современного Казахстана, так и причерноморские степи, со всеми их колоссальными людскими ресурсами из числа различных кочевников-тюрков. Только теперь вся эта масса тюрков, находившихся под командованием монгольских «тысячников», была распределена по монгольским армейским «тысячам», входившим в состав улусов чингизидов.

Хотя договорённости между семьями Джучи и Тулуя и привели к восстановлению централизации власти, тем не менее сама империя в организационном плане объективно стала слабее. Отказ Бату и Джучидов от борьбы за центральную власть наглядно продемонстрировал их приоритеты. Для них гораздо важнее было сохранить автономность своего положения. Оказав поддержку Менгу, они как раз и обеспечили себе самостоятельность. В принципе раскол Монгольской империи стал реальностью в тот момент, когда Менгу стал её каганом. Потому что одновременно на западе Империи улус Джучи утвердился в качестве первого самостоятельного государственного объединения, основанного на монгольской политической традиции. Новый каган был всем обязан Джучидам и лично Бату, а всё остальное стало лишь вопросом времени.

Однако и у Джучидов был мотив: иметь влияние на центральный аппарат управления Монгольской империей. Это позволяло им рассчитывать на получение своей доли от централизованно распределяемых государством ресурсов. Их источником было регулярное налогообложение оседлых территорий, и в первую очередь Китая, которое было организовано ещё при Угедее. Привилегированное положение Джучидов при кагане Менгу обеспечивало им весьма значительную долю в общих доходах империи. Естественно, что все усилия Менгу по наведению порядка и централизованному сбору налогов в империи встречали у Джучидов полное понимание и поддержку.

Именно в этот период на территорию Северо-Восточной Руси, подконтрольную улусу Джучи, приезжали от кагана «численники», проводившие переписи податного населения. «В 1257 году, когда согласно нашим летописям приступили к переписи в России, император, по словам «Юань-Ши», назначил в Россию сына своего зятя — Китата, на должность даругаци; в их обязанность в провинции помимо общего надзора за уходом дел по праву хранителей печати входили перепись населения, сбор дани и доставка её ко двору. Наши сведения о том, как производили перепись, дают основание предполагать, что за единицу считали не мужскую голову, а дом или семейство, подобно тому, как это издавна было принято в Китае»^[391]. Это лишний раз свидетельствует о том, что Монгольская империя в этот период времени активно использует китайский опыт государственного строительства. Централизованный сбор налогов стал одной из главных задач имперской администрации по всей территории государства. И здесь нельзя не отметить ту роль, которую на этом этапе играл в Монгольской империи Северный Китай.

Значение Северного Китая для Монгольской империи заключалось не только в его масштабах, соседстве с коренной Монголией, количестве трудолюбивого населения и величине собираемых здесь налогов. Для империи огромное значение также имела китайская традиция государственного строительства. С помощью таких государственных деятелей, как Елюй Чуцай, а также других бывших цзиньских чиновников и военных, монголы воссоздали местную администрацию, обеспечивающую регулярную эксплуатацию податного населения. В то же время при Угедее, а затем Гуюке и Менгу монголы пошли дальше. Они попытались распространить принципы организации централизованной империи, построенной на китайской традиции государственного строительства, на всю Монгольскую империю.

Для монголов было вполне естественно обратиться к китайской традиции государственного управления. Во-первых, с данной традицией были хорошо знакомы выходцы из киданей и чжурчженей. Соответственно, можно было избежать зависимости от китайских чиновников при использовании их технологий управления. Это имело значение для завоевавших Китай кочевников с точки зрения эффективности контроля над ним. Во-вторых, существовала проблема двойственного характера организации монгольского государства. С одной стороны, при Угедее, Гуюке, Менгу существовала централизованная империя с системой налогообложения, а также частично финансируемой из центра армией. С другой — империя состояла из улусов чингизидов, обладавших определённой внутренней автономией. Эксплуатацией территорий занимались чиновники центрального правительства. В то время как собираемые ими ресурсы шли не только на государственное потребление, но и распределялись среди чингизидов, в улусах которых в то же время проживала большая часть собственно монгольской армии.

В целом необходимость использования в Монгольской империи китайского опыта государственного строительства была связана с рядом факторов. Во-первых, с географической близостью Китая к Монголии. Во-вторых, со значением Китая как богатейшего источника материальных ресурсов. В-третьих, стоит отметить имевшийся у киданей и чжурчженей богатый опыт управления Китаем и китайцами. В-четвёртых, огромная территория империи со столь разным населением, различающимся по языку, культуре и вероисповеданию, ставила вопрос об укреплении центральной власти. Отсюда стремление Гуюка и Менгу первым делом провести переписи населения даже на тех территориях, которые не были знакомы с этой традицией. Понятно, что сама концепция проведения переписей в этот период времени была чисто китайской традицией и была связана с потребностями государственного, общеимперского управления.

Однако механический перенос китайской традиции государственного строительства на огромную территорию Монгольской империи был заведомо неэффективен. Построить «китайскую» империю, управляемую по единым стандартам из Монголии, было практически невозможно. Проблема была не только в огромных расстояниях между отдельными провинциями империи, наличием в них собственных традиций государственного устройства и культурных особенностей. Значительно большее значение имело организационное деление империи на систему самостоятельных улусов, возглавляемых чингизидами. Фактически существовало противоречие между стремлением отдельных улусов к самостоятельности и попытками добиться централизации власти в империи в целом.

В принципе раскол империи на отдельные составляющие её части был практически неизбежен. Собственно монгольская система организации, состоящая из отдельных улусов чингизидов, не могла обеспечить каналов устойчивого распространения новой имперской традиции по всем завоёванным территориям. Во многом это было связано с тем, что вне пределов Китая на завоёванных оседлых территориях также весьма активно происходил процесс восстановления традиционных местных систем управления и эксплуатации местного населения.

Более того, каждый монгольский улус был открыт внешнему культурному и цивилизационному воздействию. Во многом это было обусловлено тем, что Чингисхан и его сподвижники создали принципиально новую систему политической организации кочевого общества. Они разорвали старые племенные связи и тем самым усилили степень взаимодействия кочевого общества с внешним миром. Это было связано с искусственным смешением внутри монгольских улусов выходцев из различных степных племён и даже оседлых жителей. Кроме того, имело значение повышение их политического статуса над всем остальным населением завоёванных монголами территорий.

Таким образом, монгольский улус представлял собой мощное военно-политическое объединение, доминирующее над окружающими его зависимыми территориями, но одновременно открытое внешнему влиянию. Поэтому монгольские улусы на местах находились между политикой имперского центра, которая опиралась на китайскую традицию государственного строительства, и тем влиянием, которое на них оказывали местные сообщества. Последние иногда обладали развитой собственной государственной традицией. При этом монгольские улусы также обладали собственной организацией.

По большому счёту, именно занимаемые империей огромные расстояния, несмотря на развитую почтовую службу, мешали построению единой централизованной империи китайского типа. Дело даже не в том, что сам факт проведения переписей как основного условия существования централизованной системы налогообложения, встречал упорное сопротивление, как это было на Руси. Проблема заключалась в том, что вне Китая оказалось невозможно построить китайскую систему управления. За пределами Китая не существовало чиновничьего сословия, способного обеспечить эффективное управление зависимым населением. Без наличия соответствующего бюрократического аппарата любые попытки организовать механический перенос китайской имперской традиции на другие зависимые территории были обречены на провал. Хотя нельзя утверждать, что такие попытки не предпринимались.

В этой связи весьма возможно, что одна из попыток создать подобную бюрократическую структуру была предпринята на территории Руси, где существовали так называемые баскаки. Введение института баскачества было тесно связано с переписью населения, а следовательно, и с организацией его регулярного налогообложения. «Ханские ярлыки не оставляют сомнения в том, что баскаки имели ближайшее отношение к сбору налогов»^[392]. Причём, что характерно, баскаки располагались непосредственно на территории русских княжеств в отдельно стоящих слободах.

Любопытно свидетельство летописей о том, что в отряды баскаков набирали в том числе и местное население. Некий баскак Ахмат «имел в своём распоряжении отряды, которые пополнялись «людьми», сходившимися «со всех сторон», и состояли частью из «бесермен», а частью из «Руси»; они жили в особых слободах; в одном из таких отрядов, например, переходившем из одной слободы Ахмата в другую, было 30 человек «Руси» и двое «бесермен»»^[393]. Важно, что баскаки не вмешивались в традиционную систему местного управления, которая оставалась в руках русского князя, за исключением, очевидно, одного важного момента — сбора налогов в интересах империи. Фактически баскаки должны были представлять военно-бюрократическую структуру. Её главной задачей было обеспечение унификации налогообложения согласно единым имперским нормам. Они, в свою очередь, базировались на китайской традиции государственного устройства.

Впоследствии когда централизованная Монгольская империя прекратила своё существование, то изменилась и система эксплуатации зависимой территории Руси. Вместо бюрократической системы, управляемой из имперского центра, налоги начинают собирать не баскаки, а местные князья. После чего они выплачивают налоги улусу Джучи, как преемнику Монгольской империи. Таким образом, русские князья получают свои территории от монгольского государства в кормление и централизованная имперская система налогообложения перестаёт существовать. Вместе с ней исчезают и баскаки, как неудавшийся прообраз имперской бюрократии китайского типа.

Вопрос об имперской бюрократии во времена Монгольской империи вообще очень интересен. Выше мы пришли к выводу о том, что при Угедее была восстановлена прежняя китайская система управления Северным Китаем, а затем при Гуюке и, особенно, при Менгу были предприняты попытки её распространения по всей территории Монгольской империи. Одновременно Китай приобрёл огромное значение для строительства Монгольской империи, как важнейший источник материальных ресурсов. Здесь централизованно осуществлялся сбор налогов, которые частично шли на потребление чингизидов, а частично на обеспечение административного аппарата, включая и снабжение имевшейся на территории Северного Китая армии.

Отсюда возникает вопрос: где находился в это время реальный административный центр управления китайскими провинциями Монгольской империи? Можно ли полагать, что он располагался в столице империи Каракоруме или на территории собственно Китая? Для понимания хода дальнейших событий это чрезвычайно важное обстоятельство.

Одно из наиболее интересных описаний Каракорума оставил монах Гильом Рубрук, посетивший его как раз во время правления Менгу-хана. «О городе Каракаруме, да будет вашему величеству известно, что за исключением дворца, он уступает даже пригороду святого Дионисия. Там имеются два квартала: один саррацинов, в котором бывает базар: другой квартал катайцев, которые все ремесленники. Вне этих кварталов находятся большие дворцы, принадлежащие придворным секретарям. Там находятся двенадцать кумирен различных народов, две мечети, в которых провозглашают закон Магомета, и одна христианская церковь на краю города»^[394]. Несколько выше по тексту Рубрук сообщает, что «там имеется также много домов, длинных как риги, куда убирают съестные припасы хана и сокровища»^[395]. Из этого описания очевидца заметно, что при Гуюке и Менгу Каракорум был в первую очередь политическим центром империи и одновременно главным центром потребления её ресурсов. Основным поставщиком данных ресурсов, скорее всего, был близлежащий Китай. Но в Каракоруме не было реального административного аппарата управления по китайскому типу, о существовании которого уже при кагане Угедее приводились сведения у Рашид ад-дина.

В связи с этим можно предположить, что восстановленный китайский аппарат управления располагался в завоёванных монголами городах Северного Китая. Здесь осуществлялся сбор налогов и их распределение. Причём часть налогов, вероятно, распределялась на местах на нужды самого аппарата управления. В него входили и финансируемые из государственной казны военные формирования. До времён Угедея эти формирования находились под контролем бывших цзиньских военачальников, перешедших на сторону монголов. После ликвидации самостоятельных владений и унификации системы управления войска из киданей, китайцев и чжурчженей перешли под прямое управление имперской администрации. Эта система управлялась через назначенных империей наместников. Они представляли центральную власть на местах, осуществляли сбор налогов, их распределение, а также управление набираемыми на местах воинскими формированиями.

Для политической системы империи Китай был важнейшим экономическим базисом и одновременно одним из источников формирования общеимперской идеологии государственного строительства. Однако проблема заключалась в том, что одновременно у Монгольской империи существовала ещё одна организационная основа — это созданная Чингисханом монгольская традиция управления, основанная на системе улусов, и противоречия между ними создавали все условия для будущего раскола. И такой раскол должен был пройти не только между отдельными улусами, но и между всем остальным миром Монгольской империи и Китаем. Вернее, тем монгольским улусом, который будет контролировать Китай и его ресурсы.

Приход к власти Менгу был последней попыткой сохранить единое монгольское государство в том виде, в котором его создал Чингисхан. Менгу, как и его предшественник Гуюк, начал с наведения порядка в государстве, усиливая централизованное начало. Он отобрал все ярлыки и пайцзы, выданные чингизидами в период безвременья, и приказал, «чтобы впредь царевичи не давали и не писали приказов о делах, касающихся провинций, без спроса у наместников его величества»^[396]. «Запрещено князьям самовольно собирать народ к себе, а чиновникам производить поборы с народа под предлогом поездки ко двору»^[397]. После наведения порядка в управлении Монгольской империи Менгу организует новые завоевательные походы. Причём это были последние походы, организованные последним общемонгольским каганом в общеимперских интересах.

Система организации данных походов наглядно продемонстрировала, что Менгу, в отличие от того же Угедея, уже рассматривал империю как достояние своей собственной семьи. И если для Угедея было важно сохранить общее семейное единство и единство империи (для этого он поставил, к примеру, во главе похода на запад 1236 года своего племянника Бату, подчинив ему своего сына Гуюка), то Менгу полагался только на своих. Один брат хана, Хулагу, был направлен на запад. Другой брат, Хубилай, воевал в Китае против китайской империи Сун. В Монголии для контроля ситуации оставался ещё один брат Ариг-буга.

Каждый поход преследовал собственные тактические и стратегические цели. Первый был направлен на продолжение завоевания южнокитайской империи Сун. Второй был предназначен для закрепления власти империи в Иране и завоевания мусульманских владений в Ираке, Малой Азии и Сирии. Важно также и то, что в организационном плане между этими двумя завоевательными походами была существенная разница. Война с Сун велась в основном с использованием значительных воинских ресурсов Северного Китая. Большую часть монгольской армии, воевавшей против Южного Китая, наверняка составляли многочисленные китайские, киданьские и чжурчженьские формирования, финансируемые по китайской управленческой традиции из единого центра. Однако костяк армии состоял из монгольских «тысяч», основная часть которых происходила из улусов, расположенных на степных территориях к северу от Великой Китайской стены.

В то же время армия, двинувшаяся по приказу Менгу на запад, была сформирована из представителей всех монгольских улусов. Во-первых, в распоряжение Хулагу были переданы войска, уже находившиеся в Иране под командованием нойона Байджу. Во-вторых, был отдан приказ выделить из всех монгольских «тысяч» по два человека из каждого десятка. «Определили, что из всех дружин Чингизхана, которые поделили между сыновьями, братьями и племянниками его, на каждые десять человек выделили бы по два человека и передали в качестве инджу Хулагу-хану. В силу этого все, назначив из своих сыновей, родичей и нукеров, отправили их вместе с войском на службу Хулагу-хану»^[398]. То есть фактически был сформирован новый монгольский улус. Он должен был не просто завоевать новые территории, его главная задача заключалась в том, чтобы их освоить, взять под свой контроль.

У Рашид ад-дина есть указание о том, что для войска Хулагу было выделено всего «тысячу китайцев, камнемётчиков, огнемётчиков, арбалетчиков»^[399]. Остальные войска состояли из тех, кто ранее проживал в монгольских улусах и входил в состав «тысяч». Этим армия Хулагу отличалась от той, которая под монгольскими знамёнами воевала в Китае. Ранее мы отмечали, что в монгольские улусы чингизидов входили главным образом те, кто был привычен к кочевому образу жизни.

К моменту начала похода Хулагу после разгрома монголами всех традиционных племенных образований на степных пространствах Евразии большая часть кочевников, в основном тюркского происхождения, уже была включена в состав монгольских «тысяч». Несогласные, в частности, кипчаки были вытеснены за пределы степных пространств. Часть из них оказалась в Венгрии, Болгарии, греческой Никейской империи, другие в Сирии и Египте. В результате приказ выделить по два человека из каждого десятка монгольской армии автоматически приводил к тому, что в составе войска Хулагу преобладали кочевые тюрки. Соответственно, вновь сформированный монгольский улус Хулагу состоял главным образом из тюрков.

Важно подчеркнуть также, что поход Хулагу был связан с переселением значительных масс кочевников на другое место жительства. В этом заключалось его кардинальное отличие от ранних походов на запад того же Субэдая, которые являлись военными походами, в то время, когда семьи его воинов продолжали жить на территории коренной Монголии. В некоторой степени аналогичная ситуация была и с походом на запад 1236–1240 годов, осуществлённым под руководством Бату-хана. Кроме войск из улуса Джучи в армию Бату входили отряды из других монгольских улусов. После завершения похода все они вернулись обратно. Семьи же воинов из улуса Джучи переместились на вновь завоёванные земли в причерноморских степях уже после завершения похода. Причём в процессе освоения новых территорий произошло увеличение данного улуса за счёт массового включения в его состав выходцев из разгромленных монголами местных кочевых племён, в частности кипчаков.

Поход Хулагу интересен также и тем, что он был явно призван укрепить на западных землях власть семьи Тулуя. Хулагу получил в своё распоряжение монгольский улус, состоявший из 20 процентов всех военных ресурсов остальных улусов империи. При этом речь не шла о тех войсках Монгольской империи, которые не входили в состав улусов, например, о китайских и чжурчженьских войсках в Северном Китае, подчинявшихся напрямую имперской администрации. Недаром Рашид ад-дин специально отдельно оговорил факт направления в армию Хулагу тысячи «китайских арбалетчиков».

Одновременное изъятие такой внушительной части воинов изсостава улусов чингизидов объективно вело к ослаблению их военно-политического потенциала. А так как новый улус возглавлял брат кагана Хулагу, то, естественно, что таким образом семья Тулуя укрепляла свои позиции. Причём это происходило в рамках монгольской традиции государственного строительства. С учётом того, что центральная власть в Монгольской империи, основанная на китайской традиции государственного строительства, также находилась под контролем семьи Тулуя, то создание отдельного улуса Хулагу объективно вело к росту её влияния во всей империи и степени контроля над ней.

Судя по всему, в состав нового улуса воины передавались уже вместе с их семьями и хозяйством. Поэтому и движение войска Хулагу на запад было очень медленным. Летом 1254 года улус Хулагу «летовал в окрестностях Алмалыка» в Восточном Туркестане, следующим летом 1255-го «расположился у Самарканда» и только в 1256 году достиг Ирана^[400]. На каждом этапе к Хулагу, выполняя приказ кагана, присоединялись все новые отдельные отряды из различных улусов. При этом подвижные передовые подразделения из улуса Хулагу проводили операции на территории Ирана уже с 1253 года.

К этому времени с 1227 года на территории Закавказья находились монгольские войска под командованием сначала Чормагана, а после его болезни — Байджу. Чормаган был отправлен в Иран и Закавказье сразу после избрания каганом Угедея с целью преследования наследника хорезмшаха султана Джелал ад-дина. Примерно в 1231 году султан был убит, а отряды Чормагана обосновались в Муганской степи, расположенной в современном Азербайджане. «А с приближением зимы они ушли в долину, называемую Муганской, в страну Агванк, ибо там они проводили зиму, а весной снова начинали свои набеги на разные области»^[401]. Под контролем Чормагана и его людей находились Иран и всё Закавказье. При этом большая часть территории оставалась в руках прежней знати, признававшей власть монголов.

Зависимые территории выплачивали налоги и были обязаны выставлять войска по требованию. В частности, по свидетельству армянского хрониста Гандзакеци монголам подчинялись многие армянские владетели. «Тогда им изъявили покорность сын Закарэ Шахиншах, и ишхан Ваграм и сын его Ахбуга и многие другие. И каждому из них возвращены были его владения. Затем стали притеснять их податями, постоянными своими посещениями и требованием выделить воинов»^[402]. Требование выделять войска было, судя по всему, ключевым по отношению к зависимым владениям.

Такое положение дел напоминало ситуацию в Северном Китае до реформы Угедея. Войска из зависимых владений чжурчженей, киданей и китайцев составляли значительную часть монгольской армии, воевавшей в Китае на первом этапе войны. Аналогичная этому ситуация была и в Закавказье. Причём очень часто как в том, так и в другом случае название «монгольская армия» имело обобщающее значение. В частности, показательна история, когда некий «Хасан Прош, сын Васака Хахбакяна, во главе армянского войска осадил Муфаргин (Тигранакерт), где укрылся один из князей эйюбидов. Осада длилась два года. С большим трудом монголы захватили этот город и затем перебили всех защитников»^[403]. Характерно, что в данном случае под именем монголов фигурирует армянский князь со своими воинами.

В то же время монгольская армия Чормагана базировалась в Муганской степи, где можно было вести кочевой образ жизни, и пополнялась она в первую очередь людьми, способными к такой жизни, то есть природными кочевниками. В основном это были тюрки и курды. Можно вспомнить некоего Акуша с отрядом из тюрков и курдов, присоединившегося к армии Субэдая, когда в 1223 году он совершал рейд в Закавказье. Следовательно, отряд Чормагана представлял собой типичный монгольский кочевой улус, осуществлявший внешний контроль над окружавшими его зависимыми территориями и в определённой степени состоявший из местных кочевников.

Однако на территории Китая независимые владения были ликвидированы ещё при правлении Угедея. В то время как в Иране и Закавказье они сохранились вплоть до прихода сюда Хулагу. Это является следствием того, что данный регион находился на периферии Монгольской империи. Здесь так же, как и на расположенной севернее зависимой Руси, при Гуюке и Менгу монголы проводили переписи населения как необходимое условие для организации регулярного налогообложения. Например, в Армении в 1247 году перепись проводили по приказу Гуюк-хана, а в 1254–55 гг. — по приказу Менгу-хана. «Начиная с 10 лет и старше всех, кроме женщин, записали в списки. И со всех жёстко требовали податей»^[404]. Но сама по себе перепись населения, так же как и на Руси, без поддерживающего её административного чиновничьего аппарата не могла дать должного результата. Тем более если местные владения сохраняли свою самостоятельность.

В Закавказье и Иране монголы, так же как и на Руси, где эту роль выполняли баскаки, предпринимали попытку создать централизованную администрацию для сбора налогов. «И так, обобрав всех, они оставили злобных востиканов в тех странах, чтобы они взыскивали то же самое ежегодно по тем же спискам и указам»^[405]. Однако без строгой иерархичной системы управления и бюрократии реальные полномочия по сбору налогов и учёту населения постепенно переходили к откупщикам, которые выкупали право собирать налоги. Например, упомянутый выше баскак «Ахмат собирал дань, согласно тексту летописи, не по обязанности баскака, а по праву откупщика, поскольку он откупал сбор дани у ордынской администрации»^[406]. В христианских землях, на Руси и в Армении в такой роли обычно выступали мусульмане.

Широкое распространение на западе империи права откупа налогов подрывало идею централизации на китайской организационной основе. В частности, невозможно было ввести единые централизованные стандарты управления ею так, как это было сделано в её китайской части. То, что сравнительно просто удалось сделать с помощью бывших китайских, киданьских и чжурчженьских чиновников в Китае, никак не могло получиться на русских землях и в Закавказье. Очевидно, это справедливо и для других частей Монгольской империи, не входивших в пространство Китая. Это, естественно, не способствовало укреплению империи.

В принципе поход Хулагу и должен был решить накопившиеся в Иране и Закавказье организационные проблемы. По большому счёту, его задачей была интеграция западных земель в состав империи. С одной стороны, новый монгольский улус становился наиболее мощным во всей империи. С другой — его присутствие на западе должно было способствовать укреплению единства империи путём распространения единых стандартов управления ею согласно китайской традиции. Обе эти тенденции в первую очередь были призваны укреплять позиции семьи Тулуя, которая контролировала центральный аппарат управления и одновременно использовала его полномочия для увеличения размеров собственного семейного улуса.

В то же время поход Хулагу интересен и с иной точки зрения. Появление на территории Ирана и Закавказья крупного улуса во главе с братом кагана позволяло решить проблему излишней самостоятельности находившихся здесь монгольских войск. Судя по всему, до появления Хулагу монгольские войска в Иране не входили в систему улусов отдельных чингизидов. Скорее всего, они напрямую подчинялись имперской ставке. Во время периодов междуцарствия после смерти сначала Угедея, а затем и Гуюка Чормаган и Байджу фактически оказывались предоставлены сами себе. Это наверняка доставляло определённые проблемы. К примеру, у Рашид ад-дина приводится беседа Хулагу с Байджу по прибытии в Иран. «Чурмагун-нойон помер. Ты на его месте что сотворил в Иранской земле? Какую рать разбил, каких врагов покорил?»^[407]. Недовольство, скорее всего, вызывала вовсе не низкая эффективность боевых действий Байджу. Долгое пребывание последнего вдали от остальных монгольских улусов делало его слишком самостоятельным правителем, а это уже противоречило ключевому тезису монгольской традиции управления. Только чингизид мог возглавлять отдельный самостоятельный улус. В этой связи появление чингизида Хулагу в данном регионе было принципиальным с точки зрения утверждения здесь монгольской традиции.

Хулагу с его военными возможностями должен был также уравновесить влияние Джучидов на Закавказье. Хотя Менгу и был обязан Бату своим троном, но статус императора неизбежно заставлял его относиться к Джучидам как слишком самостоятельной и, главное, потенциально опасной для семьи Тулуя силе. Скрытое соперничество между Джучидами и центральной властью, несомненно, в это время уже имело место и происходило в том числе и в Закавказье.

В частности, любопытно, что ещё при Гуюке возник конфликт интересов между монголами из-за ситуации в Грузии. Местная царица Русудан получила приглашение одновременно от Бату из кипчакских степей и от уже известного нам военачальника Байджу из Ирана. «Оба они предлагали ей явиться к ним с миром и дружбой и уже с их позволения править царством своим»^[408]. В этой сложной ситуации Русудан посадила на трон Грузии своего сына Давида и предпочла отправить его к Бату. В ответ Байджу объявил царём Грузии племянника Русудан, сына царя Лаши Георгия, которого также звали Давид. Оба Давида были посланы своими монгольскими покровителями в Монголию к Гуюку, который постановил «им править царством по порядку: сперва старшему из них Давиду (сыну Георгия. — Прим. авт.), а затем, после смерти его — другому Давиду, сыну Русудан»^[409]. Такое решение Гуюка, вероятнее всего, было связано с его нежеланием вступать в откровенную конфронтацию с Бату, но, заметим, что приоритет он всё-таки отдал креатуре Байджу.

Интересно, что после смерти Гуюка и преследований против тех, кто выступал против Менгу и Бату, Байджу всё-таки сохранил свой пост в Закавказье и находился там вплоть до появления Хулагу. Хотя, например, нойон Илчидай, которого Гуюк направил в Иран в авангарде своего похода на Запад, был убит по приказу Бату^[410]. Скорее всего, дело было в том, что Байджу, в отличие от Илчидая, не был связан непосредственно с Гуюком, а выражал лояльность имперскому центру в целом. В этом смысле его противостояние с Бату по грузинскому вопросу, очевидно, было воспринято семьёй Тулуя, как весьма полезное для их интересов. В то же время самостоятельность Байджу, который слишком долго находился вдали от имперского центра, не могла не внушать беспокойства. Поэтому, очевидно, и понадобились, с одной стороны, появление в Иране влиятельного чингизида Хулагу, с другой — включение Байджу с войском в состав его улуса и строгое внушение последнему, вошедшее в написанную Рашид ад-дином официальную историю монгольского государства. При этом Байджу и его людей вынудили покинуть Муганскую степь, где обосновался сам Хулагу. Новое местоположение для людей Байджу было определено в Руме, на территории нынешней Анатолии в Малой Азии.

Важно отметить, что, расположившись в Муганской степи на территории современного Азербайджана, Хулагу оказывался в выгодном стратегическом положении не только по отношению к зависимым территориям в Иране и Закавказье, но и к улусу Джучи. Отсюда он мог напрямую угрожать ключевым владениям Джучидов, расположенным в нижнем течении Волги. Мы, естественно, не можем знать существовали или нет подобные планы у семьи Тулуя. Но в любом случае приход Хулагу в Закавказье создавал действенный противовес влиянию Джучидов и одновременно условия для будущего конфликта интересов. Для семьи Тулуя было вполне логично постараться занять стратегически выгодное положение по отношению к самому влиятельному и соответственно потенциально самому опасному своему противнику. Напомним, что именно с территории современного Азербайджана свой поход против кипчаков в причерноморские степи в 1223 году совершал Субэдай-багутур. Отсюда же в более позднюю эпоху против Золотой Орды в том же самом направлении отправился и эмир Тимур.

В любом случае статус Хулагу, как брата кагана и руководителя общеимперского похода на запад, был очень высок. В состав его армии, подчиняясь распоряжению кагана, естественно, вошли и отряды из улуса Бату. «Выступили также с неисчислимыми войсками некоторые родственники его (Хулагу. — Прим. авт.) из улуса Батыя и Сартака и, пройдя через Дербентские ворота, пришли сюда»^[411]. Среди них были Булгай, сын Шибана, сына Джучи, Тутар, сын Сонкура, сына Джучи и Кули, сын Урады, сына Джучи^[412]. Судьба этих Джучидов будет иметь большое значение для дальнейших событий.

В начале 1258 года объединённая армия Хулагу взяла Багдад. Причём характерно, что это уже была не этнически монгольская, а вполне имперская армия. К примеру, в её состав входили армянские части, возглавляемые вышеупомянутым Хасаном Прошем и Закарэ сыном Шахиншаха^[413]. Был в составе армии «сахиб Ала-ад-дин Атамелик со всеми султанами, меликами и атабеками Иранской земли»^[414]. Любопытную информацию о составе собственно монгольской армии можно почерпнуть из переписки между некими кипчаком Карасонкуром из багдадской армии и Султанчуком. Последний «родом хорезмиец, состоял в монгольском езеке (военном подразделении. — Прим. авт.). Он послал Карасон-куру письмо. «Мы-де с тобой одной породы. Я после долгой беготни по немощи и нужде подчинился, примкнул к служению его высочеству и меня жалуют. Пожалейте и вы свою жизнь»»^[415]. В данном тексте прямо говорится, что у рассеянных кочевников, лишённых своего племени, нет другого выбора и альтернативы, как служить монгольскому государству.

Характерно, что после взятия Багдада Хулагу практически полностью сохранил прежнюю управленческую администрацию. «В тот же день, когда казнили халифа (Мустасим, последний халиф из рода Аббасидов. — Прим. авт.), его везира, Муайид-ад-дина ибн Альпами послали в город на должность везира и Фахр ад-дина Дамгани на должность сахиб-дивана. Али-бахадура назначил на должность воеводы и главы торговцев и ремесленников»^[416]. Для обеспечения же контроля над местными чиновниками в Багдад был назначен гарнизон во главе с монгольскими военачальниками. «Элькэй-нойона и Карабукая с тремя тысячами всадников он (Хулагу. — Прим. авт.) назначил и отправил в Багдад, чтобы они его благоустроили»^[417]. Такая система организации власти позволяла сохранить преемственность и в первую очередь в вопросе управления и обеспечения сбора налогов. Поведение Хулагу в Багдаде — один из наиболее показательных примеров того, что одной из целей завоевательных походов армии Монгольской империи помимо получения военной добычи постепенно становится приобретение нового податного населения, способного обеспечить при грамотной эксплуатации повышение доходов государства.

Следующим объектом для удара армии Хулагу стала Сирия. В конце 1259 года был штурмом взят Халеб, а Дамаск покорился монголам. Однако в 1260 году монгольская армия под командованием некоего Кит-буги была разгромлена в Сирии войсками египетского султана Кутуза. Любопытно, что «большая часть воинов Сирии и Мисра (Египта. — Прим. авт.) были отбившимися и беглецами из войска султана Джелаль-ад-дина»^[418]. То есть фактически это были кочевники кипчаки и канглы из состава бывшей хорезмийской армии, ставшие теперь наёмниками на службе Египта.

Египетские войска после своей победы «разграбили лагерь Китбукая, захватили в полон его жён, детей и родичей»^[419]. Обратим внимание, что Кит-буга совершает поход со всеми своими домочадцами. Этот факт лишний раз подтверждает, что собственно монгольские войска уже представляли собой кочевые объединения нового типа, пришедшие на смену классическому племени. То есть они сохраняли кочевой образ жизни, что было весьма выгодно для монгольского государства. Так как благодаря кочевому образу жизни его воины обеспечивали свои минимальные потребности. В то же время они уже не являлись племенами классического типа, лояльность которых государству всегда находилась под сомнением. За поведение воинов, входивших в состав монгольской «тысячи», отвечал их командир. И если среди воинов, скорее всего, в основном были те же кипчаки и канглы или представители других тюркских кочевых племён, то командиром в данном случае был Кит-буга, выходец из Монголии, из племени найман.

Для новой монгольской традиции управления было важно, что служившие Египту кипчаки и канглы, как, впрочем, и те из них, кто находился в Венгрии, Болгарии, Никейской и Латинской империях, были наёмниками и зависели от финансирования со стороны государства. Во многом это было связано с тем, что в этих странах было невозможно поддерживать племенную систему организации. Вытеснив не согласных признать их власть тюркских кочевников со всех территорий, где было можно вести традиционный кочевой образ жизни, монголы лишили их возможности сохранить племя. Соответственно, для Монгольской империи они были неопасны, потому что не представляли собой политической и социальной племенной альтернативы для той массы кипчаков, канглы, других тюркских кочевников, которые теперь служили в составе многочисленных монгольских «тысяч» по всей территории Монгольской империи.

Поражение Кит-буги стало последним аккордом экспансии, совершённой объединёнными силами Монгольской империи, управляемыми из одного политического центра. Все дальнейшие завоевательные походы монгольских войск происходили по инициативе отдельных государств, образовавшихся на месте распавшейся империи. Летом 1259 года Менгу-хан скончался во время похода против империи Сун в Южном Китае. Его смерть привела к расколу государства и началу периода междоусобных войн.

Между тем поход в Южный Китай, в ходе которого умер Менгу-хан, был весьма масштабным мероприятием. Война против Сун более или менее постоянно велась с момента завершения войны против империи Цзинь. Со времени прихода Менгу к власти китайское направление получило особый приоритет. Выше мы отмечали, что Монгольская империя при Менгу всё активнее использовала в своих интересах китайский опыт государственного строительства. И если в западных землях империи, чуждых китайской государственной традиции, организационные требования монгольских императоров приживались с большим трудом, то в Китае и общество, и особенно местные элиты из числа киданей, чжурчженей и китайцев наверняка восприняли новую политику монголов с большим пониманием. Восстановление привычных правил в упорядоченном государстве, управляемом согласно классическим конфуцианским традициям, означало, что Монгольская империя идёт по пути всех «северных варваров», завоёвывавших в разное время Китай. При Менгу Монгольская империя становится всё больше китайской. Соответственно, это облегчает монголам ведение войны против Сун, которую они ведут в основном руками китайских, киданьских и чжурчженьских войск.

Заметно, что главной целью войны становится не получение военной добычи, а приобретение территорий с податным населением. Монголы уже не предоставляют территории в распоряжение перешедших на их сторону сунских чиновников и военачальников, как раньше цзиньским. У них теперь есть эффективный механизм государственного управления китайского типа и они просто интегрируют людей и чиновников с завоёванных территорий в уже готовую государственную систему. К примеру, в 1258 году «хан (Менгу-хан. — Прим. авт.), переправившись через реку Дуншен-хэ, отрядил чиновника Лю-тхай-пьхин учинить перепись народу в Син-юань. Летом, в четвёртый месяц, имел пребывание у Лю-пхань-шань, куда явились к нему все тамошние провинциальные и уездные правители»^[420]. Менгу-хан ведёт себя уже вполне как китайский правитель.

Сильно отличается от раннего периода монгольских завоеваний в Китае и политика в отношении перешедших на сторону монголов воинских формирований. Напомним, что на первом этапе войны против Цзинь китайские, киданьские, чжурчженьские войска обычно оставались в распоряжении своих командиров, что сыграло большую роль в победах монгольской армии. В то же время в новых условиях политика по отношению к перешедшим на сторону империи китайским формированиям изменилась. Так, Менгу «в день Бин-чень осадил Да-хо-шань, и комендант Ян-да-юань сдался. Перевёл Ян-да-юань советником в Сычуань, а войска его присоединены к армии»^[421]. Империя, очевидно, уже не нуждается в поддержке переходящих на её сторону вражеских военачальников и их сразу отделяют от тех войск, которые ранее находились под их командованием. Для последних же существует отдельный механизм их интеграции в состав монгольской армии.

Большое внимание уделяется также обеспечению порядка на завоёванных территориях. На это особо обращают внимание китайские источники. «В пятый месяц ханский сын Ашида производил облаву в Шу, а конница его потоптала хлеб в поле. Хан, увидав, это сделал ему выговор: из служивших при князе людей наказал несколько человек телесно, а солдат, в пример прочим, за одну луковицу, вырванную у жителя, казнил смертью: после чего строго соблюдали порядок»^[422]. Приведённая выше история с солдатами Ашиды весьма показательна в том плане, что воевавшая против Сун монгольская армия, вне всякого сомнения, обладала системой централизованного регулярного снабжения.

В первую очередь это справедливо в отношении войск, набранных в Китае и состоявших из китайцев, киданей и чжурчженей. Судя по всему, именно они составляли основную часть армии, сражавшейся против Сун. Интересно, что аналогичная ситуация имела место во времена киданьской империи Ляо. «Дэ-гуан (император киданей. — Прим. авт.) хотел уничтожить племенных китайцев, но от этого его сумел уговорить Чжан Янь-шоу. Он посоветовал использовать китайцев для обороны южных границ государства, где из-за жаркого климата кидани очень страдали»^[423]. В то же время собственно монгольские «тысячи», входившие в состав того или иного улуса чингизидов, в период войны в Китае также, скорее всего, обеспечивались из централизованной системы снабжения. Преимущества кочевого образа жизни как средства снизить расходы на армию на территории собственно Китая были не настолько очевидны. Улусы чингизидов и семьи воинов монгольских «тысяч» продолжали находиться на степных окраинах Китая. При новой политике империи в отношении оседлого податного населения в Китае находились только монгольские войска без семей и кочевого хозяйства.

Летом 1259 года каган Менгу умирает в самый разгар похода против Сун, и сразу же снова возникает вопрос о престолонаследии. И это при том, что в предшествующие годы в Монгольской империи произошло заметное усиление центральной власти по китайскому образцу. У империи появился свой эффективный аппарат управления и казалось, что семья Тулуя прочно контролирует положение в империи. Тем более что благодаря усилиям Менгу в её руках находился государственный аппарат сбора и распределения налогов, а значит, и основные рычаги управления государством. Однако монгольская традиция требовала избрания нового кагана на курултае, где должны присутствовать все чингизиды. На курултае каган должен был получить формальную легитимность. При этом концентрация власти и ресурсов в руках кагана при правлении Менгу достигла максимального значения. От того, кто именно будет каганом, напрямую зависело благополучие многочисленных чингизидов, которые получали ресурсы из государственной казны.

Очевидно, что ярко выраженная тенденция усиления центральной власти и использование для этого китайской модели управления государством, вызывала беспокойство у достаточно самостоятельных правителей отдельных улусов, в первую очередь Джучидов. Можно было легко предположить, что в случае продолжения политики Менгу давление со стороны государства на самостоятельные улусы будет только усиливаться. Поэтому необходимость проведения курултая давала чингизидам возможность попытаться оказать влияние на процесс избрания кагана.

Выше мы уже говорили о роли семьи в организации монгольского государства. Семейные отношения оказывали самое серьёзное влияние на политику в Монгольской империи. Они сказались и на политической ситуации после смерти Менгу-хана. Семья Тулуя не смогла выдвинуть единого кандидата на пост главы империи. Соперничество между братьями покойного Менгу Хубилаем и Ариг-бугой оказалось гибельным для единства государства.

В 1260 году в Монгольской империи было проведено сразу два курултая. На одном из них «посадили Ариг-Буку на каанство в местности Яйлаг-Алтай»^[424]. Рашид ад-дин приводит список ряда чингизидов, принимавших участие в данном курултае. Среди них были дети Менгу, потомки Чагатая и другие. На другом курултае, проходившем в Китае, «в городе Кай-минг-фу посадили Кубилай-каана на престол царства»^[425]. Здесь также были представлены чингизиды из различных семей. Обстоятельства ссоры братьев Хубилая и Ариг-буги нам неизвестны. В работе Рашид ад-дина говорится о вероломстве Ариг-буги, затеявшего заговор против Хубилая в борьбе за трон кагана. Однако с учётом того, что служил почтенный историк при дворе потомков хана Хулагу в Иране, а последний в споре братьев поддержал как раз Хубилая, такая оценка действий Ариг-буги вполне естественна. Но существует и мнение современного монгольского историка, что «Ариг-буге пришлось идти с оружием против своего старшего брата, поправшего сложившиеся монгольские государственные традиции и устои, предавшего интересы своей страны»^[426]. Последняя фраза приведённой цитаты носит ключевой характер. Так как в результате конфликта двух братьев Монгольская империя распалась, то монгольский историк, естественно, возлагает ответственность на того из них, кто лишил историческую Монголию её столицы — Каракорума, перенял китайские ценности и традиции. Тем самым, с его точки зрения, привёл к гибели монгольское государство.

Скорее всего, возникновение проблемы было связано с двойственным характером государственности Монгольской империи. Концентрация власти в одних руках по китайской традиции управления при отсутствии строгих правил престолонаследия согласно другой, монгольской, традиции управления открывала широчайшие возможности для начала борьбы за наследство Менгу и за власть. Парадокс ситуации заключался в том, что, усиливая центральную власть и сосредоточивая в её руках все ресурсы империи и, что особенно важно, систему их распределения, монгольские каганы объективно вели дело к расколу государства, и в первую очередь к отделению его китайских провинций. С одной стороны, практически невозможно было распространить китайскую систему организации государства на всю территорию Монгольской империи. Этому мешали не только расстояния, но и система монгольских улусов, открытых влиянию местных культурных традиций. С другой — невозможно было создать единый аппарат управления по китайской модели для всей империи. Для этого как минимум необходимо было бы экспортировать из Китая чиновников.

Одновременно Монгольская империя по духу своей организации становилась все более китайской. Соответственно, все более весомыми становились системные различия между двумя частями империи. Для окончательной эволюции монгольской государственности в китайскую, для повторения того пути, который до монголов прошли многочисленные кочевники — хунны, сяньби, кидани, чжурчжени, завоёвывавшие Китай и создававшие здесь «варварские» династии, по большому счёту необходим был разрыв монгольского Китая с остальной частью империи.

О том, что системные противоречия зашли слишком далеко, говорит сам факт публичной ссоры братьев Хубилая и Ариг-буги. В классической китайской имперской традиции важное значение имел военно-административный аппарат, чиновничество, которое фактически осуществляло по незыблемым правилам управление страной при любом императоре и любой династии. Вопросы же о наследстве в рамках династии обычно решались путём дворцовых интриг. Тот, кто оказывался сильнее в дворцовой борьбе, затем автоматически получал власть над империей и мог рассчитывать на лояльность чиновного аппарата. В практике политической борьбы в Китае было достаточно захватить власть над имперским центром управления. Монгольская практика выборов кагана, сопряжённая с формально открытой политической борьбой, для китайских чиновников была неприемлемой процедурой, так как вносила элемент нестабильности в их жизнь и, что особенно важно, в жизнь государства.

Выше говорилось, что крайне важно понять, где именно находился административный центр управления китайскими провинциями Монгольской империи. Мы тогда пришли к выводу, что Каракорум был скорее политическим центром и одновременно центром потребления ресурсов, но реальный аппарат управления располагался там же, где и всегда в истории Китая, — в городских центрах этой страны. Причём функции данного аппарата включали в себя не только сбор налогов, но и их частичное распределение на нужды местной военной и гражданской администрации. По большому счёту, для обеспечения системного единства китайским провинциям империи и предсказуемости системы управления ими не хватало только императорской династии.

На первый взгляд у Ариг-буги были серьёзные преимущества в борьбе за общемонгольский трон. Он контролировал Каракорум — политический центр империи. Между тем преимуществом Хубилая обычно считалась поддержка его кандидатуры той частью монгольской армии, которая находилась в Китае в походе против Сун. И именно армия провозгласила его каганом после смерти Менгу-хана. Однако, на наш взгляд, главный фактор, предопределивший конечную победу Хубилая, заключался в том, что он смог взять под свой контроль бюрократию китайских провинций Монгольской империи. Следовательно, он получил в своё распоряжение систему государственного управления Китаем. В результате весь механизм сбора налогов и их распределения, а также многочисленный аппарат чиновников и, что самое главное, те части монгольской армии из числа китайцев, киданей и чжурчженей, которые получали регулярное обеспечение из императорской казны, автоматически стали подчиняться Хубилаю.

Самым главным преимуществом Хубилая в междоусобной войне всё же оказалась не армия, а контроль над ресурсами Китая и системой их эксплуатации. Без реального административного аппарата и постоянного поступления ресурсов извне власть Ариг-буги оказалась эфемерной. «Обычно припасы и питьё привозили в город Каракорум на повозках из Хитая. Кубилай-каан это запретил, и там начался сильнейший голод и дороговизна. Ариг-буга оказался в безвыходном положении»^[427]. Фактически без поступления доходов из китайских провинций Монгольской империи Ариг-буга не смог выполнять функции её политического главы. Это лишний раз доказывает, насколько высок стал при последних общемонгольских каганах уровень зависимости монгольской государственности от регулярного сбора налогов с оседлых территорий. А так как наиболее близким к Монголии и самым масштабным регулярным источником доходов был только Китай, то прекращение связей с ним моментально ослабило имперский центр управления. Контроль над столицей империи Каракорумом для Ариг-буги и его сторонников в конечном итоге оказался в целом бессмысленным.

Любопытно, что китайские источники в целом были весьма комплиментарны по отношению кХубилаю. «Когда войска пришли к Да-ли, то Хубилай велел Яо-шу сделать вместо знамён шелковые стяги с надписью «не убивать» и расставить их по улицам. Сим образом жители все были спасены. Хубилай по возвращении в Цзин-чжао определил Яо-шу надзирающим за земледелием, чтобы наставлял народ землепашеству и шелководству»^[428]. В другой китайской летописи, приводимой в работе И. Бичурина, указывается, что «некоторые наговорили, что Хубилай снискал приверженность китайцев, почему монгольский государь (Менгу-хан. — Прим. авт.) послал Алдара правителем в Цзин-чао, Лю-тхай-пьхин помощником его. Они для проверки государственных сборов открыли в Гуань-чжун комиссию, в которую призвали всех высших и низших чиновников, даже и купцов, и всех предали казни»^[429]. Хубилай потом оправдался перед братом Менгу-ханом, но для нас интереснее то, что китайские источники пытаются представить Хубилая как «варварского» политика, склонного к китайской традиции государственного управления. В частности, с точки зрения источников важно, что он готов прислушиваться к мнению советников из числа китайских чиновников по поводу науки об управлении государством.

В принципе для китайской административной системы и составляющих её чиновников было важно, чтобы в государстве, пусть даже управляемом «варварами», была предсказуемость и стабильность правил игры. Для стабильности политической системы и гармоничного устройства вещей в целом нужна была императорская династия, связанная с территорией Китая и китайскими традициями. Это была последняя точка в процессе трансформации Монгольской империи в империю Юань, по крайней мере в географическом пространстве Китая и на прилегающих к нему территориях.

Дело не только в том, что в ходе конфликта братьев Менгу-хана Монгольская империя распалась. Гораздо важнее, что произошёл фактический разрыв связей между китайской и собственно монгольской традицией государственного строительства. Оказавшись отрезанными от ресурсов огромного Китая, монгольские улусы по всей остальной Евразии приступили к строительству собственных государств по образу и подобию большой Монгольской империи, но с учётом местных традиций. Однако принципы государственного строительства были везде одинаковы. Главное, что продолжали существовать пришедшие на место прежних племён монгольские улусы как форма организации кочевого общества. Они занимали все территории, пригодные для проживания кочевников. Но чрезвычайно важно также подчеркнуть имперский характер новой монгольской государственности. А для поддержания необходимого имперского уровня каждый улус должен был иметь постоянный источник доходов с зависимых оседлых территорий. От этого напрямую зависел уровень развития государственности в монгольских улусах. Этот принцип имел решающее значение для существования кочевых государств на территории Евразии, основанных на монгольской традиции управления. При этом этнический состав населения конкретных улусов и их религиозная принадлежность не имели принципиального значения. Важен был принцип организации.

Сами по себе состоящие из кочевников сообщества могли обеспечивать свои минимально необходимые потребности за счёт кочевого хозяйства, но государство имперского типа могло существовать только при условии притока ресурсов извне. Без таких ресурсов было чрезвычайно сложно поддерживать стабильность кочевых монгольских улусов. Ещё в первой главе мы обращали внимание на то, что когда нет притока ресурсов с оседлых территорий, происходит снижение уровня организации кочевых племён. Они распадаются на более мелкие организационные единицы. Монгольские улусы, которые пришли на смену племенам обычного типа и появились в результате становления империи, могли существовать только в рамках имперской организации.

После смерти кагана Менгу и начала борьбы его братьев Хубилая и Ариг-буги за власть друг с другом в истории Монгольской империи начинался новый этап развития. На обломках империи образовались отдельные государства, и каждый монгольский улус, принадлежащий тому или иному чингизиду, должен был определиться со своими политическими предпочтениями и выбрать сторону, к которой ему следует примкнуть. Во многом это было связано с тем, что далеко не все из многочисленных улусов чингизидов имели потенциал стать полноценным государством с монгольской традицией управления. Одним из условий для такого государства как раз и была возможность контролировать ту или иную оседлую территорию, способную обеспечить регулярное поступление доходов для поддержания имперского характера государственности.

7. Кризис монгольской традиции управления

Политический кризис на востоке империи

Раздел наследства Монгольской империи после смерти Менгу-хана происходил в достаточно сложных условиях. Активные военные действия с участием всех улусов с переменным успехом проходили по всей территории империи. Причём явное преимущество в данной борьбе имели те из них, у кого была возможность регулярно на системной основе получать доходы с оседлых территорий. Впрочем, данные улусы демонстрировали и большую степень устойчивости и стабильности своего положения.

Безусловно, явным фаворитом здесь был Хубилай, опиравшийся на огромные ресурсы Китая. Улус Джучи, который после смерти Сартака, сына Бату-хана, возглавил брат последнего Берке, занимал условное второе место в негласном соперничестве между монгольскими улусами. В его распоряжении помимо практически всей территории степи Дешт-и-Кипчак от Дуная до примерно озера Балхаш находились ресурсы оседлых территорий Северо-Восточной и Юго-Западной Руси, Крыма, Северного Кавказа, Булгара, а также Хорезм и присырдарьинские города Сыгнак, Отрар, Дженд. Несомненно, что устойчивые позиции были также у улуса Хулагу, контролировавшего ресурсы Ирана, Месопотамии, частично Малой Азии и всего Закавказья. Остальным чингизидам предстояло определиться по отношению к сложившейся расстановке сил и постараться найти в ней своё место.

В самом сложном положении оказался Ариг-буга и поддержавшие его чингизиды. Формально именно он занимал место кагана и контролировал столицу империи. Однако, потеряв Китай, Ариг-буга оказался не в состоянии материально поддерживать имперский статус своего государства. Немаловажно также и то, что на курултае по избранию его каганом не присутствовали Хулагу и Берке. Ариг-буга не мог рассчитывать получить от них необходимые ему ресурсы. Например, Хулагу поддерживал его соперника Хубилая. Кроме того, уже в 1261 году резко обострились отношения между Хулагу и Джучидами, что в следующем году привело к войне между ними. Обеим враждующим силам было не до событий на востоке империи.

Между тем прекращение по приказу Хубилая снабжения Каракорума из Китая поставило Ариг-бугу в отчаянное положение. Чтобы исправить ситуацию, он должен был послать в Китай войска. Интересно, что, по данным Рашид ад-дина, Ариг-буга «дал войско Джумкуру, старшему сыну Хулагу-хана, Карачару, сыну Орды, и с несколькими другими царевичами послал их войной на Кубилай-каана»^[430]. Такое назначение явно было неслучайным. Ариг-буга хотел укрепить свою легитимность как главы всей империи и одновременно сделать политический жест в адрес Хулагу и Берке, к улусу которого принадлежал Орда и его потомки. Их поддержка вполне могла решить исход противостояния между Хубилаем и Ариг-бугой. Ариг-буга хотел продемонстрировать, что именно он является законным общемонгольским каганом. Но посланные им люди были разгромлены войсками Хубилая.

Одновременно Ариг-буга отправил находившегося при имперском дворе Алгу, внука Чагатая, в улус его деда. «Самое лучшее, это чтобы Алгу отправился и стал ведать столицей своего деда и его улусом, прислал бы нам помощь оружием и провиантом и охранял бы границу Джейхуна, чтобы войско Хулагу и войско Берке не могли прийти с той стороны на помощь Кубилаю»^[431]. Очевидно, что у Ариг-буги действительно сложилось трудное положение с обеспечением ресурсами. В условиях конфронтации с Хубилаем, единственным источником поступления доходов на востоке империи оставалась только Средняя Азия (без Хорезма), формально относящаяся к улусу Чагатая. Соответственно, борьба за территорию улуса Чагатая приобретала принципиально важный характер. Это понимал и Хубилай. Он, в свою очередь, послал в Среднюю Азию служивших ему правнуков Чагатая Абишку и Нарин-Кадана с задачей возглавить улус их прадеда. Однако в пределах бывшей территории тангутского царства оба этих чагатаида были захвачены людьми Ариг-буги, а затем казнены.

Власть в улусе Чагатая перешла к Алгу. Но он не спешил выполнять взятые обязательства, и когда от Ариг-буги в Среднюю Азию прибыли люди с приказом «выставить скот, лошадей и оружие»^[432], Алгу конфисковал собранное имущество в свою пользу. Соответственно, планы Ариг-буги использовать ресурсы Среднеазиатского региона в борьбе против Хубилая закончились неудачей. Более того, ему пришлось воевать ещё и с Алгу. Одновременно в этом регионе завязался ещё один узел межмонгольских противоречий. В момент своего прибытия люди Алгу убили «всех нукеров Берке и зависимых от него людей»^[433]. Кроме того, воины Алгу захватили Хорезм, находившийся в собственности улуса Джучи. Восстание Алгу против Ариг-буги и его одновременное нападение на Берке означало, что Алгу автоматически становился союзником Хубилая и Хулагу.

Таким образом, система организации империи начала постепенно рушиться. Менгу-хан много сделал для того, чтобы ослабить влияние в империи потомков Угедея и Чагатая. В то время как его братья, развязав войну, фактически дали возможность воссоздать данные улусы заново. Так, чагатаид Алгу, получив под свой контроль Среднюю Азию, создал там собственное государство и, что характерно, его усиление было тесно связано с возможностью получать регулярные налоги с оседлых территорий. «Алгу обласкал Масуд-бека, назначил его начальником дивана своего государства и послал править в Самарканд и Бухару. Он туда отправился и беспрерывно взимал с населения налоги и отсылалнепосредственно Алгу, дела которого благодаря этому снова стали устойчивы»^[434]. В то время как Ариг-буга после поражения от Хубилая «расстроенный и растерянный, стоял с отощавшим и голодным войском»^[435]. Активные боевые действия между братьями продолжались до 1264 года, когда загнанный в угол Ариг-буга окончательно признал своё поражение и покорился Хубилаю.

Поражение Ариг-буги продемонстрировало, что отдельным улусам чингизидов практически невозможно было сохранить государственную имперскую организацию без опоры на систему регулярного налогообложения оседлых территорий. Чингизиды и их улусы могли передвигаться по всей территории империи с военными целями, но им было крайне необходимо иметь под своим контролем податное население. В первую очередь для того, чтобы удовлетворять свои потребности и потребности своего войска. Постепенно была сформирована и главная цель политической борьбы улусов чингизидов друг с другом. Смысл такой борьбы заключался в установлении контроля над территориями, способными обеспечить улусы чингизидов регулярными доходами.

Казалось, что победа Хубилая над Ариг-бугой приведёт к восстановлению авторитета центральной власти кагана, серьёзно пострадавшей в ходе междоусобной войны. Особенно если учесть колоссальные материальные ресурсы Китая, оказавшиеся в распоряжении нового кагана. К тому же формально он продолжал представлять верховную власть в империи. В частности, после смерти Хулагу и Берке именно Хубилай назначил на их место соответственно Абагу и Менгу-Тимура. Однако это было во многом формальное назначение. Радикально повлиять на политические назначения в улусах Джучи и Хулагу Хубилай уже не мог. Более того, отношения с Джучидами у Хубилая были откровенно враждебные.

Возможно, последним эффективным решением нового кагана стало направление в улус Чагатая на место скончавшегося Алгу другого чагатаида Барака. «Борак доложил каану: почему Мубарек-шах сидит на месте моего дяди Алгу? Я готов к службе и подчинению, если только последует приказ ведать местом дяди! Каан выдал ему ярлык: «ведать Бораку улусом, пока не вырастет Мубарек-шах»»^[436]. Причём сыновья покойного Алгу после изменения политической обстановки «отделились от Борака и ушли со своими войсками к каану»^[437]. Очевидно, что военная служба в богатом Китае была весьма привлекательна для многих чингизидов. Особенно в условиях, когда борьба за собственный улус становилась весьма трудным и опасным делом.

Но, с другой стороны, ослабление авторитета центральной власти создавало условия для постоянных попыток отдельных чингизидов оспорить власть кагана. Например, после неудачной борьбы с семьями Тулуя и Джучи в период борьбы за избрание Менгу каганом резко снизилось влияние семей Угедея и Чагатая. Когда же Тулуиды начали борьбу друг с другом за власть во всей империи, семьи Чагатая и Угедея получили возможность взять реванш. Сначала свой практически самостоятельный улус, пусть даже с разрешения Хубилая, удалось воссоздать Чагатаидам. Затем семья Угедея также решила воспользоваться наметившейся слабостью центральной власти.

Выступление против кагана возглавил внук Угедея Кайду, отказавшийся признавать его власть. Хубилай сразу же отправил против него карательную экспедицию во главе со своим сыном Нумаганом. Интересно, что вместе с ним в поход был направлен другой потомок Угедея — Ширеки. Хубилай явно хотел тем самым продемонстрировать легитимность своей власти над всей империей. Он стремился представить выступление Кайду как мятеж одного отдельного чингизида, а не начало борьбы друг с другом различных семей из числа потомков Чингисхана. Однако Ширеки во время этого похода поднял мятеж, пленил сына кагана и отослал его к Менгу-Тимуру в улус Джучи. Несомненно, что, с одной стороны, причиной выступления Ширеки стала его солидарность с родственником, другим потомком Угедея Кайду. С другой — он наверняка решил попытать счастья и выкроить из обломков империи свой собственный улус. В результате начался новый период острой политической нестабильности.

Во всей этой истории самое интересное для нас это поведение воинов монгольских «тысяч», у которых не было никакой альтернативы, кроме как служить тем или иным соперничающим друг с другом чингизидам. Например, некий тысячник Укай «с тысячей ойратов согласно указу охранял великий заповедник, где хоронят кости царевичей. Когда царевичи, спутники Нумугана, оказали неповиновение и войска распались, большинство этой тысячи присоединилось к войску Кайду»^[438]. Кочевники степной Евразии, объединённые в «тысячи» монгольской армии, становятся важным инструментом политической борьбы на обломках Монгольской империи. Влияние каждого чингизида определяется тем, сколько «тысяч» оказывают ему поддержку. Соответственно, чингизиды должны были бороться за влияние на армию, источник их могущества, а следовательно, обязаны были найти источники её обеспечения. С этим у чингизидов, не обладавших постоянными источниками доходов, были большие проблемы.

После мятежа Ширеки и других чингизидов началась серия их сражений как с войсками Хубилая, так и друг с другом. В ходе этих сражений войска постоянно переходили от одного чингизида к другому. Так, некий Туг-Тимур, родственник Хубилая, подошёл с войском к сыну Ариг-буги Букуру и приготовился к битве. «Войско Туг-Тимура сразу же повернулось и перешло к Букуру»^[439]. Тот же Ширеки сначала отобрал «тысячи» у своего родственника Сарабана, затем, когда он собрался «вступить с Сарабаном в бой, его войско сразу же перешло к Сарабану. Когда об этом услышал Букур, он подтянул войско, чтобы сразиться с Сарабаном. Его войска также перешли к Сарабану. Все они направились к каану»^[440]. По дороге их атаковал племянник Чингисхана некий Укин с войском. В результате Сарабан и Ширеки пришли к Хубилаю в одиночестве. Первого «он наградил и дал ему область и войско»^[441]. Второго наказал за предательство и пленение сына.

Важно отметить, что начавшийся политический хаос на территории империи не только помешал Хубилаю силой восстановить её единство, он, скорее всего, привёл его к мысли о нецелесообразности этого. Вместо того чтобы сосредоточить усилия на наказании мятежников и непокорных, Хубилай делает своим главным приоритетом войну против южнокитайской империи Сун. А это был уже выбор не руководителя всей Монгольской империи, а главы её китайской части. Завоевание Сун было более выгодным мероприятием, нежели перманентная война в степях Евразии. Потому что оно способно было обеспечить приумножение регулярных доходов государства за счёт увеличения числа налогоплательщиков. Соответственно, по отношению к остальной части бывшей единой Монгольской империи он занял позицию влиятельного, но стороннего наблюдателя.

Таким образом, произошло фактическое разделение Монгольской империи на отдельные части, которые опирались на те или иные зависимые от них оседлые территории. Самой крупной из них была часть, доставшаяся Хубилаю. По принципам организации и по духу это была уже вполне типичная для Китая империя, основанная завоевавшими его кочевниками. Однако существовало и серьёзное отличие. Напомним, что в Монгольской империи было две традиции государственного строительства. Одна была связана с китайской централизованной имперской практикой, вторая опиралась на особенности организации кочевого монгольского государства, основанного Чингисханом.

Противоречия между ними во многом и способствовали расколу империи. А тот факт, что Хубилай и его наследники на китайской территории возглавляли не племенное этническое объединение, а одну из частей кочевой империи с собственной системой ценностей, предопределил и отличия в управлении Китаем от других «варварских» обществ. Кидани, а до них хунну, сяньби, а после них чжурчжени, маньчжуры были в первую очередь этническими племенными образованиями. В то же время Монгольская империя была надэтническим образованием.

Ещё раз напомню, что Чингисхан в процессе государственного строительства разрушил границы всех племенных образований, занимавшихся кочевым хозяйством на территории Евразии. И для империи не имело значения племенное или этническое происхождение тех, кто ей служил. Лояльность империи и правящей семье была основным критерием подбора кадров и главным показателем эффективности её управления. Хубилай стал править Китаем, как монгольский император, но опирался при этом он в первую очередь не на монгольский этнос. Его опорой была служилая бюрократия и армия, с их помощью он управлял Китаем. Одновременно ему был необходим инструмент контроля над местной китайской бюрократией. Местные чиновники хорошо справлялись с управлением населением Китая, например, со сбором налогов, но контроль над ними должен был находиться в руках чуждой для Китая политической элиты, целиком обязанной властью монгольскому императору.

Такой нейтральной политической силой для монгольских императоров Китая стали иностранцы различного этнического и религиозного происхождения. «Великий хан овладел Китаем не по праву, а силой и не доверял китайцам, а отдал страну в управление татарам, сарацинам и христианам, людям его рода, верным и не туземцам»^[442]. В монгольском Китае они составили так называемую прослойку сэму. «Выходцы из сэму, привилегированного юаньского сословия, сформированного по этническому принципу из представителей стран, лежавших к западу от Китая, играли все более важную политическую и военную роль в системе монгольского владычества в Китае»^[443]. Среди них были широко представлены выходцы из мусульманских стран, тангуты, кипчаки, канглы, аланы с Северного Кавказа. Даже итальянец Марко Поло, выполнявший дипломатические поручения монгольских императоров в Китае, относился к прослойке сэму.

Для Китая это была совершенно нетипичная ситуация. Все «инородческие» династии, правившие этой страной до Монгольской империи и после неё, опирались на те или иные этнические группы. Они в конечном итоге воспринимали китайскую культуру и традицию управления, а по мере ассимиляции становились частью традиционного китайского общества. Ассимиляция была вполне эффективным способом адаптации пришлых этносов. С течением времени «инородческие» династии приобретали вполне китайские черты и становились естественными для Китая. И что самое главное, бюрократия постепенно становилась единой и подчинялась общим правилам организации. Напротив, монгольская система управления имела собственную традицию и собственный бюрократический аппарат, который при этом стоял над китайской бюрократией. Политическую элиту монголов как отдельного этноса китайская бюрократия могла адаптировать, но сделать то же самое с «монгольской» бюрократией, сформированной из представителей чуждых для Китая культур и традиций, было очень сложно.

В целом богатства Китая позволяли Хубилаю и его наследникам быть одной из наиболее влиятельных сил в пространстве, которое прежде занимала Монгольская империя и где продолжала существовать монгольская традиция управления. Но его реальная власть ограничивалась Китаем и прилегающими к нему территориями. Монгольские ханы в Китае, начиная с Хубилая, вели себя по отношению к северным территориям как вполне китайские императоры. Они должны были контролировать положение дел на севере, с тем чтобы не допустить появления опасных конкурентов, которые могли бы предъявить претензии на ресурсы Китая. Поэтому для Хубилая было важно обозначить границы своей зоны влияния и дальние рубежи её обороны.

В результате естественным путём были установлены границы основанной Хубилаем в Китае новой империи с кочевым миром. «Район бассейна р. Емилихэ принадлежал внуку Угедея Хайду, чжуван Найянь — прямой потомок Тэмугэ-отчигина — владел улусом, который начинался на юг от р. Шара-Мурэн, на север достигал р. Нонни, на востоке включал бассейн Сунгари. Улус Хаданя, потомка (Хаивэня) простирался на юг до бассейна р. Хулухурхэ. Обширный улус между Большим Хинганом и озером Хулунь-Буир, к северу от р. Хайлар, находился под управлением Шидура (потомка Чжочихасара). Все эти улусы формально входили в состав восточного монгольского государства, однако какой-либо системы административного контроля из центра в них не существовало»^[444]. В то же время между данными улусами и территорией собственно Китая «монгольский хан учредил Провинциальные управления, делившиеся на управления по умиротворению или канцелярии, управлявшие, как правило, крупным административным районом. На территории временной Внутренней Монголии была учреждена первая такая канцелярия и 11 областей, или «дорог». Во главе каждой области стоял высший чиновник — даругачи (кит. чжэньшоугуань), назначаемый из представителей высшей монгольской аристократии. Территории улусов монгольских феодалов на северо-востоке оставались вне сферы этих административных преобразований Хубилай-хана. Ещё в июле 1262 г. Хубилай определил западной границей области Кайюань р. Ляохэ, за которую улусы феодалов уже не могли распространиться»^[445]. Стоит обратить внимание на терминологию, используемую в приведённой выше цитате при обозначении административных единиц в степных пространствах севернее Китая, в частности «управление по умиротворению». Несомненно, такое определение характерно в первую очередь для китайской по своей организации империи, озабоченной тем, как удержать под контролем своих беспокойных кочевых соседей.

Политический кризис на западе империи

Как и на востоке Монгольской империи, на её западе смерть Менгу в 1259 году привела к большим политическим потрясениям. Хотя уровень самостоятельности улуса Джучи, возглавляемого к этому моменту братом Бату ханом Берке, был весьма высок, но всё же он оставался составной частью единой Монгольской империи. Джучиды получали свою долю с централизованно собираемых и регулярно распределяемых в империи налогов, в частности с территории Китая. В свою очередь, они обеспечивали поставку налогов в пользу политического центра империи и семьи кагана. Подчиняясь общим правилам и приказам из Каракорума, Джучиды отправили в поход под командованием Хулагу воинов из принадлежащих им «тысяч» монгольской армии. В то же время они отвечали за сбор налогов и общее управление оседлыми территориями от Хорезма на востоке до русских княжеств на западе.

Мы уже указывали, что появление в Закавказье и Иране Хулагу с монгольской армией и значительными полномочиями автоматически делало из него прямого конкурента политическому влиянию Джучидов на западных территориях империи. Однако полномочия и легитимность Хулагу прежде всего опирались на авторитет центральной власти. После того как началась борьба между его братьями Хубилаем и Ариг-бугой, положение Хулагу оказалось очень двусмысленным. С одной стороны, он должен был сделать выбор между двумя сражающимися за власть братьями. С другой — ему необходимо было определить свои взаимоотношения с улусом Джучи при отсутствии центральной власти.

Сложность положения Хулагу заключалась в том, что его улус был сформирован для вполне конкретной военно-политической цели всего за несколько лет до описываемых событий. Он состоял из разных военных отрядов, выделенных из состава отдельных улусов чингизидов и которые находились под командованием своих командиров из числа тех же чингизидов. Они были переданы в распоряжение Хулагу, но наверняка сохраняли связи с теми улусами, откуда они происходили. Соответственно, главной проблемой для Хулагу после начала междоусобной войны в Монгольской империи было обеспечение лояльности значительной части его армии.

«Тысячи» из других улусов и в первую очередь командовавшие ими чингизиды из других семей, оказавшиеся в составе армии Хулагу, также оказались в сложном положении. Они должны были определиться со своими политическими предпочтениями. В этой ситуации главный вопрос заключался в том, как поведут себя в сложившейся ситуации те чингизиды и возглавляемые ими войска, которые пришли из улуса Джучи. В отличие от чингизидов из улусов Угедея и Чагатая, влияние которых было ослаблено в период правления Менгу-хана, Джучиды представляли собой вполне реальную и самостоятельную силу. Соответственно в ситуации выбора между лояльностью Хулагу или своему улусу следовало ожидать, что Джучиды выберут ориентацию на свой улус.

Мы никогда не узнаем, что именно собирались делать находившиеся в распоряжении Хулагу Джучиды и существовали ли у них какие-либо враждебные планы действий против него. Тем не менее Хулагу предпочёл решить проблему, не дожидаясь её обострения. Его мотивация могла быть связана с общей неопределённостью ситуации в Монгольской империи, с обострением отношений между Джучидами и Хубилай-ханом, а также в связи с опасением возможных враждебных действий потенциально нелояльных ему джучидских войск. Армянский историк Киракос Гандзакеци весьма красноречиво описывает его действия. «Великий Хулагу беспощадно и безжалостно истребил всех находившихся при нём и равных ему по происхождению знатных и славных правителей из рода Батыя и Беркая: Гула, Балахая, Тутхара, Мегана, сына Гула, Гатахана и многих других вместе с их войском — были уничтожены мечом и стар и млад, так как они находились при нём и вмешивались в дела государства»^[446]. Правда, с другой стороны, в официальной истории Монгольской империи, написанной Рашид ад-дином, обстоятельства смерти данных Джучидов представлены в несколько ином свете. Здесь написано, что «скончался скоропостижно на пиру царевич Булга, сын Шибана, внук Джучи. Затем заподозрили в колдовстве и измене Тутар-огула. После установления виновности Хулагу-хан отправил его на служение к Беркею. Беркей в силу чингизхановой Ясы отослал его к Хулагу-хану и его казнили. Затем скончался и Кули. После того как упомянутых царевичей не стало, челядь их бежала и через Дербент и Гилянское море направилась в область Кипчак»^[447]. Понятно, что Рашид ад-дин, находившийся на службе у потомков Хулагу, старался всячески смягчить неблагоприятное впечатление о гибели Джучидов. Несомненно, что армянский автор Гандзакеци в данной ситуации более объективен.

Таким образом, уже в 1260 году, практически сразу после получения известия о смерти Менгу, Хулагу ликвидирует потенциально нелояльных ему Джучидов и их людей. Именно этот шаг Хулагу, очевидно, и спровоцировал начало ожесточённой войны между ним и улусом Джучи. В связи с этим весьма любопытно свидетельство Гандзакеци о том, что действия Хулагу против улуса Джучи были в целом скоординированы с действиями чагатаида Алгу в Средней Азии. «Великий Хулагу одну рать поручил своему сыну Абага-хану, к нему же отправил и правителя Аргуна и послал их в Хорасан на помощь Алгу с этой стороны»^[448]. Напомним, что Ариг-буга послал чагатаида Алгу в Среднюю Азию, с тем чтобы тот собрал средства для обеспечения потребностей его армии для ведения войны против Хубилая. Но Алгу отказался подчиняться Ариг-буге и фактически перешёл на сторону Хубилая. Кроме того, в ходе своих действий в Средней Азии Алгу захватил ещё и Хорезм, который относился к улусу Джучи. Соответственно получается, что Алгу и Хулагу было выгодно координировать свои действия в Средней Азии, направленные против улуса Джучи. А если учесть, что Хулагу в противостоянии двух его братьев на востоке империи поддержал старшего Хубилая, то становится очевидным, что союзнические отношения между Хулагу, Алгу и Хубилаем могли рассматриваться как способ восстановления единства империи под руководством последнего.

Вообще жёсткие меры, предпринятые Хулагу против Джучидов уже в 1260 году, их физическое уничтожение на территории Ирана и начало активных боевых действий против Берке не может быть объяснено только конкуренцией за политическое влияние, например, в Закавказье. Вопрос о том, кто будет контролировать, к примеру, Грузию, не стоил такого напряжения всех сил и такого обострения отношений между родственниками, Хулагу и Берке. Причём важно, что конфликт произошёл ещё до того момента, когда в 1264 году прояснилась ситуация на востоке Монгольской империи и стало ясно, кто победил в противостоянии Хубилая и Ариг-буги. Можно предположить, что причиной такого резкого обострения отношений и жёстких действий со стороны Хулагу стало то, что он исходил из той угрозы, которую самостоятельность улуса Джучи представляла единству Монгольской империи.

Очевидно, что разногласия в семье Тулуя были в первую очередь выгодны Джучидам. Конечно, именно семья Джучи сыграла главную роль в том, что Менгу стал общемонгольским каганом. Ценой такой поддержки стал автономный статус улуса Джучи в пределах общемонгольского государства. Однако усиление при Менгу центральной власти в Монгольской империи, стремление закрепить её за семьёй Тулуя неизбежно должно было привести к столкновению интересов Джучидов и Тулуидов. Самостоятельность улуса Джучи была практически единственным препятствием на пути централизации власти в империи. Как отмечалось выше, одной из целей похода Хулагу в Иран и Закавказье, возможно, было создание на западе империи альтернативы влиянию улуса Джучи.

Борьба Ариг-буги и Хубилая за власть объективно ослабляла и влияние семьи Тулуя в империи, и одновременно единство самой империи. Следовательно, это напрямую отвечало интересам Джучидов. Чем слабее империя, тем выше были их шансы на сохранение самостоятельности. Напомним, что одним из командиров войск Ариг-буги во время их похода на Хубилая среди прочих был некий Карачар, сын Орды, старшего сына Джучи. Владения Орды как раз располагались в степях современного Казахстана около озера Балхаш, составляя левое крыло улуса Джучи и находясь сравнительно недалеко от территории Монголии. Естественно, что поддержка улуса Джучи могла сыграть решающее значение в противостоянии Хубилая и Ариг-буги, в случае если бы Джучиды решили поддержать последнего. В связи с этим вполне можно предположить, что Джучиды могли в очередной раз попытаться сыграть главную роль при назначении общемонгольского кагана. Тем более если конфликт между братьями из семьи Тулуя предоставил им такую возможность. Если бы при их поддержке победил Ариг-буга, тогда Джучиды смогли бы не только сохранить, но и ещё больше укрепить свой автономный статус в рамках Монгольской империи.

Хотя мы не можем быть уверены наверняка, но логично предположить, что Джучиды могли попытаться использовать благоприятную политическую обстановку. Это было бы вполне естественно и логично. Если это действительно так, тогда можно объяснить и действия Хулагу. Он не просто ликвидировал чингизидов из улуса Джучи на своей территории, но и в течение пяти лет регулярно организовывал походы на север через Дербентский проход в Кавказских горах. «Другую рать он (Хулагу. — Прим. авт.) собрал у Аланских ворот и, взяв с собой остальное войско, двинулся и вступил на территорию далеко за Дербентскими воротами. И, разорив части улуса Джучи, дошёл до великой и бездонной реки Теркн Этиль (Волги. — Прим. перевод.), куда впадает множество рек и которая течёт, разлившись подобно морю, и впадает в Каспийское море. Против него вышел Беркай с мощной ратью. И у великой реки имело место побоище… И так они воевали друг с другом в течение пяти лет, начав в 710 (1261) году и до 715 (1266) года армянского летоисчисления, собирая ежегодно войско и сталкиваясь друг с другом в летнюю пору»^[449]. Как бы там ни было, но в итоге описанных выше событий значительная часть войска улуса Джучи была занята на западе своих владений в связи с необходимостью сдерживать нападения со стороны Хулагу. Причём это происходило как раз в тот исторический момент, когда на востоке империи шло самое ожесточённое противостояние между Ариг-бугой и Хубилаем.

Получается, что Хулагу фактически сковывал войска Джучидов, постоянно угрожая нанести удар в самое уязвимое место их владений, действуя тем самым в интересах Хубилая. Это несомненно оказало своё влияние на исход политической борьбы в империи. По крайней мере, в самый ответственный момент силы улуса Джучи не смогли сыграть решающей роли в борьбе за место кагана, поддержав Ариг-Бугу. Именно так они сделали десятью годами раньше, в 1251 году, когда способствовали избранию Менгу на место кагана Монгольской империи.

Активные боевые действия между войсками Берке и Хулагу резко изменили политическую обстановку на западе Монгольской империи. Характерно, что это было не просто столкновение военных отрядов, лояльных тому или иному чингизиду, как это было на востоке империи, а уже вполне реальная война между практически полноценными государственными образованиями. Важно отметить, что устойчивость данным образованиям придавали находящиеся под их контролем оседлые территории. У Берке это были Северный Кавказ, Крым, территории Северо-Восточной Руси и Северного Поволжья. У Хулагу — весь Иран, всё Закавказье, восточная часть Малой Азии, часть Сирии и вся Месопотамия. При этом все указанные территории находились вне прямой досягаемости от ударов вражеских войск, что обеспечивало стабильность поступлений доходов от их регулярной эксплуатации. В свою очередь, это обеспечивало возможность поддерживать лояльность войск как основу стабильности государства.

Характерно, что в ходе междоусобных столкновений монгольские войска старались захватить те или иные оседлые территории, стремясь, с одной стороны, ослабить противника, с другой — получить свой собственный стабильный источник доходов. Выше мы уже приводили пример того, что, появившись в Средней Азии, Алгу в 1260 году первым делом отобрал у Джучидов Хорезм. Затем позднее, примерно в 1268 году, чагатаид Барак, потерпев поражение от Кайду и Менгу-Тимура, обратился к своим военачальникам со следующей речью: «При существовании этих людей (Кайду и Менгу-Тимура. — Прим. авт.), которые на нас нападают, царство за нами не удержится. Поэтому самое лучшее сейчас — разорить грабежом эти цветущие края и начнём с Самарканда»^[450]. В то время как некий Айбек в 1273 году обратился к Абага-хану и доложил ему: «Чужеземные рати, которые приходят с той стороны реки (Амударьи. — Прим. авт.), усиливаются Бухарой. Благо в том, чтобы те места разрушить»^[451]. Обладание оседлыми территориями становилось важнейшим показателем мощи и влияния того или иного монгольского улуса. Соответственно, в случае потери по той или иной причине развитых оседлых территорий, например, в результате разорения соперниками, такой улус в военно-политическом смысле становился заметно слабее.

Вообще в процессе распада единой Монгольской империи в самом невыгодном положении оказался регион Средней Азии. Его местоположение между враждующими силами и сравнительная лёгкость достижения его территории с различных сторон сделали его ареной ожесточённых столкновений. «Как известно, страны Туркестана сначала опустошили Алгу, потом Кабан, Чутай, Борак, Наян, сын Куинджи, которые были царевичами правого крыла»^[452]. Борьба за Среднюю Азию привела к масштабным разрушениям.

В то же время именно здесь оказался окончательно решён вопрос об единстве Монгольской империи. В 1269 году в районе Таласа прошёл курултай, на котором встретились представители трёх из четырёх семей чингизидов. В курултае приняли участие потомки Угедея (Кайду), Джучи (Беркечар, представлявший интересы главы улуса Джучи Менгу-Тимура) и Чагатая (Барак). Фактически данная встреча была направлена против представителей четвёртой семьи чингизидов, потомков Тулуя, которые контролировали Китай и Иран. Собравшиеся решили разделить Среднюю Азию, с тем чтобы прекратить разорявшие её войны и совместно выступить против Тулуидов. «Не будем впредь поминать минувшего, поделим справедливо летние и зимние стойбища и поселимся в горах и степях, потому что эта область крайне опустошена и невозделана». Они постановили, чтобы две трети Мавераннахра принадлежали Бораку, а одной третью ведали Кайду и Менгу-Тимур^[453]. Далее было решено, что «впредь будут селиться в горах и степях и не будут бродить вокруг городов, не будут выгонять животных на нивы и предъявлять райятам несправедливые требования»^[454]. Это одно из характерных свидетельств того, что чингизиды были вынуждены учитывать тяжёлую ситуацию, сложившуюся в результате войн на подвластных им оседлых территориях.

Проблема заключалась в том, что отсутствие регулярных доходов от Средней Азии в связи с разорением её территории заметно снижало возможности монгольских улусов поддерживать соответствующий уровень государственности. Ситуация была особенно нетерпима в сравнении с теми результатами, которых добились потомки Тулуя, чья государственность опиралась на богатейшие ресурсы и правильную систему эксплуатации податного населения, с одной стороны, Китая, с другой — Ирана и Закавказья. И чингизиды из других семей вполне отдавали себе в этом отчёт. Потенциально богатейшие территории Средней Азии не обеспечивали им нужного уровня доходов и общей стабильности их положения.

Разделив между собой территории Средней Азии и урегулировав отношения между своими улусами, указанные чингизиды объективно стремились обеспечить тылы и создать из региона базу для активных действий против Тулуидов. Например, было решено, что на следующий после курултая год «Борак поведёт войско в Иранскую землю и захватит некоторые владения Абага-хана (сын Хулагу-хана), чтобы приумножились пастбища, земли и стада его дружин»^[455]. Указание источника о существовании необходимости для Барака удовлетворять потребности его войска для нас очень важно. Но ещё более важно то, что Барак фактически должен был нанести удар по улусу Хулагу с востока в обмен на признание со стороны Кайду и Джучидов (Менгу-Тимур) его прав на большую часть Мавераннахра.

Удар по Ирану напрямую отвечал интересам Джучидов, которые с начала вооружённого противостояния с Хулагу стремились ослабить его силы, противостоящие им на Кавказе. Для этого им необходимо было создать угрозу владениям Хулагу с тыла. Поэтому они поддерживали любые политические соглашения, которые способствовали бы достижению этой цели. Например, одним из способов создать проблемы для Хулагу был союз с Египтом. Так, ещё в 1261 году египетский «султан (Эльмелик-Эззахыр) написал к Берке, сыну Саин-хана, письмо, возбуждая его против Хулаку»^[456]. В ответ на это письмо в 1263 году в Египет из улуса Джучи прибыло посольство. Оно привезло сообщение от Берке, в котором он извещал египетского султана: «Я сразился с Хулаку, который от крови и плоти моей, для вознесения превыше всего слова Аллахова, из усердия к исповеданию ислама, ибо он, Хулаку, мятежник»^[457]. Несомненно, что со стратегической точки зрения возникновение любой угрозы со стороны Египта или Средней Азии не давало Хулагу, а затем его наследнику Абага-хану сосредоточить все силы против улуса Джучи.

Поход Барака также отвечал и интересам семьи Угедея. Достигнутые в Таласе договорённости были настолько важны для главы этой семьи Кайду, что он направил на помощь Бараку войска нескольких чингизидов из дома Угедея. И это в условиях обострения отношений с Хубилаем на территории нынешних Монголии и Восточного Туркестана. Для Кайду война Барака с сыном Хулагу Абага-ханом, улус которого находился слишком далеко от его владений, не имела такого значения, как для Джучидов. Скорее всего, основная цель Кайду заключалась в том, чтобы обеспечить свой тыл в Средней Азии и получить союзника для борьбы с Тулуидами, в первую очередь с Хубилаем. Ради того, чтобы исключить переход возглавляемого Бараком улуса Чагатая на сторону семьи Тулуя, ему и было предоставлено две трети Средней Азии и поддержка во время похода в Иран.

Несомненно, что политические решения Таласского курултая были направлены против восстановления единства Монгольской империи под властью семьи Тулуя. Для этого Джучидам и Кайду было важно не допустить восстановления отношений между Чагатаидами и Тулуидами. Только возглавляемый Бараком улус Чагатая мог стать связующим звеном между владениями Хубилая в Китае и улусом Хулагу в Иране и Закавказье. Напомним, что при чагатаиде Алгу его улус выступал на стороне Хубилая, что сыграло немаловажную роль в его победе над Ариг-бугой. Барак был также направлен именно Хубилаем возглавить улус Чагатая. И тот факт, что Барак после серии войн против Джучидов и Кайду согласился на их условия, наглядно демонстрирует, что обе ветви семьи Тулуя, и восточная и западная, не предпринимали к 1269 году активных попыток к восстановлению единства империи или не имели такой возможности. Соответственно, для Барака большую опасность представляли находящиеся поблизости Джучиды и Кайду, чем находившиеся в Китае и Иране Хубилай и Абага. Очевидно, что к концу 1260-х годов и Хубилай, и Абага перешли к стратегической обороне своих китайских и иранских владений. В этих условиях Барак предпочёл сменить союзников.

Примерно в 1270 году Барак отправился в поход на Иран. Для него данное мероприятие представляло интерес с точки зрения военной добычи и возможности приобрести новые владения. Но на территории Хорасана в самый разгар похода чингизиды из семьи Угедея, присланные Бараку на помощь, покинули его. Оставшись без поддержки, Барак потерпел поражение от войск Абаги и вернулся в Среднюю Азию, в район Бухары, где и умер.

Однако для нашего исследования самое любопытное обстоятельство похода Барака в Иран было связано с судьбой некоего чингизида Никудера из семьи Чагатая, который вместе со своими воинами был направлен в 1252–1256 годах вместе с Хулагу в западный поход. В отличие от чингизидов из дома Джучи он не пострадал от репрессий Хулагу. Скорее всего, это было связано с тем, что в начале 1260-х годов Чагатаиды во главе с Алгу считались союзниками Хубилая и Хулагу. А когда Барак стал приближаться к владениям Абага-хана, ситуация изменилась. Он послал своему ближайшему родственнику Никудеру письмо с предложением присоединиться к нему. В результате сложных интриг, о которых подробно рассказывает Рашид ад-дин, Никудер был арестован, «войско его он (Абага-хан. — Прим. авт.) разверстал по сотням и десяткам»^[458]. Казалось бы, на этом история этого чагатаида, который скончался через год после описываемых событий, закончилась. В то же время в описании событий 1278 года в тексте Рашид ад-дина появляется ещё одно упоминание о неких «никудерцах».

Вооружённые люди под этим именем совершают нападение на область Фарс во владениях Абага-хана, а до 1298 года «хакимом негудерцев был Абдаллах, внук Чагатая. После этого его вызвал Дува, сын Борака, посадил его под стражу и послал на его место своего сына Кутлуг-ходжу»^[459]. Чрезвычайно любопытно, что как раз восточнее владений Абага-хана в современном Хорасане примерно в это время образовалась этническая группа, которую мы сегодня знаем как хазарейцев, а в XIX веке их ещё называли никудерейцы. «Многие хазарейские объядинения складывались из приближённых, домочадцев, воинов, слуг и родственников знатных монгольских феодалов — военачальников Чингисхана и его преемников»^[460]. Хотя, конечно, типичный советский историк не мог не оговорить того момента, что этногенез хазарейского народа преимущественно складывался на местной основе. «Передвинувшиеся в Хорасан части Никудерейской Орды постепенно слились с уже сложившимся ядром хазарейского этноса»^[461]. Для нас же интересно другое, что факт выделения обособленной этнической группы происходит явно по политическим мотивам.

Фактически, это первое историческое свидетельство того, что некая группа «солдат» монгольских «тысяч», лояльных конкретному чингизиду Никудеру в частности и семье Чагатая в целом, обособляется в совершенно отдельное подразделение, которое впоследствии приобретает черты самостоятельного этноса. При этом абсолютно неважно, из каких именно этнических или племенных групп были воины из данных монгольских «тысяч». Впоследствии эта ситуация на пространствах Евразии в момент дальнейшего кризиса монгольской традиции управления повторится многократно. Как, впрочем, и использование имени конкретного чингизида для обозначения той или иной племенной или этнической группы, образовавшейся из числа воинов тех или иных улусов. Хотя сам Никудер был арестован, а его воины разверстаны по другим армейским частям, и он никогда не командовал людьми, которые стали называться никудерцами, его имя было использовано как политическая платформа. Никудерцами, или никудерейцами, стали называть воинов монгольских «тысяч», лояльных семье Чагатая, и в связи с этим противостоявших воинам других монгольских «тысяч», лояльных семье Тулуя. Лояльность политическому вождю становилась в монгольский период важным фактором самоидентификации кочевников, входивших в состав монгольских «тысяч» и предварительно лишённых традиционной племенной организации.

Вообще поведение воинов монгольских «тысяч» в период междоусобицы между чингизидами весьма показательно. Выше мы уже отмечали, что служившие в «тысячах» люди были лишены какой-либо альтернативы, кроме как продолжение службы в составе того или иного улуса чингизидов. В первую очередь это касалось именно воинов, вошедших в состав монгольских улусов и ведущих кочевое хозяйствование. В то же время в состав армий монгольских государств входили и другие войска. В Китае, например, это были местные формирования, централизованно финансировавшиеся государством. В Иране, Закавказье и на территории Руси зависимые от монгольских улусов местные владетели располагали собственными войсками. Однако основу монгольской традиции управления и политической организации составляли именно монгольские «тысячи», сформированные в произвольном порядке из числа различных кочевников Евразии.

Самый большой вопрос заключался в лояльности войск тем или иным соперничающим между собой чингизидам. При этом каждый случай в многочисленных конфликтах, происходивших от Монголии и Северного Китая до Средней Азии и Кавказа, был глубоко индивидуален. В ситуации выбора воины поддерживали того или иного чингизида исходя из самых разных обстоятельств, в том числе и по материальным причинам. После всех реформ Чингисхана к чингизидам перешли многие функции, за которые прежде отвечало традиционное племя. Обеспечение материальными благами для удовлетворения потребностей относилось к их числу. Например, перед битвой с Бараком Абага-хан «роздал войску много дирхемов и динаров, а эмирам оказал почёт и заверил добрыми обещаниями»^[462]. Естественно, что преимущество в обеспечении материальных потребностей войск было у тех, кто контролировал развитые оседлые районы с податным населением. Поэтому так много было примеров того, что войска и отдельные чингизиды стремились попасть на службу в богатый Китай к Хубилаю и его потомкам. Вполне могли обеспечивать лояльность войск и в улусах Джучи и Хулагу.

В то же время материальный фактор не всегда играл решающую роль в обеспечении лояльности. Например, «6 дзульхиддже 661 г. (11 октября 1263 г.) в Египет прибыл большой отряд татар, искавших убежище и пожелавших принять ислам. Это были сторонники Берке, отправившего их на помощь Хулаку, они находились при нём некоторое время: когда же между ним и между Берке произошло столкновение и усилилась вражда, то Берке написал им, чтобы они покинули Хулаку и прибыли к нему, а если не могут направиться к нему, то присоединились бы к войскам Египетских владений»^[463]. Судя по всему, это были люди из числа воинов Джучидов Булга, Кули и Тутара, убитых Хулагу, о чём говорилось выше. Они предпочли покинуть лагерь Хулагу, несмотря на то что последний мог наверняка предложить им неплохие материальные условия содержания. Несомненно, что фактор лояльности воинов тому или иному улусу чингизидов также имел большое значение. В некотором смысле монгольский улус пришёл на смену традиционному кочевому племени. Соответственно ориентация на улус и на конкретного лидера была вполне естественной для кочевников. Немаловажно и то, что в этот период все традиции кочевого общества были уже связаны с именем Чингисхана и его потомков. Поэтому легитимность власти в кочевом обществе могла быть только в пределах монгольской традиции.

В результате потрясений, произошедших в Монгольской империи после смерти Менгу-хана, монгольская традиция управления прошла проверку на прочность. Несмотря на то что многочисленные чингизиды многие годы вели друг с другом ожесточённые войны, традиционная племенная система кочевого общества нигде так и не смогла восстановить свои прежние позиции. Глубина и масштаб изменений, произошедших за годы строительства монгольской государственности в жизни кочевников Евразии, оказались слишком значительными. И хотя борьба между чингизидами действительно принимала жёсткий характер, важно, что происходила она в рамках монгольской традиции управления. Не было ни одного случая, когда была бы совершена попытка восстановить какое-либо из прежних традиционных племён.

Между тем раскол Монгольской империи окончательно стал реальностью. Даже отношения между дружественными друг другу государствами Хулагу и Хубилая стали затруднительными в связи с враждебностью дома Угедея, возглавляемого Кайду и территориально располагавшегося как раз между ними. Империя окончательно распалась на несколько частей, в которых начались собственные процессы государственного строительства. Каждое из государств, осколков Монгольской империи, в итоге стало её точной организационной копией, испытывающей в то же время сильноевлияние местных традиций государственного устройства.

8. Империя Юань

Одним из первых, кто, судя по всему, осознал явную бесперспективность и отсутствие целесообразности ведения борьбы за контроль над всей прежней территорией Монгольской империи, был наиболее влиятельный из чингизидов Хубилай. Косвенным подтверждением этого является его решение сконцентрироваться на завоевании Южного Китая в то время, когда ещё не было окончательно решено, как будут развиваться события на северных рубежах его китайских владений. Уже «в декабре 1267 г. Хубилай принял предложенный бывшим крупным сунским военачальником, перешедшим на сторону монголов, Лю Чжэнем план подготовки к окончательному завоеванию Сун»^[464]. Хотя в это время на севере ещё продолжались бои с враждебно настроенными по отношению к нему чингизидами. Напомним, что в 1269 году на реке Талас прошёл курултай сразу трёх семей чингизидов — Джучи, Чагатая и Угедея, решения которого были направлены против представителей четвёртой семьи — Тулуя. То есть против самого Хубилая и наследников его брата Хулагу, владения которых оказались разделены владениями враждебных им семей.

Однако Хубилай, судя по всему, уже не видел в своих противниках серьёзной угрозы для контролируемых им владений. Опираясь на Китай и его огромные ресурсы, он чувствовал себя достаточно уверенно в борьбе с ними. В то же время очевидно, что он не видел также и перспективы в деле восстановления единства всей Монгольской империи. Прошедший в Таласе курултай просто лишний раз убедил его в этом. Таким образом, в противостоянии чингизидов в конце шестидесятых годов XIII века сложилась патовая ситуация. Неудача похода чагатаида Барака на Иран в 1270 году только подтвердила это. Достигнутое равновесие сил не давало кому-либо из противоборствующих сторон возможности добиться решающего преимущества.

В этой ситуации в 1271 году Хубилай провозглашает новую династию и новую империю. Причём название для империи — Юань — было подобрано вполне по китайской традиции. В том же году начался период «триумфального шествия армии Баяна вдоль Янцзы по провинциям Хубэй-Аньхуй и сплошных предательств сунских военачальников»^[465]. Характерно, что, несмотря на враждебные отношения со своими родственниками из семей Джучи, Чагатая и Угедея, в это время Хубилай всё же имел возможность поддерживать связи со своим племянником ханом Абагой в Иране. В частности, «в 1271 году Хубилай-хан потребовал от своего союзника — монгольского правителя Ирана Абаги — мастеров-артиллеристов, умевших изготовлять сверхмощные осадные орудия. Исмаил и Ала ад-дин соорудили большое орудие и испытали его перед императорским дворцом»^[466]. Перевод военных специалистов из Ирана в Китай мог иметь место в случае, если бы враждующие чингизиды ранее достигли пусть временного, но компромисса. В его основе могло быть признание существовавшего на этот момент статус-кво. Это, в свою очередь, создало формальные условия для начала процессов государственного строительства самостоятельных монгольских улусов.

Созданное Хубилаем государство вполне восприняло китайские принципы организации государственного управления. И хотя это было всё ещё монгольское государство, но для жителей Китая оно уже выглядело как часть китайской государственной традиции. Характерно, что окончательное завоевание Хубилаем империи Сун и её присоединение к империи Юань было осуществлено по стандартной китайской бюрократической процедуре. «21 февраля 1276 г. сунский государь передал акт о капитуляции монгольскому командующему, и тот отрядил своих подчинённых в столицу, чтобы те подсчитали количество населения, денег и зерна, проверили склады и казначейства, собрали чиновничьи печати, карты и реестры населения»^[467]. Заметим, что капитуляция Сун выглядит уже не как завоевание китайской территории «варварами». Судя по всему, оно представляло собой вполне бюрократическое мероприятие, включавшее передачу по описи имущества от одной китайской бюрократии другой. И тот факт, что династия Юань имела монгольское происхождение, для южнокитайских чиновников и военачальников на местах было уже по большому счёту не так уж и важно. Принципиальным было то, что монгольское государство Хубилая было организовано на основании китайской традиции.

Завоевание империи Сун привело к объединению всей территории Китая в рамках одного государства. Соответственно, в распоряжении юаньских императоров оказались сосредоточены военные и материальные ресурсы этой огромной страны. Опираясь на них, империя Юань первым делом начала вести активные завоевательные войны по всему периметру китайских границ от юго-востока до юго-запада. На протяжении следующих двадцати лет после падения Сун юаньские войска совершали масштабные походы против Японии, Бирмы, Вьетнама, островов Явы и Суматры.

В этой связи возникает достаточно интересный вопрос: зачем империя Юань вообще организовывала столь колоссальные по напряжению сил и средств военные предприятия? Безусловно, завоевательные войны призваны обеспечить получение военной добычи, привести к увеличению податного населения. Можно говорить и о существовавшей у наследников Монгольской империи инерции продолжения процесса завоеваний, а также амбициях Хубилая.

Однако было и ещё одно важное практическое соображение. После завершения войны в Китае в распоряжении новой империи Юань оказались весьма значительные военные формирования, финансирование которых теперь осуществлялось из единого имперского центра. Это были не только набранные на севере Китая войска из числа северных китайцев, киданей и чжурчженей, но и бывшая армия империи Сун. Большая часть этой армии перешла на сторону Юань. С учётом масштабов ведения военных действий на китайской территории, начиная с первых походов Чингисхана и вплоть до завоевания Сун, можно предположить, что войска противоборствующих сторон в Китае, несомненно, были весьма значительны.

Завершение войны на территории Китая оставило большое количество войск, особенно из числа местного китайского населения, практически без дела. Соответственно, складывалась весьма сложная ситуация. С одной стороны, необходимо было обеспечивать из государственной казны значительное количество китайских солдат, с другой — нужно было следить за их лояльностью. Просто распустить лишние китайские войска было, очевидно, опасно для ещё не слишком стабильного положения «варварской» династии в Китае. Использовать их для борьбы с враждебными Хубилаю чингизидами на севере было нецелесообразно с политической и практической точки зрения. Войска из числа южных китайцев мало подходили для боевых действий в степях Монголии. В то же время борьба с чингизидами на севере требовала постоянного присутствия на северной границе большого количества войск из числа лояльных империи кочевых монгольских «тысяч». Только они по своим боевым качествам соответствовали войскам из других монгольских улусов и были приспособлены к ведению боевых действий в степных условиях. Следовательно, естественным образом сокращалось число надёжных войск для контроля ситуации в самом Китае.

В этой ситуации внешняя экспансия империи Юань против стран Юго-Восточной Азии и Японии выглядит как весьма практическое мероприятие. Эти войны, скорее всего, велись преимущественно силами китайских войск, например, из числа бывших солдат империи Сун. В связи с тем что потери в некоторых весьма масштабных экспедициях были действительно огромны, это позволило сократить численность китайской составляющей юаньской армии до приемлемого уровня.

Весьма показательно, как в 1280 году был организован масштабный морской поход на Японию. Кореец Хон Тхагу был назначен командующим флотом в 900 судов, 15 тыс. моряков и 10 тыс. корейских солдат. Корейский флот должен был перевезти армию из Северного Китая на японский остров Икисима. Одновременно на юге Китая армию и флот для данного похода формировал некий Фань Вэньху, полководец империи Сун, перешедший на сторону Хубилая^[468]. Очевидно, что в её состав главным образом вошли бывшие солдаты армии и флота империи Сун. В северной армии также, скорее всего, преобладали китайцы и чжурчжени. Хотя в походе участвовал ещё и главнокомандующий из числа монголов, некий Синь-ду, но собственно воинов из монгольских «тысяч» в армии вторжения в Японию наверняка было сравнительно немного. И дело не только в том, что кочевники мало приспособлены для морских походов, скорее они были больше нужны для ведения войны в Монголии и Восточном Туркестане против Кайду, как, впрочем, и для контроля ситуации в самом Китае.

Аналогичная ситуация имела место в тех войнах, которые империя Юань в 1285–1289 годах вела на территории Вьетнама. В 1282 году юаньская армия во главе с монгольским командующим Сагату на кораблях была направлена на юг Вьетнама в государство Чампу. Одновременно Хубилай потребовал от северовьетнамского государства Дайвьет пропустить его войска на юг, от чего северные вьетнамцы отказались. Весьма характерна оценка ситуации со стороны вьетнамцев. «Не только элита вьетнамского общества, но и широкие народные массы воспринимали противника в случае потери Дайвьетом реальной независимости в качестве истребителя и уничтожителя культуры, языка, национальной религии (культа предков), самого вьетнамского этноса, который мог быть ассимилирован китайскими переселенцами. Отсюда и столь яростное сопротивление противнику в последовавшей вьетнамо-китайской войне»^[469]. С точки зрения данного автора война воспринималась именно как борьба с Китаем. Принципиально ситуацию не менял тот факт, что китайской армией командовали монголы, а также находившиеся на их службе иностранцы вроде одного из полководцев мусульманина Омара. К тому же вместе с монгольской армией приходили китайские чиновники.

В ходе войны вьетнамцы нанесли юаньской армии ряд тяжёлых поражений. Показательно описание одной из решающих битв. Командовавший одной из армий монгол Тогхан был разбит в районе Ванкиепа. В сражении был убит один из китайских командующих Ли Хэн. Другой, Ли Гуань, собрав остатки войск и «спрятав Тогхана в бронзовом сосуде», бежал на север. На границе его снова разбили, Ли Гуань погиб, но Тогхан сумел уйти на север^[470]. Упоминание о «бронзовом сосуде» в данном контексте наверняка носит фигуральный характер, если уж монгольский командующий сумел всё-таки бежать из Китая. Скорее всего, этот образ должен был подчеркнуть тот факт, что именно китайцы играли главную роль в монгольской армии на территории Вьетнама.

Империя Юань вела также войны против государства Паган в Бирме, предпринимала попытку захватить в 1293-м остров Яву^[471]. Во всех этих войнах потери армии империи Юань были огромны, но в основном это опять же были выходцы из Южного Китая. Активные наступательные действия юаньской армии в Юго-Восточной Азии завершились примерно после 1293 года. Империя Юань окончательно обосновалась в естественных границах исторического Китая.

В то время пока юаньские войска вели наступательные операции к югу от границ Китая, на севере империя усиливала свой контроль над прилегающими к Китаю степными районами современных Монголии и Маньчжурии. Основные события развернулись вокруг расположенных здесь улусов родственников Чингисхана, его братьев, племянников. Судя по всему, в предшествующих войнах Хубилая с Ариг-бугой и Кайду данные улусы придерживались нейтралитета, сохраняя при этом внутреннюю автономию. Однако для централизованной системы власти в империи Юань существование в зоне её влияния автономных улусов отдельных второстепенных чингизидов было неприемлемо. Проблема заключалась не только в вопросе обеспечения их лояльности. Вопрос заключался в том, что для центральной власти в империи Юань было обременительно поддерживать договорные отношения со сравнительно небольшими владениями. Ситуация усложнялась тем, что данные владения располагались в стратегически важных для безопасности империи степях Маньчжурии. Поэтому продолжение их самостоятельного существования могло составить проблему для интересов империи.

Примерно в 1286 году на севере империи Юань была проведена административная реформа, были созданы провинциальные управления, которые существенно ограничили самостоятельность приграничных улусов. «В 1287 году в качестве реакции на реформу вспыхнуло восстание одного из чингизидов Найяня, которого поддержали другие чингизиды Хадан, Шидур и Кайду. В том же году был издан приказ об учреждении управления по умиротворению области Бэйцзин, которому подчинялся улус Найяня и который запретил последнему свободную кочёвку в его собственных владениях»^[472]. Наян был внуком Отчигина, младшего брата Чингисхана, казнённого за попытку захвата власти после смерти кагана Угедея. Автономный статус на территории Маньчжурии восточнее реки Ляохэ улусов Наяна и других чингизидов, Хадана и Шидура, при наличии в их распоряжении военной силы, создавал элемент политической непредсказуемости в непосредственной близости от владений Юань в Китае. Такая ситуация для империи была довольно опасна, так как самостоятельность данных улусов в любой момент могла привести к смене ими политической ориентации. Поэтому стремление Хубилая усилить контроль над северными территориями было вполне естественным. Но мы не знаем, что произошло сначала — попытка империи Юань превентивным образом обезопасить свои границы с помощью административной реформы или стремление Наяна и других чингизидов нанести удар по империи.

У явно сочувствующего Хубилаю Марко Поло, у которого он находился на службе, есть прямое указание на то, что «отрядил Наян посланцев к Кайду, наказывал ему Наян, чтобы шёл он на Великого хана с одной стороны, а Наян пойдёт с другой, отнимать земли и государство»^[473]. Есть также свидетельство Рашид ад-дина: «Рассказывают, что Наян-нойон с некоторыми из потомков Йисункэ-аки и другими царевичами изменил каану и решил перейти на сторону Кайду и Дувы. Войско каана выступило вслед за ними и сразилось, а они осилили это войско»^[474]. В любом случае угроза империи Юань была налицо. Если бы независимые улусы чингизидов на границах Китая со Степью все вместе с востока и запада выступили против Юань, то её положение стало бы напоминать положение любой китайской империи, вынужденной бороться с постоянным давлением со стороны северных и северо-восточных кочевников. Сложное положение на северной границе потребовало вмешательства самого Хубилая. Сначала был разбит Наян, затем потерпели поражение Хадан и Шидур. «В результате Хубилай овладел всеми аймаками слева от Ляохэ и создал в них тысячничества Восточной области»^[475]. Ликвидировав независимость улусов Хадана, Шидура и Наяна и взяв под прямой контроль северо-восточные степи, империя Юань тем самым защищала свои интересы в подконтрольном ей Китае, обеспечивая безопасность его территории со всей массой податного населения.

С подчинением северо-восточных улусов империя Юань закончила своё территориальное оформление. Она охватывала всю территорию Китая, в зависимости от неё в разное время находились части территорий Кореи, Вьетнама, Бирмы, Тибета. Одновременно в состав Юань входили степи Маньчжурии и собственно Монголии, расположенной за пустыней Гоби, а также большая часть оазисов Восточного Туркестана. Империя Юань была самым сильным и могущественным из числа образовавшихся к этому времени монгольских государств. К тому же наиболее целостным. Её политическое ядро Китай доминировал над всеми прилегающими территориями и одновременно был надёжно прикрыт от любого внешнего воздействия. Особенно важным был контроль всех северных по отношению к Китаю степей, где исторически образовывались политические объединения кочевников, стремившиеся оказывать давление на Китай.

Империя Юань опиралась на могущество объединённого Китая, однако, надо отметить, при этом сохраняла свои специфические особенности организации, обусловленные сформированной при Чингисхане монгольской традиции управления. Эти особенности оказали огромное влияние на практику управления монголами Китаем в отличие от прочих династий некитайского происхождения, которые когда-либо управляли этой великой страной.

Возможно, самое главное отличие заключалось в том, что в сравнении с киданями, чжурчженями или более поздними маньчжурами монголы в XIII веке ещё не представляли собой этнической общности. Монгольская государственность Хубилая была частью того государства, которое было создано Чингисханом. Базовой основой данного государства была монгольская армия. Выше указывалось, что это был скорее политический проект, нежели традиционное племенное объединение. К монголам, к монгольскому народу, относились все те, кто входил в состав армии. На ранних стадиях государственности в её состав в основном входили племена Монголии, расположенной за пустыней Гоби. Затем вошли тюркоязычные кыргызы с Енисея и многочисленные тюрко-, монголо-, тибето- и тунгусоязычные племена, проживавшие в приграничных с Китаем степях. На следующих этапах завоеваний армию пополняли различные тюрко- и ираноязычные кочевники. Естественно, что в разных монгольских улусах, возглавляемых отдельными чингизидами, состав армии мог сильно отличаться друг от друга. На западе монгольских владений преобладали тюркоязычные кочевники, на востоке — монголо-, тибето- и тунгусоязычные. Однако общим для всех монгольских государств было противопоставление входившей в их состав армии и зависимых оседлых народов.

Армия, которая в представлении потомков Чингисхана и была собственно «монгольским народом», доминировала над всеми прочими сообществами, будь то отдельные оседлые общины, государства или даже целые бюрократические системы, такие как Китай. И хотя при Хубилае была практически полностью воссоздана традиционная китайская система управления, в то же время в империи Юань продолжала существовать и самостоятельная политическая система, господствующая в том числе и над китайским бюрократическим аппаратом. Причём это не являлось политическим господством отдельного племени или этнической группы. Это было именно политическое доминирование собственно имперской традиции.

Фактически монгольская политическая традиция в Китае осуществляла внешнее управление над китайским обществом и государством. В этом смысле она не поддавалась ассимиляции, как это происходило обычно со всеми «инородцами», оказавшимися на территории Китая. Потому что ассимиляции может подвергнуться этническая группа, но невозможно ассимилировать имперскую традицию управления. Поэтому по мере естественного снижения эффективности управления империя Юань рухнула, так как не стала органичной частью китайской общественно-политической традиции и в конечном итоге была отторгнута ею.

Таким образом, в Китае после сложной эволюции монгольской традиции управления, созданной Чингисханом, фактически появился новый вариант китайской имперской государственности. С одной стороны, китайская традиция в конечном итоге смогла адаптировать монгольскую под свои правила организации, как это происходило до указанных событий и после них со многими «инородческими» династиями, владевшими Китаем. С другой — существовало серьёзное отличие монгольской системы правления от аналогичных систем во времена киданьской империи Ляо или чжурчженьской Цзинь. Это отличие заключалось в её большей эффективности, обусловленной тем, что монгольская государственная традиция во времена Юань не была связана этническими или племенными границами. Она так же, как китайская государственная традиция, носила имперский характер и доминировала над китайским обществом и его бюрократией. Разница заключалась в том, что она имела почти исключительно политический характер и не опиралась на культурную традицию, которая, в свою очередь, была бы связана с историей конкретного этноса.

Соответственно, при осуществлении монголами управления в Китае и стало возможным появление такого социально-политического явления, как уже упоминавшаяся выше группа сэму, в состав которой входили выходцы из стран, расположенных к западу от Китая. Более того, они были крайне необходимы для эффективного управления китайскими территориями, так как имели культурный иммунитет к китайской ассимиляции. Вплоть до самого конца империи Юань сэму являлись важной частью как армии, так и её управленческого аппарата. Наличие данной, постоянно пополняемой извне социальной группы позволяло империи Юань поддерживать свой внешний характер по отношению к китайской бюрократии и местной политической традиции, обеспечивать управление ею и одновременно противостоять культурному воздействию и последующей ассимиляции. Сэму фактически являлись политическим элементом, искусственно внесённым в обычную схему управления Китаем «инородческой» династией из числа кочевников для повышения её общей устойчивости.

Группа сэму в империи Юань была достаточно многочисленна и влиятельна. Например, до 1328 года в городе Дайду (Пекин. — Прим. авт.) существовала должность мусульманского судьи — кади. Кроме того, до указанного выше года, когда некий кипчак Яньтимур отстранил от власти выходцев из исламских стран, мусульманами были практически все первые министры империи Юань. Последним был первый министр при императоре Есунтимуре Давлатшах^[476]. Интересно, что чуть позже, в 1330 году при императоре Туг-Тимуре в заговоре против него были обвинены и казнены христианские чиновники из числа сэму. Такие как «Илья, сын высокопоставленного юаньского вельможи Изола (христианина, выходца то ли из Италии, то ли из Константинополя), его сестра Анасимусы и Мар, наместник в Шанду (судя по имени, сириец и несторианин)»^[477]. Много выходцев из сэму было и среди солдат в армии и гвардии. К примеру, «всего за время династии Юань насчитывалось 34 корпуса императорской гвардии, из них 12 корпусов составляли сэму, 5 — монголы, а остальные — китайцы. Монгольские воинские гарнизоны были размещены во всех провинциях Китая, в то время как войска, сформированные из кипчаков, канглы, карлуков, а также из других сэму уже при Хубилай-хане сконцентрировались в столице Даду и летней резиденции императора Шан-ду»^[478]. Кроме тюркских кочевников в составе армии и гвардии сэму служили также выходцы с Северного Кавказа — асы, а также русские и мусульмане из Средней Азии и Ирана. Причём набор наёмников для службы в гвардии осуществлялся вплоть до самого конца империи Юань.

Интересно, что особенно большое количество людей из числа сэму концентрировалось в китайской северо-западной провинции Ганьсу, расположенной на пути движения тех людей с Запада, которые всё время существования империи Юань направлялись в Китай для службы ей. Именно здесь располагалась историческая территория тангутского государства Ся, разрушенного монголами во время походов Чингисхана. Известно, что разгром тангутов был чрезвычайно жестоким и, соответственно, здесь могли быть обширные свободные земли для поселенцев. Преобладание среди них мусульман привело к тому, что в момент кризиса империи Юань именно ислам стал главным идентификационным признаком в их взаимодействии с новой китайской династией Мин. «Дети и внуки тех, кто населял область Тангут — китайцев, тангутов, монголов, уйгуров, тибетцев, персов и таджиков, уже в XIV веке слились в единую группу мусульман, говоривших в основном по-китайски. При воцарении китайской национальной династии Мин эта группа была полностью китаизирована и составила в итоге основу китайских мусульман северо-запада, частью которых явились современные хуэй»^[479]. В случае если это действительно так, то можно представить, что группа хуэй (дунган) может считаться ещё одним из очевидных результатов глубокого воздействия созданной Чингисханом монгольской имперской традиции на этническую историю народов нашего региона.

В свою очередь, китайская государственная традиция оказала глубокое влияние на монгольскую традицию управления. Последняя адаптировалась под условия существования в рамках централизованного государства с развитым бюрократическим аппаратом. Если на населённых мусульманами землях части монгольской армии постепенно трансформировались в отдельное военное сословие, если на открытых степных пространствах отдельные монгольские улусы зачастую обладали высокой степенью внутренней автономии, то в Китае монголы и находившиеся на их службе сэму были составной и привилегированной частью единого аппарата управления империей. При этом их потребности удовлетворялись из единой государственной системы распределения ресурсов. В 1265 году было «проверено 30.724 человека бедных и не имеющих скота из народа племени князя У-лу-дая. Император приказал ежемесячно выдавать на человека 2 доу 5 шэн риса»^[480]. В 1330 году «голодающему народу — 8400 монголам из пограничных племён император выдал по 3 дин бумажных денег, 2 куска ткани и зерно на два месяца и они отправлены обратно в свои племена»^[481]. Соответственно, в обстановке полной зависимости армии от государства в империи Юань не было объективных условий, которые бы способствовали повышению в дальнейшем самостоятельности отдельных монгольских улусов или «тысяч». Такая ситуация имела место в других государствах чингизидов в момент кризиса монгольской традиции управления. Однако в Китае этому препятствовала строгая централизация власти.

Важно отметить, что монгольская администрация в Китае при всей адаптации к китайской традиции старалась сохранять с ней дистанцию. Культура Китая, имевшая богатый опыт адаптации и поглощения разного рода пришельцев, не могла не оказывать серьёзного влияния и на монголов и на людей из сэму. Одним из способов поддержания изоляции от китайской бюрократии был выбор главного вектора развития государственной идеологии империи Юань. В Средние века религиозная принадлежность являлась основой идеологического выбора.

Среди бюрократии и в рядах армии империи Юань были широко представлены христиане как несторианского толка (найманы, кереиты, онгуты. — Прим. авт.), так и представители православной церкви (аланы), а также мусульмане — выходцы из районов Восточного Туркестана и Средней Азии. Кроме того, буддистами были тангуты. Представители основной массы кочевников Монголии в основном придерживались тенгрианского шаманизма. Завоевание Китая с его собственной культурной и религиозной традицией, основанной на конфуцианских ценностях, поставило перед имперской администрацией Юань сложный вопрос о выборе религиозной ориентации. Заимствование традиционной китайской системы управления предполагало также использование её важнейшей части — конфуцианских традиций. Это означало, что монгольская администрация империи Юань с течением времени потеряет свою идентичность и станет частью китайской традиции. Для Юань же было крайне важно поддерживать некоторую дистанцию во взаимоотношениях со своими китайскими подданными.

В то же время для монголов было невозможно сделать однозначный выбор в пользу ислама или христианства. Несмотря на то, что приверженцы этих религий составляли внушительную часть высшей юаньской бюрократии. Мусульмане и христиане были всё же наёмными чиновниками и солдатами на службе империи. Скорее всего, именно по этой причине выходцы из степной Монголии, большинство из которых исторически были тенгрианцами, не могли принять религиозный выбор представителей сэму. Важно также, что выбор христианства или ислама никак не помог бы во взаимодействии с основной массой податного населения — китайцами.

Возможно, что именно поиски идеологической, а значит, и религиозной альтернативы в империи Юань в итоге привели монголов к буддизму. «Утверждение монгольскими хаганами буддизма в качестве главной религии империи, с одной стороны, объяснялось их опасением растворения монголов в китайской этнической среде, с другой — диктовалось политикой, направленной на объединение для удобства управления с помощью одной религии разноязычных народов и племён империи, неодинакового вероисповедания, стоящих на различных ступенях культурного развития. Хубилай в 1260 году тотчас после вступления на трон возвёл тибетского Пагба-ла-му в сан имперского учителя веры и решил сделать буддизм главной религией»^[482]. Буддизм не был чуждой религией для Китая. По своему статусу в местном обществе он не уступал конфуцианским традициям, которые являлись составной частью китайской бюрократической системы.

В какой-то мере принятие монгольской элитой буддизма было одним из способов сохранить контроль над бюрократией. «В XIII–XIV веках эта самая военная степная аристократия вместе с представителями ханского рода переселяется из привольных степей в китайские города, перестаёт удовлетворяться прежними идеалами, а в религиозном отношении примитивным шаманством и, инстинктивно, из самосохранения сторонясь китайского влияния, охотно подчиняется духовному руководству тибетских лам, буддийских монахов, принимает буддизм, отвечающий её более высоким по сравнению с прошлым духовным стремлениям, привлекающий её пышностью своих обрядов, своей веротерпимостью к старым монгольским народным суевериям»^[483]. Впоследствии, уже после изгнания из Китая монголов, буддизм в форме ламаизма широко распространился в Монголии.

В совокупности все те обстоятельства, которые помогали монгольской имперской администрации управлять китайской бюрократией и сохранять при этом некоторую дистанцию в отношениях с нею, а также избегать ассимиляции привели к тому, что империя Юань воспринималась в Китае как внешняя, чужеродная сила. «В исторических сочинениях эпохи Юань встречаются этнонимы мэн-гу-жэнь (монгол) и особенно часто да-да (татар). В период Юань китайцы, уничижая монголов, в большинстве случаев называли их татары. За употребляемым ими названием «татар» скрывался смысл «дикий», «грубый». Например, в китайских книжках часто употребляются выражения «татарская угроза», «татарский гнёт», «перебьём всех татар», «изгоним татар». Этноним татар, широко распространившийся в китайском народе в эпоху Юань, обозначал не кочевников из татарских родов, а всех монголов»^[484]. Нежелание имперской администрации ассимилироваться только подчёркивало враждебность к ней китайского населения и неприязнь бюрократии. Хотя, несомненно, заслуживает внимания сам факт того, что монгольская администрация в империи Юань смогла сформулировать собственную концепцию управления Китаем. Тем самым избежать полного поглощения китайской культурой, в отличие от прочих кочевников, когда-либо приходивших к власти в этой стране.

В начале XIV века в империи Юань начался период нестабильности, сопровождавшийся серией дворцовых переворотов, в которых активно участвовала гвардия из числа сэму. «За 25 лет с 1308 года, когда хаганский престол занял Хайсан-Кулуг, по 1333 год, когда был коронован Тогон-Тэмур, находилось на престоле восемь каганов, из них 6 сменили друг друга всего за пять с небольшим лет — с 1328 по 1333 г.»^[485]. С тридцатых годов XIV века в империи Юань начались восстания. Среди прочих выделилось движение «красных повязок» под руководством Чжу Юаньчжана, войска которого в 1368 году захватили столицу империи Ханбалгасун (Пекин) и основали династию Мин. Последний юаньский император Тогон-Тэмур отступил на север. Однако борьба между новой китайской династией и лояльными Юань войсками продолжалась ещё сравнительно долго. Целый ряд провинций бывшей империи, в том числе Юньнань на юге Китая, Ляодунский полуостров в Маньчжурии на северо-востоке, а также провинции Сычуань, Шэньси и Ганьсу на северо-западе находились под управлением монголов до 1387 года^[486]. Борьба носила чрезвычайно ожесточённый характер. Во многом это было связано с тем, что находившиеся на службе Юань солдаты и чиновники из сословия сэму оказались в трудном положении в ситуации подъёма китайского национального движения и вынуждены были сражаться до конца.

Так, например, выходец из числа карлуков высокопоставленный юаньский чиновник, один из авторов написанной при монголах истории «династии Цзинь» некий Боянь Цзудао, в 1358 году возглавил сопротивление группы выходцев из сэму китайским отрядам «красных повязок» в провинции Хэнань. После понесённого поражения он вместе со всеми родственниками и другими представителями сэму ушёл на север и попытался укрепиться в лагере на территории современного города Аньян, но лагерь был взят штурмом. Бояня Цзудао было приказано взять в плен, после чего он был казнён^[487]. Несмотря на частные успехи монголов, например, в 1372 году они под командованием Кокэ-Тэмура разбили китайскую армию, тем не менее исход их противостояния с Китаем был решён. Значительное число воинов и чиновников из числа монголов и сэму отступила на север, многие погибли, а часть капитулировала.

Вопреки поражениям, потере Китая и отступлению на север монголы смогли не только удержать за собой собственно Монголию северней пустыни Гоби, но и частично сохранить степные территории, расположенные к югу от неё в непосредственной близости от Великой Китайской стены. Империи Мин не удалось отбросить монголов за пустыню Гоби. Соответственно, монголы автоматически заняли стратегически выгодное положение по отношению к Китаю. Они могли оказывать давление на Китай, добиваясь от него либо дани в виде подарков, либо преференций в торговле. Одновременно они стали оказывать воздействие на часть Великого Шёлкового пути, критически важного для Китая торгового пути на Запад. Естественно, что и Китай при Мин вернулся к прежней политике в отношении населения степей, расположенного к северу от китайских границ. Например, в периоды обострения отношений «правительство империи Мин, закрыв приграничную торговлю, проводило политику экономического давления на Монголию»^[488]. Между Китаем и монголами при империи Мин сложилась патовая ситуация. Китай не имел возможности нанести поражение монголам, а последние, в свою очередь, не могли вернуться к власти в Китае.

В то же время потеря Китая не могла пройти бесследно для монгольского государства. Первое время после бегства из Китая монголы старались поддерживать государственность империи Юань. Однако резкое сокращение доступных ресурсов вследствие прекращения поступлений из китайских источников создало условия для начала конкурентной борьбы за их перераспределение. «Бесконечные междоусобные войны, которые в течение более ста лет, начиная от падения Юаньской династии, происходили в Монголии, постоянные убийства и смены ханов, общий упадок и оскудение, всё это являлось результатом ожесточённой борьбы, которая началась между большими и малыми сеньорами, между феодалами-царевичами дома Чингиса и феодалами мелкими, вышедшими из родов монгольской степной аристократии, «тысячников» империи и сановников Юаньской династии»^[489].

Несомненно, изгнание из Китая может считаться кризисом монгольской традиции управления в её китайском варианте. В условиях степной Монголии, где оказались беженцы из Китая, вместо прежней структуры организации общества времён империи Юань начинают образовываться племена. Такой процесс характерен для всей территории, где располагалась Монгольская империя и её армия. Однако воздействие на традиционные племенные структуры во времена Чингисхана оказалось слишком глубоким. В результате образуются новые племена, несмотря на совпадение отдельных названий с названиями прежних племён.

Хотя после переселения в степь и происходило восстановление единства монгольского государства, например в XV — начале XVI века при Даян-хане и его преемниках, племена все больше играли основную роль в политической жизни. В Монголии не было соответствующей политической программы, способной привести к объединению племён. Вернуться в Китай было невозможно, ресурсов от торговли с Мин было недостаточно, структура организации государства упрощалась. В результате удержать племена вместе было практически невозможно. Даже власть преемников чингизида Даян-хана в конце концов ограничилась всего лишь границами племени чахаров. Последний из чингизидов чахарский Лигдэн-хан погиб в 1636 году в ходе наступления маньчжуров — новых претендентов на власть в Китае и прилегающих землях.

9. Улус Хулагу

Положение Хулагу и его преемников в Иране и Закавказье заметно отличалось от ситуации в других монгольских государствах. Хулагу появился в Иране только в 1256 году, в начале 1258-го его войска взяли Багдад, в следующем году — Халеб и Дамаск в Сирии. Однако после смерти в 1259 году кагана Менгу и начала войны между братьями Ариг-бугой и Хубилаем внимание Хулагу было отвлечено на события, которые происходили на востоке Монгольской империи. Во многом в связи с этим Египет смог перехватить инициативу в войне с монголами. В 1260 году египетские войска разбили в Сирии относившиеся к улусу Хулагу формирования Китбуки-нойона, выходца из найманов, по вероисповеданию христианина несторианского толка. Примерно с 1261 года началась серия войн с улусом Джучи, потребовавшая максимального напряжения всех сил Хулагу и его людей. В 1265 году Хулагу умер и уже к 1269-му улус, возглавляемый его сыном Абагой, оказался во враждебном окружении. С севера находился улус Джучи, с востока, со стороны Средней Азии — Чагатаиды, с юго-запада — находившийся под властью мамлюков Египет. Причём с восточной стороны улуса Хулагу, на границах провинции Хорасан, примерно на территории нынешнего Афганистана, находилась подчинённая Чагатаидам так называемая Никудерийская Орда. С ней Хулагуиды вели практически непрерывные войны. «Монголы Никудерийской Орды, начиная с 60-х вплоть до 90-х годов XIII века из года в год грабили и опустошали Хорасан, Систан, Керман и Фарс»^[490]. И хотя связи между улусом Хулагу и китайскими владениями Хубилая никогда полностью не прерывались, тем не менее положение Хулагуидов без поддержки извне, в частности из Китая, было довольно сложным.

Кризис в Монгольской империи, связанный со смертью Менгу-хана, произошёл в самый разгар возглавляемого Хулагу военного похода на юго-запад. Фактически у него не было достаточно времени, чтобы обосноваться на завоёванных его войсками территориях. Кроме того, Хулагу необходимо было обеспечить лояльность находившейся под его началом армии. Большая часть которой поступила в его распоряжение из улусов других чингизидов. В результате Хулагу физически уничтожил находившихся в составе его армии чингизидов из улуса Джучи и их воинов и затем вступил в ожесточённую борьбу с Джучидами. Главным образом для того, чтобы не дать им возможности оказать помощь одному его брату Ариг-буге в противостоянии с другим братом Хубилаем. Сам Хулагу в этой борьбе поддерживал Хубилая. И только когда стало очевидно, что восстановить Монгольскую империю под властью последнего не удастся, в Китае и в Иране начали строить собственные государства.

Несомненно, по времени это во многом было связано с тем курултаем, который провели в 1269 году на Таласе чингизиды из трёх враждебных Тулуидам семей, где было принято решение о создании коалиции, направленной против потомков Тулуя, Хубилая и сына Хулагу Абаги. Это решение фактически отрезало друг от друга иранские и китайские владения Тулуидов. Именно в этот момент раскол империи стал политической реальностью. В 1270 году наследник Хулагу Абага-хан выдержал в Хорасане нападение со стороны соединённых сил улуса Чагатая и Угедея, решение о котором было принято как раз на курултае в Таласе. В том же году в Иран «приехали послы от каана и привезли для Абага-хана ярлык, венец и дары, чтобы он стал вместо славного своего отца ханом Иранской земли»^[491]. Одновременно свои поздравления с победой над Бараком прислал и глава улуса Джучи Менгу-Тимур^[492]. Это означало, что новые монгольские государства окончательно разделили между собой зоны влияния. Возможно, что как раз 1270 год и можно считать началом создания на базе улуса Хулагу самостоятельного монгольского государства, получившего позднее название государство ильханов. Напомним, что в 1271 году Хубилай провозгласил в Китае империю Юань и в том же году начал генеральное наступление на империю Сун. Тем самым потомки Тулуя и в Китае и в Иране признали, что воссоздать Монгольскую империю под властью их семьи стало невозможным.

В состав нового государства вошли территории Ирана, всё Закавказье, Месопотамия с Багдадом, часть Малой Азии. Власть ильханов признавали армянские владения в Малой Азии, а также Румский султанат, занимавший центральную часть полуострова. Контроль над таким числом территорий с многочисленным оседлым населением объективно ставил улус Хулагу по своему значению и богатству на условное второе место среди прочих монгольских государств после империи Юань в Китае. Нельзя не отметить также, что одним из факторов стабильности улуса Хулагу на этапе его становления наверняка было наличие значительной военной добычи. Она была захвачена в ходе успешного похода, совершённого ещё при жизни хана Менгу.

Очевидно, что военная добыча, захваченная в 1258–1259 годах в ходе завоевательных войн в Месопотамии, Сирии и Малой Азии, осталась в полном распоряжении Хулагу. В результате Хулагу имел достаточно средств для оплаты услуг всех тех воинов из разных монгольских улусов, которые были несколькими годами ранее переданы под его командование. Одновременно Хулагу сохранил прежнюю мусульманскую администрацию на завоёванных территориях, в частности в Багдаде, и мог рассчитывать на продолжение ею процедуры сбора налогов. В то же время зависимые отмонголов территории в Иране и Закавказье ещё до появления Хулагу были охвачены переписью населения и регулярной системой налогообложения. Все эти огромные ресурсы оказались после распада империи под контролем Хулагу и его потомков. Это не могло не сыграть свою роль в последующих событиях. Например, у Рашид ад-дина упоминалось, что в тот момент, когда Абага-хан в 1270 году готовился в Хорасане к сражению с соединёнными силами потомков Чагатая и Угедея, он «роздал войску много дирхемов и динаров, а эмирам оказал почёт и заверил добрыми обещаниями»^[493]. В условиях борьбы чингизидов друг с другом способность выплачивать вознаграждения войскам была одним из ключевых преимуществ, которое целиком зависело от наличия в распоряжении чингизида эффективной системы эксплуатации оседлого населения.

Интересно, что историки из числа завоёванных монголами представителей местного оседлого населения стремились подчеркнуть в качестве преимуществ того или иного монгольского правителя его способность быть ответственным правителем и уважать интересы местного населения. Так, выше упоминалось, что китайские историки указывали на Хубилая как на правителя, который заботится о порядке и оседлом населении. Аналогичным образом Рашид ад-дин при описании столкновения Абага-хана с Бараком подчёркивает, что во время похода Абага-хан «постановил, чтобы ни одна душа не причиняла вреда даже одному колосу»^[494]. А на обратном пути «он (Абага-хан. — Прим. авт.) так пошёл назад в Ирак и Азербайджан, что в пути от такого множества войск и челяди ни одной твари не было нанесено ни на кончик волоса беспокойства»^[495]. Вопрос здесь по большому счёту не в том, соответствовали Хубилай или Абага данным им характеристикам или нет. Для представителей местных элит в Китае и Иране было важно, что Хубилай и Абага были способны интегрироваться в обычную практику управления государством согласно китайским (в случае с Хубилаем) или мусульманским (в случае с Абагой) традициям. Для монгольских же правителей на этом этапе принципиально важным было налаживание стабильного процесса поступления доходов с оседлых территорий для удовлетворения своих нужд и потребностей своей армии.

Несомненно, что, столкнувшись с необходимостью строить собственное государство на территориях Ирана, Закавказья, Малой Азии и Месопотамии, Хулагу и его потомки оказались также в ситуации выбора идеологии, как, впрочем, и их родственники в Китае и в улусе Джучи. Однако в отличие от них Хулагу и его потомки находились в зоне интенсивного противостояния между христианами и мусульманами, продолжавшегося с момента начала крестовых походов в XI веке. В этой ситуации выбор той или иной религии фактически означал выбор одной из сторон в религиозном конфликте.

Среди подданных улуса Хулагу были широко представлены и мусульмане и христиане. Мусульманами, суннитами и шиитами были жители Ирана, отдельных частей Малой Азии и Закавказья, Месопотамии, Сирии. Христиане среди собственно монголов были представлены несторианами. Среди зависимых от монголов народов христианами были армяне-григориане с территории Закавказья и из Киликии в Малой Азии, православные греки и грузины. Кроме того, в Сирии проживали приверженцы католической церкви. У самого Хулагу мать была христианкой из числа несториан.

Ситуация выбора для монголов осложнялась ещё и тем, что уровень организации государства был примерно одинаков и в мусульманских и христианских владениях, входивших в состав улуса Хулагу. Здесь не было ситуации однозначного доминирования одной государственной традиции, как в Китае, или заметного превосходства заимствованной из Хорезма мусульманской традиции организации государства, как в улусе Джучи. В истории Вартана Великого приводится любопытная фраза Хулагу, якобы сказанная им автору примерно в 1264 году: «Наши братья за то готовы вести с нами войну, что мы любим христиан, что христианство существует в нашем доме; они же любят татчиков (мусульман. — Прим. авт.) и в их доме религия татчиков»^[496]. Хотя, безусловно, надо учитывать, что армянский историк мог выдавать желаемое за действительное, но тем не менее при Хулагу и его первых преемниках вопрос о выборе той или иной религии, а значит, и идеологии, ещё не был окончательно решён.

Христиане, безусловно, рассчитывали на то, что монголы Хулагу сделают выбор в пользу христианства. Это позволило бы кардинально изменить расстановку сил на Ближнем Востоке. Цитата из Вартана Великого подтверждает, что определённая работа в этом направлении велась. Нельзя также не учитывать, что основным противником улуса Хулагу был мусульманский Египет и принявший ислам правитель улуса Джучи Берке. В египетском источнике ибн абд-аз-Захыра приводится выдержка из письма султана Египта хану Берке, датируемого 1262 годом: «Пришло уже несколько известий о том, что Хулавун (Хулагу. — Прим. авт.) ради своей жены и вследствие того, что она христианка, установил у себя религию креста и предпочёл твоей религии почитание веры жены своей, да поселил католикоса неверного в жилищах халифов»^[497]. Насколько справедливы эти утверждения, сегодня сказать трудно, но они лишний раз демонстрируют, какая неоднозначная ситуация складывалась в государстве Хулагу с выбором религии, а значит, и идеологии государства. Нередки были ситуации, когда некий «монгольский эмир Иринчин из племени кераитов, христианин несторианского толка, подарил церкви маар Шалита в Марате, в которой были потреблены члены его фамилии, большую деревню»^[498]. Безусловно также что монгольские правители улуса Хулагу не могли не учитывать тот факт, что принципиальные противники их государства были мусульманами. Но тем не менее, несмотря на потенциальную возможность принятия христианства, в конечном итоге выбор в государстве Хулагуидов был сделан в пользу ислама. Естественно, возникает вопрос: почему именно ислам?

И здесь, как и в улусе Джучи, ключевое значение, скорее всего, сыграло доминирование мусульман в системе управления государством. Мусульманская администрация оставалась на своих местах и осуществляла основные функции по текущему управлению и сбору налогов. Естественно, что контроль над управлением усиливал влияние мусульман на жизнь государства Хулагуидов. По мере того как заканчивался период активных завоевательных войн с их военной добычей, упорядоченный сбор налогов становился главным источником доходов. Причём уровень доходов государства должен был быть выше, чем в улусе Джучи, где значительная часть монгольской армии размещалась в степи и в большей степени самостоятельно обеспечивала свои потребности. Соответственно она меньше нуждалась в финансировании со стороны государства.

В улусе же Хулагу армия из кочевников располагалась на свободных пространствах внутри оседлых территорий и нуждалась хотя бы в частичном, но в то же время регулярном обеспечении со стороны государства. В связи с тем что христианские территории Грузии, Армении и армянской Киликии управлялись собственными правителями и платили дань, главным источником доходов государства стали налоги, собиравшиеся с мусульманских территорий. Последние находились под непосредственным управлением монгольской администрации. В первую очередь речь шла о бывшем Багдадском халифате и Иране. Монголы управляли здесь, используя местную администрацию, состоящую из мусульман. Тесные контакты между монгольской элитой и мусульманскими чиновниками в Иране, Ираке и Азербайджане не могли не привести к распространению ислама среди язычников монголов. Проповеди христианства могли иметь частный идеологический успех, но агитация мусульманского административного аппарата оказалась в итоге эффективнее.

Несомненно, что вошедшие в состав государства Хулагуидов территории Ирана, Ирака, Малой Азии и Закавказья, при правильной эксплуатации обеспечивали высокие доходы. «По словам ал-Кашканди, и сам ордынский хан (глава улуса Джучи. — Прим. авт.) не мог сравниться с хулагуидским ильханом по части доходности и благоустроенности своих земель»^[499]. Соответственно, Хулагуиды могли обеспечивать потребности своей армии которая находилась в основе государственной организации.

Вопрос об армии в государстве Хулагуидов чрезвычайно интересен. «Тысячи» монгольской армии, составленные из воинов различного этнического происхождения, среди которых выходцы из Монголии составляли уже явное меньшинство, размещались по всей территории государства. В частности, из них формировали гарнизоны отдельных городов, например Багдада. Но в то же время «тысячи» сохраняли традиционную форму организации, принятую по всей территории Монгольской империи. Они продолжали вести кочевой образ жизни. Выше упоминалось, что после разгрома египетскими войсками в 1260 году Кит-Буки-нойона последние захватили семьи его воинов, а также их скот. Соответственно, для улуса Хулагу основной вопрос заключался в том, как разместить армию по завоёванной территории Ирана и Закавказья. При этом не потеряв её эффективности и главного преимущества — отсутствия необходимости полностью оплачивать содержание воинов.

В отличие от ситуации в монгольской империи Юань в Китае и в улусе Джучи в государстве Хулагуидов природные условия благоприятствовали размещению войск в непосредственной близости от крупных оседлых центров. Практически по всей территории Ирана, Закавказья, Малой Азии и Месопотамии оседлые территории соседствовали со сравнительно небольшими степными пространствами, удобными для ведения кочевого хозяйства. Это не только знаменитая Муганская степь в современном Азербайджане и степи Анатолии в современной Восточной Турции. По всему Ирану и Закавказью оседлые территории и степи располагались чересполосно. «Иран, как и сопредельные страны — Азербайджан, Армения, Малоазиатское нагорье, отчасти Месопотамия, — богат обширными территориями пастбищ равнинных (особенно в северном Иране и Хузистане), низкорослых и высокогорных (особенно в Курдистане, Луристане, Кермане и Хорасане), пригодных для летнего и зимнего кочевания (кышлаги и яйлаги)»^[500]. Соответственно, было возможно разместить армейские «тысячи» на степных участках по соседству с основными оседлыми центрами государства. Здесь они могли поддерживать традиционный образ жизни, удовлетворяя при этом свои минимальные потребности за счёт кочевого образа жизни. Рашид ад-дин весьма образно описывает обычную хозяйственную жизнь представителей правящего дома Хулагу в конце XIII века. «Новруз же отправился в Дерегез, своё зимнее стойбище. Ту зиму царевич Киншу, согласно указу, зимовал в Герате. Когда пришла весна, царевич Газан из Мерва перекочевал в Серахс и задержался там на несколько дней, а затем перешёл в Каратепе близ Серахса, чтобы дать скоту нагулять тела»^[501]. Паралелльно «тысячи» выполняли полицейские функции, контролируя положение дел в соседних с ними оседлых территориях. При этом обеспечение всех остальных потребностей войск обеспечивалось государством за счёт регулярно собираемых налогов. Таким образом осуществлялось сочетание преимуществ кочевого образа жизни с регулярной государственной службой.

В результате в государстве Хулагуидов кочевники различного этнического происхождения, входившие в состав «тысяч» монгольской армии, постепенно заняли место политической и военной элиты обычного мусульманского государства. В истории того же Ирана таких примеров было немало. В частности, примерно на той же самой территории в XI–XII веках власть находилась в руках тюркских кочевников сельджуков. В то же время существовала и серьёзная разница в системе управления между сельджуками и монголами. Монголы сохранили свою военно-политическую организацию и смогли интегрировать её в традиционную систему управления мусульманским государством.

Напротив, племенная организация сельджуков быстро адаптировалась к местным условиям и стала составной частью обычной жизни мусульманского общества. Сами племена были отодвинуты на периферию государственной жизни, в частности в степные районы Малой Азии. В условиях жизни в мусульманском обществе племена постепенно деградировали и теряли своё политическое значение. Сельджукские султаны и эмиры правили уже согласно мусульманской традиции управления государством. Найти место для племён в этой традиции было сложно. Можно, к примеру, вспомнить конфликт, который произошёл в 1153 году между сельджукским султаном Санджаром и самостоятельными огузскими племенами. Родственные сельджукам огузские племена кочевали на территории Хорасана и выплачивали подати султану за пользование пастбищами. Они не были интегрированы в систему управления государством и при первом же серьёзном конфликте Санджару пришлось с ними воевать. В сражении он был разбит и попал в плен.

Про тех же огузов хорезмшах Атсыз писал правителям Систана, Гура и Мазандарана: «Это племя (огузы), люди неповиновения и сборище вражды, по-прежнему находится на своих местах. Пока они не будут уничтожены, дела мира не придут в порядок»^[502]. Независимые кочевые племена часто являлись источником политической нестабильности для государства в Иране, Средней Азии. Однако «тысячи» монгольской армии не были племенами. Они представляли собой воинские формирования на службе государства, продолжавшие вести при этом кочевой образ жизни. Именно военная дисциплина и отсутствие племенной анархии позволили монгольским «тысячам» занять в структуре мусульманского общества позицию военного сословия. Таким образом монгольская традиция способствовала адаптации массы природных кочевников к условиям оседлых мусульманских государств. Данные государства постоянно нуждались в выходцах из кочевых племён для службы в армии, но опасались сохранения ими их племенной системы организации, потому что это вносило элемент анархии в обычную жизнь мусульманского общества.

Впоследствии, когда монгольская традиция управления стала переживать серьёзный кризис, «тысячи» бывшей монгольской армии стали постепенно преобразовываться в племена. В условиях децентрализации государства они начали играть самостоятельную политическую роль, продолжая доминировать над подконтрольными им оседлыми центрами. Конкуренция между племенами стала главной характерной чертой периода кризиса. Одновременно инерция существования монгольской традиции привела к тому, что племена в борьбе за влияние стремились к воссозданию прежней государственной системы, где они бы играли роль военного сословия.

В 1282 году скончался Абага-хан. Отсутствие строгой системы престолонаследия привело к конфликту интересов внутри семьи Хулагу. Ханом стал брат Абаги Ахмед, однако его власть начал оспаривать другой брат Аргун. В 1284 году противоречия привели к междоусобной войне, в которой Ахмед был убит, и ханом стал Аргун. Как и в других межмонгольских столкновениях, враждующие друг с другом чингизиды были вынуждены конкурировать друг с другом за поддержку армии. Например, когда Аргун узнал о том, что Ахмед послал против него войско, «он отправил гонцов в казнохранилище Гургана, чтобы предоставили всё, что есть в наличии, и послал в мастерские Нишапура, Туса и Эсфераина, чтобы поставили одежду. В течение двадцати дней доставили много денег звонкой монетой, вещей, украшенных драгоценными камнями, драгоценных камней и одежды, и Аргун поделил их между эмирами и дружинами»^[503]. В ситуации общей нестабильности влияние армии возрастало автоматически. Её поддержка становится ключевым фактором политического успеха или неудачи того или иного чингизида.

В 1291 году умер Аргун-хан. После короткой междоусобицы между эмирами по поводу преемника ханом стал его племянник, сын хана Абаги Гейхату. При этом хане заметно выросла самостоятельность командиров отдельных «тысяч» армии. Хан должен был во всевозрастающих объёмах оплачивать их лояльность и поддержку. Причём характерно, что в этот период основные потребности войска оплачивались за счёт государственной казны или предоставления так называемых ассигновок (бератов) на получение средств с того или иного податного округа. «Масса рядовых воинов, в большинстве кочевников, вместо земель получала содержание частью натурой, частью деньгами. Это содержание, дававшееся и невоенным чинам, обозначалось персидским словом «джамэги» — «одежда, платье»»^[504]. Слабость центральной власти означала, что ей приходилось всё больше платить своей армии. Нехватка средств приводила к поиску дополнительных возможностей для доходов. Именно в этот период времени в Иране происходит неудачная попытка введения бумажных денег по китайскому образцу. «Поскольку Гейхату был государем весьма щедрым, делал чрезмерные подарки и денег в мире ему не хватало, он одобрил это дело (выпуск бумажных денег. — Прим. авт.)»^[505]. Бумажные деньги были выпущены в конце 1294 года, под страхом смерти всех торговцев вынудили принимать их. Это сразу спровоцировало начало кризиса денежного обращения, прекращение торговли, и в том же году эксперимент был отменён. Этот пример лишний раз подчёркивал, что использовать китайский опыт было невозможно без китайской системы организации государства и общества и соответствующего чиновничьего аппарата.

Между тем недовольство в армии и обществе всё время возрастало. Армии не хватало денег на содержание, а общество находилось под давлением бессистемной, но крайне жёсткой эксплуатации со стороны армии, происходившей на основании выданных ассигновок (бератов). Особенно это было характерно для периода смут. В частности, весьма показательна ситуация с возмущением против центральной власти Газана, сына Аргун-хана. Находившиеся под его командованием в восточных провинциях государства войска оказались в очень тяжёлой ситуации из-за отсутствия денег. «Гейхату не посылал хорасанскому войску денег, а войска там собралось много и они испытывали затруднения»^[506]. В конце концов Гейхату прислал Газану «несколько харваров бумажных денег и принадлежностей для их изготовления, как то белой бумагой и печатью. Газан-хан сказал: «В Мазан-даране и в этих краях от сильной сырости железные изделия и оружие недолговечны, как же бумага может быть долговечной. И приказал всё сжечь»»^[507]. Политический и экономический кризис в государстве усиливался и как следствие этого в 1295 году Гейхату был убит. В том же году началась борьба между чингизидами Газаном и Байду за власть в государстве. При этом Газан опирался на хорасанские войска, а Байду на части армии из Багдада и Азербайджана. В этой борьбе Газан победил и стал новым ханом. В это же время он принял ислам.

Став ханом, Газан предпринял определённые усилия, чтобы восстановить управляемость государством. «Он приказал, чтобы все соблюдали свой путь, друг друга не обижали, не раздували смуты и беспорядка и без берата с алтун-тамгой ни одной душе не давали бы ни данека денег»^[508]. Были предприняты усилия по наведению порядка в армии, что встретило сопротивление. В частности, произошёл мятеж армейских тысяч ойратов, расположенных в Диярбакыре в Малой Азии, мятежники ушли в Сирию. Затем были волнения войск в Хорасане^[509]. Рашид ад-дин приводит интересное высказывание Газан-хана, обращённое к армии. Он сказал: «Я-де не держу сторону райатов-тазиков. Ежели польза в том, чтобы всех их ограбить, то на это дело нет никого сильнее меня. Давайте будем грабить вместе. Но ежели вы в будущем будете надеяться на тагар и столовое довольствие и обращаться ко мне с просьбами, то я с вами поступлю жестоко. Надобно вам поразмыслить: раз вы райатов обижаете, забираете их волов и семена и травите хлеба, то что вы будете делать в будущем»^[510]. Интересно, что хан фактически убеждает своих воинов в необходимости беречь райатов. Несмотря на всю пропагандистскую направленность текста Рашид ад-дина, очевидно, что Газан уже не мог не считаться с армией, которая становилась все более серьёзной и, главное, самостоятельной политической силой.

Прежняя система снабжения и управления армией не могла обеспечить сохранение порядка в государстве. Государство уже не могло свободно распоряжаться своими войсками. К примеру, когда в 1296 году Газан для отражения нападения с востока войск Кайду и Дувы приказал направить в Хорасан «тысячи» с запада своих владений из Аррана, это вызвало их острое недовольство и привело к мятежу. «Нас-де для того Газан посылает в Хорасан, чтобы жён наших и детей здесь (в Арране. — Прим. авт.) поделили и отдали хорасанскому войску»^[511]. Во многом в связи с необходимостью наладить систему управления армией, что для монгольской традиции управления было эквивалентно управлению государством вообще, Газан был вынужден провести реформы. «При Газан-хане владения — икта были розданы всем монголам — воинам ополчения, причём под икта были выделены многие округа. Хотя формально это была милость со стороны Газан-хана, но фактически указ, изданный в 1303 году, был у него вырван настойчивыми требованиями воинов»^[512]. Переход к икта, классической формуле восточного условного владения в обмен на обязательства по отношению к государству, в частности военную службу, означал дальнейшую эволюцию монгольской государственности в направлении к традициям государственности мусульманской.

Новым здесь было то, что субъектом, который приобретал икта от государства, был не конкретный владелец, а воинская часть, армейская «тысяча». Фактически Газан-хан приспособил местные организационные традиции под нужды монгольской армии. «Лучше нам те области из наших владений, по которым расположены пути следования наших войск и их летние и зимние стойбища и где они постоянно бесчинствуют и силой захватывают деревни и райатов, целиком отдать в икта войскам, определить долю каждой тысячи, чтобы они владели ею, считали своей, и их глаза и сердца были сыты. Поскольку в настоящее время большая часть воинов страстно желает иметь поместья и вести земледелие, то, когда они получат поместья — икта, они достигнут своей цели и казне не нужно будет каждый год тратить на их дела и будет добывать из неё средства для жизни. Когда мы войску предназначим области, а также предназначим область для содержания необходимых ямов, для прокорма царевичей и хатун и на другое необходимое содержание, то у нас будет меньше расходов, людей требующих и просящих станет немного и в тех нескольких местах, которые не являются местом прохождения и пребывания войск и останутся на наши личные расходы, без труда можно наладить строгий порядок»^[513]. Разделение территории государства на условные владения «тысяч» неизбежно вело к его децентрализации.

Прежняя система концентрации власти в руках государства теряла свой смысл. Теперь «тысячи» армии, расквартированные по соседству с оседлыми территориями, становились самодостаточными в экономическом отношении. Причём возможности хана по их использованию в военных целях также становились весьма ограниченными. «Он (Газан-хан. — Прим. авт.) сделал так, что войску одной стороны не приходится ходить на помощь на другую сторону»^[514]. Следовательно, вопрос о переходе экономической самостоятельности в политическую был только вопросом времени. Равно как вопросом времени было восстановление на базе самостоятельных армейских «тысяч» на качественно новой основе прежней, более привычной для кочевников племенной системы организации.

Новые племена носили преимущественно монгольские названия, хотя использовали в общении тюркский язык. Они явились результатом эволюции «тысяч» монгольской армии. Выше указывалось, что монгольские названия «тысяч», а затем племён, скорее всего, были связаны с тем, к какому из тех или иных племён Монголии XIII века принадлежал командный состав армии. При том, что сами тысячи формировались из самых разных людей, среди которых доминировали выходцы из прежних тюркских племён, старые организационные структуры которых были разрушены во время монгольского завоевания.

Впоследствии, в момент кризиса монгольской государственности в Иране, политическая власть на местах перешла как раз к новым племенам, образовавшимся на месте прежних монгольских «тысяч». После смерти Абу-Саида, который был ханом после Газана (1316–1335), страна раскололась на владения крупных племён. Азербайджан оказался под властью семьи Чобанидов, выходцев из племени сулдуз, Ирак стал владением династии Джелаиридов из монгольского племени джелаир, в Хорасане обосновалась фамилия Курбани из племени ойрат^[515]. Характерно, что аналогичная ситуация складывалась и в соседней с Ираном Средней Азии. Однако интересно, что эволюционизировавшие из монгольских «тысяч» новые племена Ирана не образовали надплеменной общности, вроде тех, что сформировались в Мавераннахре под названием чагатаи, в Семиречье — моголы или в Центральном Афганистане — никудерейцы.

Иранские сулдузы, джалаиры, ойраты и другие не смогли сохранить свою племенную идентичность и в конечном итоге растворились в иранской политической традиции. Возможно, дело в том, что эти племена в конкретных условиях Ирана не смогли сохранить организационные особенности. Элита племён была слишком интегрирована в мусульманскую систему управления и для неё было очень непросто сохранить влияние своего племени как изолированного военного сословия. Политическая система мусульманской государственности в итоге фактически отторгла привнесённую извне монгольскую традицию. Сохранившие кочевой образ жизни бывшие члены привилегированного сословия — монгольских «тысяч» заняли в Иране место, которое исторически принадлежало другим иранским и тюркским кочевникам — курдам, лурам и другим.

Вскоре после смерти хана Абу-Саида в Хорасане в 1337 году началось восстание сарбадаров, которые смогли создать здесь своё государство. Движение сарбадаров (дословный перевод с фарси сарбадар — «голова с виселицей», «человек готовый пожертвовать своей жизнью», синоним для арабского термина «федаин») также было следствием кризиса монгольской государственности.

Несомненно, что для оседлого населения, платившего налоги, власть монгольского государства была обременительной. Кризис монгольской традиции управления создал условия для выхода на политическую арену местного зависимого оседлого населения. «По словам Захир ад-дина Мар Аши, «райаты Хорасана попали в стеснённое положение и тирания вышла из пределов, особенно таджикский народ дошёл до края гибели и люди вышли из терпения»»^[516]. Ситуация усугублялась тем, что господствующее в монгольских государствах в Иране и Средней Азии военное сословие говорило главным образом на тюркском языке, в то время как податное население в основном использовало фарси. Кроме того, сарбадары выступали под шиитскими лозунгами, в то время как элита племён и местные оседлые владетели в основном были суннитами. В 1353 году сарбадарами был убит последний хан улуса Хулагу Тугай-Тимур, на этом закончилась политическая история монгольского государства в Иране. На некоторое время сохранилась только традиция.

10. Средняя Азия и Улус Чагатая

Становление монгольской государственности в регионе Средней Азии и прилегающих степных территориях заметно отличалось от ситуации в других государствах, образовавшихся на месте распавшейся Монгольской империи. Основная причина этого заключалась в том, что вплоть до начала XIV века здесь фактически было двоевластие. Семьи Угедея и Чагатая делили между собой власть в регионе. При этом их ставки находились недалеко друг от друга, примерно в бассейнах рек Иртыш и Или и их основным противником была монгольская империя Юань.

В этой ситуации оседлые районы Средней Азии обеспечивали потребности одновременно улусов и Чагатая и Угедея. Причём сегодня практически невозможно определить, каким именно образом данные улусы распределяли между собой контроль над среднеазиатскими территориями. Известно, что в начале XIV века произошло столкновение между «царевичами домов Угедея и Чагатая между Самаркандом и Ходжентом»^[517]. Кроме того, интересную информацию можно получить также из высказываний главы улуса Угедея Кайду, приведённых у Рашид ад-дина. Примерно в 1270 году Кайду обратился к своим военачальникам: «Несколько лет Борак высасывает соки из наших владений. Мы скушали золота на том, чтобы он правил своим владением, а мы своим. Мы послали гонцов, чтобы они доставили налоги с наших владений и после того много раз посылали гонцов с требованием денег, но им не дали и их побили»^[518]. Соответственно, можно предположить, что хотя интересы улуса Угедея были широко представлены во внутренних оседлых районах Средней Азии, но Кайду и его люди в связи с доминированием здесь Чагатаидов сталкивались со сложностями в получении доходов со своих среднеазиатских владений.

Ситуация изменилась в 1270 году, когда Барак потерпел серьёзное поражение во время своего похода в Иран. Кайду не преминул этим воспользоваться и в результате дом Угедея на тридцать с лишним лет занял доминирующее положение в регионе Средней Азии. Причём иранский поход Барака провалился во многом из-за разногласий с входившими в состав его войска чингизидами из улуса Угедея, которые закончились военными столкновениями. Об этом очень подробно рассказал Рашид ад-дин. По возвращении Барака в Среднюю Азию ему пришлось столкнуться с войсками Кайду. В самый разгар похода Кайду против его владений Барак умер. После его смерти Чагатаиды решили признать власть Кайду. Некие чингизиды из улуса Чагатая, Мубарекшах, Чопай и Капан, обратились к Кайду со следующими словами: «Отныне Кайду-ага наш господин, всему, что он прикажет, мы повинуемся и покоряемся». На что Кайду ответил: «Раз вы меня желаете, то я тоже исполню то, что относится на счёт сострадания и отдам вам ваше добро и ваши владения»^[519]. В результате Чагатаиды сохранили свои владения в Средней Азии, но, судя по всему, вынуждены были занять подчинённое положение по отношению к улусу Угедея.

Во главе улуса Чагатая после смерти Барака встал его сын Дува. В состав данного улуса формально входили большая часть Средней Азии без Хорезма и присырдарьинских городов, включая часть Восточного Туркестана на востоке и прилегающие к иранскому Хорасану территории современного Афганистана на западе. Однако возможности центральной власти были весьма ограниченны. С одной стороны, Чагатаиды находились в некоторой степени в зависимости от Кайду, вплоть до смерти последнего. С другой — на всей территории Средней Азии шли постоянные войны.

В частности, в 1273 году войска Абага-хана из улуса Хулагу разорили Бухару. «После этого Бухара в течение семи лет (вероятно, 1275–1282 гг.) не существовала вовсе»^[520]. Территория Средней Азии географически была легко доступна для нападений со всех сторон, в частности со стороны Ирана и Китая. Это самым серьёзным образом мешало становлению государственности. В связи с тем, что не было возможности наладить стабильно действующую администрацию, способную обеспечить регулярную эксплуатацию оседлых территорий. Но самое главное — отсутствие стабильности и соответствующего административного аппарата не давали возможности интегрировать монгольские «тысячи» и местное оседлое население в рамках одной государственной системы. В то же время природно-географические условия в Средней Азии были очень похожи на аналогичные условия в Иране и Закавказье. Они также позволяли размещать монгольские «тысячи» на степных пространствах, расположенных в непосредственном соседстве с оседлыми территориями. Здесь они могли сохранять кочевой образ жизни, как и «тысячи» в соседнем Иране. Это имело далекоидущие последствия.

В Иране при Хулагуидах существовал центральный аппарат управления, который был способен контролировать монгольские «тысячи», расположенные по всей его территории, включая их в единую государственную систему. Взамен государство обеспечивало «тысячам» большую часть их потребностей, ограничивая в то же время их произвол по отношению к оседлому населению. Напротив, в улусе Чагатая до начала XIV века не было единого стабильного авторитетного государственного аппарата управления, заинтересованного в регулярном налогообложении и способного проявлять минимально необходимую заботу о налогоплательщиках. В результате монгольские «тысячи», ведущие кочевой образ жизни, абсолютно доминировали над соседними с ними оседлыми территориями, а это зачастую приводило к угнетению там хозяйственной деятельности.

Для ведущих постоянные войны чингизидов неважно, были ли это потомки Чагатая и Угедея, гораздо большую ценность представляли лояльные им войсковые формирования, нежели податное население с оседлых территорий. В трудных ситуациях они позволяли своим воинам удовлетворять свои потребности за счёт грабежа и военной добычи. «С этими междоусобиями персидский историк Вассаф связывает полный упадок земледелия и торговли в Мавераннахре и Туркестане. В Мавераннахре культурные традиции были настолько продолжительны, что о полном исчезновении городов и земледельческих посёлков не могло быть и речи, но в более северных областях постепенно установилось то положение, о котором говорил арабский автор Омари, писавший со слов человека, бывшего в Туркестане. «В Туркестане теперь можно найти только развалины, более или менее хорошо сохранившиеся. Издали видишь хорошо построенное селение, окрестности которого покрыты цветущей зеленью. Приближаешься к нему в надежде встретить жителей, но находишь дома совершенно пустыми. Все жители страны — кочевники и нисколько не занимаются земледелием»»^[521]. Особенно сильно пострадала городская и оседлая жизнь в бассейне реки Или в Семиречье.

Не самым ответственным было также отношение к зависимым от них оседлым территориям со стороны чингизидов. «Из рассказа анонимного историка XV века можно заключить, что грабежи проводились не только войсками врагов, но и войсками самого чагатайского хана. По этому рассказу, Эсен-Бука и Кебек выступили со своими войсками против врагов, вторгшихся со стороны Кара-Ходжа: Эсен-Бука шёл из Кашгара, Кебек — из Алмалыка. Первый опустошал всё на своём пути, в расчёте, что таким образом врагу ничего не достанется, а в случае победы можно будет легко восстановить культуру»^[522]. Выше по тексту приводились слова чагатаида Барака, который в 1268 году говорил своим соратникам, что «царство за нами не удержится. Поэтому самое лучшее сейчас — разорить грабежом эти цветущие края и начнём с Самарканда»^[523]. Разорение земель было одной из причин невозможности сформировать единую систему управления. В то же время отсутствие системы управления государством не давало возможности остановить разорение и упадок оседлых земель. А то, что в одном пространстве находилось сразу два политических центра, улусов Угедея и Чагатая, только усугубляло ситуацию.

Однако примерно в 1301 году ситуация изменилась. В этом году войска империи Юань нанесли тяжёлое поражение одновременно войскам и Кайду и Дувы. «В Западной Монголии, в горах Цзеганшань воины, которыми командовал кипчак Чжанур, почти полностью истребили войско Дувы. Будущий юаньский император Хайсан, наблюдавший за этим сражением, сказал: «О таких жестоких битвах я не имел представления»»^[524]. В том же году умер глава улуса Угедея Кайду и власть перешла к семье Чагатая. Сначала потомков Угедея возглавил сын Кайду Чапар, но затем в ходе возникшей междоусобицы между улусами Угедея и Чагатая Чапар потерпел поражение и в итоге покорился Дуве. В 1306 году последний умер, ханом стал его сын Кебек, который в 1309-м в ходе курултая, закрепившего окончательную победу Чагатаидов, уступил место хана улуса своему брату Эсен-Буке. Затем после его смерти, в 1318 году, ханом снова стал Кебек и был им до 1326 года.

Таким образом, в результате борьбы между монгольскими улусами в данном регионе остался только один политический центр, а улус Угедея сошёл с политической сцены. И в этот момент в улусе Чагатая начались попытки наладить процессы государственного строительства. Не случайно, что как раз при Кебеке и начали чеканить серебряные монеты с именем хана. Эти монеты можно «рассматривать как первые общегосударственные монеты чагатайской династии чингизидов»^[525]. Для сравнения можно вспомнить приведённые выше данные, что первые самостоятельные монеты улуса Джучи начали чеканиться на территории Булгара в 1260-х годах, затем в Крыму — в 1270-м, в Хорезме — в 1279-м и в Сарае — в 1282 году. Собственные деньги с именем хана — это не только важный элемент государственного строительства, но и необходимое условие для налаживания денежного обращения в стране. В свою очередь, денежное обращение было важно не только для развития экономики в целом и торговли в частности, но и для функционирования системы налогообложения в интересах центральной ханской власти. В противном случае экономические отношения и сбор налогов основываются в основном на натуральном обмене, а это естественным образом ослабляет позиции центральной власти в процессе перераспределения средств в государстве.

Всё это автоматически усиливало позиции тех структурных единиц, из которых состоит государство. В нашем случае это монгольские улусы и «тысячи». Поэтому тот факт, что к чеканке собственных денег приступил только хан Кебек, после того как Чагатаиды остались единственной силой в среднеазиатском регионе, говорит о том, что они начали процессы государственного строительства значительно позже остальных чингизидов и в значительно более худших условиях. Последнее касалось не только факта значительного разорения в ходе длительных войн подконтрольных оседлых территорий Средней Азии, но и отношений с собственной армией.

Надо отметить, что длительные войны и отсутствие стабильного правления не могли не оказать серьёзного влияния на структуру организации улуса Чагатая. В его состав, как и в остальных монгольских государствах, входили улусы отдельных чингизидов. Последние, в свою очередь, состояли из отдельных «тысяч». Они были разбросаны по огромной территории от гор Алтая до границ Хорасана, занимая все пространства, пригодные для кочевого образа жизни. Но так как в улусе Чагатая на первом этапе его существования, скорее всего, не было единого центра сбора и перераспределения налогов, то большая часть потребностей «тысяч» монгольской армии удовлетворялась на местах за счёт прямой эксплуатации зависимого оседлого населения.

Соответственно влияние хана основывалось почти исключительно на монгольской политической традиции. У него в распоряжении не было эффективной бюрократической организации, которая контролировала бы денежные и товарные потоки в стране и обеспечивала дополнительные каналы воздействия на местные власти. В связи с этим неизбежно ослабевали связи не только между отдельными улусами и даже отдельными «тысячами», но и между всеми ними и ханской властью. Большинство из улусов и «тысяч» могли удовлетворять свои потребности самостоятельно. В первую очередь это касалось тех «тысяч», которые размещались внутри территории Средней Азии, на степных пространствах в непосредственной близости от её крупных оседлых центров.

Такие степные участки, где можно было вести кочевой образ жизни, находились практически везде — рядом с Самаркандом, недалеко от Бухары, в Вахшской долине и т.д. «Тысячи» монгольской армии, которые занимали эти участки, выполняли полицейские функции по отношению к оседлому населению. Они также занимались сбором налогов в пользу хана, по его требованию выставляли воинов в походы. Но соседство с оседлым населением и необходимость обеспечивать контроль над ними отличали их от тех аналогичных «тысяч» монгольской армии, которые базировались на открытых степных пространствах. В частности, на территории современного Казахстана, в Семиречье и в бассейне реки Иртыш. Последние в большей степени зависели от ханской власти, нежели те «тысячи», которые находились внутри оседлой территории Средней Азии. Это сыграло свою роль в дальнейших событиях.

Чагатаидские ханы, очевидно, вполне осознавали суть проблемы. Помимо налаживания денежного обращения в государстве они стремились также усилить свой непосредственный контроль над главной частью своих владений в Средней Азии. Данная территория могла обеспечивать государству наибольшие доходы. Хан Кебек был первым правителем улуса Чагатая, который перенёс свою ставку из Алмалыка, расположенного в долине реки Или, в Мавераннахр. Он «построил для себя дворец на расстоянии двух с половиной фарсахов от города Нахшеба, по нижнему течению Кашка-Дарьи. В смысле дворец монголами даже в Монголии употреблялось слово «карши». По этому названию город Нахшеб получил название Карши, сохранённое им до сих пор»^[526]. Переселение хана Кебека во внутреннюю часть Средней Азии, поближе к основным оседлым владениям этого региона, скорее всего, было связано с его стремлением взять под контроль деятельность проживавших здесь «тысяч» своего войска. В первую очередь его должны были беспокоить вопросы сбора местных налогов.

В целом уровень централизации власти в чагатайском государстве в тот период времени был весьма невысок. Кебек приступил к государственному строительству в сложных условиях. Судя по всему, в начале XIV века уже были практически самостоятельны никудерейцы, формально входившие в улус Чагатая. Они находились на территории современного Афганистана, в основном в его западной горной части. В 1316 году враждебный Кебеку чагатайский царевич Ясавур,который опирался на никудерейцев, разорил Мавераннахр в Средней Азии и увёл людей в город Газни на юге Афганистана. Впоследствии Кебек вернул их в Балх, расположенный к северу от гор Гиндукуша^[527]. В 1318–1319 годах тот же Ясавур вёл самостоятельную войну против монгольского государства в Иране, совершая нападения с территории Афганистана на провинции Хорасан и Мазандаран^[528]. В 1319 году Ясавур был разбит войсками под командованием будущего хана чагатайского государства Ильчигидая.

Но главная проблема Чагатайского улуса заключалась в том, что уже при Кебеке стало очевидно, что произошёл рост самостоятельности отдельных «тысяч» монгольской армии. Постепенно они стали трансформироваться в отдельные племена. Характерный показатель связан с тем, что как раз в этот период времени в истории Средней Азии начинают снова фигурировать названия племён. Они всё чаще выступают как активные участники политического процесса, что фиксируется источниками. Процесс появления племён из-под руин прежней улусной системы являлся общей тенденцией для монгольских государств. Он был тесно связан с кризисом монгольской политической традиции. Поэтому появление названий племён в качестве самостоятельных участников политического процесса может служить косвенным показателем кризиса монгольской традиции. Быстрее всего это процесс происходил там, где у племён была возможность получить контроль над экономическими ресурсами зависимых от них оседлых территорий.

Этот процесс и вынудил Кебека провести реформу в государстве. «Вместо прежней удельной системы, при которой уделы назначались представителям ханского рода, по реформе Кебек-хана территория всей страны была поделена на мелкие административные и податные округа — Тюмени (собственно «десять тысяч») во главе с кочевой тюрко-монгольской знатью»^[529]. Фактически вместо прежних улусов чингизидов власть на местах перешла к армейским «тысячам», которые стали идентифицировать себя как качественно новые племенные образования. Ликвидация лишнего управленческого звена в виде чингизидов, возглавлявших отдельные улусы, должна была усилить центральную государственную власть, но, с другой стороны, вела к её неуклонному ослаблению. Реформа Кебека просто зафиксировала накопленные за предшествующие годы в монгольской системе управления изменения. Возросшая самостоятельность «тысяч» постепенно трансформировалась в самостоятельность племён. Причём в большей степени она была обусловлена способностью той или иной «тысячи» обеспечивать свои потребности, и в первую очередь в ремесленной и земледельческой продукции. Естественно, что «тысячам», расположенным по соседству с оседлыми центрами Средней Азии, это было сделать проще, чем тем, кто проживал на открытых степных пространствах. Соответственно и восстановление племенных структур внутри Среднеазиатского региона происходило быстрее и эффективнее, чем в степи.

Наиболее крупные, влиятельные и одновременно хорошо известные историкам племена улуса Чагатая этого времени все проживали во внутренних районах Средней Азии. «Главных родов было четыре: барлас, джалаир, арлат и каучин. Естественно, они получили уделы первыми и в лучших районах их распределения: для барласов были пожалованы долины Кашка-Дарьи, с главным городом Шахрисябзом, джалаиров — бассейн Сыр-Дарьи, с главным городом Ходжентом, арлатов — Северный Афганистан, каучинов — бассейн верховьев Аму-Дарьи. Уделы-тюмени в западных владениях державы Чагатаидов получили и представители других родов, пришедших в Мавераннахр с ханом»^[530]. Однако маловероятно, что указанные четыре крупных племени заняли данные земли согласно воле хана Кебека. Скорее можно предположить, что сделанное им пожалование зафиксировало уже сложившуюся расстановку сил и указанные выше племена занимали свои территории задолго до его реформы. Напротив, их величина и влияние в государстве как раз и были обусловлены тем, что они контролировали богатые оседлые территории. В частности, с более раннего периода времени осуществляли там полицейские функции, когда они ещё не были известны под своими племенными названиями, а являлись просто «тысячами» монгольской армии. А в условиях отсутствия в государстве эффективного центрального аппарата управления полицейские функции легко могли дополняться функциями обеспечения сбора налогов с зависимого населения. В связи с тем, что налоги в значительной степени собирались в натуральном виде, то часть из них вполне могла оставаться в распоряжении «тысяч».

Поэтому переселение Кебека в Мавераннахр наверняка было связано с необходимостью усиления ханской власти, в том числе и в вопросе сбора налогов. Возможно также, что выбор района Кашка-Дарьи для переселения хана был не случайным. Именно здесь проживали барласы, которые, судя, в том числе, и по последующей истории, были крупнейшим из самостоятельных племён внутренних районов Средней Азии. Позднее, в середине XIV века, именно выходцы из числа барласов разрушили единство чагатайского государства. Именно из этого племени происходил Тимур. Очевидно, что и во время Кебека, за примерно тридцать лет до распада улуса Чагатая, барласы были серьёзной силой, с которой чагатайские ханы должны были считаться и стараться их контролировать.

Интересно также, что в приведённой выше цитате В. Бартольд упоминает среди крупнейших племён улуса Чагатая тех, кто проживал во внутренних районах Средней Азии. При этом он не называет другие племена данного улуса, которые хорошо известны по последующим событиям. В частности, это касается дуглатов, из которых затем вышел знаменитый историк Мирза Хайдар Дулати. И это несмотря на то, что все они в этот исторический момент входили в состав одного государства и имели равный статус. Разница заключалась в том, что указанные в работе Бартольда арлаты, барласы, каучины и джалаиры находились в Средней Азии, а остальные размещались главным образом за её пределами. То есть проживание в непосредственной близости с оседлыми территориями и контроль над ними были напрямую связаны с доступом к ресурсам, что вело к повышению статуса и значения той или иной монгольской армейской «тысячи». И это находило своё отражение в источниках и работах историков.

Здесь стоит ещё раз напомнить, как именно формировались «тысячи» монгольской армии. Выше говорилось, что данные «тысячи» формировались из различных людей, которые соответствовали двум важнейшим критериям. Первый — они в основном должны были быть выходцами из кочевых племён. Это было связано с тем, что кочевой образ жизни был наиболее удобной формой организации монгольской армии, так как позволял обеспечивать большую часть её потребностей за счёт кочевого хозяйства. Второй — максимальная лояльность системе, которая достигалась тем, что у различных кочевников, вошедших в состав армии Монгольской империи, не должно было быть какой-либо альтернативы в виде существования того или иного традиционного племени.

В результате «тысячи» комплектовались выходцами из различных кочевых племён, в основном тюркского происхождения, а во главе них ставились надёжные люди, которые должны были пройти школу гвардейцев-кешиктенов. Главным образом они были уроженцами Монголии и принадлежали к самым разным племенам, в основном небольшим, в лояльности которых у семьи Чингисхана не было сомнений. Поэтому среди тысячников монгольской армии, указанных в источниках, было больше всего джалаиров, хунгиратов, урудов, мангутов и других, но очень мало представителей крупных племён Монголии — найманов, кереитов, татар и других, представители которых наиболее упорно сопротивлялись установлению власти семьи Чингисхана. Соответственно, логично предположить, что составленные в основном из тюркских кочевников новые «тысячи», которые возглавляли тысячники из числа барласов, джалаиров, аргынов, хунгиратов и других выходцев из степной Монголии, получали своё название по племенной принадлежности последних.

Такая версия позволяет объяснить, откуда в Средней Азии, Иране и Золотой Орде оказалось такое большое количество названий монгольских племён, при том, что столь массовое переселение уроженцев Монголии в процессе их завоеваний всегда вызывало сомнение у сторонних наблюдателей. Хотя, например, академик Бартольд считал, что «большое количество названий монгольских народностей, встречающихся среди названий кочевых родов в Средней Азии в XIV веке, заставляет полагать, что впоследствии в Туркестан пришло более значительное количество монголов»^[531]. Но всё же гораздо логичнее предположить, что монгольские названия племён связаны с эволюцией монгольской армии и государственности.

В связи с тем, что при образовании Монгольской империи разрушение организационной структуры прежних традиционных племён как монгольского, так и тюркского происхождения носило тотальный характер, то в момент её кризиса происходило образование принципиально новых племён. И образовывались они на базе прежних «тысяч» монгольской армии. Такими племенами как раз и были указанные выше барласы, арлаты, каучины, джалаиры, как, впрочем, и многие другие.

Характерно использование термина «каучин» в качестве племенного названия — так назывались привилегированные части армии Монгольской империи — лишний раз подтверждает, что новые племена стали результатом эволюции её воинской структуры. По мере развития кризиса монгольской политической традиции кочевники, составлявшие военное сословие чингизидских государств, естественным образом переходили к привычным формам организации. И происходило это под новыми племенными названиями. Данные названия оказались в Средней Азии не в результате миграции монгольских племён, а вследствие того, что командный состав монгольской армии составили представители различных исторических племён Монголии.

Кебек умер в 1326 году. Вслед за ним ханами Чагатайского улуса последовательно были его братья Ильчигидай и Дурра-Тимур. После смерти Дурра-Тимура, примерно в 1331 году, ханом стал ещё один брат Кебека Тармаширин. Он был первым чагатаидом, который официально принял ислам. Тармаширин был убит в 1334 году в ходе восстания, которое возглавил его племянник Бузан, сын хана Дурра-Тимура. Бузана, в свою очередь, около 1335–1336 годов свергли восставшие эмиры. Ханом стал некий Халил, сын чагатаида Ясавура. Следующим ханом стал некий Джанкши, который перенёс ставку из Мавераннахра обратно в Алмалык. В 1338 году Джанкши был убит своим братом Ийсун-Тимуром. Его низложили в следующем 1339 году. Ханом стал потомок Угедея Али-Султан, затем чагатаид Мухаммад-хан и, наконец, брат Халила, сын Ясавура Казан^[532]. Примерно в 1346–1347 годах он погиб в борьбе с восставшими эмирами, которых возглавлял эмир племени каучин Казаган^[533]. После этого основной улус Чагатая раскололся на две части. В одной, западной, власть перешла в руки знати отдельных племён, в другой, восточной, образовался новый улус, эмиры которого избрали себе ханом некоего Туглук-Тимура. Была ещё и третья часть наследства улуса Чагатая — это Никудерейская Орда, занимавшая центральные районы современного Афганистана на границе с входившим в состав иранского государства Хулагуидов Хорасаном. Каждая из трёх частей имела свою собственную историческую судьбу. Однако все они стали результатом эволюции монгольской традиции управления в специфичных географических и политических условиях того региона, в котором они находились.

Существует чрезвычайно интересный вопрос, который имеет прямое отношение к теме нашей работы, о том, по каким критериям произошёл распад чагатайского государства на две и даже три части, если считать ещё и никудерейцев. Можно предположить, что распад улуса в первую очередь был обусловлен кризисом монгольской государственности, составной частью которой была армия, представлявшая собой его военное сословие.

Выше указывалось, что в развитых оседлых районах крупные племена, расположенные с ними по соседству, осуществляли не только полицейские функции в интересах государства, но в той или иной степени контролировали также и сбор налогов. По мере ослабления ханской власти роль племён в налогообложении оседлых территорий начинала расти. Уже во времена Кебека этот процесс, судя по всему, зашёл очень далеко. Его попытки взять под свой контроль племена, расположенные в оседлых районах Средней Азии, дали лишь кратковременный эффект. В конечном итоге ему пришлось узаконить пребывание племён, в первую очередь барласов, джалаиров, каучинов и арлатов, на занятых ими территориях. Хотя весь улус Чагатая при Кебеке был поделён на тюмени, новые административные единицы, связанные с племенами, понятно, что качество территорий, оказавшихся под непосредственным контролем последних, оказалось неодинаковым. Одни племена проживали рядом с оседлыми центрами, другие на открытых степных пространствах. У одних была возможность самостоятельно получать доходы от близлежащих территорий, другие обеспечивали себя главным образом за счёт кочевого хозяйства. При этом недостающие потребности последних удовлетворялись за счёт перераспределения ресурсов с помощью государства.

В условиях кризиса центральной власти проживавшие в Мавераннахре племена барласов, джалаиров и других имели несомненное экономическое преимущество перед теми племенами, которые проживали в том же Семиречье, в бассейнах рек Или и Иртыш. Естественно также, что племена Мавераннахра воспринимали племена Семиречья как нежелательных конкурентов в борьбе за контроль над ресурсами оседлых территорий, таких как тот же Самарканд, Ходжент, Шахрисябз и другие. Более того, по мере ослабления ханской власти последние Чагатаиды, скорее всего, также стали восприниматься племенами Мавераннахра в качестве реальных и опасных конкурентов в борьбе за контроль над подконтрольными им ресурсами.

В итоге в условиях постоянной нестабильности в последние годы существования чагатайского государства элита племён, проживавших во внутренних оседлых районах Средней Азии, решила взять власть в свои руки. Они перестали испытывать необходимость в одном из ключевых элементов монгольской традиции управления — семье Чингисхана, сохранив формальное уважение к бывшей правящей династии. И в результате находившиеся в Средней Азии племена, после убийства в 1346 году чагатаида Казана, стали самостоятельно управлять своими владениями.

Однако в следующем 1347 году инициативу проявляют те племена, которые проживали в восточной части бывшего улуса Чагатая. Эмир Пуладчи из крупного племени дуглат провозгласил новым ханом чингизида Туглук-Тимура, объявив его внуком чагатайского хана Дувы. Таким образом восточные племена выразили недовольство ситуацией, когда живущие в Средней Азии племена взяли под свой контроль все оседлые районы с податным населением. Для тех же дуглатов и других восточных племён из Семиречья самостоятельность западных племён подразумевала полное прекращение поступления необходимых им ресурсов из оседлых районов Средней Азии.

Характерно, что в этот момент для восточных племён Чагатайского улуса ханская власть Чагатаидов носила такой же формальный характер, как и для племён западных. В этом смысле западный эмир Казаган ничем не отличался от восточного эмира Пуладчи. Это лишний раз подтверждает сомнительная история происхождения Туглук-Тимура^[534], объявленного восточными племенами новым ханом. Самостоятельность племён восточной части Чагатайского улуса была одного порядка с самостоятельностью его западных племён. Она являлась прямым следствием кризиса в этом государстве монгольской политической традиции. Разница заключалась в том, что западные племена не испытывали острой нужды в государстве. Они предпочитали самостоятельно эксплуатировать ресурсы зависимых от них территорий. В то время как восточные племена, потеряв доступ к ресурсам Средней Азии, напротив, заявили о своём намерении восстановить монгольскую государственность.

После этого история двух частей бывшего улуса Чагатая, вернее, двух частей его военного сословия, пошла разными путями, и у них была разная историческая судьба. Среднеазиатские племена получили общее название — чагатаи, из их среды впоследствии вышел знаменитый эмир Тимур, а племена Семиречья и Прииртышья стали называться моголы, а образованное ими государство затем приобрело название Моголистан. «Восточная часть этого удела (улуса Чагатая. — Прим. авт.) состояла из собственно Моголистана («страны монголов»), который в исторических хрониках конца XIV–XV веков на персидском языке именуется Джете, то есть страной разбойничьей вольницы. В территориальном отношении этот обширный регион был ограничен Сыр-Дарьей, Сарысу, Балхашем, Иртышом и южными склонами Центрального Тянь-Шаня»^[535]. Что характерно, указанная территория практически полностью занята открытыми степными пространствами.

Показательно, что и среди моголов (восточные племена), и среди чагатаев (западные племена) можно было встретить названия одних и тех же племён. Например, одно из главных чагатайских племён барласы, а также джалаиры, встречались и среди моголов. В то же время одно из главных могольских племён — дуглаты — было представлено и среди чагатаев. Например, «из этого рода (дуглатов. — Прим. авт.) происходил пользовавшийся полным доверием Тимура эмир Давуд, муж его сестры Кутлуг-Туркан»^[536]. Это лишний раз подтверждает высказанный ранее тезис о том, что распределение тех или иных племён и их названий по территории ранних монгольских государств носило случайный характер. В это время они являлись структурными подразделениями единого целого — монгольской армии улуса Чагатая.

В результате отделения западных племён восточные племена бывшего улуса Чагатая, которые затем получили название моголы, оказались отрезанными от ресурсов Средней Азии. Их положение осложнялось тем, что вследствие длительных войн между улусом Чагатая и империей Юань сильно пострадали оседлые территории Восточного Туркестана. После отделения Средней Азии восточнотуркестанские оазисы остались единственным возможным источником поступления земледельческой и ремесленной продукции для нужд племён восточной части улуса Чагатая.

Примерно до конца XIV века оазисы Восточного Туркестана входили в состав империи Юань. «Идикутское княжество (государство уйгуров со столицей в Бешбалыке. — Прим. авт.) постоянно отражало набеги кочевников Хайду-хана и тем самым выполняло роль военного оплота юаньской династии, которая таким образом реализовывала свои планы по обеспечению безопасности и мира в северо-западных пограничных землях юаньского Китая. Войска Хайду — Дува во время своих набегов доходили до Илийского края, а династия Юань, выдвинув свои войска вплоть до передовых опорных баз в районе Алмалыка, рассчитывала целиком и полностью усмирить население Восточного Туркестана»^[537]. Военные действия носили крайне ожесточённый характер, территории переходили из рук в руки и подвергались разорению. Однако «в 1286 году Хайду захватил Бешбалык, который являлся опорной военной крепостью монгольских войск империи Юань в Восточном Туркестане»^[538]. Затем уйгурские идикуты вместе с юаньскими войсками были вынуждены оставить другие города и удалиться на территорию северо-восточного Китая, в провинцию Ганьсу.

Соответственно, оазисы Восточного Туркестана остались в распоряжении улуса Хайду, а затем Дувы и других Чагатаидов. Однако ценность этих территорий для монгольского государства была невысокой в связи с их значительным разорением. «Илийский край, где в домонгольское время существовали многочисленные населённые пункты, после XIV века перестал существовать как центр развитой оседло-земледельческой культуры»^[539]. Безусловно, разорение не носило абсолютного характера, оседлые центры здесь продолжали существовать и в этот период. Другое дело, что Восточный Туркестан не мог в полной мере обеспечить потребности кочевых племён, проживавших на обширных степных территориях бывшей восточной части Чагатайского улуса. По крайней мере, по своему экономическому потенциалу Восточный Туркестан не был равноценен Средней Азии.

Стоит отметить, что объявление в 1347 году дуглатами во главе с эмиром Пуладчи чагатаида Туглук-Тимура ханом делало его такой же номинальной фигурой, как и последующее провозглашение подставных ханов элитой чагатаев. Но дальнейшее развитие чагатаев и моголов привело впоследствии к восстановлению авторитета ханской власти чингизидов в Моголистане и одновременно к её полному исчезновению в государстве Тимура и его потомков, Тимуридов. Чрезвычайно интересно, почему всё произошло именно так и какое это имеет отношение к монгольской традиции управления?

Скорее всего, дело в том, что монгольская традиция, включающая в качестве ключевого элемента признание власти чингизидов, была в наибольшей степени востребована именно на открытых степных пространствах. Проживавшие в степи кочевые племена, произошедшие из бывших «тысяч» монгольской армии, нуждались в монгольской традиции и чингизидах в первую очередь для сохранения государственности. Последняя была им необходима для обеспечения их потребностей. Государство, возглавляемое чингизидами, приобретало дополнительный легитимный статус и могло претендовать на власть над оседлыми обществами. А такая власть была необходима для обеспечения регулярного поступления в кочевые общества ремесленной и земледельческой продукции в виде налогов или военной добычи. В конечном итоге именно чингизидское государство обеспечивало консолидацию усилий различных племён во имя их общих интересов. Отсутствие такой политической надстройки неизбежно вело к кризису отношений между отдельными племенами и автоматически снижало их военный и политический потенциал по отношению к оседлым территориям.

В то же время на территории Средней Азии и Ирана, где бывшие монгольские армейские «тысячи» проживали в непосредственной близости от оседлых центров, было вполне естественным восстановление классических традиций мусульманской государственности. Племена здесь гораздо в меньшей мере, чем их аналоги на открытых степных пространствах, нуждались во власти государства, представленной чингизидами. Они были вполне способны самостоятельно обеспечивать эксплуатацию зависимых оседлых территорий.

Здесь надо отметить, что восстановление мусульманской государственности происходило с очевидной «монгольской» государственной спецификой. Прямым наследием монгольской традиции было сохранение племени в качестве субъекта политических и экономических отношений. Напомним, что в домонгольский период мигрировавшее на оседлые территории кочевое племя со временем неизбежно теряло свою организационную структуру. Поддерживать племенную организацию в условиях мусульманского государства было довольно сложно. С практической точки зрения это было возможно только на степной периферии.

Элита кочевых племён быстро адаптировалась к новым условиям, получала земли в условное или безусловное владение. Источником доходов для неё становилось податное население. Соответственно, племена постепенно деградировали, их воспринимали как чуждый государственным традициям элемент. Однако в монгольский период племена сохраняли свою организационную структуру. Они целиком интегрировались в местную мусульманскую государственность в качестве привилегированного военного сословия, местной политической элиты. И что важно, в этих условиях племенная элита не теряла связи со своим племенем. В отношениях с внешним миром она выступала от его имени. Этим она серьёзно отличалась от классической элиты мусульманских обществ домонгольского периода.

В 1360 году Туглук-Тимур совершил свой первый поход на запад в Среднюю Азию, в Мавераннахр. Со времени провозглашения его ханом в 1347 году прошло довольно много времени. Скорее всего, это время было использовано на укрепление легитимности правления нового хана, чьё происхождение было весьма сомнительным. По крайней мере, дуглаты наверняка должны были убедить остальные племена в восточной части бывшего Чагатайского улуса признать нового хана. Согласно указанию Хайдара Дулати именно в это время происходит и принятие Туглук-Тимуром ислама. Причём Дулати подчёркивает, что первым, кто вместе с ханом принял ислам, был его предок, глава рода дуглат некий эмир Тулак. Более того, Дулати упоминает, что Тулак принял ислам на три года раньше хана^[540]. Несомненно, принятие ислама ханом было частью процесса его признания племенами, а упоминание лидера дуглатов в этом контексте было призвано подчеркнуть, что государственное строительство проходило под контролем этого крупного племени.

Однако маловероятно, что при недостаточной легитимности нового хана усилий одних дуглатов было достаточно, чтобы объединить все восточные племена. Более важным было выдвижение политической программы, способной отвечать интересам большинства племён. Такой программой, очевидно, и стала идея восстановления контроля государства над Средней Азией. Ради этой цели восточные племена, собственно, и объединили свои усилия.

Появление в 1360 году в Средней Азии объединённой армии восточных племён во главе с новым ханом-чингизидом поставило западные племена в сложное положение. В отличие от своих восточных соседей моголов, западные племена, впоследствии получившие название чагатаи, не были объединены в единое целое. Хотя формально старшим эмиром считался некий Хусайн из племени каучин, тем не менее каждое владение было самостоятельным. Более того, в регионе постоянно шли военные действия. В «Зафар-наме» по этому поводу сообщалось: «Поскольку в Чагатаевом улусе каждый был себе главой, по той причине страна была расстроена, а народ был в замешательстве»^[541]. В этой ситуации появление в Средней Азии армии Туглук-Тимура, сформированной из племён восточной части улуса Чагатая, вызвало замешательство среди местных племён. Часть из них примкнула к Туглук-Тимуру. Так, некий Баязид Джелаир присоединился к восточночагатайской армии, а другой эмир Хаджи Барлас предпочёл бежать в сторону Хорасана^[542]. Но серьёзного сопротивления Туглук-Тимуру в Средней Азии никто не оказал.

Фактически Средняя Азия досталась Туглук-Тимуру без боя. Большинство местных племён практически сразу покорились новому хану. Среди них были и часть барласов, возглавляемых молодым эмиром Тимуром. Но ситуация для Туглук-Тимура наверняка не была слишком простой. Уже в следующем 1361 году ему пришлось снова совершать поход в Мавераннахр. И опять местные племена признали его власть. Однако на этот раз при возвращении на восток в 1362 году Туглук-Тимур оставил в Средней Азии контингент войск из числа восточных племён во главе со своим сыном Илйас-ходжой. Фактически эти войска должны были выполнять полицейские функции, на постоянной основе обеспечивая лояльность местных племён.

Для Туглук-Тимура и его сына ситуация осложнялась тем, что для восточных племён, моголов, главной целью похода в Мавераннахр было приобретение доходов. В связи с тем, что политическая программа объединения восточных племён как раз и опиралась на идею получить доступ к ресурсам оседлых территорий Средней Азии, то прямой задачей хана было обеспечение доходов войска. Одним из самых простых способов достижения этой цели была военная добыча. Соответственно, выходцы из восточных племён вели себя в Мавераннахре, как на оккупированной территории. В то же время выражение лояльности хану представителями западных племён означало, что Туглук-Тимур должен был включить их в государственную систему управления, в том числе избавить подконтрольные им территории от разграбления. Однако новый хан улуса Чагатая был скорее номинальным военным вождём, полностью зависящим от возглавляемых им восточных племён. В результате появление Туглук-Тимура в Мавераннахре привело не к восстановлению чагатайского государства, а к фактической оккупации бывших его западных областей войсками из областей восточных со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Войска из числа восточных племён не просто обеспечивали интересы хана, но и осуществляли эксплуатацию оседлых территорий, подконтрольных западным племенам, в том числе и путём грабежей. В той же «Зафар-наме» есть любопытный отрывок. «Эмир Бекчик (старший над оставшимся в Мавераннахре войском моголов при чингизиде Илйас-ходже. — Прим. авт.), вопреки воле хана начал причинять притеснения и гнёт»^[543]. Протимуридский автор явно стремится отделить друг от друга политику хана и действия его войска. В конечном итоге присутствие в регионе войск и чиновников Туглук-Тимура, их действия по сбору налогов в пользу хана и восточных племён вызвали острое недовольство среди западных племён, чагатаев. Уже в 1363 году между ними началась война, в которой объединённые силы чагатаев нанесли поражение войскам моголов у местечка Пул-и Сангин. В этом же году умер Туглук-Тимур и ханом моголов стал его сын Илйас-ходжа.

В целом неудачная попытка восстановления единства ханства и возникший в ходе неё конфликт интересов между западными и восточными племенами и привели к окончательному разделению бывшего Чагатайского улуса на две части, чагатаев и моголов. Интересно, что после разгрома моголов элита чагатаев первым делом решила избрать номинального хана из числа чингизидов. «В присутствии всех ноянов устроили курултай и возвели в ханство Кабул-шаха Оглана, который был из потомков Дурджи ибн Элчикдай ибн Дува-хан. Сей Кабул-хан велением времени ходил в рубищах дервиша-скитальца. Но ему улыбнулось счастье, и он стал ханом»^[544]. Фактически чагатаи хотели избежать повторения ситуации, когда появление хана Туглук-Тимура в Мавераннахре в 1360 году застало их врасплох. С тем чтобы повысить свою легитимность, они стремились противопоставить моголам собственного номинального хана из числа прямых потомков чагатаидского хана Дувы.

Скорее всего, именно походы Туглук-Тимура и угроза со стороны своих восточных соседей, которые претендовали на доходы с контролируемых ими территорий, заставили западные племена консолидироваться. В то же время выбор хана, пусть даже весьма номинальной фигуры, позволил им сформулировать концепцию собственной идентичности. Это было ещё не государство и не этническая общность, но кочевые чагатаи уже понимали своё отличие от других кочевых соседей — моголов, а впоследствии и от узбеков Дешт-и-Кипчака. Следующим шагом стало превращение неустойчивой конфедерации чагатайских племён в новое государство. Это процесс возглавил эмир Тимур.

Нельзя не упомянуть и об ещё одной группе племён, входивших в состав чагатайского государства и получивших название никудерейцы, а впоследствии хазарейцы. Эти представители прежнего улуса Чагатая в специфических условиях проживания в Центральном Афганистане не просто сохранили свою особую идентичность в условиях проживания среди иранского населения, но и превратились в самостоятельный этнос, существующий и в наши дни.

В отличие от говоривших по-тюркски племён, которые стали потом называться чагатаи и моголы, никудерейцы использовали фарси. «Смешанные в этническом отношении орды монгольских царевичей и феодалов оказались в таджикском окружении: они смешивались с таджиками, подвергались влиянию персидско-таджикской культуры и постепенно принимали язык таджиков, отсюда и таджикская речь хазарейцев»^[545]. В то же время никудерейцы (потом хазарейцы) не ассимилировались среди своего таджикского окружения, сохранили свою идентичность и происхождение от одной из частей монгольской армии.

В 1365 году восточные племена — моголы под руководством нового хана Илйас-ходжи, сына Туглук-Тимура, сделали попытку в очередной раз захватить Мавераннахр. В так называемой «Грязевой битве» в районе Ташкента войска западных племён — чагатаев, возглавляемых эмирами Хусайном каучином и Тимуром барласом, были разбиты моголами. После поражения эмиры чагатаев решили переправить свои племена через Аму-Дарью. Главный из них эмир Хусайн, по сведениям «Зафар-наме», вообще собирался уйти в Индию^[546]. Мобильность кочевых племён чагатаев, составлявших привилегированное военное сословие в Средней Азии, была достаточно высока. Поражение от прямых конкурентов моголов означало, что племенам, входившим в состав чагатаев, возможно, придётся уступить победителям подконтрольные территории. Но войска Илйас-ходжи не смогли захватить Самарканд, где началось выступление местного движения сарбадаров.

В 1365–1366 годах выступление сарбадаров в Самарканде не позволило армии Илйас-ходжи воспользоваться плодами своей победы в «Грязевой битве». Моголы не смогли взять Самарканд, понесли потери и покинули Среднюю Азию. «Такая лёгкая победа досталась горожанам над армией, которую не одолели бы и цари. Однако некоторые из них, кто имел силу, затем возгордились от этой победы»^[547]. По возвращении чагатаев обратно в свои владения, их власть как военного сословия была восстановлена.

Неудачный поход Илйас-ходжи 1365–1366 годов был последней попыткой завоевания моголами Мавераннахра. Кочевые чагатаи выиграли у родственных им кочевых моголов конкурентную борьбу за ресурсы этого богатейшего региона. Они начали процессы собственного государственного строительства, результатом которых стало образование империи Тимура. Моголы же отступили в свои степные владения, в результате чего на контролируемых ими территориях произошло автоматическое снижение уровня государственности монгольского типа. Наиболее ярким проявлением этого было убийство хана Илйас-ходжи эмиром дуглатов Камар аддином. Очевидно, что в связи с невыполнением политической программы завоевания Средней Азии у моголов в целом и у дуглатов в частности исчезла потребность в авторитетной ханской власти.

Более того, элита племени дуглат, которая, собственно, и поставила Туглук-Тимура на ханство под вполне конкретную политическую программу, несомненно, видела в ханской власти опасного конкурента на контроль над единственной оставшейся у моголов подконтрольной территорией с оседлым населением — Восточным Туркестаном. Выходец из дуглатов Мирза Хайдар Дулати, обосновывая право на владение этим племенем данным регионом, приводит явно мифическую историю о том, что он был предоставлен им ещё ханом Чагатаем. «Когда Чагатай-хан разделил свои владения, то он отдал Манглай Субе, что означает «солнечная сторона», Уртубу, деду эмира Буладжи (Пуладчи. — Прим. авт.). В то время в этих краях было несколько городов. Самыми крупными из них были Кашгар, Хотан, Йаркенд, Кашан, Ахсикет, Андижан, Аксу»^[548]. Безусловно, данная история носит заведомо легендарный характер и призвана обосновать права племени дуглат на все вышеперечисленные города. Для нас она интересна тем, что фиксирует те территории, которые на тот момент находились под контролем эмиров племени дуглат. Это в основном земли Восточного Туркестана, в частности его крупнейшие оазисы — Кашгар, Хотан, Яркенд. Понятно, что после провала попытки захвата богатого Мавераннахра сильная ханская власть стала не нужна в первую очередь дуглатам, потому что она неизбежно предъявила бы свои претензии на долю в эксплуатации ресурсов Восточного Туркестана.

Тот же Хайдар Дулати очень дипломатично пытался объяснить факт убийства хана Илйас-ходжи Камар ад-дином. «Среди моголов ходит и такая молва, что в один день он (Камар ад-дин. — Прим. авт.) будто бы убил восемнадцатилетнего хана, присвоил себе титул хана и дела Моголистана расстроились»^[549]. Естественно, что власть эмира дуглатов не могла иметь такую легитимность в глазах остальных племён моголов, как власть чингизида. Соответственно, крайне низок был и уровень централизации власти в Моголистане. Скорее моголы при Камар ад-дине представляли собой союз племён с доминированием дуглатов, власть которых обеспечивалась в том числе и благодаря контролю над ресурсами оседлых территорий Восточного Туркестана.

Таким образом, в процессе эволюции монгольской традиции управления на территории бывшего улуса Чагатая образовались три отдельные группы племён, сформировавшиеся из бывших армейских «тысяч» монгольской армии. Впоследствии первая получила общее название моголы, вторых стали называть чагатаи, а третьих — никудерейцы (хазарейцы). Первые две группы говорили на тюркском языке и исповедовали ислам суннитского толка. Третья группа — никудерейцы — говорила на фарси и исповедовала шиитское направление ислама.

Процесс их образования был тесно связан с условиями существования данных отдельных частей монгольской армии в конкретных условиях занимаемых ими территорий. Чагатаи, проживавшие среди оазисов Средней Азии, составляли военное сословие, которое доминировало над местным оседлым населением, как тюрко-, так и ираноязычным. Моголы составляли аналогичное военное сословие по отношению к оседлому населению Восточного Туркестана. Одновременно значительное число моголов проживало в степных районах современного Семиречья. Собственно, именно конкуренция за чагатайское наследство привела к разделению бывшей чагатаидской армии, или военного сословия улуса Чагатая, на моголов и чагатаев. В свою очередь, никудерейцы подвергались длительному влиянию иранской культурной традиции. Это предопределило их языковое и религиозное отличие от других частей бывшей чагатайской армии.

11. Улус Джучи

Становление государственности

После смерти старшего сына Чингисхана Джучи его личный улус остался за его сыновьями. До начала в 1236 году большого похода на запад его владения находились на территории современного Казахстана примерно до реки Урал (Яик). Организационно данный улус, как и улусы остальных чингизидов, к этому времени состоял из принадлежащих ему армейских «тысяч», которые вели кочевой образ жизни на обширных степных пространствах. Согласно данным Рашид ад-дина, считается, что из всех воинов монгольской армии улусу Джучи было выделено всего четыре «тысячи». Теоретически именно они и должны были составить костяк весьма значительной армии данного улуса.

В предыдущих главах было сделано предположение, что «тысячи» монгольской армии активно формировались из людей разного происхождения. Больше всего в их составе было тюркских кочевников. В указанный период времени основное население степей Казахстана составляли кочевники из тюркоязычных племён кипчаков и канглы. Многие из них ранее активно участвовали в борьбе против монголов в период их войны с государством хорезмшахов. Однако после похода Субэдай-багатура и Джебе в 1223 году в причерноморские степи, когда ими были разгромлены существовавшие здесь крупные кипчакские племенные объединения, у оставшихся в Казахстане тюркских кочевников уже не существовало никакой другой альтернативы, кроме как поступить на службу во вновь формируемые монгольские «тысячи». «Этих Команов перебили Татары. Некоторые даже убежали от их лица, а другие обращены ими в рабство; однако весьма многие из бежавших возвращаются к ним»^[550]. При этом командовать данными «тысячами» как армейскими подразделениями назначали, как правило, выходцев из тех племён Монголии, в лояльности которых у чингизидов не было никаких сомнений. Таким образом, первоначальные несколько «тысяч» из состава основной монгольской армии, которые, по Рашид ад-дину, были выделены Чингисханом Джучи, очевидно, и были развёрнуты в гораздо большую по численности армию данного улуса.

При этом сам процесс формирования новых «тысяч» в период до 1236 года на территории улуса Джучи наверняка был весьма активен. Это могло быть связано с тем, что данный улус находился на дальней западной окраине владений Монгольской империи и потребность в войсках здесь, очевидно, была весьма высока. Особенно активно этот процесс, скорее всего, шёл после прибытия на западную границу империи Субэдай-багатура и Кокошая. Они были направлены сюда по решению курултая 1229 года после избрания нового кагана Угедея. Именно Субэдай имел большой опыт по формированию новых частей армии из местных кадров. Так, выше сообщалось, что ещё в начале своего похода в Закавказье в 1222 году он уже формировал войска из курдов и тюрок под командованием некоего Акуша, а по возвращении к Чингисхану доложил ему о том, что создал новые «тысячи» уже из числа кипчаков.

Улус Джучи до похода на Запад в 1236 году был одной из составных частей Монгольской империи. При этом у него не было чётко очерченных границ и самостоятельной политической организации. В то же время определённое организационное разделение территорий между улусами чингизидов уже было проведено. Например, известно, что к улусу Джучи были отнесены Хорезм и некоторые присырдарьинские города. Выходцы из этих мусульманских районов помогали Джучидам осуществлять управление улусом, вести его административные дела. В частности, они могли вести учёт тех доходов, которые поступали Джучидам в этот период времени из общеимперских доходов, например, из Китая. Известно, что Угедей закрепил за семьями отдельных чингизидов право на получение доходов из разных частей империи, включая в том числе богатый Китай.

Когда сыну Джучи Бату-хану поручили общее командование всеми войсками империи, собранными для похода на Запад, это заметно улучшило положение представляемого им улуса. Это было связано не только с тем преимуществом в получении военной добычи, которое обеспечивало командование армией. Гораздо важнее было то, что улусы сыновей Джучи располагались на крайнем западе монгольских владений. Естественно, что в результате похода Джучиды могли рассчитывать на расширение своей территории. По крайней мере, их улусные «тысячи» вместе с семьями воинов находилисьв непосредственной близости от тех земель на западе, которые планировалось завоевать. Это было важное отличие от тех войск, которые пришли из других монгольских улусов. Для них это был военный поход, их семьи оставались на местах их постоянного проживания.

Соответственно, можно предположить, что вскоре после завершения западного похода некоторые входившие в улус Джучи «тысячи» постепенно переместились с территории современного Казахстана в завоёванные причерноморские степи. Одновременно в завоёванных Причерноморье и поволжских степях происходило активное формирование новых «тысяч» для монгольской армии из числа местных жителей. Среди них были как кипчаки, так и аланы, булгары, русские, представители финно-угорских народов. В то же время в связи с тем, что в предшествующие годы в Монгольской империи наверняка уже были отработаны принципы такого формирования, то предпочтение, скорее всего, отдавалось имевшим опыт ведения кочевой жизни кипчакам.

Выше высказывалось предположение, что чингизиды уделяли такое значение разгрому последнего независимого кипчакского вождя Бачмана и преследованию кипчаков в Венгрии, так как были заинтересованы в кипчаках для формирования своей армии. Монголам было необходимо начинать процесс образования новых частей армии из всей массы покорённых ими кочевых кипчаков. Для чего им нужно было либо уничтожить их племенные образования, либо оттеснить их на периферию как можно дальше от территории монгольских улусов.

После завершения западного похода Бату-хан обосновался в Нижнем Поволжье. С учётом того, что в состав улуса Джучи теперь входили все причерноморские степи вплоть до Дуная, а также русские земли и Северный Кавказ, то географически этот район находился в самом центре всех его владений, как старых, так и вновь приобретённых. Одновременно данный район располагался ещё и в центре всей степи Дешт-и-Кипчак (Кипчакской степи), исторически включавшей в себя степи и Причерноморья и Казахстана. Кроме того, в состав улуса Джучи вошли практически все оседлые владения, расположенные по её периметру. Но именно степные пространства Дешт-и-Кипчака стали ядром нового государства, там располагалась его основа — армия улуса, состоящая из отдельных «тысяч». При этом очевидно, что данные «тысячи» в своём подавляющем большинстве уже в основном состояли из местных уроженцев, по происхождению главным образом кипчаков.

Другое дело, что монгольская традиция управления смогла обеспечить крайне эффективное разрушение существовавших в степи племенных структур. Люди из бывших племён кипчаков вошли в состав монгольских «тысяч», сохранив при этом язык и культуру, но потеряв былую племенную идентификацию. Фактически в Дешт-и-Кипчаке в ходе монгольского завоевания произошла смена системы политической организации при сохранении относительной неизменности этнического состава проживающего здесь населения. На длительный период времени главным субъектом политической жизни вместо традиционных кочевых племён становится монгольский улус и монгольская «тысяча». Очевидно, что в данном случае последнее определение носит весьма условный характер.

Ещё раз стоит подчеркнуть, что именно организация являлась ключевым преимуществом монгольской традиции управления над обычными кочевыми сообществами. Произошедшее объединение традиционных кочевников в рамках монгольского улуса, а также ликвидация конкуренции между племенами усилили централизацию власти. Соответственно, многократно выросла эффективность воздействия кочевников на своих оседлых соседей. А это уже была вполне политическая программа действий. Для любого кочевого общества важна возможность обеспечения тем или иным путём поступления необходимых земледельческих и ремесленных товаров. Для кочевых кипчаков и других нахождение в составе монгольского улуса Джучи и служба в составе монгольской армии была не просто принудительной обязанностью. Помимо этого она обеспечивала необходимые потребности в таких объёмах, которые не могли быть получены в рамках традиционных кочевых племён. В этом смысле смена обычной организации кочевого общества с племени на монгольский улус не была настолько уж критична для их самоидентификации. Возможно, это было одним из факторов того, что Джучиды и монгольская традиция и после краха Монгольской империи смогли удержаться среди всей массы тюркских кочевников в Дешт-и-Кипчаке.

Характерной особенностью улуса Джучи стало активное развитие степных пространств, где они строили принципиально новые городские центры. Это было связано с тем, что собственно степи Дешт-и-Кипчака занимали центральное месторасположение в структуре данного монгольского государства. Соответственно, их освоение стало одним из главных приоритетов его государственного строительства. В отличие от других монгольских улусов, все зависимые оседлые владения здесь находились на периферии занимаемых улусом Джучи огромных степных пространств. При этом ни одно из них не обладало настолько высоким уровнем организации государства и общества, которое потребовало бы от Джучидов соответствующей к ним адаптации.

Так, например, монголам в Китае приходилось учитывать богатый местный организационный опыт и приспосабливаться к нему. Это привело к тому, что при Хубилае центр государства постепенно переместился на китайские территории и в значительной степени унаследовал местную организационную и культурную традиции. В то время как степи собственно Монголии неизбежно стали периферией вновь созданного монгольского государства в Китае. В своём же государстве Джучиды могли расположить свой политический центр в степи, оставив земли зависимых от них оседлых народов (аланов, волжских булгар, русских и хорезмийцев) на периферии своего государства. Это привело к концентрации в степных районах огромных ресурсов и стало главным условием их бурного развития.

В Нижнем Поволжье на месте ставки Бату-хана был построен новый город Сарай, ставший политическим и административным центром улуса Джучи. Сюда в 1243 году с визитом приезжал русский князь Ярослав, отец Александра Невского, который получил от Бату подтверждение на его право занять место великого князя Владимирского. В 1254 году на обратном пути из Каракорума через Сарай проезжал Гильом де Рубрук. Он отметил, что Сарай и дворец Бату находятся на восточном берегу Волги, а на западном берегу по поручению сына Бату Сартака некий христианин несторианского толка строил «большую церковь и новый посёлок»^[551]. Наверняка в этот момент бурному развитию города способствовало также и то, что в городе была сконцентрирована огромная военная добыча, пришедшаяся на долю чингизидов из улуса Джучи после удачно проведённой ими военной кампании.

Скорее всего, здесь же, в Поволжье, стала постепенно располагаться и администрация улуса, сформированная главным образом из выходцев из Хорезма. Они осуществляли текущий контроль над сбором причитающихся Джучидам налогов и их последующим распределением. В централизованном имперском государстве административный аппарат должен располагаться как можно ближе к политическому центру. Поэтому решение руководства улуса Джучи выбрать район Нижнего Поволжья в качестве ханской ставки автоматически обусловило последующее размещение там и административного аппарата управления. А для нужд такого аппарата управления неизбежно потребовались соответствующие условия, что привело к необходимости строить городские центры.

Такими центрами в первую очередь и стали два столичных города Сарая, один, связанный с именем хана Бату, другой — с именем Берке. Хотя, например, российский учёный А. Григорьев не так давно пришёл к выводу, что город Сарай был только один и именно он располагался на месте Селитренного городища (в 120 км выше нынешней Астрахани). В то время как Царевское городище, расположенное в 230 км выше по течению реки Ахтубы, притока Итиля (Волги), которое обычно считали развалинами основанного Берке второго Сарая, скорее всего, является остатками другого города — Гюлистан^[552]. Важно отметить, что «золотоордынские города возникли не в результате длительного экономического их развития, а возникли сразу и на местах, где до них не было традиций длительной оседлости. Расцвет этих городов связан с сильной деспотической властью ханов»^[553]. Сильная централизованная власть ханов улуса Джучи, сначала Бату, затем Берке, обеспечила концентрацию ресурсов всего улуса в районе Нижнего Поволжья. Тем самым они сформировали государственный заказ на развитие новых городских центров. «Сарай был без преувеличения самым значительным из городов Золотой Орды и одним из крупнейших во всей средневековой Европе»^[554]. Это было обусловлено двумя важнейшими обстоятельствами. С одной стороны, здесь находился главный центр концентрации и одновременно потребления ресурсов улуса Джучи. С другой — Нижнее Поволжье при господстве Джучидов постепенно стало крупнейшим центром транзитной торговли.

В связи с тем что управленческая администрация улуса Джучи происходила главным образом из среднеазиатских мусульман, это оказало большое влияние на развитие многих аспектов жизни данного монгольского государства. В частности, организация городской жизни в Нижнем Поволжье во многом происходила по образцу городов Средней Азии. «В Сарае Берке, как, впрочем, и в Сарае Бату, а также и в других золотоордынских городах в Поволжье, имелись специальные ремесленники по выделке глазурированных изразцов. По технике и характеру своему они являются в полном смысле слова повторением и продолжением традиций хорезмийских мастеров из Ургенча. В мозаиках обоих Сараев большую роль играют цвета бирюзовый, синий, белый, часто применяется жёлтый цвет, а иногда золото. Однако признаком, отличающим мозаики Сарая Берке и Сарая Бату от аналогичных мозаик Самарканда и Шахрисябза, — и, наоборот, сближающим их с ургенчскими мозаиками, — является обильное введение красного цвета»^[555]. Существует также мнение, что «в сложении литературного языка Золотой Орды значительный вклад внесли деятели культуры из городов в низовьях Сыр-Дарьи. Некоторый элемент среднеазиатского тюрки был привнесён выходцами из Хорезма, игравшими в Золотой Орде огромную роль»^[556]. В городах Поволжья среди выходцев из Средней Азии была широко распространена классическая мусульманская поэзия^[557]. Всё это было связано с тем, что строительство городских центров по всей территории улуса Джучи происходило под оперативным управлением хорезмийцев.

Всего, по данным археологии, на территории улуса Джучи известно около 110 городских объектов. «Судя по имевшемуся праву чеканки монет, крупнейшими среди всех золотоордынских городов можно назвать следующие: Сарай, Сарай ал-Джедид, Хорезм (Ургенч), Гюлистан, Булгар, Биляр, Азак, Крым, Кафа, Хаджитархан, Орда-Базар, Бек-Базар, Укек, Сарайчик, Мохши, Шехр ал-Джедид, Маджар»^[558]. Именно выходцы из Средней Азии формировали государственный заказ на строительство новых городов и определяли архитектурную моду. «При создании золотоордынских городов Сарая Бату и Сарая Берке мы видим такое большое количество перевезённых туда из Хорезма мастеров-керамистов и мастеров-строителей»^[559]. Даже на крайнем западе владений улуса Джучи в междуречье рек Прут и Днестр были широко представлены среднеазиатские мотивы в архитектуре. Например, в городе Аккерман (ныне город Белгород-Днестровский) это проявлялось «в отдельных чертах бытового устройства жилищ: наличие печей (тандыров), лежанок (суф), умывальников в полу (тошна), свидетельствующих о присутствии в городе значительного числа собственно монгольского и среднеазиатского населения»^[560]. По большому счёту, преобладание в администрации улуса Джучи хорезмийцев и других выходцев из Средней Азии сыграло большую роль в развитии государственности Джучидов на новых территориях.

Это было связано с тем, что классическое мусульманское государство обладало удобным для использования и достаточно развитым административным аппаратом управления. Это позволяло поддерживать необходимый уровень государственной организации и эксплуатации зависимого населения. В частности, в улусе Джучи уже на начальном этапе его становления использовался типичный мусульманский термин визирь, в ведении которого была сосредоточена исполнительная власть. Например, когда египетские послы примерно в 1264 году посетили хана Берке, «то их встретил там визирь Шерефеддин Эль-Казвини»^[561], судя по всему, выходец с территории Ирана. Визирь располагал соответствующим административным аппаратом. «Судя по прозвищу Хусаммеддина Махмуда — Диванный, он возглавлял центральный орган исполнительной власти — диван. В структуру последнего входило несколько палат во главе с секретарями, в ведении которых были определённые разделы финансовой, налоговой, экономической и внутриполитической жизни государства»^[562]. В начале XIV века при правлении хана Узбека арабский современник указывал, что «управление султана в этих странах (улусе Джучи. — Прим. авт.) делами войсковыми и правительственными такое же, как управление государством Ирака и Аджема, относительно числа эмиров, узаконений и службы, но здесь (в Дешт-и-Кипчаке] у начальника улуса или визиря нет такого права распоряжаться по своему усмотрению, как у начальника улуса и визиря в том Иракском государстве»^[563]. Использование мусульман в качестве опытных управленцев было широко распространено по всей Монгольской империи, но в улусе Джучи, в отличие от того же Китая, им не было альтернативы.

Мусульмане играли большую роль в Монгольской империи с момента её выхода за пределы монгольских степей, но особенно сильно их значение возросло после её распада на отдельные части. В основном это касалось тех частей империи, которые не входили в орбиту культурного и административного влияния Китая. Монгольским улусам для сохранения уровня развития государственности была необходима эффективная администрация, способная обеспечивать, в том числе, сбор налогов и их распределение. В то же время автоматически перенести на всю территорию империи административный опыт Китая, как наиболее эффективной страны в плане организации данного процесса, оказалось невозможным.

Хотя нельзя сказать, что монголы не предпринимали таких попыток. В частности, свидетельством таких попыток были периодически предпринимавшиеся общемонгольскими каганами переписи населения. Поэтому в период расцвета единой империи монголы использовали мусульманскую административную систему как своего рода промежуточный вариант для управления зависимыми территориями, населёнными в основном мусульманами. Чаще всего на своих местах сохранялась прежняя администрация, так было и при завоевании Средней Азии и при взятии Багдада войсками Хулагу.

Нельзя не отметить, что важным преимуществом мусульманской административной системы по сравнению с китайской был более простой характер её применения и адаптации к различным условиям. Она не требовала такой разветвлённой системы чиновничества, такой регламентации жизни государства и общества, как в Китае. Соответственно, она была сравнительно проста для понимания монгольской элитой, осуществлявшей политическое управление государством. В то же время мусульманская администрация вполне удовлетворяла требованиям эффективного управления восточным государством имперского типа, когда власть концентрируется в руках того или иного политического деятеля или системы. По крайней мере, она была способна обеспечить сбор налогов в размерах, необходимых для удовлетворения потребностей монгольского государства.

При этом, кроме Хорезма, нигде на зависимых от улуса Джучи оседлых территориях не существовало другой административной системы, которую они могли бы заимствовать и использовать в своих интересах и которая была бы способна обслуживать интересы имперского государства. Ни у аланов, ни у булгар, ни в русских княжествах не было администрации, соответствующей потребностям централизованного государства. Кроме того, хорезмийцы начали служить Джучидам ещё до завоевания ими причерноморских степей и наверняка успели занять ключевые позиции в их системе управления.

Влияние мусульман из Средней Азии наверняка стало важной причиной первоначально принятия ислама Джучидом Берке, братом Бату-хана, а затем и его широкого распространения в масштабах всего государства. Существует свидетельство о том, что Берке принял ислам в Бухаре, во время своего возвращения из похода в Монголию, когда по поручению Бату-хана он поддерживал избрание Менгу на должность кагана. «Проходя мимо Бухары, он (Берке) сошёлся с шейхом Шемседдином Эльбахезри, одним из последователей «главы аскетизма» Неджмеддина Кубра. Прекрасно повлияла на него речь Эльбахезри и он принял ислам из рук его»^[564]. Хотя, как и в других монгольских государствах, в улусе Джучи вопрос о религиозной ориентации правящей верхушки долгое время был открыт.

Для Джучидов это была очень непростая ситуация. Так, к примеру, сын и наследник Бату-хана Сартак был христианином несторианского толка. Рубрук писал про него: «Что касается до Сартаха, то я не знаю, верует ли он во Христа или нет. Знаю только, что христианином он не хочет называться, а скорее, как мне кажется, осмеивает христиан. Именно он живёт на пути христиан, то есть Русских, Валахов, булгаров Малой Булгарин, Солдайнов и Керкисов и Аланов, которые все проезжают через его область, когда едут ко двору отца его, привозя ему подарки; отсюда он тем более ценит христиан»^[565]. В то же время среди приближённых Сартака тот же Рубрук упоминал христианских священников несторианского толка и говорил, что в Сарае, на западном берегу Волги, сын Бату приказал построить церковь. Согласно же сочинению Джузджани Сартак в ответ на послание своего дяди Берке заявил: «Ты мусульманин, я же держусь веры христианской: видеть лицо мусульманское для меня несчастье»^[566]. Такое утверждение мусульманского автора явно преследовало идеологические цели и целиком остаётся на его совести. Тем не менее оно в некоторой степени отражает наличие в улусе Джучи определённых противоречий в религиозной сфере.

Очевидно, что и для мусульман и для христиан было небезразлично, какую религиозную ориентацию выберут в итоге хозяева самого могущественного государства в Восточной Европе. Однако случай с принятием Берке ислама остался только эпизодом. Его преемник Менгу-Тимур, как и другие ханы улуса Джучи, вплоть до начала XIV века продолжал оставаться приверженцем традиционного степного тенгрианства. Скорее можно сказать, что Джучиды в целом были веротерпимы и в некоторой степени открыты для проповедничества представителей той или иной религии. Но всё же доминирование среднеазиатских мусульман в системе управления и их же преобладание среди населения основных степных городов улуса Джучи не могло не оказать влияния на окончательный выбор в вопросе религии, сделанный, в конце концов, в этом монгольском государстве.

Характерно, что мусульмане также сыграли важную роль в процессе адаптации китайской управленческой традиции к конкретным условиям вновь завоёванных территорий. В частности, если при кагане Угедее на территории Китая активно проводилась политика восстановления китайской системы управления и налогообложения, то после его смерти при дворе его вдовы Туракин-хатун усиливается влияние мусульманских чиновников. Ещё при жизни Угедея некий бывший купец Абдурахман получает право на откуп налогов по всей завоёванной монголами территории Северного Китая. При Туракин, которая играла роль регента до избрания нового кагана, Абдурахман стал во главе всего финансового ведомства. После чего откупная система широко распространилась по всей Монгольской империи. Надо отметить, что право на откуп сбора налогов с той или иной территории является важной частью обычной для мусульманских государств практики управления ими. В самом общем смысле государство получало определённую сумму от откупщика, который затем собирал в счёт заплаченных денег налоги с переданной ему территории.

Главное противоречие откупной системы с китайской традицией заключалось в том, что нарушалась целостность всей системы управления государством. Каждый откупщик действовал по собственному усмотрению и его действия могли привести в том числе и к полному разорению переданной ему в управление территории. Кроме того, в таком случае резко снижалось значение китайской бюрократии в жизни государства и общества. Потому что в условиях откупной системы теряла смысл обычная для Китая продуманная система регламентации общественно-экономической жизни. Её регулирование как раз и осуществлялось чиновничьим аппаратом. Помимо этого, произвол, который был неизбежным следствием откупной системы, нарушал принципы важных для китайского общества конфуцианских установок. Последние были ориентированы на достижение относительной гармонии в обществе, в том числе и в отношениях между властью и обществом.

Стоит отметить, что известный случай передачи территорий в Северном Китае в распоряжение перешедшим на сторону монголов бывшим цзиньским военачальникам не противоречил китайской традиции. В отличие от передачи территорий в откуп мусульманским чиновникам. Потому что каждое владение бывших цзиньских командиров было маленькой копией общей китайской системы с сохранением всех правил его обычной организации. Поэтому создание из таких владений нового государства с китайской бюрократической традицией было логичным шагом. Пусть даже такое государство находилось под властью монголов. Главное заключалось в правилах государственного управления. Это отвечало интересам китайской бюрократии, которая в данном случае действовала под руководством того же киданина Елюй Чу-цая.

При Угедее политика Елюй Чу-цая пользовалась поддержкой, потому что она обеспечивала империю доходами от эксплуатации богатых китайских земель. Однако в связи с тем, что в империю входили также обширные мусульманские территории в Средней Азии, Иране, это создавало определённые противоречия в единой системе управления.

Известно, что в процессе своих завоеваний монголы активно использовали тактику предоставления захваченных территорий в управление представителям местной элиты. Именно эта тактика, по большому счёту, обеспечила им такой грандиозный успех в Китае, возможно, что и на других территориях. Существовала и серьёзная разница между самостоятельными владениями в Китае и аналогичными образованиями в мусульманских районах. В Китае каждое такое владение было миниатюрной копией общей китайской государственности, с сохранением всех базовых принципов её организации. Напротив, в мусульманских областях каждый назначенный монголами правитель воспринимал переданную ему территорию в качестве владения, полученного им за службу. Это соответствовало обычному для мусульманской системы управления институту икта.

Поэтому возникало противоречие. С одной стороны, в китайских районах существовала строгая регламентация жизни общества, требовавшая соответствующего института чиновничества. С другой — в мусульманских районах такой регламентации жизни не существовало, не было и развитой бюрократии. Вернее, бюрократия была, но не такого масштаба, как в Китае. Более привычна здесь была передача ответственным лицам прав на сбор налогов согласно откупной системе. Для монголов времён Угедея и Туракин это была сложная ситуация.

Несомненно, китайская система обеспечивала им значительные доходы. Однако мусульманская практика позволяла получать доходы вперёд и, что немаловажно, была значительно более простой для понимания. Взаимодействие с китайскими чиновниками требовало другого уровня организации императорской власти. Поэтому на этом этапе влияние мусульманской традиции государственного управления имело большое значение для Монгольской империи, и особенно её элиты.

В то же время для самих мусульманских откупщиков китайская практика организации жизни государства и общества открывала огромные дополнительные возможности. В первую очередь это касалось правил регламентации жизни общества и налаженного в нём учёта и контроля, что позволяло резко увеличивать доходы с территорий, взятых в откуп. Получив полную власть над той или иной провинцией в Китае, откупщик мог опираться на китайскую администрацию, эффективно контролирующую в ней положение дел. В результате от него не требовалось таких усилий по организации процесса, как в мусульманских районах.

Но для китайской бюрократии такие откупщики были серьёзной проблемой. Их власть носила временный характер и они, естественно, были заинтересованы в извлечении максимальной прибыли. Очевидно, что такие откупщики меньше всего беспокоились о поддержании традиционной китайской системы управления. В частности, они могли игнорировать финансирование школ для подготовки чиновников и всю систему регламентации общественной жизни. В любом случае деятельность откупной системы наносила ущерб китайской государственной традиции. По большому счёту она истощала ресурсы территорий и в стратегической перспективе приводила к снижению доходов казны.

В этот период в улусе Джучи, судя по всему, также широко была распространена откупная система. Она в первую очередь была ориентирована на зависимые оседлые территории и самым тесным образом была связана с мусульманскими откупщиками. Так, Плано Карпини сообщал, что «в бытность нашу в Руссии, был послан туда один Сарацин, как говорили, из партии Куйюк-хана и Бату, и этот наместник у всякого человека, имевшего трёх сыновей, брал одного, как нам говорили впоследствии; вместе с тем он уводил всех мужчин, не имевших жён, и точно так же поступал с женщинами, не имевшими законных мужей… Остальных же, согласно своему обычаю, пересчитал, приказывая, чтобы каждый, как малый, так и большой, даже однодневный младенец, или бедный, или богатый, платил такую дань, именно чтобы он давал одну шкуру белого медведя, одного чёрного бобра, одного чёрного соболя…»^[567]. Если не обращать внимания на некоторую фантастичность информации о характере взимаемой дани — белые медведи, бобры — очевидно, что таким образом отражается представление современников Карпини о пушном звере как об основном богатстве северных лесных территорий, то очень похоже, что указанный «сарацин», скорее всего, как раз и являлся мусульманином-откупщиком. Хотя остаётся непонятным, означает ли фраза «пересчитал, согласно своему обычаю», что данный мусульманин-откупщик во времена правления Гуюк-хана уже использовал заимствованную из Китая практику проведения переписей для увеличения своих доходов.

Однако с момента утверждения в 1251 году власти нового кагана Менгу в Монгольской империи опять начинают активно обращаться к китайскому опыту эксплуатации населения. Особенность ситуации заключалась в том, что именно при Менгу монголы предприняли попытку начать распространение китайской практики по всей территории империи.

Стремление привести управление государством к единым стандартам, скорее всего, было прямым следствием влияния со стороны Китая и его бюрократии. Монголы при Менгу уже находились под впечатлением от возможностей Китая и его административной системы и видели все недостатки откупной системы в конкретных китайских условиях. По мере того как монголы объединяли в одну государственную систему ранее самостоятельные владения лояльных им местных китайских правителей, наверняка росли и доходы государства.

Богатый Китай при разумном управлении был способен обеспечить значительные поступления в казну. В данном случае это имело отношение к монгольскому государству. Поэтому вполне естественной была идея распространить на всю территорию Монгольской империи китайские принципы организации управления обществом. С целью повышения доходов государства и обеспечения его целостности. При том, что откупная система на территории Китая к моменту прихода Менгу к власти наверняка уже доказала свою неэффективность.

Одним из основных направлений распространения китайской традиции управления в Монгольской империи стала организация переписи населения по всей её территории. Так, в 1253 году она была проведена в Иране, в 1257-м перепись началась в русских землях, которые организационно относились к улусу Джучи. «Наши сведения о том, как производили перепись, дают основания предполагать, что за единицу считали не мужскую голову, а дом или семейство, подобно тому, как это издавна было принято в Китае»^[568]. В то же время проведение переписи было только некоторой частью китайского опыта государственного управления. Она предоставляла первичную информацию о количестве налогоплательщиков, о причитающихся с них к выплате налогах, которые исчислялись согласно китайской традиции управления. Но без соответствующего бюрократического аппарата, способного осуществлять текущее управление обществом и в том числе обеспечивать регулярный сбор налогов, конечная эффективность проведения переписей была крайне низка. Заимствовав у Китая часть его практического опыта для использования в других частях своей империи, монголы не могли одновременно заимствовать ещё и его эффективно работающую бюрократию.

Однако перепись выполняла главную функцию. Она предоставляла монгольским властям информацию о количестве налогооблагаемых единиц на зависимых территориях. Следующий шаг заключался в том, чтобы на основе имеющейся информации обеспечить получение причитающихся с них налогов на регулярной основе. С этой целью, очевидно, в улусе Джучи и сохранили откупную систему для русских земель. Несомненно, что обеспечение выплат в пользу казны Монгольской империи требовало соответствующего аппарата принуждения. И речь шла не столько о размещении вооружённых сил, сколько об административном аппарате. Данный аппарат должен был быть способен контролировать положение дел изнутри и либо осуществлять сам сбор налогов, либо наблюдать за соответствующими действиями местных властей.

Очевидно, что основная военная сила улуса Джучи — монгольские «тысячи» — не могла быть размещена на территориях русских княжеств на постоянной основе. К примеру, в качестве оккупационных войск. Природные условия на русских землях не позволяли вести кочевой образ жизни. Следовательно, «тысячи» не могли обеспечивать себя самостоятельно. Соответственно, от государства потребовалось бы обеспечивать содержание таких войск на постоянной основе. Это противоречило обычной монгольской практике, согласно которой войска должны получать доходы от кочевого хозяйства и военной добычи. Кроме того, это резко снизило бы размер поступлений в казну, получаемых от тех же зависимых русских земель. Потому что улусу Джучи пришлось бы содержать аппарат управления для сбора налогов, часть которых пошла бы на потребности оккупационных войск. Поэтому собственно монгольские «тысячи» оставались в степи. Однако для управления зависимыми территориями и постоянного сбора налогов был необходим какой-то административный аппарат.

В результате в улусе Джучи было найдено весьма оригинальное решение проблемы. Фактически здесь совместили основы китайской системы налогообложения с привычной для мусульман откупной системой. В результате, очевидно, получилась следующая схема. Среди тех, кто проводил переписи на русских землях, было много мусульман на службе монгольских правителей улуса Джучи. Они же зачастую возглавляли специальные подразделения баскаков. Главной функцией последних, судя по всему, как раз и было обеспечение сбора налогов. Весьма характерен пример некоего баскака Ахмата, который «держал» Курское княжество и «имел в распоряжении своём отряды, которые пополнялись людьми, сходившимися «со всех сторон», и состояли частью из «бесермен», а частью из «Руси»: они жили в особых слободах: в одном из таких отрядов, например, переходившем из одной «слободы» Ахмата в другую, было 30 человек «Руси» и двое «бесермен»»^[569]. При этом сам Ахмат был откупщиком, «поскольку он откупал сбор дани у ордынской администрации»^[570]. То есть баскаки, скорее всего, являлись неким административным полувоенным образованием, характерной особенностью которых было наличие непосредственно среди них откупщиков.

Арсений Насонов полагал, что главной задачей баскаков был не собственно сбор налогов, а скорее поддержка тех, кто их собирал. Он исходил из того, что «нет указаний, чтобы в их постоянную обязанность входил сбор налогов. Ярлыки перечисляют чиновников, ведавших сбором ордынских податей: даныциков, поплужников, таможенников»^[571]. Конечно, можно предположить, что улус Джучи содержал помимо баскаков ещё какое-то количество чиновников на русских землях специально для сбора налогов, а баскаки выступали в роли вспомогательного военного подразделения. Однако содержание чиновников помимо откупных схем — это уже признак наличия достаточно развитого самостоятельного бюрократического аппарата. Вопрос заключается в том, где территориально могли размещаться данные чиновники, как они взаимодействовали с местными властями и теми же баскаками?

Если баскаки были оккупационными военными силами и не имели непосредственного отношения к сбору налогов, то они, несомненно, должны были оплачиваться из более или менее централизованного источника, что опять требовало наличия административного аппарата. В то же время улус Джучи наверняка стремился избежать чрезмерных расходов на содержание на зависимых территориях одновременно и оккупационных войск и развитого бюрократического аппарата. С учётом же того, что мусульмане-откупщики даже после предпринятых по указанию из Каракорума мер по централизации управления зависимыми территориями продолжали играть важную роль на русских землях, то естественно предположить, что они так или иначе, но участвовали в процессе сбора налогов.

Несомненно, что появление откупщика имеет смысл для обеспечения доходами казны при минимальных затратах с её стороны. Поэтому, возможно, откупщики и сохранили свои позиции, в данном случае на русских землях. Несмотря на то что центральные власти Монгольской империи поставили задачу наладить систему учёта налогоплательщиков по китайскому образцу. Скорее всего, откупщики получали откупные права уже на основе новых требований со стороны Каракорума к эксплуатации зависимых территорий. При этом сами требования были настолько обширны, что действовать по прежней схеме откупщики уже не могли. Значит, для выполнения их функций им потребовались те или иные институты, которые были бы в какой-то мере связаны с монгольской администрацией и обладали соответствующей легитимностью.

Отсюда, вероятно, и появление института баскаков, тесно связанного с обычной для монгольской системы управления должностью даруга. «Известно, что тюркский термин «баскак» однозначно соответствовал монгольскому «даруга». В русских летописях XIII–XIX вв. употреблялось только одно обозначение баскак»^[572]. Если согласиться с тем, что Ахмат и другие откупщики продолжали откупать у администрации улуса Джучи право на сбор налогов, то тогда получается, что в добавление они приобретали ещё и должность баскаков. Похоже, это делалось для облегчения выполнения ими своих заметно возросших функций.

Таким образом, в связи с тем что среди баскаков были откупщики вроде Ахмата, это может говорить о том, что откупная система и институт баскаков были тесно связаны друг с другом. То есть организация баскаков, которая явно была некоей частью монгольской администрации и выполняла непосредственные функции по сбору налогов, находилась под руководством откупщиков. По совместительству они являлись ещё и их руководителями. Похоже, в обычных ситуациях откупщикам не требовался такой институт, который к тому же был тесно связан с монгольской администрацией улуса Джучи. Однако после проведения переписей населения была подготовлена подробная детализация тех налогов и обязанностей, которые налагались на зависимые территории.

Естественно, что налогов и их категорий было много и они требовали учёта, и это автоматически усложняло обычную задачу откупщиков. Речь уже шла не просто о выплатах определённой суммы в пользу Джучидов, появилось очень много дополнительных обязательств. Соответственно, откупщики должны были учитывать возросшие требования монгольской администрации. Их эффективность наверняка зависела от того, насколько активно они с ней взаимодействовали. Для этого, очевидно, и понадобился статус баскака, или даруги, как управляющего от имени улуса Джучи. При этом сама суть откупной системы не менялась, откупщик продолжал играть важную роль в эксплуатации зависимых территорий. В некотором смысле он обеспечивал выполнение требований по сбору налогов из центральной Монголии без создания развитой административно-бюрократической системы китайского образца. Со стороны администрации улуса Джучи это было компромиссное и при этом весьма практичное решение. Так она добивалась конкретного результата без излишних усилий по бюрократизации тех же русских земель. Следовательно, Джучидам не нужно было организовывать военную оккупацию со всеми сопутствующими расходами. Организованный на новой качественной основе институт откупщиков, приобретших статус баскаков, был более эффективным способом извлечения доходов.

Не случайно среди баскаков было довольно много не только мусульман, но и русских, которые получали аналогичные права и обязанности. Это были не только те люди, которые служили в отрядах откупщика и баскака Ахмата, но и представители местной элиты. «Под 1255 год летопись рассказывает о наместнике Бакоты Милее, ставшем ордынским баскаком. Наместник Кременца Андрей также был баскаком, получившим свою должность по Батыевой жалованной грамоте»^[573]. Ещё одна ситуация связана с переписью 1257 года, которая началась со ««всей земли Суздальской»… В единственном источнике, зафиксировавшем это событие (Лаврентьевская летопись), не упоминается о каком-либо сопротивлении, просто сообщается, что переписчики (численици) сосчитали (исщетоша) население, чтобы определить размер дани и число военных слуг, назначили ответственных за группы в десять, сто, тысячу и десять тысяч человек — по-видимому, русских, а не татар, поскольку летопись не упоминает об их национальности»^[574]. Для монгольской администрации был важен результат. Выходцы из русских земель могли лучше справиться с поставленной задачей. К тому же использование откупной системы приносило им самим неплохие доходы. Очень важно учесть, что в данном случае расходы улуса Джучи по содержанию тех же отрядов баскаков были минимальны, они наверняка целиком обеспечивались за счёт откупщиков.

Известно, что монгольская администрация выдвигала к зависимому населению очень много требований. Весьма показателен в этом смысле ярлык хана улуса Джучи Менгу-Тимура, выданный в 1267 году, в котором указывался весьма длинный список налогов и обязанностей. «С оседлого населения взималась дань. Очевидно, это и была та подать, которая взыскивалась на основании переписи. Характер переписи для обложения данью был; видимо, подомный, посемейный. Был также установлен сбор в пользу монголов, именовавшийся «тамга» и «десятина». Взыскивалось «ордынское серебро», упоминавшееся в летописях. Кроме того, население было обложено разного рода повинностями по обеспечению монгольских властей подводами, кормом и лошадьми. Население было обложено также «поплужной» податью, то есть поземельным налогом, взимавшимся с плуга. Кроме того, в ярлыке 1267 года упоминалась повинность выставлять воинов»^[575]. Естественно, что такая подробная детализация налогов и обязанностей зависимого населения должна была учитываться в условиях, которые предусматривались при реализации откупных схем. Откупщик не мог ограничиться только выплатой какой-либо одной суммы налогов за взятую в откуп территорию. Это было типично для мусульман-откупщиков в обычных условиях. На территории русских княжеств им нужно было ещё и провести мобилизацию воинов, обеспечить их транспортом и продуктами, возможно, организовать почтовую службу и т.д.

Очевидно, что без привлечения чиновников из Китая невозможно было просто перенести китайский опыт на прочие территории Монгольской империи. Отсюда и появление баскаков как некоего промежуточного института, представлявшего собой нечто среднее между обычной китайской практикой и откупной системой. При всём желании улус Джучи не мог организовать внутри русских территорий собственную развитую администрацию, необходимую для такой системной и очень масштабной их эксплуатации, которая предусматривалась требованиями из Центральной Монголии.

Можно представить, что подобная схема налогообложения, несомненно, была весьма обременительна для зависимого населения. Помимо массы налогов и обязанностей в пользу монголов оно неизбежно должно было столкнуться ещё и с произволом со стороны откупщиков. Кроме того, для христианского населения русских земель ситуация осложнялась ещё и тем, что в своём большинстве откупщики были мусульманами («бесерменами»), что наверняка усиливало напряжённость между ними. Следовательно, сказывалось на отношении налогоплательщиков к монгольской власти.

Кроме того, немаловажно, что население русских княжеств в целом было непривычно к столь масштабному и детальному налогообложению. До прихода монголов здесь не существовало такого количества налогов и обязанностей. Надо отметить, здесь мы подходим к очень важному по своей сути вопросу: насколько высок в домонгольский период в русских княжествах был уровень эксплуатации зависимогонаселения? В свою очередь, ответ на этот вопрос тесно связан с другим, не менее принципиальным: какова вообще была на Руси в этот период степень концентрации политической власти и эксплуатации населения? Это очень сложная проблема, имеющая к тому же большое значение для оценки последующих событий.

Русский вопрос

Очевидно, что в домонгольский период княжеская власть значительно уступала по степени своего влияния на жизнь общества той власти, которую мы наблюдаем на русских землях уже в XIV веке и которая затем постепенно трансформируется в самодержавную власть сначала московских князей, а затем и русских царей. При этом известно, что до вхождения в состав улуса Джучи она была самым серьёзным образом ограничена различными формами местного самоуправления. Одним из известных его проявлений было древнерусское вече, наиболее дискутируемый общественный институт в средневековой русской истории. «Можно сделать вывод о том, что в социально-политической жизни Древней Руси в домонгольское время, кроме князей и боярско-дружинной знати, принимали участие горожане, выступающие в источниках под наименованиями типа «кияне», «новгородцы» и проч., так и под собственным именем «гражан»/«людей градских»»^[576]. В любом случае вече было неким противопоставлением княжеской власти. Князья, несомненно, должны были считаться с вечем, той ролью, которую оно играло не только в социальной, но и в политической жизни древнерусских княжеств.

Вече в некоторых случаях могло оказать давление на князя с целью заставить его покинуть территорию княжества, пригласить другого князя, при необходимости обсудить принятие ключевых решений. Влияние веча больше всего проявлялось в критических ситуациях, князья зачастую не могли обойтись без его поддержки. Но самое главное заключалось в том, что в древнерусских княжествах в домонгольский период вече фактически представляло собой вооружённый народ, всеобщее ополчение. В военных действиях обычно участвовало практически всё мужское население, невзирая на его профессиональные занятия. В этом смысле очень показательна история с Липицкой битвой. После поражения в этой битве владимирского князя, возглавлявшего городское ополчение Владимира, летопись указывает, что «въ Володимере же тогда остались суть не супротивный народъ: попове, черньци, жены и дети…»^[577]. То есть за исключением священников, монахов и женщин с детьми всё мужское население Владимира участвовало в указанном военном походе. Очевидно, что в условиях, когда в ополчение входили практически все жители того или иного города, князь, естественно, должен был считаться с народным собранием (вече). От его решений зависело участие общества в его военных предприятиях. Несомненно также и то, что всеобщее вооружение общества не могло не ограничивать действий князей. Это имело отношение и к возможному произволу с их стороны, в том числе и в вопросах налогообложения.

Необходимо отметить, что по своей природе древнерусский институт вече являлся результатом развития племенных собраний, типичных и для восточных славян и для древних германцев. Это было характерно для любых обществ, где ещё сохранялись элементы родоплеменной солидарности. Вооружённый народ в таких обществах играл огромную роль. Это помогало выставлять на поле боя всю массу мужчин, что было серьёзным преимуществом для кризисных ситуаций. В то же время это ограничивало возможности развития государственных институтов, и особенно системы регулярного налогообложения, фактически любых форм эксплуатации населения.

Понятно, что вооружённым людям в древнерусских городах, обладающим организацией в виде народного собрания и формируемого согласно его решениям ополчения, было трудно объяснить необходимость усиления централизации государства. Особенно в отношении налогового бремени. Естественно, что народное собрание выступало против любого излишнего увеличения повинностей. Тем более что политическая власть в лице князей в данной ситуации не являлась монополистом на вооружённую защиту общественных интересов. Последнее обстоятельство обычно является одним из основных аргументов со стороны государства в пользу регулярного налогообложения. В свою очередь, отсутствие монополии на вооружённую силу ограничивало возможности князей по принуждению общества к тем или иным действиям, в том числе и по увеличению повинностей.

Более того, вече как общественный институт, своим происхождением связанный с племенными собраниями, закреплял территориальную общность жителей той или иной области и их общую региональную самоидентификацию. Отсюда использование терминов «кияне», «смоляне», «владимирцы» и другие. Та же «Липицкая битва закончилась поражением Юрия и Ярослава. Но она была не столько победой Константина и Мстислава, сколько «победой ростовцев над владимирцами и переяславцами»»^[578]. При этом в тех случаях, когда отношения между общинами складывались напряжённо, то князь должен был учитывать общественное мнение в решении политических вопросов. Так, «в 1177 году после битвы на Колакше «бысть мятеж велик в граде Володимери, всташа бояре, купци, рекуще «княже, мы добра тебе хочем, и за тебя головы свои складываем, а ты держишь вороги свои просты, а се ворози твои и наши Суждалци и Ростовци, любо и казни, любо слепи, али дай нам»»^[579]. Весьма показательно выдвинутое владимирцами к своему князю требование казни для представителей враждебных им общин, в данном случае суздальцев и ростовцев, которые также формировали свои войска за счёт народных ополчений. Так или иначе, это уже не было прежним племенем восточных славян, но ещё не стало и государством с развитыми институтами, в том числе системой принуждения и налогообложения.

Несомненно, что к середине XIII века древнерусское общество уже прошло процесс специализации труда, появились люди разных профессий. «Древнерусские горожане не представляли собой неразделённую массу «общинников». Напротив, они были разделены на ряд социальных групп»^[580]. Однако этот процесс ещё не был закреплён соответствующим распределением социальной структуры и функций, которые исполняли разные социальные группы. То есть древнерусские городские общины ещё сохраняли черты племенной общности, когда все общинники были вооружённым народом и на основе общей идентификации противостояли другим аналогичным общинам.

Соответственно, в русских княжествах не могло быть необходимого государственного аппарата принуждения. Не существовало и системы регулярного налогообложения, за счёт которой финансировались бы государственные нужды. В числе важнейших было обеспечение вооружённых сил для общественной защиты. Русский князь в домонгольский период мог довольствоваться лишь тем, что предоставлял ему достигнутый им компромисс с обществом. Это было явно немало, но очень далеко до жёсткой практически самодержавной власти князей в последующий период, как при монголах, так и после их ухода с политической сцены.

В связи с этим очень интересен один важный вопрос. Обычно в русской истории утверждается, что самодержавие на Руси и вообще имперская структура организации общества были унаследованы от Византийской империи. И этот процесс был тесно связан с крещением Руси в X веке при князе Владимире Красное Солнышко. Между тем через два с половиной столетия после крещения уровень централизации княжеской власти в Древней Руси по сравнению со временами Владимира не только не усилился, а, наоборот, заметно понизился.

Например, вместо нескольких крупных княжеств появилось сравнительно большое число мелких самостоятельных земель. При этом характерно, что институты племенной демократии не только не исчезли, но и усилили своё влияние. В частности, весьма характерен пример Новгорода. «В начале XII века, по мере того как росло стремление Новгорода к независимости, княжеская власть стала ослабевать: место посадника (ежегодно сменяемого главы исполнительной власти в городе) стало выборным — если до этого посадник был ставленником и правой рукой князя, то теперь он избирался городским вече из числа новгородских бояр, то есть тем самым превратился из послушного орудия княжеской воли в потенциальную помеху его власти. Вече добилось также права назначать всемогущего епископа (с 1165 года — архиепископа) — номинального главу города-государства, хранителя казны, хозяина государственных земель, высшего церковного судью, будущего председателя правящего собора, а впоследствии стало назначать и тысяцкого, то есть воеводу местного ополчения и главу охраны»^[581]. Отдельные общины становились все более важными субъектами политического процесса. Их значение постепенно росло по мере некоторого ослабления центральной княжеской власти.

Одновременно процесс дробления княжеств на более мелкие единицы сопровождался образованием всё новых общин. Особенно характерно это было для территорий Северо-Восточной Руси. В этом направлении в XII веке осуществлялась масштабная колонизация. Для успешной колонизации на чужой территории необходимо было активное взаимодействие князей и местных общин. Это также способствовало снижению возможностей княжеской власти. В частности в вопросе покровительства церкви. «Без «татарщины» не было бы России. Нет ничего шаблонного и в то же время неправного, чем превозношение культурного развития Киевской Руси, якобы уничтоженного и оборванного татарским нашествием. Мы отнюдь не хотим отрицать определённых — и больших — культурных достижений Древней Руси XI и XII вв., но историческая оценка этих достижений есть оценка превратная, поскольку не отмечен процесс политического и культурного измельчания, совершенно явственно происходящий в дотатарской Руси от первой половины XI в. к первой половине XIII в. Это измельчение выразилось в смене хотя бы относительного политического единства первой половины XI в., удельным хаосом последних годов, оно сказалось в упадке материальных возможностей, например в сфере художественной. В области архитектуры упадок этот выражается в том, что во всех важнейших центрах эпохи храмами наиболее крупными по размеру, наиболее богатыми в отделке неизменно являлись наиранне построенные: позднейшие киевские бледнеют перед Св. Софией, позднейшие новгородские — перед Св. Софией Новгородской, позднейшие черниговские — перед Св. Спасом, позднейшие владимиро-суздальские — перед Успенским. Странное «обратное» развитие художественно-материальных возможностей: наикрупнейшее достижение вначале, «сморщивание», сужение масштабов — в ходе дальнейшей эволюции: поразительный контраст происходившему в тот же период развитию романской и готической архитектуры Запада»^[582]. Очевидно, что многочисленные князья не имели прежних ресурсов, которые были в предшествующий период. Их власть и доходы ограничивались вечем, следовательно, им нечего было выделять и на масштабное церковное строительство.

Соответственно, трудно согласиться, что перед монгольским нашествием в русских княжествах существовали какие-то элементы имперского государственного устройства. В частности, унаследованные от Византийской империи, которые могли бы впоследствии развернуться в самодержавную государственность. Единственный такой явно имперский элемент — это православная церковь, которая играла важную роль и в императорской Византии, и в дальнейшем в самодержавном Русском государстве. Однако её положение было очень непростым в ситуации децентрализации власти, наличия относительного множества мелких князей и отсутствия государственного аппарата принуждения, способного обеспечить эксплуатацию населения в интересах государства, а значит, и церкви. Главное, что такое положение резко снижало её возможности, в том числе по церковному строительству. Без сильного единого имперского государства роль церкви в жизни русского общества была важной, но не решающей.

Получается, что в период между крещением Руси и монгольским завоеванием значение православной церкви в жизни государства и общества самым серьёзным образом уступало и своему византийскому аналогу, и тому положению, которое она занимала в централизованном Московском княжестве, а затем и в Российской империи. Отсюда возникает важный вопрос. Можно ли считать, что церковь после двух с лишним столетий существования в условиях децентрализованного русского общества с элементами племенной демократии смогла обеспечить укрепление имперского начала в русской государственности? Можно ли вообще утверждать, что внутри древнерусского общества были условия, которые могли бы без постороннего вмешательств обеспечить его последующую трансформацию в имперское государство? Можно предположить, что такое развитие событий было маловероятно. Поэтому стоит более тщательно изучить те организационные элементы, которые были привнесены в организацию русского общества в результате его вхождения в монгольскую государственную систему.

Для древнерусского общества введение сложной системы налогообложения со стороны Монгольской империи было весьма обременительным. Ранее по тексту был сделан вывод, что до этого оно никогда не сталкивалось с таким масштабным и хорошо организованным налоговым гнётом. В результате в 1262 году на русских землях началась серия восстаний против откупщиков. «Волнения 1262 года вспыхнули одновременно во многих городах «Ростовской земли». Устюжский летописец (в составе Архангелогородской летописи) свидетельствует, что вечевые выступления начались не только в Ростове, Ярославле и Суздале (по Воскр. л. — и во Владимире), но одновременно и по другим городам. «В лето 6770 бысть вечье на Бесермены по всем градам Русским и побиша Татаръ везде, не терпяще насилия от нихъ»»^[583]. Указанные здесь «бесермены» как раз и являлись мусульманами-откупщиками. Стоит обратить внимание, что автор летописи указывает на то, что они были представлены «по всем городам русским».

При этом характерно, что русские летописи связывают злоупотребления, приведшие к восстанию, с действиями представителей центральных властей Монгольской империи. «Летопись рассказывает, что в то время в Северо-Восточную Россию (в Ярославль?) прибыл от «цесаря татарского Кутлубия», то есть можно полагать, от императора Хубилая (12591294), «золсый», мусульманин Титям (Титяк): его «поспехом» действовал некий Изосима, также принявший мусульманство и «творил великую досаду» местному населению: он был убит в Ярославле, по словам летописи, в тот самый момент (в 1262 году), когда по городам избивали или изгоняли мусульман, откупавших дани»^[584]. Из этого А. Насонов делает вывод, что это было частью согласованных действий русских князей, в частности князя Александра, и вечевых собраний.

Их целью было стремление воспользоваться сложившейся в Монгольской империи ситуацией, для того чтобы облегчить участь населения. «Если положение в империи (Монгольской. — Прим. авт.) позволяло надеяться, что изгнание за пределы Руси откупщиков, присланных от императора (Хубилая. — Прим. авт.), не вызовет карательных действий со стороны татар, присланных из Золотой Орды, то прикосновенность к делу Александра Невского как инициатора восстания становится вполне правдоподобной… Ошибаются историки, когда полагают, что в 1263 году Александр ездил в Орду, чтобы предотвратить кару, ожидавшуюся после восстания; в этом, как мы видели, не было нужды»^[585]. Напомню, что глава улуса Джучи Берке в этот момент уже воевал с братом Хубилая Хулагу и активно поддерживал его соперника Ариг-бугу.

Вполне возможно, что действия Александра против откупщиков отвечали интересам властей улуса Джучи в их отношениях с центральной властью Монгольской империи. Тем более что в 1262 году ещё не было понятно, чем завершится борьба за власть в Монголии, поэтому для улуса Джучи было бы естественно сохранить свободу манёвра. В случае если бы Хубилай вдруг восстановил свою власть над всей империей, Джучиды всегда могли сослаться на мятежников, которые, собственно, и убили его посланников на русских землях. По крайней мере, это в определённой степени объясняет, почему после восстания 1262 года не было осуществлено карательных походов на русские земли. Хотя улус Джучи в это время был занят войной с иранскими монголами на Кавказе. Однако если бы восстание серьёзно угрожало его власти на русских территориях и если бы его жертвой стали бы официальные лица его администрации, Джучиды, скорее всего, вмешались бы в ход событий.

В то же время жертвами восстания стали не только люди, присланные Хубилаем. Оно главным образом было направлено против откупщиков в целом и мусульман в частности. Выше высказывалось предположение, что институт баскаков на Руси был тесно связан не только с откупной системой, но и с местными кадрами, среди которых было много русских. Естественно, что их избиение, так же как и мусульман, не могло сильно обеспокоить администрацию улуса Джучи. Откупщики при всей своей связи с монголами играли достаточно самостоятельную роль на тех территориях, которые они брали в откуп. Гораздо более важным для Джучидов мог быть только вопрос о выполнении зависимыми от них русскими княжествами всех заявленных ранее обязательств. В том числе и по сбору налогов, а также мобилизации воинских сил. Например, для проходившей в этот период времени войны на Кавказе. В связи с этим очень похоже, что князь Александр как раз и ездил в 1263 году в ставку улуса Джучи, для того чтобы подтвердить те обязательства, которые возлагались на русские земли согласно списку, принятому после проведения переписей в 1257 году.

Если это предположение справедливо, тогда получается, что восстание 1262 года фактически обеспечило переход откупной системы из рук откупщиков (пришлых мусульман и местных русских, получивших назначение в улусе Джучи) в руки местных князей, а именно — лично князя Александра и его семьи. Потому что в результате восстания сами налоги и многочисленные обязательства не только не прекратились, но даже и не сократились в объёме. То есть речь просто шла о смене ответственных за сбор налогов для улуса Джучи. Если до исторической поездки Александра в 1263 году Джучиды могли выдавать права на откуп на те или иные русские земли кому угодно, то после неё это право постепенно переходит уже к местным князьям.

Без всякого сомнения, это была настоящая революция в общественных отношениях на Руси. Теперь князь выступал от имени авторитетной власти улуса Джучи и имел на руках обширный список требований, которые он должен был выполнить. Практически он получал статус главного откупщика на своих землях со всеми вытекающими отсюда последствиями. Соответственно он должен был создать администрацию для контроля и учёта сбора налогов. В частности для подготовки отчётов перед администрацией улуса Джучи. Для всего этого ему были нужны чиновники и аппарат принуждения населения к выплате, несомненно, тяжёлых налогов и выполнения многочисленных обязательств. Но самое главное, у князя теперь оказывался под контролем значительный поток денежных средств и материальных ресурсов, которые собирались им в пользу Джучидов.

Мы помним, что откупная система предполагала наличие злоупотреблений, потому что откупщик был ориентирован на изъятие максимальной прибыли и компенсацию всех понесённых расходов. Безусловно, он собирал налоги не только в интересах государства, у которого брал откуп, но и в своих собственных. Естественно, что местные русские князья в роли откупщика отличались от пришлых мусульман. Последние были полностью равнодушны к положению зависимого населения. По своему положению князья отличались также и от местных русских, которых Джучиды ранее назначали на должность откупщиков. Последние полностью зависели от монгольских властей, потому что противостояли и обществу, и князьям, и церкви. В то время как князья обладали достаточной легитимностью в древнерусском обществе для относительно самостоятельного правления.

Но в любом случае князь в процессе сбора налогов для улуса мог рассчитывать, в том числе, и на значительный рост личных доходов. Наряду с формированием бюрократического аппарата и соответствующего аппарата принуждения это не только усиливало его позиции в древнерусском обществе. Это также создавало условия для появления в перспективе на русских территориях имперской структуры управления и становления самодержавной княжеской, а затем и царской власти. Для достижения этой цели русским князьям фактически было нужно создать административную систему по организации эксплуатации зависимого населения. Проще всего было скопировать её основные элементы в улусе Джучи. Отсюда и появление в монгольский период на русских землях системы государственных институтов — таможни, ямской (почтовой) службы и многого другого.

Таким образом, можно сделать вывод, что переход прав на откуп налогов с русских земель к местным князьям, собственно, и обеспечил общее усиление их позиций. В этот момент они получили решительное преимущество над любыми формами народного собрания. У князей были обязательства перед настолько мощной силой, как улус Джучи. Это был неопровержимый аргумент, который позволил укрепить централизацию власти. При этом князья унаследовали от мусульман-откупщиков уже адаптированную к местным условиям систему регулирования общественной жизни. Она была создана исходя из предъявляемых монголами требований к налогообложению зависимых территорий. Характерно, что монголы, в свою очередь, пытались использовать для этого китайский административный опыт организации имперской государственности.

Безусловно, без китайских чиновников, а также основ конфуцианской этики эта система организации государственной жизни не могла существовать вне границ Китая. Однако после соответствующей адаптации с помощью монгольской администрации, и особенно мусульман-откупщиков, которые стремились упростить её для более удобного практического применения, она и оказалась в распоряжении русских князей. С этого момента, собственно, и начался процесс строительства централизованного русского государства с самодержавной властью сначала его князей, а затем и царей. Если согласиться с этим предположением, то можно сделать вывод, что имперское начало в русской истории никак не могло появиться из Византии. Скорее всего, своим происхождением оно самым тесным образом связано с монгольским периодом, когда под влиянием монголов радикально изменились отношения между русскими князьями и их собственным обществом.

Судя по всему, это хорошо понимали в Русской православной церкви. При всех сложных обстоятельствах правления князя Александра тем не менее именно его сделали ключевой фигурой русской истории. Дело в том, что усиление центральной власти в русских княжествах напрямую отвечало интересам церкви. Сильное централизованное государство означало скорейшее приближение к тем же византийским стандартам. Однако выше было сделано предположение, что такое государство не могло появиться в домонгольский период в рамках традиционного русского общества с высокой степенью самостоятельности городских общин. Данные общины располагали общественными институтами (вече), на которых они могли в критических ситуациях выражать свою волю. Кроме того, из их представителей формировалось городское ополчение, то есть они фактически представляли собой вооружённый народ. Построить на этой основе централизованное деспотичное государство было очень сложно. И представители церкви, вероятно, увидели в навязываемой монгольской администрацией жёсткой системе регламентации жизни общества возможность приблизиться к недостижимым ранее стандартам имперской государственности. Тем более что такая государственность и принципы её организации были им хорошо знакомы по примеру Византийской империи. Представители церкви всё время сохраняли с ней тесные связи. Для них главным было, чтобы этот процесс возглавляли не собственно монголы, и тем более не мусульмане-откупщики, а русские православные князья. В этом случае это приближало данную модель управления к византийскому идеалу.

Восстание 1262 года обеспечило реализацию этого условия. Очень показательно, что оно произошло на следующий год после образования в Сарае в 1261 году Сарайской православной епархии. Соответственно, в момент восстания высокопоставленные представители православной церкви уже находились при ставке главы улуса Джучи хана Берке. Их посреднические усилия наверняка способствовали успеху миссии князя Александра в 1263 году. «Иго способствовало упрочению двух сил — церкви и княжеской власти, получившей, между прочим, в результате борьбы горожан право сбора различных налогов в пользу захватчиков — ясака (дани), хараджа (поплужного), тамги (торговой пошлины), сусуна и улуфа (корма и питья), конака (дара, почестья, гостевой пошлины), кулуш-колтка (запроса, чрезвычайного сбора по требованию хана). Иго способствовало исчезновению веча (органа сословного представительства правящих классов), упрочению княжеской власти»^[586]. Князь Александр был первым, кто воспринял монгольский имперский опыт. При нём начался процесс перехода прав на эксплуатацию зависимого населения в руки местных князей. То есть в некоторой степени именно он и заложил основы для развития русской имперской государственности, Отсюда, очевидно, и такое внимание церкви к его личности.

После смерти Александра в 1263 году заложенная при нём система отношений с правительством улуса Джучи продолжила своё поэтапное развитие. Право на сбор налогов в пользу Джучидов постепенно переходит к русским князьям, которые пользовались при этом всемерной поддержкой церкви. Первоначально главную роль в этом процессе играл великий князь владимирский, он собирал налоги с остальных князей и затем передавал их в улус Джучи. Однако постепенно стало увеличиваться число княжеств, которые получили право на самостоятельные налоговые отношения с Сараем. «С конца XIII века в бывшей Ростово-Суздальской земле обязанности данщиков перешли к князьям, которые стали сами собирать дань и передавать в Орду через великого князя владимирского. В XIV веке, с образованием «великого княжения Тверского, право передавать «выход» в Орду помимо великого князя владимирского получил «великий князь Тверской». Вероятно, это право получили и «великие князья» нижегородско-суздальские с образованием «великого княжения» Нижегородско-Суздальского»^[587]. Несомненно, что увеличение на русских землях числа политических субъектов, имевших право на прямые отношения с улусом Джучи, было связано с выплатой налогов.

Очевидно, что в улусе Джучи были заинтересованы увеличивать выплаты налогов в свою пользу. В то время как различные русские князья стремились избежать, вероятно, довольно обременительного посредничества со стороны великого князя владимирского или любого другого вышестоящего князя в вопросах сбора налогов и их последующей передачи Джучидам. Они стремились самостоятельно выйти на их администрацию и установить с ней собственные отношения зависимости. Например, весьма характерная ситуация имела место в Тверском княжестве. Так, «в 1352 году великий князь тверской Василий Михайлович (Кашинский) собирал дань с людей Всеволода Александровича Холмского. При раскладе он допустил явный произвол»^[588]. Эта ситуация была спровоцирована тем, что ранее, в 1346 году, в свою очередь, «Всеволод Александрович, получив от царя княжение Тверское и возвращаясь из Орды, встретил в Бездеже Василия Михайловича; последний перед тем собрал дань с удела Всеволода Александровича на Холму и вёз её в Орду. Всеволод Александрович у него деньги отнял»^[589]. Очевидно, что между князьями происходила борьба за преимущество позиции, за право собирать налоги в пользу улуса Джучи, в том числе и с других князей, что сулило им дополнительную прибыль.

Таким образом Джучиды использовали борьбу между русскими князьями для увеличения налоговых поступлений. Поэтому происходило увеличение количества субъектов на русских территориях, имеющих право на самостоятельные отношения с улусом Джучи. Каждое новое княжество — Тверское, Нижегородское и Рязанское уже обладало централизованной системой власти с соответствующей администрацией и аппаратом принуждения. Это привело к росту их политического значения.

Одним из фактов, косвенно подтверждающих усиление власти северо-восточных князей и, что немаловажно, увеличения их доходов, является перенос в 1299 году митрополии Русской православной церкви из Киева во Владимир. Формальная причина была связана с тем, что митрополит «не мог терпеть насилия со стороны татар». Однако с учётом тесных связей северо-восточных князей и церкви с улусом Джучи эта версия не выдерживает критики. Зачем переезжать из Киева во Владимир, фактически в тот же улус Джучи. Скорее можно предположить, что центр церкви переместился туда, где были лучшие условия для её развития. Естественно, что при сильном и богатом князе развитие церкви могло быть более успешным, чем на западных землях Руси, где князья были более слабыми и не было такой централизации власти. Церковь просто шла за сильным имперским государством и её представители увидели перспективы его создания как раз по направлению к северо-востоку от прежней Киевской Руси.

Внешняя политика и транзит

К началу распада Монгольской империи, после смерти хана Менгу, Джучиды достаточно уверенно контролировали положение дел в своём улусе. Этим они выгодно отличались от остальных семей чингизидов. В самый сложный период в улусе Джучи сохранили единство государства, армии и семьи в рамках одной централизованно управляемой системы. Для монгольской традиции управления это было чрезвычайно важно. Можно вспомнить, к каким последствиям привело нарушение этого принципа на востоке Монгольской империи. Здесь в обстановке политической неопределённости, вызванной борьбой за власть, чингизиды из различных семей вели борьбу каждый за свой собственный улус.

В ходе начавшейся в империи борьбы за власть Джучиды поддержали Ариг-бугу в качестве претендента на место общемонгольского кагана. В частности, Карачар, старший сын Орды, брата Бату-хана, главы левого крыла улуса Джучи, участвовал в организованном Ариг-бугой походе на Хубилая. Одновременно Джучиды, примерно с 1261 года, вступили в войну с Хулагу, который выступил на стороне своего старшего брата Хубилая в его конфликте с Ариг-бугой. Поводом для войны стало убийство нескольких чингизидов из семьи Джучи, которые к этому моменту находились в составе его армии в Иране. Тяжёлые бои между войсками улусов Джучи и Хулагу проходили в районе Кавказа и продолжались и после того, как в 1264 году Ариг-буга капитулировал.

Казалось, что после победы Хубилая ничто не помешает восстановлению его власти в Монгольской империи. Кроме того, его брат Хулагу представлял его интересы в Иране. Однако Джучиды, продолжив ведение войны с Хулагу, фактически продемонстрировали, что не желают восстановления власти семьи Тулуя в империи. Возможно, что произошедшее ранее убийство чингизидов из семьи Джучи в Иране сыграло ключевую роль в этом решении. По большому счёту, война Джучидов с Хулагу была одной из причин, приведших к окончательному расколу империи.

Междоусобная война между чингизидами в конце концов привела к распаду Монгольской империи и образованию на её месте самостоятельных государств. Одним из наиболее крупных был улус Джучи. В 1269 году состоялся курултай чингизидов на реке Талас, в котором участвовали представители трёх семей — Джучи, Чагатая и Угедея. Они разделили между собой сферы влияния в Средней Азии. В свою очередь, это способствовало отделению друг от друга Китая и Ирана, где правили дружески близкие братья Хубилай и Хулагу.

К моменту проведения Таласского курултая хан Берке уже умер, новым главой Джучидов стал внук Бату-хана Менгу-Тимур. В результате достигнутых на Таласском курултае соглашений окончательно установилась юго-восточная и восточная границы владений улуса Джучи. На юго-востоке в его состав входили большая часть территории Хорезма, а также присырдарьинские города, главным из которых был Сыгнак, ставший со временем политическим центром левого крыла улуса Джучи. Оно занимало весь Центральный Казахстан. Восточная граница улуса проходила примерно по реке Иртыш. При этом остальная часть Средней Азии была поделена между семьями Чагатая и Угедея. Таласский курултай подвёл черту под существованием некогда единой Монгольской империи.

Но распад государства стал реальностью ещё раньше. Скорее всего, с того момента, когда после капитуляции в 1264 году Ариг-буги начался новый этап междоусобиц между чингизидами. Тогда у Хубилай хана появился ещё один влиятельный противник, на этот раз из числа потомков Угедея — хан Кайду. В результате Хубилай не смог реализовать свои претензии на место главы всего Монгольского государства. Вероятно, поэтому как раз с 1264 года улус Джучи стал проводить самостоятельную внешнюю политику. Она была направлена на экспансию за пределы контролируемых им территорий. Джучиды могли позволить себе не обращать внимания на положение дел в остальной части раздираемой смутами Монгольской империи.

Хотя к этому моменту исход противостояния на востоке Монгольской империи ещё был не совсем ясен, тем не менее Джучиды уже чувствовали себя достаточно уверенно. В частности, на Кавказе установилось относительное равновесие сил сторон в борьбе с Хулагу, а в Средней Азии шла война Хубилая с Кайду. В этой ситуации Джучиды могли перебросить часть своих сил на запад. В 1264 году Берке-хан отправляет в поход на Константинополь войско под командованием своего родственника чингизида Ногая. Поводом для данного похода было желание Джучидов освободить из византийского плена Изз ад-дина, сельджукского султана Рума, области в восточной части Малой Азии. Дело в том, что Изз ад-дин был ранее изгнан из своих владений иранскими монголами. Джучиды могли рассчитывать использовать его в борьбе против своего главного противника Хулагу. Однако греки из Никейской империи не желали ссориться с монголами Хулагу, поэтому они не отдали сельджукского султана монголам из улуса Джучи. Никейская империя только в 1261 году, тремя годами ранее появления армии Ногая, вернула себе Константинополь. С 1204 года город занят западноевропейскими крестоносцами.

В 1270 году Менгу-Тимур организует ещё один поход на Константинополь под командованием того же Ногая. Посол султана Египта некий Фариседдин Эльмасуди, который находился в этот момент в Константинополе, вышел к войскам Джучидов и сказал: «Я посол Эльмелик-Эззахыра (султана Египта. — Прим. авт.) и между моим господином и между царём Менгу-Тимуром существует переписка, дружба и единогласие». Тогда они отступили от него (Константинополя), ограбив и разорив земли его. Когда посол Эльмасуди прибыл к Менгутемиру послом от султана, то он упрекнул его за то, что он помешал войскам его взять Стамбул»^[590]. К этому моменту улус Джучи на основе общих враждебных отношений к семье Хулагу уже установил сообщение с государством мамлюков в Египте. Общение между ними как раз и происходило через Константинополь.

Именно в этот период, судя по всему, начинается активное использование черноморских проливов в интересах улуса Джучи. Сначала для поддержания дипломатических отношений с Египтом, в целях координации совместных действий против монголов в Иране, затем для развития торговли. Последнее обстоятельство постепенно приобретает для улуса Джучи стратегически важное значение. Это справедливо также и для всей системы международной торговли, которая в то время в основном была сконцентрирована на отношениях с Востоком.

Несомненно, что на восточную торговлю в целом оказали огромное влияние произошедшие в данном регионе в этот период времени важные политические изменения. Так в 1261 году греки из Никейской империи отбили Константинополь у западноевропейских крестоносцев. Примерно в это же время улус Джучи вступил в борьбу с улусом Хулагу на Кавказе, что в итоге привело к установлению им тесных отношений с мусульманским Египтом. Одновременно Сирия на длительный период времени стала театром ожесточённых военных действий между монголами Хулагу и египетскими мамлюками. Кроме того, в Восточном Иране люди Хулагу практически всю вторую половину XIII века вели войны с людьми, лояльными улусу Чагатая, в частности это были никудерейцы. Все эти войны способствовали крайней нестабильности торговли по Великому Шёлковому пути.

Исторически данный маршрут обычно проходил из Китая через оазисы Восточного Туркестана, затем Кашгар в Фергану, оттуда в Самарканд, Бухару, Мерв, Герат, далее в Иран и потом в Сирию. Существовало ещё и северное ответвление Великого Шёлкового пути, которое проходило вдоль гор Алатау вплоть до Отрара, а затем снова через города Средней Азии далее в Иран и Сирию. Однако движение через Фергану обычно было более предпочтительным в силу отсутствия угрозы со стороны северных кочевников. Но в любом случае конечной точкой сухопутного торгового пути были порты на побережье исторической Сирии, откуда товары морем доставлялись в Европу.

До возвращения в 1261 году греками Константинополя гегемония в Восточном Средиземноморье принадлежала итальянской торговой республике Венеции. Ещё в 1204 году, когда крестоносцы захватили столицу Византийской империи Константинополь, они предоставили ей исключительные права на ведение торговли в бассейне Средиземного и Чёрного морей. В 1205 году между вновь образованной Латинской империей и венецианцами было заключено на этот счёт соответствующее соглашение. Одним из пунктов данного соглашения был запрет на посещение территории Латинской империи всеми врагами последних. Этот документ фактически закрыл другой итальянской республике — Генуе, главному конкуренту Венеции в торговле с Востоком, дорогу в Константинополь, а значит, и в Чёрное море^[591]. Однако для восточной торговли бассейн Чёрного моря не имел такого значения, как побережье Сирии и те острова в Средиземном море, контроль над которыми обеспечивал безопасный доступ к её портам. Так, например, венецианцы владели целой сетью опорных пунктов вдоль побережья нынешней Хорватии, а также стратегически важными островами Корфу, Евбея и Крит, последний был отбит в 1210 году как раз у генуэзцев. Кроме того, Венеция контролировала ещё и порты в греческом Пелопоннесе. Всё это обеспечивало ей путь к Сирии, значение которой определялось тем, что именно там находился конечный пункт Великого Шёлкового пути, именно из её портов в Европу доставлялись товары из Китая и Индии.

В любом случае в первой половине XIII века Венеция доминировала в Восточном Средиземноморье. Соответственно, она и занимала место гегемона в морской торговле того времени. Её основной конкурент — Генуя, вынуждена была уступить Венеции в ожесточённой борьбе за преимущество позиции в этом регионе. В 1218 году Генуя подписала в Парме соглашение, по которому она должна была платить Венеции пошлины за право торговать в восточной части Средиземного моря, как она платила их до этого византийским императорам^[592]. В 1258 году Венеция нанесла ещё один удар Генуе, отбив у неё важную крепость-порт Акру на побережье Сирии. В ответ потерпевшие поражение генуэзцы заключили в 1261 году Нимфейский договор с императором греческой Никейской империи Михаилом Палеологом, врагом Латинской империи и венецианцев. В этом договоре Генуя обязывалась оказывать грекам содействие. Согласно одному из пунктов договора теперь уже венецианцы не должны были быть допущены во владения греков^[593]. Это соглашение имело далеко идущие последствия. Когда вскоре после подписания данного соглашения греки заняли Константинополь, то, согласно Нимфейскому договору, бассейн Чёрного моря оказался закрыт для Венеции.

Хотя поначалу казалось, что это никак не скажется на общей гегемонии венецианцев. Основная торговля восточными товарами всё равно шла через Сирию и по-прежнему контролировалась ими. При этом черноморская торговля не имела в этот момент такого значения, как сирийская. Между тем обстановка в Сирии, Восточном Иране и Средней Азии в начале 60-х годов XIII века в принципе не способствовала ведению данной торговли. Здесь шли активные военные действия. Так, в 1270 году, на следующий год после Таласского курултая, на Иран совершил большой поход чагатаид Барак. Одновременно тот же Барак разгромил Самарканд. «Разорение Бараком крупного торгового центра, каким тогда являлся Самарканд, наносило большой удар по восточной караванной торговле, что, естественно, затрагивало и интересы золотоордынской торговли»^[594]. В ответных походах иранские монголы громили среднеазиатские города, в частности в 1273 году персидские монголы взяли Бухару, она семь лет оставалась в запустении^[595]. Естественно, что эти войны крайне негативно сказывались на безопасности традиционных торговых путей из Средней Азии в Иран и Сирию. В этой сложной ситуации два совпавших по времени момента — образование самостоятельного государства Джучидов на территориях Причерноморья, части Средней Азии и Казахстана, а также установление гегемонии Генуи в бассейне Чёрного моря после захвата греками Константинополя в 1261 году — привели к кардинальным изменениям в восточной торговле.

Уже в 1266 году генуэзцы основали колонию в Кафе и приобрели у улуса Джучи земли для дальнейшего освоения территории Южного Крыма^[596]. Одновременно Джучиды, которые контролировали огромные территории от Средней Азии до Причерноморья, предложили действенную альтернативу традиционному маршруту прохождения Великого Шёлкового пути. Теперь торговые караваны из Китая, начиная примерно с Отрара, могли проходить большую часть сухопутного пути пр дороге к европейским рынкам по территории улуса Джучи. Хотя существует мнение, высказанное ЮриемВарваровским, что Отрар скорее принадлежал улусу Чагатая. Об этом, в том числе, свидетельствовала и чеканка в этом городе дирхемов, датированных 20-ми годами XIV века с родовой тамгой Чагатаидов^[597]. Вполне возможно, что так и было, однако в нашем случае это не сильно меняет суть вопроса.

Расположенные дальше на запад по Сырдарье города, в частности Сыгнак, несомненно, принадлежали улусу Джучи. Поэтому не суть важно, до Отрара или после него торговые караваны оказывались на территории улуса Джучи. После Отрара караваны имели возможность следовать через присырдарьинские города, затем Хорезм, Мангышлак, Нижнее Поволжье вплоть до самого Причерноморья. При этом очевидно, что на всём этом длинном маршруте купцам пришлось бы платить торговые пошлины только одному государству и при этом не опасаться за безопасность грузов. Таким образом, в конкретной политической обстановке второй половины XIII века направление движения через улус Джучи оказалось более удобным и безопасным для ведения восточной торговли, чем традиционный путь через Иран и Сирию.

В Причерноморье товары поступали в распоряжение генуэзцев, которые затем морем доставляли их в Европу. В связи с тем, что торговля через Иран и Сирию вследствие войн резко сократилась, то соответственно гегемония в восточной торговле теперь фактически перешла к Генуе. Очень похоже, что это привело к последующему заметному снижению торгового значения портов Сирии и всей зоны Восточного Средиземноморья. Существует интересное свидетельство венецианского купца Иосафата Барбаро из порта Таны, расположенного на северном побережье Азовского моря, написанное в конце XIV века уже после разгрома улуса Джучи войсками Тимура. «Если идти с Тамани на восток в течение семи дней, то встретится река Ледиль, на которой стоит Астрахань. Теперь это почти разрушенный городишко, но в прошлом это был большой и знаменитый город. Ведь до того, как он был разрушен Тамерланом, все специи и шёлк шли в Астрахань, а из Астрахани — в Тану (теперь они идут в Сирию). Только из одной Венеции в Тану посылали шесть-семь больших галей, чтобы забирать эти специи и шёлк. И в те времена ни венецианцы, ни представители других заморских наций не торговали в Сирии»^[598]. Если торговля главными восточными товарами, шёлком и специями, со второй трети XIII века действительно переместилась из Восточного Средиземноморья в бассейн Чёрного моря, то это означало, что произошли глобальные перемены в мировой экономике, а соответственно, и в политике. Полное прекращение сирийской торговли восточными товарами имело очень серьёзные последствия.

Во-первых, резко ослабли позиции исторического конкурента генуэзцев Венеции, что спровоцировало серию войн между ними, на этот раз за гегемонию в бассейне Чёрного моря. В отличие от первой половины XIII века общий успех теперь был на стороне генуэзцев. 7 сентября 1298 года они разбили венецианцев в битве при Курцоле, именно в этом сражении был взят в плен вернувшийся в 1295 году из Китая Марко Поло^[599]. Характерно, что впервые венецианские купцы братья Николай и Матвей Поло отправились в свой путь в Монголию из расположенного в Крыму города Солдайя (Судак). Это произошло в то время, когда началась война между Джучидами и Хулагу, то есть примерно в 1261 году. Вернулись они из Монголии в 1269 году уже в сирийский порт Акра, то есть они прошли по традиционному маршруту Великого Шёлкового пути. Из Акры же они отправились в своё второе путешествие уже с участием молодого Марко Поло. Возвратился он морем из Китая в Иран, а затем при полной поддержке правителей иранских монголов Гейхату и Газана в 1295 году добрался до Трапезунда^[600]. История путешествий венецианской купеческой семьи Поло весьма показательна.

Их маршруты вполне отражали политические перемены на Великом Шёлковом пути. Уезжали братья Поло из Крыма, когда Венеция ещё доминировала в Константинополе, а значит, и в Чёрном море, возвращались из Монголии в сирийскую Акру, когда позиции венецианцев в черноморском бассейне уже были потеряны, но они ещё контролировали порты Сирии. Отправились они во второе путешествие опять из Акры. Однако Марко Поло вернулся морем из Китая в Иран. Это могло быть связано только с закрытием для него сухопутного пути через Среднюю Азию, где находились враги правителя империи Юань Хубилая. В свою очередь, в дружественном Хубилаю Иране он получил всемерную поддержку его правителей и достиг в итоге Трапезунда на Чёрном море. Впоследствии в XIV веке именно этот порт стал опорной точкой Венеции в её попытках получить доступ к новому направлению восточной торговли. Несомненно, что в улусе Хулагу его преемники стремились найти способ восстановить традиционный торговый маршрут через свою территорию.

Естественно, что венецианцы не оставляли своих попыток получить стратегический доступ к торговле восточными товарами, слишком велика была для них цена вопроса. Частично венецианцам это удалось в 1319 году, когда они закрепились в греческом Трапезунде, а в 1333 году венецианский представитель Андреа Дзено провёл переговоры с ханом Узбеком по поводу создания морской станции в Тане^[601]. Именно Тана стала опорным пунктом Венеции на территории улуса Джучи. Однако гегемония в Чёрном море, и особенно в черноморских проливах, всё равно оставалась за генуэзцами. «В Кафе с 1289 года появился генуэзский консул, по уставу 1299 года являвшийся главой всей черноморской колонии генуэзцев. Каким образом генуэзцы добились таких больших прав на Крымском полуострове, мы не знаем. После разгрома Ногая генуэзцы не признали власти Токтая, за что последний направил войска против города Кафы… Несмотря на конфискацию имущества генуэзских купцов в Крыму, Сарае и других городах Золотой Орды, уступки, сделанные генуэзцам в Крыму, сохранились и в дальнейшем даже расширились»^[602]. Очевидно, что доминирование генуэзцев и их исключительные права можно объяснить тем, что именно им принадлежала монополия на морскую торговлю в Чёрном море, которая определялась их влиянием в греческом Константинополе. Власти улуса Джучи, при всех своих периодически сложных отношениях с Генуей и возможного недовольства её политикой, никак не могли обойтись без её посреднических усилий. Отсюда и все преференции генуэзским торговцам.

Вся сухопутная торговля через государство Джучидов, приносившая ему огромные доходы, целиком зависела от их возможностей доставлять восточные товары в Европу. Поэтому, очевидно, хан Узбек и предоставил венецианцам возможность открыть свой порт в азовской Тане с целью создать конкуренцию представителям Генуи. «Марино Санудо Младший, который мог уже обобщить картину конфликтов между Венецией и Генуей, насчитал четыре войны между ними с конца XIII по конец XIV в. Из них третья (1350–1355 гг.) и четвёртая (Кьоджская, 1376–1381) имела объектом Тану. Война 1350–1355 гг. была крупной европейской войной. В её итоге Венеция осталась в проигрыше. По миру, заключенному в Милане 1 июня 1355 г., в первой же его статье шла речь о Тане: плавание туда было закрыто на три годэ»^[603]. Соответственно, по итогам Туринского мира 1381 года после Кьоджской войны плавание в Тану запрещалось венецианцам уже на два года^[604]. Борьба между представителями этих двух итальянских торговых городов за гегемонию в восточной торговле через Чёрное море продолжалась до того момента, пока политическая нестабильность в улусе Джучи не лишила её практического смысла.

Во-вторых, фактическое прекращение восточной торговли через порты Сирии стало одной из главных причин ухода с её побережья последних крестоносцев. С потерей доходов от торговли их дальнейшее пребывание в Сирии и Палестине не имело экономической базы, которая в значительной степени зависела от финансовой поддержки со стороны Венеции.

В-третьих, от прекращения транзитной торговли через контролируемые улусом Хулагу территории Ирана и части Сирии довольно резко сократились его доходы, что объективно способствовало ослаблению данного монгольского государства. Весьма показательно, что в своей работе «Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV вв.» Илья Петрушевский обращал внимание на резкое сокращение доходов с части тех иранских провинций, которые вошли в состав государства Хулагу. «Таким образом, по упомянутым 15 областям Западного Ирана и сопредельных стран, находившихся в составе государства Хулагуидов, в 1335–1340 гг. ежегодно поступало в диван 19.203.800 ильханских динаров податных средств против 100.580.000 ильханских динаров, поступавших ежегодно до монгольского завоевания»^[605]. Петрушевский объяснял этот факт масштабным разорением Ирана в ходе монгольских завоеваний. По его мнению, «походы Чингизхана и его ближайших преемников во многом и отличались от прежних нашествий кочевников. Империя Чингизхана была несравненно более сплочённым и организованным конгломератом, нежели государства прежних завоевателей — кочевников. Поэтому при Чингизовых завоеваниях мы видим уже не стихийные жестокости и разрушения, а организованные приёмы массового истребления мирного населения, опустошения целых районов. Это была целая система террора»^[606].

Однако такое утверждение всё-таки противоречит известной практике монголов при Чингисхане максимально использовать местные элиты с целью обеспечить сбор налогов в свою пользу, о чём много говорилось в соответствующих главах данной работы. Особенно это касается последнего периода монгольских завоеваний, осуществляемых при кагане Менгу. Их целью было уже не только получение военной добычи, но и приобретение налогоплательщиков. Поэтому всё-таки маловероятно, что территория Ирана была на четыре пятых превращена в пустыню. При том, что значительная часть его территории оставалась в распоряжении местных владетелей, признавших власть Монгольской империи.

Тогда, естественно, возникает вопрос: с чем же могло быть связано столь резкое сокращение доходов в иранских провинциях, почти в пять раз в денежном выражении? Петрушевский отрицает, что это могло быть вызвано тем, что земли были переданы в распоряжение монгольских «тысяч» в качестве платы за службу, что снижало денежные доходы от налогов с данных территорий. Он резонно замечает, что практика передачи земель в икта (условное пожалование в обмен на службу) была распространена и в более ранние времена господства в Иране сельджуков. Можно сделать предположение, что такое резкое падение доходов как раз и могло быть вызвано снижением деловой активности в Иране в связи с резким сокращением масштабов транзитной торговли через его территорию или, возможно, её полным прекращением.

В-четвёртых, новый сухопутный маршрут прохождения Великого Шёлкового пути объективно создал условия для перехода гегемонии от иранских языков, исторически использовавшихся торговцами на этом пути, к тюркским. Практически все города от границы с Китаем вдоль Великого Шёлкового пути исторически были населены ираноязычным городским населением. От Восточного Туркестана, китайского Западного края, через города Средней Азии до Ирана иранские языки и их носители доминировали в торговле. Это облегчало передвижение караванов. В Средней Азии и Восточном Туркестане это были главным образом ираноязычные согдийцы и их потомки. В то же время в связи с переходом политической гегемонии к тюркоязычным народам в Средней Азии и Восточном Туркестане, особенно в приграничных со Степью территориях, начался процесс постепенной тюркизации, который затронул и городское население. В частности, «в XIII в. в эпоху монгольского нашествия о Хорезме уже говорится как о стране по языку совершенно турецкой»^[607]. «Если в VIII–IX вв. здесь преобладала хорезмийская (близкая к согдийской) речь, то к середине XIII в. почти весь земледельческий Хорезм, в том числе и города, говорил по-гузски (туркменски)»^[608]. Известно, что выходцы из Хорезма сыграли ключевую роль в строительстве новых городов в степной части улуса Джучи в Причерноморье.

Можно предположить, что основным языком среднеазиатского по своей материальной культуре населения этих городов был тюркский. Кроме того, «процессу отуречивания ещё раньше должны были подвергнуться колонии, основанные на Сыр-Дарье частью хорезмийцами, частью, вероятно, согдийцами»^[609]. В значительной степени тюркоязычными уже были и жители оседлых оазисов Восточного Туркестана. Однако до монгольских завоеваний доминирование в торговле всё равно оставалось за ираноязычным населением большей части Средней Азии и собственно Ирана. Когда Великий Шёлковый путь изменил своё направление, он стал практически полностью проходить по бывшим периферийным районам Средней Азии. Здесь среди городских жителей уже преобладало тюркоязычное население. От Восточного Туркестана через Сырдарью, Хорезм и города Поволжья и Причерноморья уже не было крупных анклавов ираноязычного населения.

Одновременно произошло резкое падение значения крупных среднеазиатских городов, где главным образом использовался иранский язык, таких как Самарканд, Бухара, Мерв и Герат. Фактически изменение главного торгового маршрута отрезало ираноязычное население от участия в торговле и ещё больше снизило его влияние на экономические и политические процессы в Азии. Главным языком мировой торговли на определённый момент стал тюркский. На исторической арене появляется тюркоязычное городское население, которое по своему происхождению, а также материальной и духовной культуре было тесно связано с древним ираноязычным населением региона, но представляло собой совершенно новое явление. Возможно, именно изменение маршрута главного торгового пути Средневековья, осуществлённое по конъюнктурным политическим соображениям, привело к окончательному переходу гегемонии в регионе большой Средней Азии от иранских языков к тюркским. При сохранении культурного наследства иранских народов.

В любом случае перенесение большей части маршрута Великого Шёлкового пути на территорию улуса Джучи — чрезвычайно масштабное событие для своего времени. Важно также, что оно наверняка резко увеличило доходы Джучидов и обеспечило бурное развитие городов в степной зоне вдоль линии его прохождения. В первую очередь это касалось столицы государства Сарая в Нижнем Поволжье, который стал крупнейшим центром транзитной торговли. Через него шли не только товары с востока на запад и обратно, Джучиды поддерживали также и другие направления. В частности, хан Менгу-Тимур «выдал ярлык князю Ярославу Ярославичу на открытие пути из Риги в Золотую Орду»^[610].

Таким образом, улус Джучи стал одним из самых сильных среди прочих монгольских государств. При этом Джучидам не пришлось адаптироваться к образу жизни и культуре какой-нибудь одной развитой оседлой цивилизации с давними государственными традициями, как это было в Китае или Иране. Они находились в центре обширной степи и со своей монгольской традицией управления доминировали над всеми находящимися на его периферии оседлыми территориями. В то же время налаживать основы государственного устройства им помогали мусульмане — выходцы из Средней Азии. Однако в отличие от ситуации в Иране, где местные мусульманские традиции имели большой политический потенциал, например, можно вспомнить движение сарбадаров (см. главы «Улус Хулагу» и «Улус Чагатая»), в улусе Джучи среднеазиатские мусульмане были пришлым населением и политически полностью от него зависели.

Если для Хубилая степная Монголия, несмотря на свой предыдущий имперский статус, была периферией, а центр его государства был в Китае, то у Джучидов, напротив, центр располагался в Степи, а зависимые оседлые территории находились на её окраинах. Кроме того, ни одна из зависимых от Джучидов оседлых периферийных территорий, на которых ранее находились государственные образования аланов, булгар, русских или хорезмийцев, по своему статусу и экономическому потенциалу не могла сравниться с Китаем, который исторически доминировал над близлежащей к нему Степью.

Со своей стороны, Джучиды, контролируя степные пространства от Иртыша на востоке до Днестра и Дуная — на западе и располагая огромными людскими ресурсами из числа кочевников для комплектования армии монгольского типа. Они заведомо обладали военным преимуществом над любой оседлой территорией, располагавшейся на окраинах их владений. Немаловажно также и то, что все указанные оседлые владения имели разные культурные традиции, придерживались различных религиозных верований и имели сравнительно невысокий уровень государственной организации. И что, наверное, самое главное — среди них не было стран со столь развитой традицией государственного имперского строительства, как это было в Китае.

Первый политический кризис

В 1281 году в улусе Джучи умирает хан Менгу-Тимур, преемником становится его брат Туда-Менгу. Именно в правление этого хана начинает проявляться самостоятельность Ногая, в результате чего единство улуса Джучи в первый раз оказывается под вопросом. Ногай представлял собой серьёзную силу. Его личный улус располагался на крайнем западе владений улуса Джучи, южная граница которого проходила по Дунаю, северная была ограничена предгорьями Карпат. Зависимость от Ногая признавали болгарские Тырновское царство, Видинское и Браничевское княжества, а также Сербия^[611]. Женой Ногая была Ефросинья, внебрачная дочь императора Михаила Палеолога. Претензии Ногая на самостоятельность опирались к тому же на серьёзную экономическую базу.

Выше уже отмечалось, что для успешной монгольской государственности было крайне важно иметь постоянный стабильный источник доходов с той или иной зависимой территории. Соответственно, в условиях снижения уровня организации управления государством, которое происходило по мере распада Монгольской империи и постепенного отказа от централизованной системы налогообложения китайского типа, преимущество получал тот улус, который непосредственно контролировал сбор налогов с оседлых территорий. В этом смысле Ногай занимал по отношению к улусу Джучи такое же положение, как некогда ханы Бату и Берке занимали по отношению к остальной Монгольской империи. Сила улуса Ногая напрямую зависела от количества земель, которые он контролировал и с которых получал доходы. Этому способствовало его местоположение на крайнем западе владений улуса Джучи. Здесь Ногай собирал налоги с зависимых от него территорий Болгарии, Сербии, Галицко-Волынской Руси. По мере ослабления в улусе Джучи центральной власти после смерти Менгу-Тимура у Ногая, естественно, возникало стремление оставлять собранные налоги в своём распоряжении.

Вопрос о том, претендовал ли он в целом на власть в улусе Джучи, остаётся открытым. Однако наверняка известно, что борьба Ногая с центральным правительством велась за основные источники доходов. Одним из них было право собирать налоги с зависимых русских территорий. Кроме того, Георгий Вернадский делал предположение, что усилия Ногая поддерживали венецианцы. «В 1291 году венецианцы решили направить миссию к Ногаю. Вероятно, они рассчитывали на сотрудничество с этим ханом в деле разрушения генуэзской монополии в Крыму»^[612]. В принципе заинтересованность Венеции в доступе к торговле в бассейне Чёрного моря была вполне очевидна, как и то, что поддержка одного из претендентов на власть в улусе Джучи могла в результате обеспечить получение стратегических преимуществ. Например, вытеснить из региона постоянных конкурентов из Генуи. Помимо этого Ногай имел возможность оказывать военное давление на Константинополь, а следовательно, и на стратегически важные проливы в Чёрное море. Для этих целей помимо сил собственного улуса, расположенных на территориях к северу от Дуная, он мог рассчитывать также на зависимые от него болгарские и сербские владения.

Фактически Ногай занимал доминирующее положение на Балканском полуострове, и греки в Константинополе не могли этого не учитывать. Несомненно, что и сам Ногай понимал ценность восточной торговли. К моменту начала его конфликта с центральными властями уже действовал новый маршрут Великого Шёлкового пути через территории улуса Джучи. Возможно, в связи с этим Ногай впоследствии стремился взять под свой контроль Крым. Поэтому вероятность того, что Венеция могла делать ставку на Ногая с целью добиться реванша, была весьма высока.

В то же время основная борьба между Ногаем и властями улуса Джучи в Сарае, которые пока не решались вступить в открытое противостояние друг с другом, развернулась на русских землях. Смысл данного противостояния во многом заключался в том, от чьего имени получит тот или иной князь право на сбор налогов в пользу монгольской власти. Несомненно, что к этому моменту русские князья уже оценили преимущества новой системы налогообложения. Она позволяла значительно усилить власть князей, создать для этого административную систему принуждения, увеличить с её помощью сбор налогов с населения и в том числе повысить собственные доходы. В этой ситуации для тех или иных князей принципиально важно было получить указанное право на сбор налогов, право откупщика. Начало скрытого конфликта интересов в улусе Джучи и образование двух центров силы открывали на русских территориях широкие возможности для интриг.

В конце 1281 года сын Александра Невского князь Андрей Городецкий, младший брат действующего князя Владимирского Дмитрия, отправляется в Поволжье в ставку хана Туда-Менгу с жалобой на брата и приводит с собой войска улуса Джучи. «К татарам, возглавляемым Ковадыем и Алчедаем, присоединились князья Фёдор Ростиславович Ярославский, Михаил Иванович Стародубский и Константин Борисович Ростовский»^[613]. Естественно, что князь Дмитрий вынужден был бежать из Владимира и скрыться в Пскове. Однако в начале 1282 года, после ухода джучидских войск, он неожиданно возвращает себе княжеское место.

Получается, что Дмитрий выступил против решения властей улуса Джучи. Понятно, что в конце XIII века это было слишком рискованно. Скорее всего, Дмитрий уже тогда пользовался негласной поддержкой Ногая. По крайней мере, на следующий год, когда Андрей опять привёл во Владимир из улуса Джучи новое войско и Дмитрий был опять вынужден покинуть своё княжество, на этот раз он сразу же отправился за поддержкой к Ногаю. В 1283 году «Дмитрий вернулся от Ногая с ордынским отрядом, присутствие которого и вынудило Андрея отказаться от борьбы с братом»^[614]. Тем самым Ногай открыто выступил против мнения официального центра власти улуса Джучи. Он и Туда-Менгу начали поддерживать разных, враждующих друге другом, кандидатов на центральную власть в Северо-Западной Руси.

Приход к власти князя Дмитрия при прямой поддержке Ногая означал, что теперь именно этот чингизид контролирует поступление доходов с северо-восточных русских земель. Наверняка это было воспринято в Сарае как удар по собственным интересам. В ответ уже в 1285 году упомянутый выше князь Андрей опять появляется на Руси. «Андрей, получив из Волжской Орды великокняжеский ярлык, привёл с собой «царевича» и «много зла створи християном: великий же князь Дмитрей Александрович сочтався с братиею своею царевича прогна»»^[615]. Естественно, что Дмитрий не мог бы без поддержки Ногая вступить в сражение с джучидскими войсками, в составе которых, похоже, был кто-то из чингизидов. Можно предположить, что неудача похода князя Андрея на Северо-Восточную Русь с поволжской армией в 1285 году привела к тому, что Туда-Менгу окончательно потерял доходы с большей части зависимых от него оседлых территорий. Ставленник Ногая князь Дмитрий отстоял свои позиции и в результате под властью этого чингизида, очевидно, оказались практически все русские земли и собираемые с них доходы.

В этой напряжённой обстановке в 1285 году состоялся поход армии из Поволжья на Венгрию под командованием Теле-буги, брата хана Туда-Менгу. В этом походе принял участие и Ногай. Естественно, возникает вопрос: почему в условиях практически открытого противостояния Ногая и Туда-Менгу совместный завоевательный поход вообще стал возможен? Вероятно, дело в том, что в это время Ногай пусть ещё формально, но признаёт авторитет центральной власти. Поэтому Туда-Менгу вполне мог отдать ему приказ принять участие в общем походе и Ногай должен был подчиниться. Это очень похоже на ситуацию, которая сложилась в 1240-х годах в отношениях общемонгольского кагана Гуюка и главы улуса Джучи Бату. Явные системные противоречия между главным монгольским государством и излишне самостоятельным одним из его подразделений ещё не переросли в открытый кризис. Бату пусть формально, но согласно монгольской традиции признавал верховную власть Гуюка. Для центральной власти в монгольском государстве организовать военный поход фактически означало призвать самостоятельного правителя к порядку.

Однако отношения между Ногаем и братьями Туда-Менгу и Теле-бугой всё равно оставались напряжёнными. Поход в Венгрию закончился резким их обострением. «Когда Тудан, сын Менгу-Тимура, сделался отшельником и отказался от царства, то на место его воцарился брат его Тулабуга. Он пригласил к себе на помощь Ногая, сына Татара, сына Могола, сына Душихана, который был правителем орды в странах севера и имел полную власть над царями дома. Душихана. Он Ногай присоединился к нему с войсками своими, которые были велики. Они сообща вторглись в Краковию, произвели в ней грабежи, опустошили владения её и удалились из неё. Но уже настало время зимы. Султан (Теле-буга. — Прим. авт.) отправился по такому пути, на котором лежала пустыня, так что большая часть его войска погибла от стужи и голода. Ногай же прошёл ближайшей дорогой и пробрался в свои владения, уцелев от невзгод. Султан Тулабуга заподозрил его в измене по этому делу»^[616]. Правда, в приведённой цитате из произведения ибн-Халдуна речь идёт о походе «в Краковию», то есть в Польшу. Причём здесь указывается, что это произошло после того, как от власти был отстранён Туда-Менгу. Однако польский поход под командованием Теле-буги состоялся в 1287 году, в этом же году отстранили и Туда-Менгу. В то же время описываемые ибн-Халдуном обстоятельства можно отнести как раз к походу на Венгрию 1285 года, когда Телебуга ещё не был ханом улуса Джучи.

Главное в этом сообщении то, что Ногай, владения которого непосредственно граничили с Венгрией с южной стороны Карпат, благополучно увёл свои войска через горы в собственные владения. В то время как пришедшие из Поволжья войска центрального правительства улуса Джучи понесли тяжёлые потери, пытаясь самостоятельно выбраться из Венгрии через Восточные Карпаты. Неудачи в Венгрии и русских землях, несомненно, ослабили позиции Туда-Менгу в ханстве, и в 1287 году он «отрёкся от царства. Он вполне отдал себя сообществу шейхов-факиров»^[617]. Такая уничижительная формулировка, скорее всего, была призвана продемонстрировать политическую ничтожность свергнутого хана и косвенно отражала масштаб понесённых улусом Джучи потерь. Ханом стал более энергичный Теле-буга. При нём политика центрального правительства стала более наступательной.

В 1287 году Теле-буга совершает поход в Польшу. Параллельно с ним свой поход организует и Ногай. Чингизиды действуют в Польше отдельно друг от друга, что неудивительно с учётом негативного опыта венгерского похода 1285 года и сложных отношений между ними. Но самое интересное заключается в том, что Теле-буга направляется в Польшу через Галицкие земли и юго-западные русские князья выступают в поход уже под его командованием. «Известия об отношениях галицко-волынских князей с Ордой в 1287–1289 годах позволяют сделать вывод, что позиция их была различной. Лев (князь Галицкий. — Прим. авт.) явно ориентировался на Ногая: его летописец не упоминает по отношению к Ногаю негативных определений, в то время как Теле-буга, верховный правитель Орды, не только не называется «цесарем», но характеризуется как «окаянный и беззаконный». Возможно, и разорение земли Льва войском Теле-буги на обратном пути из Польши связано с близостью этого русского князя к Ногаю. Ногай перед этим опередил Теле-бугу в движении к Кракову. Тем не менее под угрозой полного разорения своих владений Лев был вынужден участвовать в походе Теле-буги. Владимир Василькович (князь Волынский. — Прим. авт.) и Мстислав Данилович Луцкий, напротив, были ориентированы на Теле-бугу; Ногай для владимирского (город Владимир-Волынский. — Прим. авт.) летописца (как и прежде) «окаянный», а Теле-буга и Алгуй «цесари»»^[618]. Судя по всему, поход на Польшу должен был ослабить влияние Ногая на юго-западные русские княжества и ограничить его возможности распоряжаться их ресурсами.

В то же время Теле-буга и Ногай всё так же избегали прямого военного столкновения. Между ними шла борьба за преимущество тактической позиции. И происходила она в основном на зависимых от улуса Джучи русских землях. В 1288 году ориентировавшийся теперь на нового хана Теле-бугу упомянутый выше князь Андрей занял Ярославль, вытеснив оттуда князя Дмитрия Борисовича, союзника своего брата Дмитрия, князя Владимирского. В следующем 1289 году изгнанный из Ярославля Дмитрий Борисович с помощью войск владимирского князя и людей Ногая захватил Углич и Ростов у своего брата Константина, который поддерживал Андрея. Тот, в свою очередь, отправился в Сарай на Волге за поддержкой к хану Теле-буге. Характерно, что после возвращения Константина из Поволжья его брат Дмитрий Борисович был вынужден разделить с ним власть в Ростове^[619]. Состояние дел в северо-восточных русских землях наглядно демонстрирует, что в отношениях между центральным улусом Джучи, возглавляемым Теле-бугой, и улусом Ногая сложилась патовая ситуация. Теле-буге удалось в некоторой степени ослабить позиции Ногая в русских землях, и на юго-западе и на северо-востоке. При нём часть местных князей стала ориентироваться на Сарай. Соответственно, в Сарай стали частично поступать и налоги с русских земель. Сам факт совместного правления враждующих братьев Дмитрия и Константина Борисовичей в Ростове, скорее всего, означал, что Теле-буга и Ногай делили между собой доходы с некоторых зависимых территорий. Хотя общее преимущество оставалось за Ногаем, ставленник которого Дмитрий Александрович оставался князем Владимирским.

Неопределённая ситуация в улусе Джучи сохранялась до 1291 года, когда Ногай на переговорах убил Теле-бугу. Причём в этом Ногаю помогли племянники Теле-буги, сыновья его брата, бывшего хана улуса Менгу-Тимура. «Негодуя на него (Ногая) Тулабуга решился напасть на него внезапно и послал требовать его к себе под тем предлогом, что имеет надобность в нём… Прибыл Ногай, послав сперва за некоторыми из братьев султана Тулабуги, преданными ему (Ногаю), а именно Токтаем, Бурлюком, Сарайбугой и Туданом, сыновьями Менгу-Тимура, сына Тогана. Отправились они с ним и когда приблизились к ставке султана Тулабуги, то последний выехал навстречу Ногаю с небольшим отрядом своего войска. Явился Ногай, предварительно устроив засаду из части своего войска. Когда они оба сошлись и стали беседовать между собой, то засада вышла, окружила султана и убила его»^[620]. Убийство Теле-буги не решило проблемы острой конкуренции между центральным улусом и владениями Ногая. Сам Ногай, очевидно, не претендовал на власть в улусе Джучи в целом. Скорее всего, его целью было посадить на место хана чингизида, который был бы обязан ему властью. Таким человеком и стал сын Менгу-Тимура Тохта, ставший новым ханом улуса Джучи.

Первоначально Тохта был зависим от Ногая и выполнял все его требования. В частности, в 1293 году Тохта по настоянию Ногая убил «тех эмиров, которые советовали Тулабуге убить его»^[621]. Ногай явно стремился продемонстрировать зависимость от него Тохты. Однако такая ситуация не могла продолжаться долго. Политическое доминирование улуса Ногая, особенно над оседлыми территориями, включая большую часть русских земель, приводило к перераспределению в его пользу большей части собираемых здесь доходов. Это наверняка не могло устроить ту часть монгольского войска, которая располагалась в восточной части улуса Джучи и находилась под властью хана Тохты. Слабость центральной власти хана означала снижение его возможностей по удовлетворению потребностей своей армии, которая составляла основу монгольской системы управления. В этих условиях конфликт был практически неизбежен. Находившаяся в распоряжении Тохты армия подталкивала его к активным действиям против Ногая. Как и в случае с предшественником Тохты Теле-бугой, основные действия против Ногая развернулись на русских землях и опять с участием князя Андрея Александровича.

В 1293 году всё тот же князь Андрей со своими союзниками опять приезжает в Поволжье теперь уже к Тохте жаловаться на всё того же своего брата князя Дмитрия. «Никоновская летопись подробно перечисляет тех, кто пошёл в Орду: князь Андрей Александрович Городецкий, князь Дмитрий Борисович Ростовский, да брат князь Константин Борисович Угличский, да из двуродных брат их князь Михайло Глебович Городецкий (надо — Белозерский), да тесть князя Михайло Глебовича Белозерскаго князь Фёдор Ростиславич Ярославский и Смоленский, да князь Иван Дмитриевич Ростовский, да епископ Тарасий Ростовский»^[622]. В том же году Тохта направляет своего брата Тудана (Дюдень — из русских летописей) с Андреем в поход на Владимир. Ставленник Ногая князь Дмитрий снова бежит в Псков. «Были взяты города Владимир, Суздаль, Муром, Юрьев, Переяславль, Коломна, Москва, Можайск, Волок, Дмитров, Углич. Андрей Александрович стал великим князем Владимирским, Фёдор Ростиславович получил Переяславль. Крайней западной точкой продвижения татар стал Волок: оттуда они отправились восвояси, а Андрей двинулся в Новгород и 28 февраля 1294 года взошёл в качестве нового князя Владимирского на новгородский стол»^[623]. Поражение Дмитрия тем не менее не было полным. В этом же году он вернулся в Переяславль, который был передан ему в княжение. А. Горский считает, что возвращение Дмитрия было связано с походом на русские земли в феврале 1294 года войска из улуса Ногая под командованием некоего Токтемира, который помог ориентировавшимся на Ногая князьям Дмитрию Александровичу, Михаилу Тверскому и Даниилу Московскому частично сохранить свои позиции^[624]. У Вернадского этот эпизод описан несколько по-другому. «Один лишь город Тверь оказал решительное сопротивление захватчикам; чтобы преодолеть его, Тохта направил ещё одну монгольскую рать под командованием Тохтамира, которая принесла много несчастий тверичам»^[625]. Также считал и Насонов. «Для нас важно только то (а это не вызывает сомнений), что рать была прислана на Тверь из Орды Тохты»^[626]. Тем не менее логичнее предположить, что появление ещё одного отряда из монгольской армии могло быть связано только с улусом Ногая и его интересами в русских землях, которые нарушил поход князя Андрея и Дюденя. По крайней мере, князья Дмитрий, Михаил Тверской и Даниил Московский смогли сохранить свои владения.

В 1294 году князь Дмитрий умер по дороге в Переяславль и князем Владимирским окончательно стал Андрей. Однако за сыном Дмитрия Иваном сохранилось Переяславское княжество. Через два года в 1296 году князь Андрей отправился к Тохте с притязаниями на Переяславское княжество. В том же году князь Иван Дмитриевич Переяславский отправился к Ногаю, а князь Даниил Московский завладел Новгородским столом, принадлежащим с 1294 года князю Андрею. В результате зимой 1296–97 года Андрей привёл из улуса Тохты войска под командованием Неврюя^[627]. Все ориентировавшиеся на Ногая князья — Иван Переяславский, Даниил Московский и Михаил Тверской выступили против Неврюя и Андрея. Правда, в результате сражение так и не состоялось, а во Владимире был проведён съезд князей, где они распределили между собой зоны влияния. «Новгородское княжение было возвращено великому князю, но Переяславль остался за Иваном Дмитриевичем. Последнее обстоятельство позволяет предположить, что зимой 1296–97 года во Владимире старшие князья «проногаевской» группировки «отступились» от своего сюзерена, не оказавшего им на сей раз своевременной помощи, признали себя вассалами Тохты и обязались не оспаривать великокняжеских прерогатив Андрея, благодаря этому волжский хан по приезде их младшего союзника от Ногая не стал отнимать у него княжение»^[628]. Таким образом, зимой 1296–97 года Ногай потерял доходы с северо-восточных русских земель, что было серьёзным успехом Тохты. Это не могло не ослабить позиции Ногая. В столкновениях чингизидов между собой большую роль играла лояльность армии, которая зависела от их возможностей обеспечивать её потребности.

Примерно в 1298 году состоялось первое открытое столкновение между войсками Ногая и Тохты, в котором Тохта потерпел поражение. После своей победы Ногай в первую очередь стремился занять новые территории с оседлым податным населением, в частности Крым. «Внуку своему Карадже, сыну Таштемира, он дал в удел город Крым. Он, Караджа, отправился туда, чтобы захватить доходы с него, угостили его, но ночью напали и убили. Тогда Ногай отправил в Крым войска, ограбил этот город, да окрестные сёла и поля»^[629]. Однако Ногай не смог воспользоваться плодами своей победы. По невыясненным причинам часть его военачальников перешла на сторону Тохты, и в 1300 году Ногай потерпел поражение и был убит.

Переход военачальников армии Ногая на сторону Тохты, убийство местным населением его внука в Крыму могли быть напрямую связаны с общим ослаблением позиций этого чингизида в ходе предшествующих событий. Возможности же Тохты, напротив, возросли. Косвенным образом значение доходов с русских земель для улуса Джучи подтверждает тот факт, что после гибели Ногая Тохта и его преемники не стали прилагать усилия для сохранения занимаемых ранее его улусом территорий между Дунаем и Карпатами. Это требовало слишком большого напряжения сил и в то же время не компенсировалось доходами с зависимых оседлых территорий Болгарии, Сербии. «Гибель самого Ногая и разгром его армии резко изменили соотношение сил монголов и местного населения, проживавшего на южных склонах Карпат и в районах левобережья Дуная. В результате самая западная часть бывшего улуса Ногая, Северинский Банат в 1307 году оказался во власти Венгерского королевства. Области между Карпатами и Дунаем стали осваивать волохи, положившие начало Мунтянскому княжеству. В результате западные районы Золотой Орды переместились в междуречье Прута и Сирета»^[630].

Разгром Ногая завершил первый политический кризис в улусе Джучи. В улусе был восстановлен авторитет центральной ханской власти. Но масштаб личности Ногая, его авторитет и влияние на политическую жизнь улуса Джучи оказались настолько велики, что впоследствии при распаде монгольской государственности и образовании на её осколках новых племенных объединений одно из них приняло его имя в качестве самоназвания. Ногайцами до сих пор называют этническую группу на Северном Кавказе.

Период расцвета и начало кризиса

Восстановление единства центральной власти в улусе Джучи после разгрома Ногая способствовало усилению государства. Однако единая центральная власть постоянно оспаривалась различными чингизидами. Так, после смерти Тохты, последовавшей в 1312 году, его сын и наследник Ильбасмыш был убит в результате заговора, организованного племянником Тохты Узбеком совместно с неким эмиром Кутлуг-Тимуром. Во время аудиенции у Ильбасмыша по поводу смерти отца они убили его и захватили власть в государстве^[631]. Насильственный захват власти Узбеком лишний раз подчёркивал, что достигнутая в монгольском государстве централизация власти имела как свои сильные, так и слабые стороны. Концентрация власти в одних руках при отсутствии строгого принципа престолонаследия (а это выражалось в том, что теоретически все чингизиды могли претендовать на власть) приводила к возможности её силового перехвата.

При хане Узбеке улус Джучи достиг вершины своего могущества, но при нём же началась серьёзная эволюция монгольской традиции государственного управления. Узбек стал первым ханом, который не только принял ислам, но и стал активно распространять его в первую очередь среди воинов своей армии. «В его правление Дешт-и-Кипчак, который всегда был обиталищем неверия и ереси и местопребыванием смуты и нечестия, стал страной поклонения (аллаху)»^[632]. В результате улус Джучи всё больше стал похож на обычное мусульманское государство. Исламизация улусной армии монгольского типа являлась важным элементом стирания различий между администрацией, представленной в основном мусульманами — выходцами из Средней Азии, городским населением и военной элитой из числа кочевников монгольского и тюркского происхождения.

Переход к обычной практике управления мусульманским государством в улусе Джучи создавал условия для его децентрализации. В отличие от заимствованной из Китая практики централизованного сбора и распределения ресурсов, для мусульманской системы управления было более характерно делегирование управленческих полномочий на места. Такая система была более проста в применении и довольно эффективна, нежели стремление создать бюрократическую модель китайского образца. По сути дела, вся система эволюции монгольской государственности в улусе Джучи, как, впрочем, и в улусе Хулагу, была связана с постепенным переходом от абстрактной китайской модели к конкретной мусульманской. В этой связипоявление на той же территории Руси собиравших налоги мусульман-откупщиков было промежуточным шагом в данном процессе. Исламизация управленческой верхушки завершила этот процесс.

В результате государственные функции, в том числе по сбору налогов с отдельных территорий, начинают постепенно отдаваться в управление. В этот период, к примеру, право сбора налогов на зависимых русских землях окончательно переходит к местным князьям. В это же время на территории собственно улуса Джучи начинает распространяться институт суюргала. Суюргал означал наследственное пожалование во владение. Владелец суюргала получал ту или иную степень судебно-административного и налогового иммунитета. В этом смысле суюргал тесно связан с тарханством^[633]. В первую очередь суюргал предоставляется армейским «тысячам». Армия является основой государственного устройства и обеспечение её потребностей является одной из важнейших задач государства монгольского типа.

Условные пожалования в обмен за службу были широко распространены в мусульманских государствах. Естественно, что переход к исламской государственной традиции означал их распространение и в улусе Джучи. Можно вспомнить, что в аналогичной ситуации в начале XIV века чингизид Газан-хан, потомок Хулагу, провёл в Иране реформы, где оседлые территории предоставлялись армейским «тысячам» в качестве икта. Об этом — подробнее в главе, посвящённой улусу Хулагу.

Однако в Иране и Закавказье, где располагалось государство Хулугуидов, было сравнительно несложно внедрить традиционный институт икта. Этому способствовало проживание монгольских армейских «тысяч» на степных пространствах чересполосно с оседлыми территориями. Здесь они могли сохранять кочевой образ жизни. Даже тот сравнительно новый для исламской управленческой традиции факт, что территории передавались в икта «тысяче», которая постепенно превращалась в племя, не менял сути происходящего. Государство передавало той или иной «тысяче» определённые части оседлых территорий для обеспечения их потребностей в обмен на воинскую службу.

Поэтому в случае с Ираном речь идёт о целой реформе Газан-хана. В улусе же Джучи оседлые территории либо были относительно самостоятельны, как русские земли, либо представляли собой вновь образованные городские территории, как это было в Поволжье. Основная масса армейских «тысяч» располагалась в открытой степи и обеспечивала свои основные потребности за счёт кочевого хозяйства. Поэтому институт суюргал сначала рассматривался не как единый принцип, а скорее как существовавшая в улусе Джучи форма поощрения. Отсюда вполне оправданно сделанное Германом Фёдоровым-Давыдовым сравнение с институтом тарханства, когда тот или иной субъект в знак поощрения освобождался либо от налогов, либо от обязанностей службы.

В условиях централизованного государства, где главным призом для амбициозного политика могла быть только центральная власть, различные формы поощрения играли большую роль в завоевании симпатий в первую очередь армии. На первом этапе кризиса монгольской государственности после смерти хана Менгу отдельные чингизиды завоёвывали симпатии войск с помощью прямых денежных выплат. В условиях стабильной государственности прямые выплаты постепенно заменялись пожалованиями и льготами. В своё время хан Узбек захватил власть силой и ему, естественно, пришлось покупать лояльность армии.

В этой связи весьма характерны приведённые в произведении Бадр-ад-дина ал-Айни упрёки жены хана Узбека, брата которой он отстранил от управления Хорезмом. «Я добыла тебе царство, да давала тебе деньги для того, кто требовал денег, коней для того, кто требовал коней»^[634]. То есть фактически эта женщина утверждала, что она профинансировала переворот Узбека. В результате чего он смог оплатить лояльность ему армии во время убийства им наследника хана Тохты. Однако это была чрезвычайная ситуация. В дальнейшем при правлении хана Узбека, которое отличалось длительностью и стабильностью, широко распространились различные формы поощрения, включая в том числе и предоставление суюргала. Важно отметить, что, скорее всего, они не носили массового характера. Будучи самодержавным правителем, Узбек в первую очередь поддерживал тех, кто был ему полезен, оставляя при этом под контролем центрального правительства наиболее крупные источники поступления доходов. В улусе Джучи, несомненно, сохранялся централизованный сбор и перераспределение значительной части доходов от эксплуатации зависимых территорий, а также торговли.

В частности, в пользу центральной власти во время хана Узбека шли немалые доходы, поступавшие с территории русских княжеств. Стабильность их поступления в первой половине XIV века обеспечивалась эффективной деятельностью московского князя Ивана Калиты. Соответственно за ненадобностью прекращаются военные походы на русские земли. «Летопись сообщает, что при Иване Даниловиче Московском наступила «тишина велика на 40 лет, и престаша погани воевати русскую землю»»^[635]. В работе А. Насонова приводится целый ряд интересных сведений из источников, относящихся к этому периоду в истории Руси.

Например, «в Ростов приехали бояре Калиты и «возложиста великую нужу» на град и «гонение много умножися». Они мучили ростовцев, отнимали у них имущество»^[636]. «Осенью 1339 года, перед походом на Смоленск, Калита, вернувшись из Орды, принял новгородских послов и те передали ему «выход». Но великий князь владимирский прислал в Новгород с требованием новой суммы: «а ещё дайте ми запрос царев, чого у мене царь запрошал». Новгородцы отказались. Великий князь вывел из Новгорода своих наместников. Калита умер, не успев кончить дела, и конфликт разрешился уже при великом князе Семёне, получившем великоняжеские полномочия и немедленно по возвращении из Орды принявшемся за окончание дела… Великий князь собрал князей в Москве на съезд и в результате организовал поход на Торжок «со всею землею Низовьскою». Новгородцы уступили и «чёрный бор» дали»^[637]. Любопытно, что с точки зрения Арсения Насонова «деятельность великого князя владимирского в первой половине XIV века могла восполнять в известной мере отсутствие баскаков в пределах русского северо-востока; великий князь владимирский также оказывал в интересах Орды давление на Новгород»^[638]. Фактически Иван Калита в этой ситуации выступал как весьма эффективный откупщик, который взял на себя обязанность собирать налоги с остальных русских земель в пользу улуса Джучи и наверняка с немалой для себя выгодой.

Именно в правление Узбека, который стал активно перенимать методы управления традиционным мусульманским государством, были созданы условия для укрепления самостоятельности и экономического могущества Московского княжества. Постепенно именно это княжество превратилось в доминирующую силу на русских территориях. Это было связано с усилением централизованной власти московских князей внутри традиционного русского общества.

В то же время в самом улусе Джучи начали создаваться условия для роста самостоятельности отдельных подразделений монгольской армии. Этому способствовало и распространение института суюргала и использование общей практики исламского государственного строительства. Одним из важных элементов последнего было делегирование тех или иных полномочий и государственных функций в обмен на службу различным субъектам, существовавшим в улусе Джучи. Фактически произошло оформление двух разнонаправленных тенденций — усиление централизации власти в Москве и одновременное создание условий для её ослабления в улусе Джучи.

В 1342 году хан Узбек умер. Власть перешла к его сыну хану Джанибеку. Причём, судя по всему, здесь также имел место государственный переворот. Согласно «истории Шейха Увейса» преемником Узбека должен был стать его сын Динибек, однако Джанибек поднял против него восстание, убил этого своего брата, затем ещё одного Хызрбека и сам стал ханом^[639]. При Джанибек-хане улус Джучи столкнулся с целым рядом сложных ситуаций. Самым тяжёлым было временное прекращение торговли по Великому Шёлковому пути. В 1343 году в порту Таны венецианцем был убит наместник хана. Джанибек приказал изгнать итальянцев из Таны на 5 лет^[640]. В следующем 1344 году произошёл конфликт Джанибека ещё и с генуэзцами, в результате чего джучидские войска осадили Кафу. В связи с этим старые враги венецианцы и генуэзцы заключили 13 июля 1345 года союз против хана, к тому же папа римский Климент объявил крестовый поход против татар^[641]. Конфликт привёл к приостановке торговли восточными товарами через Чёрное море. «Между тем венецианцы и генуэзцы из-за прекращения торговли терпели большой материальный ущерб. В Греции и Италии в эти годы ощущался недостаток зерна, пряностей, шёлка и рабов, доставлявшихся через порты Чёрного моря»^[642]. Кроме того, из осаждённой Кафы генуэзцы привезли в Европу чуму, которая привела к страшным опустошениям.

Сегодня трудно утверждать, какие мотивы были у Джанибека, чтобы начать данный конфликт, но он явно был наступающей стороной. Возможно, что его не устраивал принцип экстерриториальности итальянских городов на побережье Чёрного моря. Можно также предположить, что Джанибек стремился пересмотреть размер торговых пошлин. Но в любом случае ситуация не имела военного решения, у Джанибека не было флота, итальянцы не могли противостоять джучидским войскам на суше. В то же время прекращение торговли не могло продолжаться долго, слишком велики были потери обеих конфликтующих сторон. В результате в 1347 году в Сарае был подписан мир. Уже в 1350-м началась очередная война Генуи с Венецией, после победы в которой в 1355 году венецианцы потеряли право посещать Тану в течение пяти лет. Таким образом, к началу острейшего политического кризиса в улусе Джучи Генуя была абсолютным гегемоном в восточной торговле и доминирующей силой в бассейне Чёрного моря.

В то же время Джанибеку пришлось столкнуться и с кризисом в отношениях с левым крылом улуса Джучи. Здесь Мубарек-ходжа, сын Эрзена, выступил против центрального правительства улуса Джучи. После 1345 года он начал чеканить собственные монеты. Выпуск монет со своим именем являлся очевидной претензией на политическую самостоятельность. Вполне возможно, что выступление Мубарека было связано с некоторым ослаблением позиции центральной власти джучидского государства. Например, в связи с прекращением торговли по Великому Шёлковому пути и занятостью Сарая событиями на Западе. После подписания мира с Генуей и Венецией на повестку дня сразу встал вопрос о восстановлении контроля Сарая над левым крылом улуса Джучи. При этом характерно, что власть здесь осталась в руках потомков Орды. По указу Джанибека ханом левого крыла вместо Мубарека стал Чимтай, ещё один сын хана Эрзена^[643]. Для монгольской традиции управления это было важное решение. Таким образом, Джанибек смог восстановить целостность государства.

Кроме того, Джанибек в целом продолжил политику своего отца, в частности в деле распространения ислама в государстве. «Весь улус Узбека он обратил в ислам, разрушил все капища идолов, воздвиг и устроил много мечетей и медресе»^[644]. Он был весьма популярен среди исламских духовных авторитетов. В 1356 году во многом благодаря их поддержке войска Джанибека захватывают иранский Азербайджан. Здесь после развала государства Хулагуидов правила династия Чобанидов, выходцев из монгольского племени сулдуз. Однако в следующем 1357 году Джанибек умирает. По некоторым данным, например, по сообщению «Анонима Искандера», заболевший Джанибек был убит своим сыном и преемником Бердибеком^[645]. Борьба за контроль над центральной властью в улусе Джучи приобретала всё более ожесточённый характер.

Естественно, что Бердибек серьёзно опасался за своё положение. На фоне постоянно происходивших попыток насильственного захвата власти в улусе Джучи продолжал действовать главный юридический принцип монгольской традиции управления о праве каждого чингизида на власть в государстве. В то же время каждая успешно совершённая попытка захвата власти естественным образом снижала её сакральность и повышала её привлекательность для многочисленных претендентов. Причём, что характерно, при рассказах о тех или иных переворотах в улусе Джучи наряду с тем или иным претендентом начинают фигурировать конкретные представители военно-политической элиты. При убийстве сына Тохты Ильбасмыша Узбеком фигурировал некий Кутлуг-Тимур, получивший, очевидно, в знак благодарности в личное управление Хорезм. При убийстве Джанибека, в свою очередь, сыграл большую роль другой высокопоставленный представитель элиты Тоглу-бай. «Тотчас после этого (убийства Джанибека. — Прим. авт.) Тоглу-бай привёл Бердибека, посадил на тот ковёр, на котором он убил его отца и убил каждого, кто не подчинился. Бердибек вызвал его и сказал: «Как ты уничтожил Муксана караджу, так я уничтожу некоторых их уруга». Тоглу-бай одобрил эти его слова. Он, Бердибек, вызвал к себе всех царевичей и за один раз всех их уничтожил»^[646]. Представители элиты начинают играть все более самостоятельную роль в политической жизни улуса. Одновременно происходит снижение значения чингизидов, повышается уровень их зависимости от тех политических сил, которым они становятся обязанными властью.

Любопытно, что в сообщениях об улусе Джучи в этот период практически отсутствуют упоминания о названиях отдельных племён. В политических процессах участвуют сами чингизиды и представители местной элиты. Напротив, в улусах Хулагу и Чагатая племенные названия стали фигурировать значительно раньше. Во время реформ Газан-хана в начале XIV века в Иране или в практически аналогичный период перемещения ставки Чагатаидов из долины реки Или в Мавераннахр племена фигурируют уже как вполне самостоятельные субъекты политического процесса.

Напомним, что во время вторжения Джанибека в Азербайджан в 1356 году ему противостоит династия Чобанидов, опирающаяся на племя сулдуз. Чагатаид Кебек ещё раньше, в двадцатых годах XIV века, при переносе своей ставки уже имеет дело с проживающими в Мавераннахре излишне, с его точки зрения, самостоятельными племенами барлас, каучин, арлат и джалаир. В улусе Джучи в этот период времени мы не видим ничего подобного. Здесь продолжала существовать общая традиция организации монгольской армии, разделённой на «тысячи». Они были сформированы из тюркских кочевников, находившихся под командованием представителей монгольских племён. Впоследствии во время кризиса монгольской традиции из этих «тысяч» появились принципиально новые племена. Однако это произошло с явным запозданием по отношению к улусам Хулагу и Чагатая. Вопрос, с чем это могло быть связано, чрезвычайно интересен для нашего исследования.

Скорее всего, дело в том, что в отличие от улусов Хулагу и Чагатая, занимавших соответственно территории Ирана с Закавказьем и Средней Азии с Восточным Туркестаном, кочевые «тысячи» улуса Джучи в основном располагались в открытой степи. В то же время аналогичные «тысячи» улусов Хулагу и Чагатая главным образом проживали в непосредственной близости от оседлых центров Ирана и Средней Азии, чересполосно с ними. Естественно, что степень зависимости от государства «тысяч», проживающих в степи, выше, чем тех, которые имеют по соседству ту или иную оседлую территорию. В случае ослабления центральной власти такие «тысячи», которые постепенно становятся племенами, могли самостоятельно распоряжаться налоговыми поступлениями, собираемыми с соседних оседлых территорий. У проживающих в степи таких возможностей не было. Они продолжали зависеть от центральной власти, которая перераспределяла в их пользу часть общегосударственных доходов.

Соответственно, в процессе кризиса монгольской традиции управления, процесс собственной самоидентифиции первыми начинают те «тысячи», которые менее всего зависят от государства. Более того, они воспринимают его в качестве конкурента на доходы с подконтрольных им территорий. Процесс самоидентификации новых племён по своей сути тесно связан с противостоянием государству монгольского типа. Поэтому в том же улусе Чагатая первыми в источниках стали широко известны упомянутые выше племена барлас, арлат, каучин и джалаир, располагавшиеся по соседству с богатыми оседлыми оазисами Средней Азии. В то же время похожие племена, проживающие в степной зоне этого же улуса, например дуглаты в долине Или, стали широко известны источникам позже, уже после распада государственности монгольского типа. Это произошло только тогда, когда они вышли на самостоятельную политическую орбиту. Аналогичная ситуация складывалась в улусе Джучи. Здесь появление племенных названий в политической жизни стало возможным только после краха монгольской государственности.

Возвращаясь к улусу Джучи, можно отметить, что здесь главным объектом притязаний в политической борьбе в середине XIV века была именно центральная власть. Потому что при всём падении сакральности государственной власти в улусе и поразившем его тяжёлом организационном кризисе в распоряжении государства и его центрального аппарата управления оставались значительные источники доходов. В частности, это были регулярные поступления с территории зависимых русских княжеств, а также доходы от контроля над торговыми путями. Размер этих поступлений был, несомненно, весьма значителен, и это делало захват центральной власти весьма выгодным делом. После Бердибека в улусе Джучи начинается ожесточённая борьба за власть. В русских источниках этот период получил название «великая замятия».

Политический кризис

В период между 1359–1360 годами Бердибек был убит неким Кульной. Его, в свою очередь, убил его брат Навруз. Навруза в 1361 году убил чингизид Хызр, выходец из левого крыла улуса Джучи, расположенного к востоку от Волги, на территории современного Казахстана. Хызр практически сразу был убит своим сыном Тимур-Ходжой, который тут же потерпел поражение от Мамая и погиб. Мамай был одним из самых влиятельных лиц в иерархии улуса Джучи перед началом кризиса. Он был женат на дочери Бердибека и являлся племянником Могулбуги, который занимал высший в администрации улуса пост беклербека. Могулбуга, в свою очередь, был родственником жены хана Джанибека Тайдулы^[647]. Естественно предположить, что именно Мамай перед появлением в Сарае претендентов на власть из левого крыла контролировал администрацию государства. Однако в условиях доминирования монгольской традиции управления ему, очевидно, не хватало легитимности. Поэтому примерно в 1362 году он провозгласил подставным ханом чингизида Абдаллаха, который был таковым до своей смерти, последовавшей в 1370 году. Одновременно ханом был некий Кельдибек, который погиб от руки Мурида. Мурида убил его главный эмир Ильяс. Затем ханом стал некий Азиз, сын Тимур-Ходжи^[648]. Ожесточённая внутриполитическая борьба за центральную власть и связанный с этим раскол государства продолжались с 1360 до 1380 года. За это время в улусе Джучи сменилось около 25 ханов. Причём в собственно Поволжье, где располагалась столица государства и одновременно главные торговые и ремесленные центры, прочно обосновались чингизиды из левого крыла. Фактически улус Джучи раскололся на несколько частей. На западе улуса власть принадлежала военачальнику Мамаю, назначавшему собственных марионеточных ханов, на востоке доминировали ханы из левого крыла. Такой накал борьбы не мог не привести к острому кризису центральной власти, который, в свою очередь, спровоцировал начало распада государства.

На территории улуса Джучи начинают проявлять самостоятельность отдельные военачальники армии. Причём, что характерно, они начинают захватывать отдельные территории преимущественно с оседлым населением, способным выплачивать им налоги и обеспечивать их потребности. В 1361 году район Булгара захватил некий Булак-Тимур, в 1367 году его отряды совершили неудачный поход на Нижний Новгород, после чего он бежал в Сарай и был убит там ханом Азизом^[649]. В том же году «мордовские земли завоевал и обосновался в Наравчате (Мокша) выходец из Бездежа Тогай. Тогай пытался воевать с Рязанью, но потерпел неудачу. В Мокше Тогай печатал медные монеты со своим именем»^[650]. Тогда же произошло отделение Хорезма, где утвердилась собственная династия Суфи. С 1361 года здесь перестали чеканить монету с именем джучидского хана^[651]. В 1363 году на западе улуса Джучи в битве при Синих Водах литовский князь Ольгерд нанёс поражение местным джучидским военачальникам. «Татарские князья Хаджи-бей, Кутлу-буга и Дмитрий, «отчичи и дедичи Подольской земли», как их называет Литовская летопись, оторвались от Золотой Орды, чем и воспользовался, очевидно, Ольгерд, нанеся им поражение»^[652]. В результате этой битвы была потеряна Подолия. В 60-х годах были также оставлены территории в междуречье Прута и Днестра. «Вынужденное отступление монголов за Днестр подтверждают и данные нумизматики: золотоордынские монеты на территории Молдавии исчезают в 60-х годах XIV века»^[653]. Распад некогда единого государства был стремительным.

Главное, что резко снизились регулярные поступления в центр доходов от зависимых территорий и от посреднической торговли, которая естественным образом пришла в упадок вследствие войн, непрерывных переворотов и широким распространением сепаратистских тенденций. Естественно, что проблемы с политической стабильностью на Великом Шёлковом пути не могли не сказаться на объёме товарных потоков и соответственно на поступлениях в государственную казну улуса Джучи. Кроме того, захватившие власть на отдельных территориях самостоятельные владетели типа упомянутого выше Тогая, очевидно, начали оставлять в своём распоряжении собираемые здесь налоги. Произошло также отпадение наиболее богатых территорий, приносивших государству основные доходы. Стал самостоятельным Хорезм, русские князья наверняка начали задерживать выплату дани в полном объёме вплоть до выяснения обстоятельств. Вследствие этого доходы центральной власти сократились до минимума. Захват столицы Сарая уже не обеспечивал автоматического доминирования в государстве того или иного политического деятеля.

В связи с этим можно вспомнить ситуацию, которая сложилась в период борьбы Хубилая с его братом Ариг-бугой. Напомним, что последний провозгласил себя каганом в столице империи Каракоруме, а Хубилай контролировал территорию Китая и его ресурсы. В результате Ариг-буга проиграл, потому что по большому счёту без китайских ресурсов не смог обеспечить содержание своих войск. Так и в улусе Джучи контроль над ресурсами был ключевым фактором политического успеха, и основная борьба шла за обладание ими.

Например, указанные выше Булак-Тимур и Тогай помимо установления контроля над периферийными оседлыми территориями, населёнными булгарами и мордвой, явно стремились перераспределить в свою пользу часть доходов, которые до этого улус Джучи централизованно получал с русских земель. Отсюда и их нападения на Рязань и Нижний Новгород. В то же время основные соперничающие между собой в 1360-х годах силы, Мамай и сидевший в столице Сарае хан Мурид, также старались привлечь на свою сторону русских князей. Московское княжество ориентировалось на Мамая, от имени подконтрольного ему хана Абдуллаха князь Дмитрий Московский получил ярлык на великое княжение Владимирское. А сарайский хан Мурид «дабы ослабить Дмитрия, подтверждает права на Владимирское княжество Дмитрия Константиновича Суздальского»^[654]. Фактически повторялась ситуация конца XIII века, когда Ногай и Тохта имели на территории Руси своих ставленников, князей Андрея и Дмитрия Александровичей, боровшихся друг с другом за власть и искавших поддержки у того или иного чингизида. Причём от того, чей князь победит, напрямую зависело финансовое и военно-политическое благополучие противостоящих друг другу сил в улусе Джучи.

Однако Дмитрий Суздальский предпочёл договориться с Дмитрием Московским, а значит, и с Мамаем против сарайского хана Мурида. В обмен на это он получил с их помощью место князя в Нижнем Новгороде. Став нижегородским князем, Дмитрий вместе с послом Мамая совершает поход на Булгар, где к этому времени, после бегства Булак-Тимура, у власти находится некий Хасан. Хасан уступает власть без борьбы, и Булгар подчиняется ставленнику Мамая^[655]. Таким образом, примерно к 1370 году Мамай выигрывает у любого хана, занимающего столицу государства, главный приз в конкурентной борьбе — контроль над ресурсами русских территорий. Одновременно под его влияние подпадает населённый оседлыми булгарами второй по значению земледельческий район, оставшийся в государстве после фактического отпадения Хорезма. Сарайские ханы оказываются в изоляции и попадают в ситуацию резкого сокращения их доходов.

Поступления, которые в то время получал Мамай, были наверняка меньше, чем обычные выплаты с русских земель. Князь Дмитрий не мог не учитывать реальную расстановку сил в степи и заметно сократившиеся возможности Мамая. Последний к тому же не был чингизидом, что автоматически снижало степень его легитимности. Кроме того, в ситуации открытого противостояния со своими конкурентами в самом улусе Джучи Мамай не мог силой принудить Дмитрия к выплате дани в полном объёме. Поэтому, судя по всему, «невыплаченный баланс оставался в казне русских князей, главным образом, в сокровищнице великого князя московского»^[656]. А так как ещё со времён князя Ивана Калиты Москва выступала главным откупщиком по сбору налогов с Великого Новгорода и ряда других русских территорий в пользу улуса Джучи, то суммы, остававшиеся в её распоряжении после фактического прекращения отношения с этим государством, были весьма значительны. Возможно, что именно на эти деньги в 1367 году в Москве впервые начинают строить каменный кремль вместо деревянного. Накопленные ресурсы стали способствовать росту влияния Москвы, а её усиление стало главным итогом политического хаоса в улусе Джучи.

Естественно, что Москва старалась максимально использовать сложившуюся ситуацию в свою пользу. Скорее всего, она настаивала на продолжении сбора налогов с остальных русских княжеств в прежнем объёме, несмотря на прекращение собственных финансовых отношений с улусом Джучи. Возможно, что именно это и было одной из важных причин обострения отношений Москвы с Тверским и Рязанским княжествами. В самый разгар политической нестабильности в улусе Джучи на русских территориях начинается острый внутренний конфликт интересов.

В 1368 году в Москве захватывают приехавшего на переговоры тверского князя Михаила и отпускают только под давлением послов Мамая. В том же году «московский князь послал рать на Михаила, и Михаил бежал в Литву, откуда прибыл с войском Ольгерда, подходившего к самой Москве»^[657]. В 1371 году московскими войсками был разбит рязанский князь Олег, новым князем стал Владимир Пронский. Но на следующий год Олег смог вернуть себе Рязань. Причём не обошлось без помощи Мамая. «Сохранилось указание, что он сел (князь Олег на место князя Рязанского. — Прим. авт.) с помощью татар: его сопровождал ордынец Салахимир с татарскою дружиной»^[658]. Для Мамая получение доходов с русских земель было принципиально важным. Это обеспечило бы его ресурсами, необходимыми для того, чтобы победить своих противников в борьбе за власть в улусе Джучи. В то же время Москва, как наиболее сильное княжество в русских землях, отказывалась выполнять требования Мамая. Поэтому он и начинает активно поддерживать соперников Москвы внутри русских земель, в частности Михаила Тверского и Олега Рязанского. В данном случае его стратегической целью являлось восстановление контроля над поступлением денег с русских территорий.

Однако возможности Мамая, в том числе и военные, были всё же весьма ограниченны. Примерно в 1371 году Мамай потерял Сарай, который попал в его руки незадолго до этого. Некий «Хаджи-Черкес, владетель астраханских уделов, пошёл на Мамая, победил его и отнял у него Сарай. Мамай отправился в Крым и стал править им независимо»^[659]. Его владения фактически ограничивались Крымом и прилегающими степными территориями. Ослабление Мамая создало условия для окончательного разрыва отношений московского князя с ним. В результате произошло ««размирье» Дмитрия Ивановича с Мамаем, расправа с Мамаевыми послами в Нижнем (1374 г.) и поход на Булгар с целью завоевания города, организованного московским князем с помощью нижегород-суздальского (1377 г.)»^[660]. В промежутке между этими событиями, в 1375 году, состоялась очередная успешная война Москвы с Тверью, поводом к которой стала передача Мамаем ярлыка на Великое княжение Владимирское тверскому князю Михаилу.

Московское княжество окончательно превратилось в доминирующую силу в Северо-Западной Руси и прилегающих булгарских территориях. Московский князь полагал, что он не должен больше вести политику противопоставления одной политической силы в улусе Джучи другой ввиду общего ослабления этого государства. Мамай, соответственно, окончательно потерял все зависимые ранее от него северо-западные земли с оседлым населением. Фактически финансовые отношения Москвы и улуса Джучи к концу семидесятых годов полностью прекратились.

Таким образом, в ходе многолетней войны за власть в улусе Джучи это государство превращается в конгломерат отдельных слабо связанных друг с другом территорий. При этом от него отпали наиболее богатые земли с податным населением — Северо-Восточная Русь, Хорезм, Булгар, что привело к резкому сокращению поступления государственных доходов. Другим следствием междоусобной войны также не могло не быть серьёзное нарушение торговли, проходившей через территорию улуса Джучи. Всё это напрямую затрагивало население поволжских и других городов, расположенных на территории улуса.

В первую очередь страдали торговцы, во вторую — ремесленники, которые не могли не потерять заказы со стороны государства вследствие его резко сократившихся финансовых возможностей. Однако способность этих категорий населения влиять на политическую ситуацию в государстве была весьма ограниченной. К примеру, в аналогичной ситуации в Иране и Средней Азии в момент кризиса монгольской государственности появлялись весьма характерные движения сарбадаров, объединяющие в основном городские слои населения. В улусе Джучи это было невозможно, так как данные города были созданы искусственно под прямой государственный заказ и находились в полной власти государства и его армии. Поэтому самостоятельные движения городского населения были фактически невозможны.

В то же время в городах располагалась управленческая администрация улуса Джучи, которая была напрямую заинтересована в восстановлении авторитета центральной власти. Для такой администрации был естественным поиск авторитетной фигуры, способной возглавить государство и восстановить его военно-политическую мощь. Причём следует ещё раз подчеркнуть, что кризис монгольской государственности в этом улусе ещё не достиг той степени, когда на её обломках из отдельных частей армии появляются самостоятельные племена. Во всей истории двадцатилетнего конфликта в улусе Джучи активно участвуют отдельные чингизиды, самостоятельные военачальники армии вроде того же Мамая или Тогая, но мы ещё не встречаем здесь названий племён и межплеменных образований. В самостоятельном качестве они появятся на политической сцене значительно позднее. Соответственно, концепция восстановления единой государственности под властью авторитетного чингизида, способного наладить работу аппарата управления и обеспечить поступление доходов, должна была быть весьма популярна. Окончательная потеря доходов с русских и булгарских земель в конце 1370-х годов неизбежно должна была подтолкнуть политическую элиту улуса Джучи, костяк которой составляла как раз управленческая администрация, проживающая в поволжских городах, к ускорению процесса централизации государства.

Положение Мамая в этой ситуации оказывалось весьма шатким. Его авторитет в государстве явно был подорван тем, что он не смог сохранить контроль над русскими княжествами. Вследствие чего резко сократились его возможности оплачивать лояльность отдельных частей армии. На этом фоне всё больше обострялась проблема: Мамай не обладал достаточной легитимностью для того, чтобы возглавить государство. Подставные ханы могли решить только часть проблемы. Следовательно, он не был подходящей фигурой, способной стать объединяющей силой для всего улуса Джучи. Сочетание двух этих факторов, отсутствие легитимности и средств сразу отбрасывало Мамая на периферию политической жизни в улусе Джучи. В этой ситуации в поволжских городах, особенно в семидесятых годах, всё чаще начинают появляться чингизиды, выходцы из левого крыла улуса Джучи. Несомненно, что гибель чингизидов правого крыла от руки Бердибека оставила на территории западнее Волги вакуум легитимной политической власти. Однако восточнее Волги количество претендующих на власть свободных чингизидов было весьма велико. Упомянутые выше Мурид, Хаджи-Черкес, Азиз и другие относились к их числу.

Левое крыло улуса Джучи и государство Тимура

Существует довольно обширная научная дискуссия о том, как именно следует называть правое и левое крыло улуса Джучи. Многими авторами высказывается мнение, что информация так называемого «Анонима Искандера» о том, что Ак-Ордой (Белой Ордой) называлось его левое крыло, а Кок-Ордой (Синей Ордой) соответственно правое, является ошибочной. Согласно данному мнению, Ак-Ордой следует называть как раз правое крыло улуса Джучи, а территории левого крыла, напротив, Кок-Ордой^[661]. С другой стороны, в официальной истории Казахстана в отношении располагавшегося на его современной территории левого крыла улуса Джучи, следуя логике «Анонима Искандера», применяют обозначение Ак-Орда^[662]. В исторической литературе активно используются оба варианта. Хотя по большому счёту это не настолько принципиальный вопрос. Но для большей объективности логичнее использовать бесспорное наименование левое и правое крыло улуса Джучи.

Левое крыло улуса Джучи заметно уступало по своему экономическому весу и политическому значению его правому крылу. Напомним, что в состав правого крыла в эпоху расцвета входили не только наиболее богатые оседлые земли, такие как русские княжества, Крым, булгарские земли и Хорезм. Немаловажно также и то, что в руках управлявших им чингизидов находился основной торговый путь, проходивший из Хорезма в Поволжье и дальше в Европу. Тогда как левое крыло занимало обширные степные пространства современного Казахстана и Южной Сибири, где располагались улусы братьев Бату-хана Орды, Тука-Тимура, Шибана и их потомков. Причём его столица располагалась в городе Сыгнак и здесь же, в присырьдарьинских городах Сауране, Дженде, Отраре, находилась земледельческая и торгово-ремесленная основа его государственности, кроме того, через эти города также проходило начало нового маршрута Великого Шёлкового пути.

Можно предположить, что некоторая часть ресурсов, собираемых на более богатом западе улуса Джучи, наверняка централизованно перераспределялась в пользу его восточных улусов. Аналогичная ситуация складывалась в улусе Чагатая. Здесь доходы с богатых западных территорий Средней Азии с помощью институтов монгольского государства частично шли на потребление восточных улусов, проживавших в степи в районах рек Или и Иртыш. В свою очередь, степные улусы в государствах и Чагатая и Джучи были обязаны государству военной службой. Таким образом, при известной автономности джучидское левое крыло тем не менее сохраняло очевидную зависимость от центральной власти.

Естественно, что начавшийся в 1360 году кризис центральной власти непосредственно затронул и интересы левого крыла. В первую очередь политический кризис на западе государства привёл к тому, что его доходы сначала резко сократились. Затем, после потери улусом Джучи Хорезма, русских и булгарских территорий, получение доходов, скорее всего, прекратилось вовсе. Даже те территории западной части улуса Джучи, которые ещё оставались в составе этого государства, оказались распределены среди групп соперничающих между собой военачальников армии. Это не могло не сказаться на поступлениях в центральную казну. Напомним, что тот же Мамай единолично контролировал один из немногих оставшихся в государстве торгово-ремесленных районов — Крым. В этой ситуации выходцы из левого крыла стремились хотя бы частично компенсировать доходы, потерянные ими с началом кризиса в государстве. Захват центральной власти позволял им рассчитывать на восстановление главных государственных функций, включая централизованный сбор налогов. Для этого в их распоряжении были внушительные военные ресурсы левого крыла и определённое количество свободных чингизидов. Последнее обстоятельство имело большое значение для государств монгольского типа. После массового избиения ханом Бердибеком чингизидов правого крыла уровень легитимности выходцев из левого крыла в улусе Джучи заметно вырос.

В самом начале данная политика проводилась централизованно. Представители правящей в левом крыле семьи потомков Орды стремились захватить власть во всём улусе Джучи. Сначала на запад был направлен брат хана левого крыла Чимтая некий Орда-шейх. Но его убили в результате заговора. Затем началась длинная череда заговоров и убийств. Следующим ханом стал Хызр-оглан, сын Сасы-Буки, был также убит, затем убили другого хана, его брат Хальфая. После него два года правил Тимур-ходжа, тоже был убит. Затем правил Мурид, сын Орда-шейха, его убили через три года. Ещё через три года убили его преемника Азиз-хана. Следующий за Азиз-ханом сын Эрзена Хаджи-хан погиб в результате заговора^[663]. Все они были из числа потомков Орды. Однако в 1370-х годах их политическая активность заметно снижается. На территории левого крыла начинаются выступления чингизидов из других семей, особенно потомков Тука-Тимура и Шибана. Так, в 1377–1378 годах некий чингизид Арабшах, из числа потомков Шибана, захватывает власть в Сарае и совершает успешный поход на русские земли. На реке Пьяне около 1377 года с помощью мордовских князей он разбивает московское войско и нападает на Нижний Новгород^[664].

История некоего чингизида Туй-ходжи-оглана, из числа потомков Тука-Тимура, улус которого находился на Мангышлаке, также является отражением внутриполитической борьбы. Он отказался участвовать в походе, организованном новым главой левого крыла Урус-ханом, сыном Чимтая, за что и был казнён^[665]. Сын Туй-ходжи-оглана Тохтамыш стал ключевой фигурой в последующей истории улуса Джучи. Одновременно левое крыло вступает в борьбу с вновь образованным на территории бывшего улуса Чагатая государством Тимура. Главные события разворачиваются вокруг присырдарьинских городов, за которые все 1370-е годы идёт ожесточённая борьба. Остаётся открытым вопрос: кто в этом конфликте являлся наступающей стороной?

Примерно к 1370 году выходец из племени барлас Тимур становится единоличным правителем западной части бывшего Чагатайского улуса. (Подробнее об этом см. в главе «Улус Чагатая»). Ему удалось объединить территории Средней Азии, разрозненные племена, происходившие из армейских «тысяч» монгольской армии улуса Чагатая. Становление этого государства происходило в борьбе с племенами из восточной части того же улуса Чагатая. Последние, позже их стали называть моголами, стремились перераспределить в свою пользу ресурсы Средней Азии, которые после распада улуса Чагатая оказались под полным контролем западных племён. В этой борьбе Тимуру удалось победить, объединив в итоге среднеазиатские племена, получившие впоследствии название чагатаи. Естественно, что новому государству было принципиально важно обеспечить безопасность от внешних конкурентов подконтрольных ему оседлых территорий с податным населением. Для решения этой задачи Тимур вёл непрерывные войны с восточными племенами — моголами. В них он видел прямых конкурентов на власть в бывшем улусе Чагатая и на обладание наиболее выгодной частью чагатайского наследства — оседлыми среднеазиатскими оазисами. Правда, остаётся невыясненным вопрос, насколько серьёзными конкурентами и претендентами на его господство в Средней Азии он полагал ханов левого крыла улуса Джучи. Тем не менее борьба с ними также имела для него большое стратегическое значение.

С одной стороны, лишившись поступлений из западной части улуса Джучи, ханы левого крыла были заинтересованы восстановить потерянные доходы. С другой стороны — в это время в улусе Чагатая происходили масштабные военные столкновения между его западными и восточными племенами. Это создавало условия для попытки левого крыла улуса Джучи компенсировать свои потери на западе приобретениями на юге. Средняя Азия, несомненно, была ближе к расположенным на территории современного Казахстана улусам левого крыла распадавшегося джучидского государства.

Возможно, конечно, что таких планов и не было. Однако оседлый Среднеазиатский регион, как важнейший потенциальный источник доходов, всегда был важен для государств монгольского типа. И внутриполитический кризис в контролирующем такой важный источник доходов государстве монгольского типа вполне мог послужить поводом для вторжения. Например, аналогичная ситуация сложилась с захватом ханом Джанибекомсеверо-западных территорий Ирана. В 1356 году в условиях распада местного монгольского государства ильханов они взяли под свой контроль иранский Азербайджан. Здесь в городе Тебриз тогда правила нелигитимная с точки зрения Джучидов местная династия Чобанидов, выходцев из монгольского племени сулдуз.

Естественно, что в 1370-х годах с точки зрения чингизидов левого крыла улуса Джучи правление в Средней Азии выходца из племени барлас Тимура, так же как и темника Мамая, на западе этого улуса выглядело нелигитимным. Подставные ханы из числа чингизидов, которые были и у Тимура и у Мамая помогали им решить проблему только частично. Поэтому использовать сложившуюся ситуацию для наступления как на запад на Мамая, так и на юг, на Тимура, было бы для них вполне логичным. Вопрос, скорее всего, заключался в том, какой из данных вариантов был наиболее предпочтителен. В любом случае основания для конфликта интересов между левым крылом улуса Джучи и западной частью улуса Чагатая были самые серьёзные. Они стали самостоятельными государствами и следовали собственным интересам.

При этом обе противоборствующие стороны учитывали тот факт, что организационная структура государства соперника была весьма непрочной. Внутри левого крыла улуса Джучи проходила борьба за централизацию власти против излишне самостоятельных владельцев отдельных улусов, одним из которых был отец Тохматыша Туй-ходжа-оглан. В то же время в государстве Тимура среди некогда самостоятельных западных племён улуса Чагатая также было немало недовольных доминированием племени барлас, к которому принадлежал глава государства. Обычно акцентируют внимание на том, что Тимур использовал Тохтамыша в борьбе против Урус-хана и его наследников. Меньше известно о том, что на сторону Урус-хана переходили влиятельные военачальники из числа западных чагатайских племён, что повлекло карательные меры со стороны Тимура. Например, некие Сарбуга и Адил-шах примерно в 1375 году, воспользовавшись отсутствием Тимура, «собрав свои племена — джалаир и кипчак, они отправились в Самарканд и начали осаждать крепость города… Царевич Джахангир (сын Тимура. — Прим. авт.) одержал победу над врагами, и они бежали и отправились в Дашт-и-Кипчак. Они нашли убежище у Урус-хана и стали мулазимами его двора»^[666]. В итоге улус джалаиров был Тимуром распущен как воинское подразделение, каковым он в общем-то и являлся.

Основные события развернулись вокруг стратегически важных для обеих сторон присырдарьинских городов. Скорее всего, именно Тимур был наступающей стороной. По крайней мере, на момент начала предпринятого по его приказу неудачного наступления Тохтамыша против Урус-хана люди Тимура контролировали важные присырдарьинские города Сайрам и Отрар. Исторически они входили в состав левого крыла улуса Джучи. Так, когда Тохтамыш в одном из сражений был разбит сыном Урус-хана Тохтакией и скрывался в зарослях тростника на берегу Сырдарьи, там его нашёл и спас некий Идику-барлас, бывший правителем (даругой] Сайрама от имени Тимура^[667]. С учётом того, что именно через данные города всё предшествующее столетие проходил Великий Шёлковый путь, очевидно, что Тимур воспользовался ослаблением улуса Джучи и взял под свой контроль часть главного торгового маршрута Средневековья. Напомним, что примерно с 1260-х годов данный маршрут не заходил на подконтрольные Тимуру территории Средней Азии.

Боевые действия проходили с переменным успехом. Сначала в битве под ещё одним присырдарьинским городом Саураном Тохтамыш потерпел поражение и бежал с поля боя. Но войска Урус-хана потеряли своего военачальника, его сына Кутлуг-Буку и также отступили. Поражение Тохтамыша потребовало вмешательства самого Тимура, который в ходе дальнейших боевых действий опирался на Отрар, а его противник Урус-хан — на Сауран. Джучиды были разбиты, и Тимур оставил своим наместником в Сауране Тохтамыша. Однако после смерти Урус-хана и Тохтакии новый хан левого крыла Тимур-Мелик-оглан снова захватил Сауран. После очередного вмешательства Тимура в конце концов власть над левым крылом окончательно перешла к Тохтамышу^[668]. Это произошло примерно в 1378–1379 годах.

Естественно, что Тохтамыш был полностью обязан Тимуру своей властью над левым крылом улуса Джучи. Однако его приход к власти был бы невозможен, если бы на его сторону не перешли основные улусы левого крыла. Тем самым они отказали в поддержке своему законному хану, сыну Уруса Тимур-Мелику. Для монгольской традиции управления это был достаточно решительный шаг. Это выглядело не просто как переход воинских формирований от одного чингизида к другому. Это было согласие передать власть от потомков внука Чингисхана Орды, которые исторически были ханами левого крыла, потомкам другого его внука — Тука-Тимура. Потомком последнего как раз и был Тохтамыш. Ситуация усугублялась тем, что сам Тохтамыш фактически находился на службе у Тимура, нелигитимного, с точки зрения монгольской традиции, правителя Средней Азии. Тем более что бои войск левого крыла на Сырдарье с Тимуром и Тохтамышем шли с переменным успехом. В аналогичной ситуации восточные племена бывшего Чагатайского улуса (моголы) продолжали борьбу с Тимуром вплоть до смерти последнего. И многочисленные походы Тимура в Моголистан, занимавший степные пространства современного юго-восточного Казахстана, не смогли принести ему решительную и окончательную победу. Почему же войска левого крыла улуса Джучи, в отличие от моголов, предпочли в итоге перейти на сторону Тохтамыша, а значит, и Тимура?

Дело, скорее всего, в том, что в отличие от тех же могольских племён у улусов левого крыла не было особого выбора. Потеря присырдарьинских городов имела для них катастрофический характер. Это означало потерять единственный оставшийся в их распоряжении оседлый район с податным населением и одновременно доходы от торговли по Великому Шёлковому пути. Это резко снижало возможности для поддержания государственности монгольского типа. Напротив, у восточных чагатайских племён (моголов) под контролем находились оседлые оазисы Восточного Туркестана, бывшие вне пределов досягаемости армии Тимура. Именно контроль над Кашгаром, Яркендом, Хотаном и другими позволял моголам вести длительную борьбу с Тимуром и одновременно поддерживать уровень государственности монгольского типа.

Таким образом, изнурительная борьба с Тимуром за обладание присырдарьинскими городами никак не способствовала решению главной проблемы улусов левого крыла — необходимости обеспечивать потребности войска и поддерживать государственность. В этой ситуации переход на сторону Тохтамыша был довольно радикальным способом решить эту проблему. Во-первых, Тохтамыш получил от Тимура в управление некоторые присырдарьинские города, в частности Сауран. Следовательно, он располагал средствами, собираемыми в них в качестве налогов. Во-вторых, Тимур вполне мог предоставить Тохтамышу необходимые средства для покупки лояльности джучидских улусов. Например, с целью обеспечить прочный тыл на севере своих владений. И, наконец, в-третьих, у Тохтамыша была весьма привлекательная и в перспективе очень выгодная программа восстановления единства всего улуса Джучи. Сконцентрировав в своих руках все военные ресурсы левого крыла и имея прочный тыл на юге, Тохтамыш имел больше шансов на конечный успех, чем все чингизиды, которые до него пытались захватить власть в улусе Джучи. Так, например, Урус-хан в 1377 году уже занимал Сарай, однако необходимость борьбы с Тимуром и Тохтамышем на Сырдарье вынуждала его отвлекать силы на юг. У самого Тохтамыша такой проблемы не было. Подобная программа действий вполне могла устроить все улусы левого крыла. Она была более реалистична, чем перспектива вести изнурительные войны с Тимуром и его людьми без надёжной базы, которую они потеряли после захвата последним присырдарьинских городов. И это стоило левому крылу смены политической ориентации с потомков Орды на потомков Тука-Тимура.

Тохтамыш, Мамай и Московское княжество

Переход власти в левом крыле улуса Джучи к Тохтамышу создал условия для начала его наступления на запад. После своего триумфа на Сырдарье Тохтамыш примерно в 1380 году появляется в Поволжье. В Сарае «новый хан организовал чеканку монет от своего имени, на которых стоит дата 782 г.х. (с 7.4.1380 по 27.3.1381 г.)»^[669]. Политическая программа восстановления целостности государства под властью кого-то из чингизидов левого крыла наверняка была здесь чрезвычайно популярна. Выше указывалось, что население поволжских городов было напрямую заинтересовано в появлении авторитетной центральной власти. Это отвечало не только интересам административного аппарата, но и оседлого населения в целом. Это было важно и для местных ремесленников, которые с началом смуты в государстве потеряли государственный заказ. Отсутствие порядка на торговых путях Великого Шёлкового пути создавало серьёзные проблемы и для торговцев. Прекращение поступления централизованно поступаемых налогов, а также перебои с транзитной торговлей вообще ставили вопрос о самом существовании поволжских городских центров.

Тохтамыш был явным фаворитом в борьбе за власть в улусе Джучи. У него была поддержка Тимура, в его распоряжении находились все военные ресурсы левого крыла улуса Джучи плюс симпатии торгового и ремесленного населения городских центров Поволжья, равно как и административного аппарата управления.

С появлением Тохтамыша в Поволжье Мамай, наиболее влиятельный политик в западной части улуса Джучи, оказался в сложном положении. Его позиции и так резко ослабли в связи с разрывом отношений с русскими князьями и самым сильным из них московским князем Дмитрием. Кроме того, в 1377 году под ударами московских войск под командованием Дмитрия Волынского Мамай потерял ещё и контроль над Булгаром, где до этого находился его наместник. Из всех податных территорий улуса Джучи у него остался только Крым и частично Северный Кавказ.

Несомненно, что общее военное превосходство было на стороне Тохтамыша. Ещё ни разу за все годы смуты 1360–1380 годов ни один из претендентов на власть в государстве из левого крыла не располагал всеми его военными ресурсами. Однако до 1381 года враждующие стороны всё же не решались пойти на открытое столкновение. Скорее всего, Тохтамыш чувствовал себя ещё не слишком уверенно на территории правого крыла. Кроме того, ему было необходимо укрепить также свою власть в левом крыле. Поэтому он не хотел рисковать и оставался в Сарае, предоставив инициативу Мамаю.

Но неустойчивое равновесие сил не могло продолжаться слишком долго. Потому что оно просто консервировало существующую ситуацию, не решая главных вопросов. Во-первых, это — восстановление функционирования системы налогообложения для обеспечения потребностей государства, армии и формирования государственного заказа для нужд населения городских центров Поволжья. Во-вторых — обеспечение нормального функционирования торговых путей. Естественно, что сложившаяся ситуация не устраивала ни Мамая, ни Тохтамыша, ни остальные заинтересованные стороны. В их числе был Тимур, который стоял за Тохтамышем. В этот момент Тимур был напрямую заинтересован в восстановлении торговых путей из Средней Азии в Европу через территорию улуса Джучи, так как он сам в этот момент контролировал часть маршрута через присырдарьинские города. К восстановлению порядка стремились также и генуэзцы, которые несли серьёзные убытки от проблем с причерноморской торговлей, вызванной кризисом в улусе Джучи. При этом Генуя делала ставку на Мамая. Он доминировал в Крыму, где находились основные фактории генуэзцев.

Естественно, что за происходившими в улусе Джучи событиями внимательно наблюдали и из Московского княжества. Московский князь Дмитрий использовал кризис в государстве Джучидов для прекращения отношений финансовой зависимости с ним. Более того, Москва, являясь со времён хана Узбека и князя Ивана Калиты главным откупщиком по сбору налогов с остальных русских земель в пользу Джучидов, судя по всему, постаралась занять освободившееся место. То есть Москва продолжала собирать положенные налоги с остальных русских земель, но делала это уже в свою пользу. Именно это, скорее всего, и привело к серии ожесточённых войн в 1360-х, 1370-х годах между Москвой и другими русскими княжествами, такими как Тверь и Рязань. Последняя война Москвы с Тверью состоялась в 1375 году. На короткий период времени Москва поставила в зависимость от себя и Булгар. Фактически Московское княжество при князе Дмитрии не просто стало доминирующей силой на русских землях, но и приняло на себя функции, которые ранее принадлежали улусу Джучи. «В 1377 году войска Московского и Суздальско-Нижегородского княжества организовали новый поход на Булгар. Татары были разбиты и вынуждены были заплатить контрибуцию в размере 500 рублей, они согласились принять к себе «даруга» и «таможенника» великого князя Московского»^[670]. Хорошо видно стремление русских князей копировать систему управления зависимыми территориями улуса Джучи. Московское княжество уже было весьма эффективной организационной копией джучидского государства и стремилось вести себя на русских землях и прилегающих к ним территориях соответственно статусу.

В общем, к 1380 году на территории улуса Джучи сложилась патовая ситуация. Мамай и Тохтамыш при неустойчивом равновесии сил, очевидно, не могли решиться на прямое выяснение отношений. В то же время если не перед ними обоими, то перед Тохтамышем стояла задача восстановить единство государства Джучи. Это предполагало возвращение под его контроль всех ранее входивших в его состав земель с податным населением, и в первую очередь территорий русских княжеств. Однако Москва за годы смуты в джучидском государстве настолько усилилась, что для восстановления прежнего порядка вещей в отношениях с русскими землями потребовались бы все военные ресурсы, оставшиеся в распоряжении улуса Джучи. Из-за противостояния Мамая и Тохтамыша сделать это было невозможно. В этой ситуации ключевое значение имела позиция русских княжеств и доминирующего среди них Московского. Очевидно, что поддержка московского князя Дмитрия способна была решить исход борьбы двух равных по силам противников. Причём речь шла не о военной поддержке, а о признании одного из претендентов законным правителем улуса Джучи. Это позволило бы тому, кого поддержала бы Москва, использовать в своих интересах ресурсы русских территорий.

Естественно, что в сложившейся ситуации положение князя Дмитрия также было весьма неоднозначным. Появление в Сарае Тохтамыша, опиравшегося на все ресурсы левого крыла, кардинально меняло ситуацию в отношениях Москвы с улусом Джучи. Военные возможности Тохтамыша были существенно выше, чем у того же Арабшаха, который в 1377 году разбил московские войска на реке Пьяне. Также было совершенно очевидно, что Тохтамыш предпримет попытку разбить Мамая и восстановить единство государства. И в случае если эта попытка окажется успешной, Москва останется один на один со всеми объединёнными силами улуса Джучи. Если же победит Мамай, то ситуация будет примерно такой же. И в этом противостоянии у Москвы в тот исторический период времени не было практически никаких шансов.

Положение усугублялось ещё и тем, что в предшествующие годы после серии ожесточённых войн были серьёзно испорчены её отношения с Рязанью, Тверью, Нижним Новгородом и Литвой, которая контролировала западные русские княжества. Поэтому существовала высокая вероятность того, что тверские, рязанские, нижегородские и, возможно, литовские князья поддержат вторжение объединённых войск улуса Джучи во главе с Тохтамышем. В результате этого Москва может лишиться приобретённого ею в предшествующие годы доминирующего положения на русских территориях. Причём вопрос стоял не только о вполне возможном военном разгроме. Возникала угроза потери Московским княжеством прежнего политического статуса, которым Москва обладала в улусе Джучи. Самым невыгодным для московских князей вариантом развития событий было бы лишиться позиции главного откупщика на русских землях по сбору налогов для джучидского государства. То есть того места в структуре улуса Джучи, которое Москва занимала до начала смуты в этом государстве. Это место могло перейти или к Твери, или к Рязани, или к Нижнему Новгороду, и лично для московских князей это означало бы экономическую и политическую катастрофу.

Таким образом, перед Дмитрием стояла сложная задача. С одной стороны, в идеале он, безусловно, хотел бы сохранить для своего княжества вновь приобретённый им независимый статус и не выплачивать более налоги Джучидам, в том числе и те, которые он собирал с прочих русских земель. С другой стороны, в случае неблагоприятного развития событий, например, если с Джучидами справиться не удастся, он должен был стремиться как минимум сохранить за Москвой её прежний статус — главного откупщика с русских земель. То есть в любом случае Дмитрию необходимо было договариваться с Джучидами. Задача была очень сложная, но всё же в итоге указанную выше программу-минимум для своего княжества Дмитрий выполнил блестяще.

В свою очередь, Мамай наверняка был осведомлён о событиях в левом крыле и о том, что власть там в конце концов перешла в руки Тохтамыша. Логика последующих событий была ему вполне понятна. Поэтому он должен был предпринять шаги, которые могли бы помочь ему укрепить свои позиции на западе улуса Джучи перед неизбежным появлением Тохтамыша с объединённой армией из его восточных улусов. В результате Мамай пришёл к мнению, что наилучшим решением проблемы будет восстановление контроля над русскими землями. Те ресурсы, которые он мог бы получить вследствие успешного решения такой задачи, давали ему возможность вступить в конкуренцию с Тохтамышем за поддержку различных джучидских войск.

Из истории государств с монгольской традицией управления хорошо известны примеры, когда воинские части переходили с одной враждующей стороны на другую. Выше по тексту такие примеры приводились довольно часто. Причём одной из причин перехода как раз и было материальное стимулирование воинов. При прочих равных условиях обладавший внушительными материальными ресурсами правитель государства монгольского типа имел существенное преимущество над своими конкурентами в борьбе за власть. Кроме того, возможно также, что своим превентивным ударом по Москве Мамай стремился не допустить вероятной поддержки ею Тохтамыша. Он вполне мог полагать, что Дмитрий теоретически может попытаться договориться с этим новым претендентом на власть в улусе Джучи. Московский князь всегда мог сказать, что в смутные времена вёл борьбу не против Джучидов, а против узурпатора Мамая. В целом очень похоже, что Мамай посчитал, что решение проблемы русских территорий обеспечит ему преимущество позиции перед конкурентом.

В 1378 году посланная Мамаем армия под командованием военачальника Бегича атаковала и захватила Нижний Новгород, однако в сражении на реке Воже была разгромлена московскими войсками^[671]. Интересно, что с тактической точки зрения Мамай пошёл на очень серьёзный риск, организовав наступление на русские земли до появления на западе улуса Джучи Тохтамыша и окончательного выяснения отношений с ним. В то же время, очевидно, у Мамая были основания рассчитывать на успех. В этом его могли бы убедить результаты произведённого годом ранее нападения чингизида Арабшаха на тот же Нижний Новгород. Тогда на реке Пьяне он разбил московское войско.

Поражение Бегича изменило стратегическую ситуацию. Войскам Мамая не удалось удержать захваченный ранее Нижний Новгород. Судя по всему, данный объект для нападения был выбран не случайно. Мамай явно стремился занять стратегически выгодную позицию. С одной стороны, контроль над этим городом позволял Мамаю осложнить доступ Тохтамыша с востока к русским территориям. С другой — он мог рассчитывать вернуть себе потерянные в 1377 году булгарские территории. Это позволило бы ему увеличить поступление доходов, которые, несомненно, были ему необходимы для дальнейшего противостояния с Тохтамышем. Однако Дмитрий отбил нападение и сохранил тем самым свободу манёвра в преддверии появления этого чингизида.

Летом 1380 года Мамай опять собирается в поход на русские земли. Заметим, что Тохтамыш к этому моменту уже находился в Сарае. В этой ситуации решение Мамая предпринять масштабное нападение на русские земли выглядит непродуманным. Тем более что ему пришлось бы вести бои на оседлой территории, насыщенной укреплёнными крепостями и неизбежными вследствие этого серьёзными потерями. Если до этого времени в гораздо более выгодных для себя условиях Мамай не предпринимал подобных ударов по русским территориям, то возникает вопрос: почему он вообще начал этот поход? К тому же на его фланге находились враждебно настроенные к нему внушительные военные силы претендента на место законного хана улуса Джучи чингизида Тохтамыша. Ни один из многочисленных противников Мамая за предыдущие 20 лет не располагал такими ресурсами. Мамай не мог не учитывать также, что Дмитрий мог просто придерживаться обычной защитной тактики оседлого государства против сильных кочевников, опираясь на укреплённые города. В условиях острого дефицита времени и при наличии такого сильного противника в Степи, как Тохтамыш, это превращало его поход на русские земли в явную авантюру. Но Мамай не был похож на авантюриста.

Обычно историки считают, что причиной похода Мамая была необходимость отомстить за поражение Бегича на Воже. «Мамай не мог — ради поддержания ордынского авторитета — оставить без внимания Вожское поражение. Два года он потратил на подготовку к новому походу: считал, что у него много шансов на победу, так как политическая обстановка была для него благоприятной. Ему обещал поддержку литовский князь Ягайло, который не хотел усиления московского князя, обещал Мамаю покорность и рязанский князь Олег — он очень боялся татар, так как был непосредственным соседом Орды и в случае сопротивления первый получал от них удары»^[672]. Такое описание политической обстановки совершенно не учитывает факт присутствия в непосредственной близости от места событий наиболее сильного претендента на власть в улусе Джучи Тохтамыша, равно как и наличия у участвующих в них сторон собственных интересов. В то же время отношение к претензиям Тохтамыша на власть в государстве было ключевым для всех участников конфликта, который привёл в итоге к известной битве на Куликовом поле.

Если не рассматривать Тохтамыша как фактор, непосредственно влияющий на поведение конфликтующих сторон, то тогда совершенно непонятным остаётся вопрос: зачем Дмитрий вообще повёл московскую армию в открытую степь навстречу Мамаю? Без всякого сомнения, для него это был слишком большой риск. С начала XIII века русские войска вообще не совершали масштабных степных походов. Несмотря даже на победу при Боже, ещё была свежа память о поражении на Пьяне. Характерно, что и в более поздние времена, например в 1480 году, во время знаменитого стояния на реке Угре войск московского князя Ивана III с ханом Ахмедом русские войска предпочитали придерживаться острожной, оборонительной тактики. При этом армия Ахмеда не могла сравниться по своему военному потенциалу ни с Тохтамышем, ни с Мамаем. Кроме того, против Дмитрия там же в степи сосредоточивались силы союзников Мамая — князей рязанского Олега и литовского Ягайло. Нельзя также не учитывать, что в походе Дмитрия в Степь не приняли участия войска Тверского и Нижегородского княжеств. «Древнейшие редакции повести о Мамаевом побоище не упоминают ни тех, ни других в числе союзников московского князя на Куликовской битве»^[673]. Они остались в тылу у войск Дмитрия и вполне могли напрямую угрожать Москве. Их выступление было вполне возможно с учётом сложных отношений Твери, Нижнего Новгорода и Москвы в предшествующие десять-пятнадцать лет. Все эти обстоятельства делали поход Дмитрия весьма опасным предприятием.

Но если посмотреть на ситуацию с учётом фактора противостояния Мамая и Тохтамыша, тогда поведение Дмитрия становится более понятным. Выше указывалось, что его главной задачей в условиях появления реального могущественного претендента на власть в улусе Джучи было стремление как минимум сохранить прежние доминирующие позиции Москвы в русских землях. При этом было понятно, что Москве и остальным русским территориям будет сложно в принципе избежать зависимости от улуса Джучи. Кроме того, Дмитрий не мог не учитывать, что многие мелкие русские князья, попавшие в зависимость от Москвы, при первой же возможности не преминут присоединиться к объединённым войскам улуса Джучи. Не только из-за их явного военного преимущества, но и в связи с тем, что в отсутствие центральной власти в улусе Джучи Москва силой принуждала их к выплате положенных Джучидам налогов в свою пользу. Фактически Москва эксплуатировала их в собственных интересах.

Возможно, что в итоге речь могла пойти и о перераспределении полномочий по сбору налогов для улуса Джучи от Москвы к Твери, Рязани и Нижнему Новгороду. Естественно, что это сулило данным княжествам серьёзные материальные преимущества, а также усиление политического значения. В этой ситуации Дмитрий не мог позволить себе быть пассивным наблюдателем до момента полного выяснения отношений между претендентами на власть в улусе Джучи. Существовал серьёзный риск, что в этом случае его конкуренты среди русских княжеств используют ситуацию в свою пользу. Возможно, Дмитрий предпринял свой поход на юг, в степь, как раз для того, чтобы постараться опередить своих конкурентов, перехватить инициативу.

Обратим внимание, что перед сражением к Мамаю примкнул рязанский князь Олег, а тверской князь остался в своём княжестве, не послал войска в армию Дмитрия. Это означало, что данные князья сделали ставку на Мамая в его противостоянии с Тохтамышем. Такое утверждение справедливо даже для тверского князя. Отказ от участия в общем походе это недружественный по отношению к Москве акт и одновременно серьёзная заявка на самостоятельную игру. Тверская армия находилась в тылу Дмитрия, для него этот факт не мог не представлять угрозы.

Соответственно, Мамай явно намеревался ослабить Москву, он мог стремиться сделать Рязань и Тверь своими ставленниками на русских территориях. Можно предположить, что главной целью Мамая было объединение усилий всех противников Москвы, включая Тверь и Нижний Новгород. Это позволило бы ему поставить Дмитрия в уязвимое положение. В случае если бы произошло одновременное выступление всех этих сил против Дмитрия, ему было бы практически невозможно удержаться. Причём в предшествующие годы каждый из указанных выше русских противников Москвы уже воевал с ней с разной степенью успеха.

В свою очередь, Дмитрий сыграл на опережение. Он выступил навстречу Мамаю, собрав все силы, включая зависимые от него мелкие княжества. Если бы он придерживался оборонительной тактики и остался в Москве, то маловероятно, что масса мелких владетелей осталась бы лояльной московскому князю. Но отказать ему в военной службе в дальнем походе они не могли. В условиях же военного похода было гораздо проще контролировать этих людей. При обороне Дмитрий заведомо проигрывал, в этом случае у него было бы гораздо меньше воинов и больше противников. Он вполне мог оказаться в ситуации, когда у стен Москвы окажутся объединённые войска Твери, Рязани, Нижнего Новгорода и Литвы при поддержке Мамая.

При наступлении же Дмитрий получал шанс, а у зависимых людей было меньше возможностей уклониться от решительного сражения. Особенно важна была возможность разделить силы противников. Из русских войск в степи с Мамаем могли быть только рязанцы и воины литовского князя Ягайло, в случае же совместного выступления против Москвы внутри русских земель последней с большей степенью вероятности пришлось бы иметь дело ещё с тверичами и, возможно, нижегородцами. Очевидно, у Мамая были шансы на общий успех, иначе весь поход на Москву при наличии в тылу такого противника, как Тохтамыш, не имел никакого смысла.

Ещё один сложный момент был связан с взаимоотношениями Дмитрия с Тохтамышем и позицией последнего по отношению к сложившейся накануне Куликовской битвы ситуации. Тот факт, что враги Дмитрия и Москвы собирались вокруг Мамая, автоматически делал московского князя союзником Тохтамыша. Но для этого претендента на власть в улусе Джучи Дмитрий не мог быть естественным союзником. Скорее его излишняя с точки зрения джучидского государства самостоятельность, отказ от выплат в пользу него налогов превращали Дмитрия в опасного конкурента на власть над русскими землями. Использовать Дмитрия в борьбе против Мамая Тохтамыш не мог и не хотел. Для него было бы предпочтительнее сначала разобраться с Мамаем, а затем заняться русскими делами и диктовать свои условия. В то время как Мамай совершенно очевидно делал ставку на то, чтобы сначала разобраться с русскими делами, а затем, используя полученные ресурсы, выяснить отношения с Тохтамышем. В случае успеха Мамай мог бы затем противопоставить Тохтамышу значительные силы, которые опирались бы на ресурсы русских земель и их объединённую военную мощь.

Таким образом, накануне Куликовской битвы в результате сложной системы политических взаимоотношений Дмитрий остался один на чужой территории с перспективой столкнуться с объединёнными силами Мамая, литовцев и рязанцев при наличии в тылу потенциально враждебно настроенных тверского и нижегородского князей. При этом в лучшем положении оказывался Тохтамыш, который предпочёл наблюдать за схваткой со стороны, несмотря на весь риск ситуации в случае победы Мамая.

В сентябре 1380 года произошла битва на Куликовом поле. Дмитрию в итоге удалось опередить литовцев и рязанцев и одержать победу над собственными силами Мамая. Его риск полностью оправдался. Он смог победить джучидские войска в открытом полевом сражении, и это автоматически подняло его авторитет в русских землях. Одновременно, разбив армию Мамая, соперника Тохтамыша, он получил пространство для манёвра в отношениях с этим влиятельным претендентом на власть в улусе Джучи. Однако главный результат Куликовской битвы для Дмитрия заключался в том, что ему удалось частично нейтрализовать своих конкурентов внутри русских земель. Согласием на союз с Мамаем они автоматически дискредитировали себя в глазах Тохтамыша. Им требовалось время для того, чтобы начать с его помощью новую антимосковскую политическую игру. Дмитрий закрепил за собой статус наиболее сильного князя на русских землях и тем самым повысил шансы на неизбежно предстоящих ему переговорах с новыми властями джучидского государства.

Победа московского князя над Мамаем облегчила задачу Тохтамышу по объединению улуса Джучи. В следующем после Куликовской битвы 1381 году на берегу реки Калки Мамай был разбит, и все лояльные ему улусы перешли на сторону Тохтамыша. Сам Мамай был убит генуэзцами в крымском городе Кафа. Это явно был примирительный жест генуэзцев по отношению к новому хану джучидского государства. Особенно в связи с тем обстоятельством, что в предшествующие годы они поддерживали Мамая. Скорее всего, они рассчитывали в случае его победы занять прежнее привилегированное положение на торговых путях через территорию улуса Джучи. Отсюда, очевидно, и упоминание об участии генуэзцев в качестве наёмников в армии Мамая в битве на Куликовом поле^[674]. Возможно, этот факт просто отражал общую поддержку Генуей Мамая, безотносительно возможности участия генуэзских солдат в данной битве. Встав после гибели Мамая во главе всего улуса Джучи, Тохтамыш решил одну задачу — восстановил управляемость государством и стабильность на торговых путях. Следующая задача требовала восстановить систему зависимости оседлых территорий.

В первую очередь Тохтамыш занял Булгар. Затем в 1382 году совершил поход на Москву. Данному походу наверняка предшествовали трудные переговоры с русскими князьями, в том числе московским Дмитрием. «Покончив с Мамаем, Тохтамыш «возвестил» московскому князю о «своём пришествии на Волжское царство». Дмитрий Иванович послал послов с «дари и поминки». Рассказывая об их возвращении, летопись не говорит, чтобы послы пришли с «ярликы», «с пожалованием». Можно думать, что речь идёт о простом обмене посольствами»^[675]. Дмитрий явно не хотел уступать в ходе данных переговоров. Очевидно, он не соглашался на простое восстановление статус-кво, которое существовало до начала смуты в улусе Джучи. В то же время для Тохтамыша это был единственно возможный вариант развития событий. Ему было необходимо укреплять свою власть в государстве. В этой ситуации восстановить процесс получения доходов с русских территорий был для него принципиально важен. Хотя он не мог не учитывать возросшей мощи Московского княжества и не собирался рисковать, совершая нападение без соответствующей подготовки. Тем более что за годы смуты у Джучидов в Москве успели построить каменную крепость и её осада могла стать серьёзной проблемой.

Тохтамыш использовал период с 1381 по 1382 год для налаживания связей с противниками Москвы внутри русских земель. Его поддержали тверской, нижегородские и рязанский князья. В результате «ни тверские, ни нижегородские волости опустошены татарами не были»^[676]. Москва была взята при содействии нижегородских князей. Характерно, что Дмитрий уклонился от сражения и от обороны своей столицы. Обычно это объясняется большими потерями, понесёнными в Куликовской битве, а также внезапностью нападения Тохтамыша. Хотя более вероятно, что Дмитрий намеренно уклонился от открытого военного сопротивления новому хану улуса Джучи. Его главной задачей было сохранить статус своего княжества в русских землях при любых обстоятельствах. А с учётом явного превосходства Тохтамыша исход военного противостояния не вызывал сомнения. За ним стояла вся мощь улуса Джучи, вполне вероятен был также переход на его сторону других русских князей. Но Дмитрий не мог просто капитулировать и пойти на сделку с Тохтамышем. Это означало бы признать любое решение хана по поводу того, кто будет доминировать на русских территориях. Было совершенно очевидно, какое решение примет по этому поводу Тохтамыш. Наверняка в этом случае он постарался бы усилить позиции одного из противников Москвы, например, тверского князя Михаила.

В этой сложной ситуации Дмитрий предпочёл предпринять стратегическое отступление от Москвы с целью сохранить военные силы, а также место своего княжества в иерархии русских территорий в структуре государства Джучи. В то же время Тохтамышу была предоставлена возможность продемонстрировать свою силу и власть. Причём характерно, что оборона Москвы, где только что была построена мощная каменная крепость, способная выдержать многомесячную осаду, была явно специально ослаблена. Тем более если учесть, что армия Тохтамыша состояла в основном из лёгкой конницы.

В Москве же осталось только обычное население без профессиональных военных и их командиров. Во многом именно это и сделало возможным столь быстрое падение крепости. Получается, что город был сознательно оставлен без исполнительной и военной власти. В «повести о нашествии Тохтамыша» дана очень характерная картина наступившего хаоса. «В Москве было замешательство великое и сильное волнение. Были люди в смятении подобно овцам, не имеющим пастуха, горожане пришли в волнение и неистовствовали, словно пьяные. Одни хотели остаться, затворившись в городе, а другие бежать помышляли. И вспыхнула между теми и другими распря великая. И созвали вече, позвонили во все колокола. И решил вечем народ мятежный, люди недобрые и крамольники: хотящих выйти из города не только не пускали, но и грабили, не устыдившись ни самого митрополита, ни бояр лучших не устыдившись, ни глубоких старцев»^[677]. Заметно, что близкий к местной власти летописец осуждает москвичей за хаос и весьма неодобрительно отзывается о городском вече — местном народном собрании.

Характерно, что ещё раньше князь Дмитрий упразднил должность московского тысяцкого. «Должность московского тысяцкого была отменена в 1373 году после смерти тысяцкого Василия Васильевича Воронцова-Вельяминова… сына последнего московского тысяцкого Ивана Васильевича, которого князья опасались словили, привезли в Москву и в 1379 году публично казнили»^[678]. Для княжеской власти, которая при московских князьях переживала эволюцию в сторону восточной самодержавной власти, главным образом, по примеру улуса Джучи, такие пережитки старой племенной системы организации русских княжеств, как вече, были серьёзной помехой.

Таким образом, оставив Москву на произвол судьбы и Тохтамыша, Дмитрий решал сразу несколько задач. Во-первых, сохранял профессиональные воинские силы. Во-вторых, быстрый захват беззащитной Москвы способен был удовлетворить амбиции Тохтамыша, который после такой эффектной победы мог спокойно покинуть русские земли. В дальнейшем Дмитрий мог бы путём переговоров начать выстраивать с ним новую систему отношений зависимости Москвы в частности и русских земель в целом. Естественно, что под московским руководством. В-третьих, можно предположить, что разгром Москвы Тохтамышем позволил Дмитрию радикально решить проблему такого пережитка местной демократии, как народное собрание — вече. После разгрома Москвы Тохтамышем в 1382 году в Московском княжестве больше не встречается никаких упоминаний о вече или других формах народных собраний. То есть фактически самодержавная власть князя в результате произошедших событий заметно укрепилась.

В связи с наступлением Тохтамыша главная стратегическая задача для Дмитрия заключалась в том, чтобы не допустить ослабления военной мощи Москвы и падения её авторитета среди прочих русских княжеств. Именно поэтому, очевидно, сразу после ухода Тохтамыша из Москвы Дмитрий с московской армией первым делом напал на Рязань. «По прошествии же нескольких дней князь Дмитрий послал свою рать на Олега Рязанского. Олег же с небольшой дружиной едва спасся бегством, а землю его Рязанскую всю захватили и разорили — страшнее ему было, чем татарская рать»^[679]. Дмитрию нужно было продемонстрировать, что Москва сохранила свои силы и не намерена уступать своим конкурентам внутри русских земель. Именно последним и была адресована военная операция против Рязани. Применённая Дмитрием тактика действий себя полностью оправдала. Уже осенью 1382 года от Тохтамыша к нему приехал посол с предложением о мире^[680], а в 1383 году Тохтамыш именно Дмитрию выдал ярлык на великое княжество Владимирское. С формальной точки зрения это было выполнение стоявшей перед Дмитрием программы-минимум — сохранение прежнего статуса Москвы как наиболее сильного и влиятельного княжества среди русских земель.

Скорее всего, главную роль в этом решении Тохтамыша сыграл финансовый вопрос. В связи с общей сложной политической ситуацией он нуждался в скорейшем возобновлении поступления средств с русских территорий. Понятно, что в случае если бы он вдруг передал ярлык на Владимирское княжение любому другому князю, то это потребовало бы последующей длительной тяжёлой войны такого князя с Дмитрием. Вполне возможно, что и организации новых походов джучидских войск на русские земли. И Дмитрий, очевидно, предложил Тохтамышу выплачивать деньги в обмен на сохранение за Москвой прежнего статуса. Возможно, он предложил ему также частично покрыть недоимки прошлых лет.

Естественно, что для нового правителя улуса Джучи это явно было более выгодно, особенно в условиях начинавшегося конфликта интересов улуса Джучи и государства Тимура. По подсчётам, сделанным Г. Вернадским, с территории Владимирского княжения в 1384 году в пользу улуса Джучи выплачивалось 85 тысяч серебряных рублей, а с Твери только 25 тысяч, с Рязани же вообще 10 тысяч^[681]. Понятно, что для казны возглавляемого Тохтамышем государства было более выгодно получать стабильные доходы от Дмитрия, нежели вести против него изнурительную войну. Тем более что формальное наказание Дмитрия, как победителя в Куликовской битве, было осуществлено в 1382 году во время разгрома Москвы. Тохтамыш имел все основания полагать, что этого вполне достаточно в качестве символического жеста восстановления в улусе Джучи прежнего государственного порядка.

С признанием князя московского Дмитрия великим князем владимирским можно было считать, что период «великой смуты» в улусе Джучи завершился. Новому хану Тохтамышу удалось восстановить управление государством. В его состав снова входили зависимые территории русских княжеств, булгар, мордвы на верхней Волге, власть Тохтамыша признавали все воинские подразделения джучидского государства, состоящие из числа кочевников как правого, так и левого крыла. Восстановление централизованного государства привело к усилению его общественно-политического влияния. Начала функционировать управленческая администрация, расположенная в поволжских городах. Снова появился государственный заказ для местного городского населения, во многом обусловленный ростом поступлений налогов с зависимых территорий. Одновременно должно было произойти оживление прежних торговых путей в связи с наведением порядка. На этом фоне произошло резкое ухудшение отношений улуса Джучи и государства Тимура.

Улус Джучи: последний шанс

Тохтамыш был обязан Тимуру своей властью в джучидском государстве. Именно поддержка этого правителя восточной части Чагатайского улуса позволила Тохтамышу не только победить хана левого крыла Уруса, но и обеспечила тылы для его успешного наступления на запад. Автор протимуридского произведения «Зафар-наме» Низам-ад-дин Шами Йезди в связи с этим приводит слова Тимура, которые были адресованы послам Тохтамыша: «Когда его раненого привезли ко мне, то всему миру стало ясно, что я принял его как сына. Затем далему оружие, войско и в ту зиму с лошадьми и верблюдами взял и передал ему престол Урус-хана, посадил его на царский трон и поставил ханом Джучиева улуса. Хотя всё это было дано ему Аллахом великим, я был причиной тому. Он для меня был как сын, а я для него как отец»^[682]. Несомненно, что Тимур рассматривал Тохтамыша как своего ставленника в улусе Джучи, отсюда отношение к нему, как отца к сыну. Он стремился посадить в этом государстве лояльного себе чингизида, с тем чтобы обезопасить свои владения в Средней Азии от возможных нападений с севера. Одновременно, в связи с тем что Тимур теперь контролировал присырдарьинские города, его не могло не интересовать также и восстановление прежних торговых путей из Средней Азии через нижнее Поволжье в Европу. Между тем, встав во главе джучидского государства, Тохтамыш должен был в первую очередь следовать его интересам. И здесь у улуса Джучи и государства Тимура было минимум три потенциально конфликтные ситуации.

Первая была связана с присырдарьинскими городами, входившими ранее в состав улуса Джучи. По крайней мере, часть из них оказалась под непосредственным контролем Тимура, который поставил в этих городах своих управителей. Выше упоминалось, что Сайрамом от его имени правил некий Идику (Едигей) — барлас. Кроме того, есть интересное указание на то, что когда позднее, примерно в 1388 году, войска Тохтамыша появились в районе Сырдарьи, они «прошли Сыгнак, подошли к Сабрану (Сауран. — Прим. авт.) и осадили его»^[683]. Вполне можно предположить, что Сыгнак, как старая столица левого крыла улуса Джучи, оказался во владении Тохтамыша, в то время как Сауран в итоге вошёл в состав государства Тимура. Поэтому джучидские войска прошли беспрепятственно через Сыгнак, но вынуждены были атаковать Сауран, где и были остановлены. Возможно, что переход некоторых присырдарьинских городов под власть Тимура рассматривался с его стороны и как плата за оказанную Тохтамышу поддержку, и одновременно как средство контроля близлежащих степных районов, и как способ получать доход в связи с контролем части Великого Шёлкового пути. Соответственно, для Тохтамыша возврат этих городов был естественной частью политической программы восстановления могущества государства Джучи.

Вторая конфликтная ситуация сложилась в районе Хорезма. Эта территория ещё с 1361 года, с самого начала смуты в улусе Джучи, отпала от этого государства и управлялась самостоятельной местной династией Суфи. После образования своего государства Тимур несколько раз совершал походы на Хорезм, стремясь подчинить его. Третья ситуация была связана с иранским Азербайджаном. Эта территория со столицей в Тавризе была завоёвана джучидским ханом Джанибеком в 1356 году, как раз перед началом «великой смуты». Однако к середине 1380-х годов эти земли также находились в зависимости от Тимура.

Естественно, что положение ставленника среднеазиатского владетеля, явно не соответствовало восстановленному статусу огромного государства, которое с 1382 года возглавлял Тохтамыш. Тем более что Тимур не являлся чингизидом, а значит, обладал сомнительной легитимностью. Особенно болезненной для улуса Джучи была потеря Хорезма и части присырдарьинских городов. Это не только сокращало размер поступлений налогов в казну государства, в частности от торговли, но и наверняка негативно сказывалось на авторитете нового хана. Тем более что Тимур, как известно, называл Тохтамыша сыном, что было неприемлемо для самостоятельного правителя из числа чингизидов.

Таким образом, конфликт интересов между государствами Тимура и Тохтамыша был практически неизбежен. Новый хан улуса Джучи наверняка тяготился своей зависимостью от чагатайского правителя из Средней Азии. Кроме того, восстановление государственной целостности улуса Джучи привело к увеличению доходов государства. Во-первых, увеличился сбор налогов с зависимых территорий. Во-вторых, восстановилось функционирование торговых путей, что также вело к росту доходов. В этой ситуации естественным было появление новой политической программы использовать объединённые ресурсы улуса Джучи для возврата потерянных ранее территорий. С одной стороны, предметом спора был Азербайджан, с другой — присырдарьинские города.

Тохтамыш начал войну первым. Примерно в 1387 году джучидские войска совершили поход на Азербайджан. Здесь они были разбиты войсками под командованием сына Тимура Миран-шаха и через Дербент отступили на север^[684]. В следующем 1388 году Тохтамыш послал войска уже на среднеазиатские владения Тимура, который в это время как раз находился в иранском походе. Одна их часть атаковала входившие в состав государства Тимура присырдарьинские города Сауран и Отрар, другая — через Хорезм направилась на Бухару. Тимур зимой 1388 года вернулся из Ирана и организовал поход на Хорезм, владетель которого Сулейман Суфи примкнул к Тохтамышу. Разгромив Суфи, Тимур приказал разрушить Хорезм, а жителей переселить в Самарканд^[685]. «В 1388 г. столица Хорезма, крупнейший ремесленно-торговый город Ургенч, игравший на путях из Юго-Восточной Европы в Восточную Азию не меньшую роль, чем Сарай, был не только взят, но и подвергнут такому разгрому и разрушению, что никогда более не возвращал и 1/10 доли своего прежнего значения»^[686]. В конце 1388 года Тохтамыш организовал новый поход в район Сырдарьи. Здесь он атаковал Сауран и Ясы (Туркестан), но был разбит Тимуром.

Все эти годы Тохтамыш был нападающей стороной, атакуя владения Тимура сразу с двух стратегических направлений, на Азербайджан и Среднюю Азию. В результате Тимур, очевидно, пришёл к выводу о необходимости кардинального решения проблемы Тохтамыша. В начале 1391 года он начал поход на север, в глубь владений улуса Джучи. Летом этого года на берегу реки Кондурчи, одного из притоков реки Итиль (Волга), Тимур разбил джучидские войска, а затем вернулся в Среднюю Азию^[687]. Но этот поход не принёс Тимуру желаемого результата, он не мог контролировать положение дел в Степи. Его враг Тохтамыш сохранил свои позиции в улусе Джучи.

Попытка Тимура противопоставить Тохтамышу нескольких чингизидов, перешедших на его сторону, таких как Кунча-оглан, Тимур-Кутлуг-оглан, а также выходца из племени мангыт Едигея, оказалась неудачной. Эти противники Тохтамыша после его поражения собрали в Дешт-и-Кипчаке свои собственные улусы и в итоге ушли от Тимура^[688]. В период с 1391 по 1394 год Тимур воевал в Иране, Ираке и на Кавказе. Между тем войска Тохтамыша, пройдя через Дербент, осенью 1394 года атаковали Азербайджан. В начале 1395 года Тимур, который провёл зиму в Закавказье, через Дербентский проход направился в Дешт-и-Кипчак. Весной этого же года он нанёс поражение Тохтамышу в битве на реке Терек на Северном Кавказе^[689]. На этот раз после своей победы Тимур принял решение разрушить расположенные в Поволжье главные городские центры улуса Джучи. «Победоносные войска достигли Сарая, взяли его, город сожгли, а жителей ограбили, схватили и привели… Население Хаджи-Тархана выселили, а сам город сожгли»^[690]. Тем самым государственности Джучидов был нанесён сокрушительный удар.

Решение уничтожить городские центры в Поволжье явно было принято Тимуром не сразу. По крайней мере, во время похода 1391 года, когда его войска вышли на Итиль, поволжские города не были разрушены. Скорее всего, это было связано с тем, что тогда Тимур рассчитывал заменить Тохтамыша другими, более лояльными к нему чингизидами. Отсюда и приведённая выше история с Кунча-огланом и Тимур-Кутлуг-огланом. Хотя и после битвы у реки Терек Тимур передал права на улус Джучи сыну Урус-хана Койричаку^[691]. Но в целом общая стратегическая ситуация в 1395 году, скорее всего, отличалась от 1391 года.

К моменту последнего разгрома Тохтамыша Тимур осуществил обширные завоевания в Иране и Ираке. Его войска вплотную подходили к Сирии, а значит, приблизились к её портам, которые ранее имели важное значение для торговли по Великому Шёлковому пути. Таким образом, Тимур начал контролировать большую часть главного торгового маршрута Средневековья, по которому исторически велась торговля между Востоком и Западом. Напомним, что в середине XIII века образование улуса Джучи и его война с улусом Хулагу привела к изменению направления движения торговых караванов. После этого вся торговля по Великому Шёлковому пути стала вестись через присырдарьинские города, затем Хорезм, Поволжье и далее через черноморские порты при посредничестве генуэзцев в Европу.

Тимур, с одной стороны, не мог быть уверен, что он сможет в дальнейшем контролировать ситуацию в улусе Джучи. Особенно в контексте проблемы обеспечения лояльности тех Джучидов, которым он теоретически мог передать власть в этом государстве. С другой стороны — восстановление исторического торгового маршрута через Среднюю Азию, Иран, Ирак, а затем в порты Сирии, обеспечило бы рост доходов государства Тимура от транзитной торговли. Кроме того, это способствовало бы развитию столицы Тимура Самарканда, который исторически был важным пунктом на Великом Шёлковом пути. Все вместе указанные обстоятельства, скорее всего, и привели Тимура к решению уничтожить поволжские города и выселить их население в Среднюю Азию. Тем более что первый шаг к этому решению он сделал ещё в 1388 году, когда был разрушен Хорезм, а его жители выселены. «Разрушая города, кровожадный завоеватель сознательно стремился к максимальному подрыву старой караванной торговли через Крым и Хорезм»^[692]. Тем самым он ослаблял позиции прямого конкурента — государства Джучидов.

Разрушение городов лишало улус Джучи управленческой администрации и наносило удар по торговле через Поволжье. Чиновный аппарат был важным элементом централизованной государственности монгольского типа. Он всегда стремился к восстановлению своих управленческих функций, в том числе по сбору налогов и их последующему распределению. Соответственно, административный аппарат управления был всегда ориентирован на центральную власть и связан с ней.

Специфической особенностью улуса Джучи было то, что бюрократический аппарат управления, как, впрочем, и большая часть городского населения, появились в Поволжье вслед за образованием этого государства. Среди городских жителей преобладали выходцы из оседлых среднеазиатских оазисов, главным образом из Хорезма. Городская среднеазиатская культура доминировала в городах улуса Джучи. Военный разгром поволжских городов Тимуром наверняка сопровождался обычной для него практикой переселения их обитателей в Среднюю Азию. Такая политика Тимура оставила улус Джучи практически без аппарата чиновников, без ремесленников и торговцев. Это имело катастрофические последствия для его государственности.

В первую очередь пострадала централизованная система управления, обслуживающая интересы центральной ханской власти. Естественно, что после её разрушения захват власти в политическом центре государства уже не обеспечивал автоматической концентрации материальных и военно-политических ресурсов в руках нового хана и последующего их перераспределения, что обеспечивало его авторитет и влияние. Новые претенденты на власть стали больше ориентироваться на поддержку лояльных лично им сил. Обычно это были представители различных племён, от лояльности которых зависело преимущество в политической конкуренции.

Несомненно, что без городской инфраструктуры и административного аппарата управления началась постепенная деградация прежней монгольской традиции управления. В связи с её кризисом произошла трансформация организованного по улусам и «тысячам» военного сословия джучидского государства. Из-под обломков прежней военно-политической системы постепенно вновь начинают появляться племена. В то же время разрушение поволжских городов привело к прекращению транзитной торговли через территорию джучидского государства, что лишило его одного из главных источников доходов. Тем самым была подорвана экономическая база улуса Джучи.

Весьма характерно, что после совершённого им погрома в торговых городах улуса Джучи внешняя экспансия Тимура была направлена на то, чтобы взять под свой контроль большую часть Великого Шёлкового пути. С этим наверняка было связано и его стремление выйти к побережью Средиземного моря. Для достижения этой цели Тимур вёл войну против турков-османов, которая привела к триумфальной для него битве при Ангоре в Малой Азии в 1402 году, где он разгромил войска турецкого султана Баязеда^[693]. Характерно, что последний задуманный Тимуром военный поход в Китай, в самом начале которого он скончался в Отраре в 1405 году, также был направлен на Восток вдоль линии прохождения Шёлкового пути. В любом случае к моменту смерти Тимура значительная часть сухопутного торгового пути из Китая в Европу проходила уже через его владения. Таким образом, государство Тимуридов контролировало сбор большей части доходов от транзитного торгового пути между Азией и Европой. Тимур отобрал это право у улуса Джучи, который так и не смог оправиться после поражения.

Улус Джучи: конец истории

После ухода войск Тимура территория улуса Джучи оказалась разделена на различные владения. Так, в 1396 году сын Урус-хана Койричак контролировал Сарай, Тимур-Кутлуг находился у Астрахани, Едигей располагался за Яиком, а Тохтамыш в Крыму. Формально власть находилась в руках Койричака, именно ему передал власть Тимур в 1395 году. Но закрепиться у власти Койричаку не удалось. В 1397 году Тимур-Кутлуг объединяет свои силы с Едигеем и наносит поражение Тохтамышу, который бежит из Крыма в Литву. В 1399 году джучидские войска под их объединённым командованием Тимур-Кутлуга и Едигея наносят поражение на реке Ворскле армии литовского князя Витовта, которого поддержал Тохтамыш.

В улусе Джучи начинается эпоха Едигея. Этот влиятельный военачальник из племени мангыт, как до него Тимур и Мамай, осуществлял общее управление государством. Он назначал собственных зависимых от него ханов из числа чингизидов. В 1400 году Едигей ставит Шадибека на место хана в Сарае, именно с этого момента отмечено появление в городе монет с его именем^[694]. В начале правления Едигея улус Джучи вёл активную наступательную внешнюю политику. Судя по всему, именно таким образом здесь старались восстановить прежние позиции улуса Джучи. В том числе стремились компенсировать понесённые ранее государством потери, как от прекращения функционирования поволжских торговых путей, так и от отделения некоторых ранее зависимых территорий.

Сразу после смерти Тимура, последовавшей в 1405 году, Едигею удалось в 1406-м вернуть Хорезм, в 1408-м он совершил успешный поход на Литву, в следующем 1409-м — на русские княжества. Однако в 1410 году очередной подставной джучидский хан Тимур выступил против Едигея, который был вынужден бежать в Хорезм, где его и осадили. Тем временем власть в улусе Джучи захватил сын Тохтамыша Джелал ад-дин, которого в 1412 году убил его брат Карим-Берди. Сам Едигей погиб в 1419 году от руки другого сына Тохтамыша Кадир-Берди^[695]. В этой ситуации власть в Сарае в 1419 году захватывает тука-тимурид Мухаммед-оглан, ставший известным позднее как Улуг-Мухаммед. Параллельно в восточной части улуса Джучи усиливаются Шибаниды, представитель которых Хаджи-Мухаммад-хан контролирует большую часть его левого крыла.

В 1422 году Барак, сын Койричак-оглана, внук Урус-хана, разбил Улуг-Мухаммеда и пришёл к власти в улусе Джучи. При этом он пользовался поддержкой тимурида Улугбека. В 1422–1426 годах Барак с переменным успехом вёл войну с тука-тимуридами, в том числе Улуг-Мухаммедом. Последний при поддержке Литвы захватывает сначала Крым, затем в 1426 году Поволжье. В следующем году Барак ведёт борьбу с тимуридом Улугбеком в Средней Азии. Затем он захватывает Сарай, вынудив Улуг-Мухаммеда покинуть столицу улуса Джучи. Но Бараку не удаётся удержаться в Сарае. Ему приходится воевать с тука-тимуридом Девлет-Берди, затем снова с Улуг-Мухаммедом. Эту войну он проиграл и в 1428 году был убит сыновьями Едигея, Газы и Наурузом, которые мстили ему за казнь брата Мансура^[696]. Однако власть Улуг-Мухаммеда в улусе Джучи не была устойчивой. На территории левого крыла при поддержке внука Едигея Ваккас-бия в 1428 году утвердился шибанид Абулхаир, его власть также признали потомки Урус-хана. В этом же году упомянутые выше Газы и Науруз поддержали нового претендента на власть в улусе Джучи тука-тимурида Мухаммеда-султана, который обосновался в Хаджи-Тархане. Позже его стали называть Кичи-Мухаммед, чтобы отличать от его соперника Улуг-Мухаммеда.

Во всех вышеперечисленных событиях семья Едигея играла исключительно важную роль. «Мангытские бии сумели сохранить за своей семьёй ранг беклербека. После кончины Эдиге почти все известные нам его сыновья занимали эту должность при различных сюзеренах: Мансур — при Хаджи-Мухаммеде или же, по другой версии, Гияс ад-дине, Кучук-Мухаммеде и Бараке, Науруз — при Улуг-Мухаммеде и Кучук-Мухаммеде, Кей-Кавад — при Пуладе; Гази — при Кучук-Мухаммеде и Джумадуке. Некоторые из перечисленных монархов являлись мангытскими ставленниками»^[697]. В какой-то мере ставленником потомков Едигея можно считать и шибанида Абулхаира, который стал ханом в 17 лет.

Хотя, со своей стороны, «хронисты шейбанидского круга причисляют Ваккаса не к изначальным сподвижникам Абу-л-Хаира времён его «казачества», а к тем, которые встали рядом с ханом, «когда установилось уже его могущество», «которые пришли со всех сторон» лишь «после завоевания стран» Абу-л-хаиром»^[698]. Несомненно, что для указанных авторов была неприемлема идея о том, что хан Абулхаир зависел от вождя какого-то племени. Однако логично предположить, что юный возраст в момент провозглашения ханом и присутствие при этом Ваккас-бия, внука Едигея, представителя семьи, обладавшей большим опытом по назначению подставных ханов, всё-таки говорит о том, что мангыты могли сыграть в этом важную роль.

Другое дело, что впоследствии Абулхаир избавился от обременительного влияния мангытских вождей. Но изначально выбор столь юного правителя, скорее всего, был связан с тем, что он был явно несамостоятелен в принятии решений. Тем более что он был представителем семьи Шибанидов, не самой влиятельной среди других семей чингизидов. Семья Едигея наверняка рассчитывала контролировать его поведение. Правда, этот расчёт не оправдался. Возможно, это стало причиной того, что Ваккас-бий впоследствии был убит. «В самом деле, в походе на Сыгнак 1446 г. Ваккас был вместе с ханом и получил от него в управление Узгенд, а в конфликте с тимуридом Абдуллой 1451 г. он уже не упоминался»^[699]. В ходе дальнейших событий мангыты выступают против потомков Абулхаира. Скорее всего, претензии Абулхаира на центральную власть в левом крыле улуса Джучи не отвечали интересам мангытов. Среди прочих племён улуса Джучи мангыты первыми стали вести самостоятельную политику. Естественно, что любое укрепление традиционной власти чингизидов никак не отвечало их интересам.

Вообще возросшее влияние семьи Едигея и её постоянные интриги вокруг кандидатур различных ханов отражает происходившие перемены в монгольской политической традиции. Практика назначения подставных ханов из числа чингизидов была широко распространена в период кризиса монгольской традиции управления по всей территории бывших монгольских государств. Однако в улусе Джучи статус хана-чингизида всё ещё обладал самостоятельной легитимностью. Поэтому Едигею и его потомкам не удавалось надёжно контролировать собственных подставных ханов, как это делали Мамай или Тимур. Периодически им приходилось вести борьбу с назначенными ими же самими подставными ханами, которые очень часто начинали вести самостоятельную политику.

С другой стороны, влияние семьи Едигея после его смерти не только не снизилось, его сыновья и внуки продолжали пользоваться влиянием и потенциалом для того, чтобы продолжать влиять на выбор ханов. Скорее всего, это было связано не столько с наследством Едигея, сколько с тем, что деятельность этого влиятельного политика была связана с начинавшимся в улусе Джучи процессом выделения из общей массы отдельных племён. Эти племена ещё находились в рамках монгольской традиции, но уже были готовы выйти из-под её обломков и начать играть самостоятельную роль. Естественно, что в условиях общего политического хаоса в улусе Джучи консолидация племени или группы племён вокруг авторитетного лидера и его семьи обеспечивала определённое преимущество в конкурентной политической борьбе. Особенно в ситуации, когда центральные институты власти были разрушены и государство уже не могло выполнять свои функции. В данном случае племенная солидарность — наиболее удобная форма самоидентификации и политической ориентации. Едигей и его семья оказались во главе процесса формирования племенной идентичности в самый ответственный момент кризиса прежней государственной традиции.

В то же время монгольская политическая традиция на открытых степных пространствах была более устойчива, чем в оседлых районах. У монгольских племён в Иране или Средней Азии устойчивость положения зависела от контролируемых ими оседлых территорий. В условиях открытых степных пространств у племён не было такой возможности. Соответственно, племена стремились к восстановлению государства монгольского типа, которое способно удовлетворить их потребности. Отсюда, собственно, и сохранение роли чингизидов, которые напрямую ассоциировались с такой государственной традицией. Даже если они были подставными фигурами, уровень их легитимности всё равно был чрезвычайно высок. Поэтому любые попытки вчерашних «марионеток» вести самостоятельную политику всегда находили поддержку среди различных племён. В этой ситуации семья Едигея опиралась не только на авторитет своего основателя, но и на сплочённость и племенную солидарность своего племени мангытов. Однако подставные чингизиды всегда могли противопоставить мангытам другие племена, недовольные их чрезмерным усилением.

Так, например, сыновья Едигея Газы и Науруз, поддержавшие в 1428 году Кичи-Мухаммеда, в следующем году поссорились с ним. Газы направился к шибаниду Джумадуку в восточную часть улуса Джучи, а Науруз к Улуг-Мухаммеду в Сарай. Вместе с ними ушли и войска из мангытов. Причём Газы был вскоре убит приближёнными Джумадука^[700]. В 1432 году начался новый этап борьбы между Кичи-Мухаммедом и Улуг-Мухаммедом. В результате они договорились о разделе сфер влияния. Улуг-Мухаммед получил Крым и северное Причерноморье, а Кичи-Мухаммед — Поволжье. Одновременно в Крыму ханом стал внук Тохтамыша, ещё один тука-тимурид Сайид-Ахмад. В 1437 году Улуг-Мухаммед был разбит Кичи-Мухаммедом и бежал. В том же году он разбил в битве под Белевым армию Московского княжества и укрепился в Среднем Поволжье. В 1445 году он ещё раз разбил в битве у Спасо-Ефимьевского монастыря московскую армию во главе с великим князем Василием, который попал в плен. С этого момента начинается история самостоятельного Казанского ханства.

В результате всех этих событий к середине XV века улус Джучи окончательно потерял территории левого крыла. От него также отделилось Среднее Поволжье, исторический район Булгар, где обосновался Улуг-Мухаммед и его потомки. Примерно с 1449 года начинает своё существование самостоятельное Крымское ханство во главе с тука-тимуридом Хаджи-Гиреем.

Резко ослабевший в военном плане улус Джучи уже не мог диктовать условия стратегически важным для себя русским территориям, что моментально сказалось на поступлении средств. Более того, богатое Московское княжество с его централизованной властью становится все более привлекательным местом для службы представителей военного сословия улуса Джучи. Многие чингизиды и их воины начинают переходить под юрисдикцию Москвы. Самый характерный пример: история сыновей Улуг-Мухаммеда Касима и Якуба. В 1446 году после мятежа своего брата Махмуда (Махмутека), который убил их отца, они вынуждены были бежать в Москву. Здесь Касиму выделили самостоятельное княжество, получившее затем название Касимовское ханство, а Якуб находился на военной службе у московского князя^[701]. Практика привлечения на московскую службу воинов из улуса Джучи становится особенно распространённой не только в результате усиления Москвы, но и по мере того, как в джучидском государстве развивался кризис монгольской традиции управления. В этой ситуации служба в Москве становится действенной альтернативой для представителей военного сословия улуса Джучи.

Последняя попытка исправить ситуацию, как известно, была предпринята в 1480 году при сыне Кичи-Мухаммеда хане Ахмеде, во время очередного похода на русские земли. Однако военные силы Ахмеда при враждебном отношении к нему Крыма, Казани, а также части поволжских улусов, возглавляемых потомками Едигея, были явно недостаточны для ведения эффективной войны против усилившегося Московского княжества. В результате противостояние Ахмеда с московскими войсками под командованием великого князя Ивана III на реке Угре закончилось ничем. В следующем 1481 году Ахмед был убит в результате нападения объединённых сил правителя Тюмени шибанида Ибака (Ибрагима) и внуков Едигея Абасса, Мусы и Ямгурчи. В 1502 году крымская армия разгромила ставку последнего формального хана улуса Джучи и тем самым прекратила его легитимное существование. «Именно к 1502 году и относится, видимо, образование Астраханского ханства — наследника разгромленной объединёнными усилиями Менгли-Гирея и Ивана III Большой Орды»^[702]. Фактически улус Джучи оказался замкнут в пределах Нижнего Поволжья вокруг Астрахани. Все остальные территории оказались в распоряжении сравнительно большого числа его преемников.

Среди последних выделялось по своим срокам длительное правление Абулхаира с 1428 по 1468 год, что было беспрецедентным для указанного периода истории улуса Джучи. Именно во время этого правления происходит окончательное исчезновение традиции существования левого крыла данного монгольского улуса. Не случайно возглавляемое Абулхаиром объединение племён получило впоследствии название «государство кочевых узбеков». Фактически изменение названия отражало перемены, происходившие в монгольской традиции. Это была своего рода переходная форма от прежней монгольской государственности к новым историческим условиям. Следующим шагом стало выделение из-под её развалин различных племён, которые затем вследствие дальнейшего развития в Степи политических процессов стали играть все более самостоятельную роль, что в конечном итоге привело к образованию новых этносов.

При этом очевидно, что между воинами многочисленных «тысяч» джучидской армии, расположенных от границ с Литвой до Сырдарьи, не существовало никакой принципиальной разницы — ни этнической, ни культурной, ни религиозной, ни языковой. Ориентация на тех или иных чингизидов была для них главным идентификационным фактором, то есть носила ярко выраженный политический характер.

12. На обломках империи

Кризис всей созданной некогда Чингисханом и его потомками монгольской системы управления продолжался довольно длительный период времени. Во второй половине XIV века пала империя Юань в Китае. Примерно в это же время прекратила своё существование первоначальная монгольская государственность в Иране и Средней Азии. Последним крупным государством монгольского типа был улус Джучи. Однако с их падением собственно политическая традиция не прекратила своего существования. Более того, именно масштабный кризис в монгольских государствах наглядно продемонстрировал всю глубину того воздействия, которое традиция, созданная Чингисханом, оказала на политические, социальные и этнические процессы в различных сообществах практически на всём пространстве Евразии, от Китая до России.

Стоит также отметить, что гибель монгольских государств, а значит, и отступление монгольской традиции, не были похожи на прекращение существования всех прочих империй, когда-либо созданных в Евразии кочевыми народами. Например, можно вспомнить тот же Тюркский каганат или любых других, в основе которых находилась племенная система организации общества. Традиционно после гибели такого государства из-под его обломков на первый план выходили племена как основная организационная единица. Так было с хазарами и булгарами после гибели Западно-Тюркского каганата, с сеяньто, уйгурами, карлуками после гибели Восточно-Тюркского каганата или с телескими племенами после гибели каганата Жужаньского. Причём все эти племена существовали и до момента образования данных государств.

Особенностью же монгольской традиции было то, что на огромных степных пространствах Евразии после кризиса данной традиции из-под её обломков стали появляться принципиально новые племена, нежели те, которые существовали до образования Монгольской империи. Воздействие монгольской традиции на обычные организационные структуры кочевых племён было настолько глубоким, что прежние племена, из состава которых, собственно, и набирались люди для улусов и «тысяч» монгольских государств, не пережили достаточно длительного периода её господства.

Во многом именно этим воздействием и можно объяснить довольно долгое существование монгольской традиции даже после гибели основных связанных с ней государств. По большому счёту, кочевому миру Евразии необходимо было время для того, чтобы в его пределах вновь появилась и постепенно укрепилась традиционная племенная система. В этой ситуации признание в некоторых кочевых обществах принципа легитимности власти семьи Чингисхана можно считать отличительной особенностью переходного периода от монгольских государств к новым условиям существования.

В ходе кризиса монгольской традиции управления наибольший интерес представляют происходившие в разных условиях процессы эволюции бывших армейских «тысяч» монгольской армии в новые племена. Например, после гибели в Китае империи Юань на север отступили не только монголы из состава армейских «тысяч». Вместе с ними в монгольские степи отошли также многие из тех, кто служил погибшей империи. Они не принадлежали к монголоязычной части её населения и по разным причинам не могли остаться на территории Китая. Характерно, что всем им пришлось найти новую форму самоорганизации.

В ситуации, когда в степных условиях «тысячи» бывшей армии империи Юань постепенно трансформировались в новые монгольские племена, такой формой организации могла стать только племенная система. Многие из беженцев из Китая стали частью этой системы. «Так, нам известны, например, следующие племена и поколения: 1) Asud, то есть асы или аланы, принадлежащие к правому крылу монгольского народа, 2) Erkegud, то есть «христиане», вошедшие в состав халхасов, 3) Kergud, то есть киргизы, они входили в состав ойратов и халхасов, 4) Sartagul, то есть «сарты, хорезмийцы, среднеазиатские мусульмане (тюрки и иранцы)» вошли в состав халхасов, 5) Tanggut, то есть «тангуты» вошли в состав халхасов, уратов, ордосов»^[703]. Перечисленные здесь аланы, «христиане», сарты были составной частью системы управления империи Юань и относились к упомянутой выше прослойке сэму. Они служили в качестве чиновников, солдат в армии и гвардии. Использование этих людей, чуждых китайской государственной традиции, позволяло империи Юань обеспечивать дополнительный контроль над местным населением. Она могла по мере возможностей избегать китаизации управленческого аппарата. Неудивительно, что в итоге после китайской реставрации некоторым из них пришлось вместе с монголами отступить в Монголию и найти способ адаптироваться в новых условиях жизни в местном племенном обществе. В том числе научиться вести кочевой образ жизни.

На данном примере мы можем видеть, как происходила трансформация отдельных армейских подразделений империи Юань, сформированных из оседлых жителей, в новые кочевые племена. В свою очередь, племенной состав Монголии в этот период времени также не был похож на традиционную структуру племенной организации, существовавшую до начала эпохи Чингисхана. В частности, среди новых монгольских племён можно было наблюдать осколки прежней военно-административной системы времён Монгольской империи. Так, например, в XVII веке на реке Шира-Мурун располагались монгольские княжества барин, ару-хорчин, оннют и кешиктен^[704]. Последнее название имеет прямое отношение к исторической гвардии времён Чингисхана и этот пример весьма показателен.

В связи с тем, что новые племена формировались на базе прежних частей монгольской имперской армии, естественно, что среди них встречалось много названий, которые были напрямую связаны с прежней армейской структурой. Помимо упомянутых выше кешиктенов можно, к примеру, вспомнить племя каучин. Каучины были одним из четырёх главных племён западной части улуса Чагатая, их эмирами являлись Казаган и Хусайн, сыгравшие большую роль при распаде чагатайского государства. При этом именем каучин обычно называли привилегированные части монгольской армии. В то же время у восточно-чагатайских моголов было племя ордабеги, в дословном переводе означавшее «бек ханской ставки»^[705]. Кроме того, в известном списке 92 племён, входивших в состав государства Абулхаира, довольно много названий, имеющих прямое отношение к армейской структуре монгольского времени. Это племена минг (тысяча), юз (сотня), кырк (сорок), онг (десять), тама. По мнению Т. Султанова, одно из племён из состава государства Абулхаира «атгучи, например, буквально означает стрелок. Учитывая, однако, то обстоятельство, что некоторые этнонимы отражали названия характерных занятий, можно, видимо, и в этих словах видеть этнонимы»^[706]. Все эти названия напрямую связаны с армейской иерархией, и при этом не имеют предшественников в более раннюю эпоху, до создания Чингисханом монгольского государства.

Хотя, конечно, многие из названий племён, появившихся на обломках империи, существовали ещё и в домонгольский период. Однако стоит ещё раз подчеркнуть, что это были принципиально новые племена. Ранее в данной работе было высказано предположение, что «тысячи» в Монгольской империи формировались из разных источников. В их состав могли входить представители как кочевых, так и оседлых народов. Однако кочевники были больше востребованы в связи с тем, что принципиально важна была их привычка к кочевому образу жизни. Это было связано с тем, что «тысячи» основные свои потребности удовлетворяли за счёт ведения кочевого хозяйства. Они не требовали от государства средств на их содержание, сохраняя при этом высокий уровень боеспособности и готовности к быстрой мобилизации. Одновременно проблема общей лояльности монгольскому государству всей этой массы разных по своему происхождению людей решалась за счёт ликвидации любых традиционных племенных образований, которые могли бы предложить кочевникам какую-либо альтернативу. Именно отсутствие таковой, а также комплектование командного состава из числа преданных командиров, прошедших школу гвардии кешиктенов, позволили создать эффективную и лояльную военную силу.

Важно отметить, что данные командиры подбирались из людей, лично лояльных Чингисхану и его преемникам. В то же время их прежняя принадлежность к тому или иному монгольскому или тюркскому племени или в отдельных случаях оседлому народу, постепенно стала выполнять для возглавляемых ими «тысяч» роль главного идентификационного признака. Характерно, что при описании «тысяч», отданных племяннику Чингисхана Эльджидай-нойону, указывалось, что «часть их была из племени найман, часть из разных других племён. Уважаемыми эмирами этого войска были Атсуадай и Учкаш-гойон и некоторые другие эмиры из племени урянкат, имена которых невыяснены»^[707]. Этот пример объясняет, почему среди тысячников было так много представителей небольших племён и куда девались массы воинов из числа покорённых племенных образований Монголии, в частности крупнейшего из них — найманов.

Фактически нам представлен механизм формирования новых структурных единиц. Воины «тысяч» Эльджидая происходят из числа покорённых найманов, одного из самых многочисленных традиционных племён Монголии. В то время как его тысячники являются выходцами из гораздо меньшего по своему значению племени урянкат (урянхайцы). Однако последнее племя отличалось лояльностью, из него, к примеру, происходил один из лучших полководцев Чингисхана Субэдай-багатур. Можно предположить, что такая практика была широко распространена и в последующем, когда в армию массово включали уже тюркских кочевников.

Выходцы из барласов, ойратов, джалаиров, хунгиратов и других, очевидно, назначались тысячниками в подразделения, укомплектованные кипчаками, канглы, курдами и выходцами из других исторических кочевых племён. Такие подразделения, скорее всего, назывались «тысяча» такого-то военачальника, по происхождению барласа, урянхайца или джалаира, и соответственно со временем вся тысяча получала название по имени своего командира. При этом входившие в её состав люди продолжали говорить в основном на тюркском языке, будучи главным образом выходцами из различных тюркских племён. Такая ситуация была особенно характерна для монгольских государств в Иране, Дешт-и-Кипчаке и Средней Азии. Это версия во многом объясняет, откуда среди всех тех племён, которые появились на исторической арене после гибели монгольских государств, оказалось так много названий небольших исторических племён Монголии периода конца XII века, таких как сулдузы, хунгираты, джалаиры, ойраты, хушины и прочие. При том, что сравнительно слабо были представлены такие крупные племена Монголии, как кереиты, найманы, меркиты, татары, тайджиуты.

Аналогичная ситуация складывалась и с тюркскими племенами. Среди всех «тысяч» монгольской армии можно было встретить названия самых разных тюркских народов домонгольской эпохи, например таких, как кипчаки, карлуки, канглы, уйгуры и многие другие. Однако их было сравнительно немного и они не играли важной роли. И хотя на пространствах империи примерно к востоку от Алтайских гор монгольские «тысячи» формировались главным образом именно из числа тюрков, их прежняя племенная идентификация уже не играла в этом процессе никакой роли. В итоге «тысячи» в основном получали названия исторических монгольских племён, выходцами из которых являлись представители их командного состава.

При этом в разных монгольских государствах они повторялись в самых различных комбинациях. Например, барласы, джалаиры, дуглаты входили в состав и западных (чагатаев) и восточных (моголов) племён улуса Чагатая. В Иране, в улусе Хулагу, присутствовали ойраты, сулдузы, джалаиры, создавшие затем здесь самостоятельные династии. В образовавшемся в середине XV века Крымском ханстве доминировали четыре главных племени: ширины, барины, аргыны и кипчаки, именно их главы участвовали в работе ханского совета^[708]. В Ногайской Орде были племена алчин, ас, канглы, керей, кипчак, китай, кият, кунграт, мангыт, найман, тайджут и другие^[709]. В состав моголов из бывшего Чагатайского улуса входили племена кераит, канглы (бек-чик), арканут, сулдуз, доглат, чорас, курлаут, карлук, итарчи, кончи, кушчи, байрин, калучи, балгучи, арлат, барлас, орда-беги, мекрит, балыкчи, татар^[710]. В Польско-Литовском государстве перешедшие на его службу воины из улуса Джучи также некоторое время сохраняли свои старые племенные способы идентификации. «Татарское население, жившее в польско-литовских землях, делилось на шесть племенных групп, называемых хоругвями: баргынская, джалаирская, юшыньская, конгратская, найманская и уланская. Их названия происходили от знатных родов Золотой Орды, таких как Баргын, Джалаир, Хушин, Конграт и Найман»^[711]. В списке 92 племён, входивших в состав государства Абулхаира, присутствовали аргыны, арлаты, барласы, буркуты, джалаиры, калмаки, кипчаки, канглы, карлуки, турки, туркманы, уйгуры, кунгираты, кереиты, меркит, найманы, ойраты, онгуты, кыяты, китаи, сулдузы и многие другие. Весьма показательно и использование в данном списке и племенных названий араб, авган, тангут^[712]. Предложенная выше версия в целом позволяет объяснить пестроту названий племён и их разбросанность по различным монгольским государствам и их осколкам. При этом характерно, что упоминание о племенах араб, авган и тангут среди племён государства Абулхаира говорит нам не о переселении неких племён из Афганистана, государства тангутов или арабских стран, которые затем подверглись в Дешт-и-Кипчаке тюркизации. Скорее речь идёт о том, что среди военачальников армии улуса Джучи в момент его становления были также выходцы и из указанных народов, являвшиеся командирами тех или иных «тысяч».

Важно, что за все годы существования монгольской традиции управления кочевники степной Евразии представляли собой довольно однородную массу людей, находившуюся на службе у разных монгольских государств. Уже в процессе становления государственности произошло оформление различий между ними в вопросах религии и использования языка. В составе империи Юань армейские «тысячи» главным образом исповедовали буддизм и говорили на монгольском языке. На территориях Дешт-и-Кипчака, в Иране, Средней Азии, Восточном Туркестане стали доминировать ислам и тюркские языки. Единственным исключением здесь были хазарейцы, которые перешли на фарси. Но хазарейцы были сравнительно рано оторваны от государственности монгольского типа. Пока государства чингизидов продолжали существовать, а традиция управления оставалась неизменной, языковые и религиозные различия не имели особого значения, равно как ипринадлежность к той или иной армейской «тысяче». Однако в момент кризиса монгольской традиции управления те или иные структурные различия, будь то религия, язык, проживание в том или ином изолированном географическом регионе, а также принадлежность к тому или иному из числа улусов чингизидов, стали важными признаками самоидентификации бывших солдат прежних армий монгольских государств.

Кризис монгольской традиции управления занял длительный период времени. В разных регионах он происходил по-своему. Но принцип распада монгольской системы везде был одинаков. На первом этапе начинали выделяться отдельные племена. Они образовывались из бывших армейских «тысяч», являвшихся основой всей монгольской государственной системы. Затем данные племена, с одной стороны, могли образовывать надплеменные сообщества. Например, моголы и чагатаи в Средней Азии, Семиречье и Восточном Туркестане, узбеки, ногайцы, казахи, крымские татары в Кипчакской степи, Причерноморье и Северном Кавказе. С другой стороны, они могли продолжать своё существование в качестве отдельного военного сословия в тех или иных восточных государствах. Последний случай характерен для Ирана, Средней Азии и в некоторой степени для Поволжской Булгарин, а также для той части чагатаев и моголов, которые мигрировали в Индию при Бабуре. Надо отметить, что некоторая часть представителей бывших монгольских «тысяч» переходили на военную службу в соседние оседлые государства с последующей их ассимиляцией. В частности, это произошло с теми, кто стал служить Московскому государству. Характерный пример также — судьба литовских татар.

Несомненно, процесс образования новых этнических групп на обломках монгольской государственной традиции продолжался довольно долго. Гораздо быстрее прошла ассимиляция той части военного сословия чингизидских улусов, которая оказалась на службе в оседлых государствах, таких как Литва и Московское государство. В конечном итоге сравнительно однородная ранее масса «солдат монгольских улусов и тысяч» распределилась по разным государствам. Затем они вошли в состав вновь образованных этносов. С завершением этого процесса созданная Чингисханом монгольская политическая традиция прекратила своё существование.

С процессом кризиса монгольской традиции тесно связано и ещё одно интересное обстоятельство — появление термина «казак», которое впоследствии стало именем нового этноса, объединившего большую часть кочевников восточной степной части Евразии и, одновременно, названием специфического военного сословия в России и на Украине. Известно, что термин «казак» широко распространился в XV веке на той территории, где присутствовала монгольская политическая традиция. Подробно изучавший проблему этимологии этнонима казах (казак) В. Юдин в соответствующей работе высказался по этому поводу вполне определённо. «Слово казак в источниках домонгольского времени пока не зарегистрировано»^[713]. Хотя существует ещё и мнение М. Тынышпаева, который полагал, что «можно считать бесспорной генетическую связь между «косогами» Святослава, Мстислава, Константина и Фирдоуси — с «казаками» 15 века»^[714]. И это мнение поддерживается некоторыми современными казахскими историками. Однако данный способ поиска в прошлом исторических ассоциаций по созвучным названиям хотя и очень популярен в определённой среде, но явно не продуктивен и ненаучен. Определённо название «казак» широко распространилось именно в XV веке и именно в государствах с монгольской традицией.

Вопрос о происхождении данного термина очень сложен, так же как и вопрос о его смысловом содержании. Ситуация усугубляется тем, что наименование казаки (казахи) стало этнонимом в отношении одного из значительных современных народов степной Евразии, а также обобщающим названием для представителей бывшего военного сословия Российской империи, многие из которых полагали, что они являются отдельным этническим сообществом. В обоих случаях термин весьма отдалился от своего первоначального содержания.

Более того, современное понимание этнических процессов стало оказывать собственное влияние на историческое содержание. Так, для казахской истории, как, впрочем, и для узбекской, важно обоснование своего происхождения в более далёком прошлом, чем в том, которое было связано с конкретными историческими событиями второй половины XV века. Тогда племена восточного Дешт-и-Кипчака разделились на казахов и узбеков. В свою очередь, историкам российского казачества важно отделить своё происхождение, с одной стороны, от присущего монгольским государствам социального феномена «казакования», с другой — от современного казахского этноса, самоназвание которого также определяется термином «казак».

Несомненно одно, что термин «казак» появился в XV веке, когда в монгольских государствах происходил кризис господствующей ранее политической традиции. При этом данный термин, очевидно, не имел отношения к каким-либо племенам из состава улуса Джучи или государства Тимура. Мы ничего не знаем о существовании племени казак. Хотя в «Зафар-наме» при описании обстоятельств войны эмира Тимура с моголами под руководством дуглата Камар ад-дина указывалось, что «Камар ад-дин вошёл в область Андижана. Казакская тысяча сбежала от царевича Умаршайха и присоединилась к Камар ад-дину»^[715]. Данные события происходили примерно в 1376–1377 годах. И это единичное свидетельство. Больше упоминания о казаках в таком контексте, будь то «тысяча» или племя, и в данном географическом регионе нигде не встречается. Вполне возможно, что термин «казак» употребляется здесь уже в характеристике воинского подразделения. Например, предназначенного для охраны границ государства Тимура против моголов.

Характерно, что В. Юдин относительно данного свидетельства из «Зафар-наме» высказывал мнение, что «слово казак в данном случае могло означать и род войск»^[716]. Хотя со следующим его высказыванием трудно согласиться. «Эта тысяча могла быть сформирована из пленённых узбекских казаков»^[717]. Такое утверждение предполагает, что, во-первых, племена улуса Джучи уже в 1370-х годах назывались узбеками и, во-вторых, что среди них было либо племя казак, либо уже функционировал социальный институт казакования, хорошо известный в более поздние времена, в результате чего происходило временное приобретение военной элитой статуса казаков.

Однако и термин «узбеки», и наименование казаки, и связанный с ними процесс казакования появились позже, примерно в начале XV века. Поэтому Тимур в 1370-х годах никак не мог сформировать «тысячу» из пленных «узбекских казаков». Кроме того, если речь шла о казаках и казаковании как процессе, то он был характерен и для государства Тимуридов, которое также переживало кризис монгольской традиции. Соответственно более логично, что упоминание из «Зафар-наме» о казаках в Средней Азии, скорее всего, связано с первыми проявлениями нового для постмонгольских государств социального феномена.

Вероятно, что казаки понимались здесь как те воины из числа чагатаев, которые по тем или иным причинам были выделены из состава обычных воинских племенных формирований государства Тимура для несения службы в сложном районе. Возможно, это являлось не слишком престижной или очень трудной службой или было своего рода наказанием за те или иные проступки. Если это так, то это может объяснить ту лёгкость, с которой данная «тысяча» перешла на сторону врагов Тимура моголов. Но в любом случае это всё же было единичное проявление нового для постмонгольских государств процесса.

Собственно термин «казак» и связанный с ним процесс казакования начинает широко употребляться примерно в первой половине XV века практически на всём пространстве, где признавался авторитет монгольской политической традиции, от Приднепровья до Средней Азии, а также на пограничных территориях. Так, в середине XV века тимурид «Абу-Саид потерпел поражение и долго «казачил» близ рубежей Мавераннахра и Туркестана»^[718]. В государстве моголов «Султан Уайс (Вайс) хан, отойдя от Шир Мухаммад хана, своего дяди, занялся казакованием»^[719]. Характерно, что статус казака был временным и обычно использовался в отношении тех, кто по тем или иными причинам оказывался вне системы организации общества в монгольских государствах. Это могло быть разовое участие в войне или необходимость уйти в изгнание в результате проигрыша политическим конкурентам или поддержание военной готовности молодёжи в монгольских государствах.

Военная составляющая в статусе казака имела особенно большое значение. В некоторых случаях «казаки» явно являлись особым военным формированием. Например, описывая события 1447–1448 годов Абд ар-Раззак Самарканди сообщал, что «счастливым хаканом (Шахрухом) было дано высочайшее повеление, чтобы ежегодно несколько эмиров-темников зимовали в Джуржданской области и наблюдали за действиями войска дешт-и-кипчакского и казаков узбекских»^[720]. Ещё раньше, при рассказе о событиях 1440–1441 годов, Самарканди прямо указывал, что «временами некоторые из войска узбекского, сделавшись казаками, приходили в Мазандеран и, устроив везде грабёж, опять уходили (назад)»^[721]. То есть «казаками» становились только на период ведения военных действий. Кроме того, во время войн между Тимуридами, по словам Бабура, некий близкий ему «Худай Верди Тугчи два-три раза нападал на казаков Танбала. Из окрестностей Оша наши молодцы-казаки тоже неутомимо с отвагой угоняли табуны врага и очень его ослабляли»^[722].

Заметим, что в данном случае свои казаки противостояли казакам чужим, при этом все вместе они относились к военному сословию тимуридских государств, известному под обобщающим названием чагатаи и имели дополнительную собственную идентификацию по племенам. Во время войны потомков Едигея и шибанида Ибака (Ибрагима) против последнего хана Большой Орды тука-тимурида Ахмеда русские «летописи рассказывают, что в 1481 году на Большую Орду двинулись Ибак, Муса и Ямгурчи, а «с ними пятьнадесять тысяц казаков»»^[723]. В этот исторический период представители военного сословия улуса Джучи, к которому принадлежали как воины чингизидов Ахмеда и Ибака, так и люди потомков Едигея, ещё не распределились по группам племён, каждое из которых получило собственное обобщающее наименование. Позднее образуется несколько таких групп — на востоке это узбеки, казахи (казаки) и ногаи, на западе как минимум крымские и литовские татары.

Следует ещё подчеркнуть, что необходимость новых обобщающих названий, равно как и появление на исторической сцене отдельных племён, например, мангытов Едигея, тесно связано с кризисом монгольской традиции. В период её расцвета ориентация на чингизидов носила абсолютный характер. В самостоятельной идентификации племён, входивших в состав монгольских государств, не было необходимости. Отсюда использование таких названий, как улусы Джучи или Чагатая. Широко распространённое в российской истории в отношении первого государства название Золотая Орда появилось позднее времени его существования. При этом для определения её населения в той же российской истории использовался термин «татары».

Несомненно, что этот термин мигрировал с Дальнего Востока в процессе монгольских завоеваний. Он происходит от используемого китайцами обобщающего определения «да-да» в отношении кочевников Монголии. После завоевания Китая, несмотря на новое обобщающее название монгол для кочевых жителей империи, которое было принято по решению Чингисхана, китайцы продолжали использовать в отношении них название да-да. «В исторических сочинениях эпохи Юань встречаются этнонимы мэн-гу-жэнь (монгол) и особенно часто да-да (татар). В период Юань китайцы, уничижая монголов, в большинстве случаев называли их татары. За употребляемым ими названием «татар» скрывался смысл «дикий», «грубый». Например, в китайских книжках часто употребляются выражения «татарская угроза», «татарский гнёт», «перебьём всех татар», «изгоним татар». Этноним татар, широко распространившийся в китайском народе в эпоху Юань, обозначал не кочевников из татарских родов, а всех монголов»^[724]. Весьма показательно свидетельство Гильома де Рубрука, он писал, что «желая своё название, то есть Моал, превознести выше всякого имени; не желают они называться и Татарами»^[725]. Однако имперское определение монгол в улусе Джучи не сохранилось, а мигрировавшее с завоевателями название да-да (татар) вполне прижилось на новой почве. Именно так русские документы называли представителей военного сословия улуса Джучи.

После его гибели гегемония переходит к Московскому княжеству, соответственно, широко используемое в его практике наименование татары становится общеупотребительным на тех территориях бывшего джучидского государства, которые оказались в сфере его влияния. Отсюда и распространение названия татары в отношении целого ряда народов, образовавшихся на обломках улуса Джучи. Это астраханские, казанские, крымские, литовские и многие другие татары. Характерно, что в случае вхождения тех или иных осколков джучидского государства в сферу влияния России на них автоматически распространялось название татары. Например, после разгрома калмыками в Поволжье в начале XVII века Ногайской Орды бежавшие на Северный Кавказ племена, имевшие к этому моменту устойчивую идентификацию в качестве ногаев, стали называться кубанскими татарами.

На востоке улуса Джучи, вне зоны российского влияния, в первой половине XV века для идентификации племён использовалось обобщающее название узбеки, которое впоследствии было дополнено названиями казахи (казаки) и ногаи. Этот вопрос будет подробно рассмотрен в следующей главе. Здесь важно отметить, что появление термина «казак» и процесса «казакования» происходило на фоне распада улуса Джучи и кризиса монгольской традиции, что сопровождалось повышением роли племён и образованием на их основе новых объединений, сначала политических, а затем и этнических. При этом термин «казак» активно используется среди разных групп племён и на востоке и на западе бывшего улуса Джучи. Одновременно он широко распространён в государствах моголов и Тимуридов, которые вышли из состава бывшего улуса Чагатая.

Соответственно, можно предположить, что этот процесс, скорее всего, был связан с кризисом монгольской традиции. В монгольских государствах организованное по племенам военное сословие составляло его основу. Поддержание боевых качеств армии было важной задачей и вполне вероятно, что именно с этим в монгольских государствах на поздних этапах их существования возникли определённые сложности. Отсюда и появляется институт казакования для поддержания боевых навыков.

Скорее всего, изначально данный институт был связан с ведением военных действий и социализацией молодого поколения, которое через «казакование» обучалось навыкам ведения военных действий в сложных условиях. Причём проходили они данную подготовку вне традиционных племенных структур. На это время они в некоторой степени меняли свой статус. В дальнейшем по мере развития данного термина он стал ассоциироваться с тяжёлыми обстоятельствами, которые часто возникали в момент поражения и последующего ухода в изгнание. Казаками называли тех, кто вступал на полный опасности путь, где требовалось в особо трудных условиях проявить храбрость и находчивость. Впоследствии во многих государствах казаками стали называть тех, кто просто находился в военном походе. В любом случае изначально это был социальный термин, появившийся в результате специфических потребностей военного сословия чингизидских государств в условиях кризиса монгольской традиции. Поэтому он был настолько широко распространён везде, где признавали монгольскую политическую традицию, от Причерноморья до Средней Азии. Кроме того термин «казак» стал признаком самоидентификации представителей особого военного сословия на пограничных с монгольскими государствами русских и украинских землях.

В итоге термин «казак» окончательно закрепился за племенами восточной части Дешт-и-Кипчака. Часть из них в 1460-х годах отделилась от государства Абулхаира и под руководством потомков Урус-хана Джанибека и Гирея направилась в изгнание в Моголистан. Мухаммед Хайдар Дулати в связи с этим писал, что «поскольку вначале они уходили от людей, отдалялись от них и некоторое время бедствовали и скитались, то их назвали казахами (казаками. — Прим. авт.). Это имя закрепилось за ними»^[726]. Использование в отношении данных беглецов термина «казак» вполне отвечало уже существующей к этому моменту традиции ухода в изгнание. Выше приводились примеры тимурида Абу-Саида и могольского Вайс-хана, которые в аналогичной ситуации вынуждены были заниматься «казакованием» в пограничных районах. Интересно другое, почему именно за сторонниками Джанибека и Гирея впоследствии закрепилось название казак, которое в итоге стало именем нового этнического объединения?

Заметим, что практика использования термина «казак» в постмонгольских государствах продолжалась и после известной откочёвки Джанибека и Гирея и даже после их триумфального возвращения вследствие гибели Абулхаира и свержения власти Шибанидов в Дешт-и-Кипчаке. Выше приводился пример о борьбе «казаков» Бабура с «казаками» его противника Танбала, которая происходила в Средней Азии примерно в 1499 году. Кроме того, в самом начале XVI века, когда могольский Саид-хан в Восточном Туркестане потерпел поражение от своего дяди Мансура, он «решил заняться казакованием в Моголистане»^[727]. Чуть позже вслед за поражением Бабура от узбеков Шейбани-хана часть воинов решила его покинуть. Сам автор сообщает об этом таким образом, что «в ту зиму некоторые из наших воинов не могли больше казачествовать с нами и попросили разрешения уйти в Андижан»^[728]. То есть статус казака и связанный с ним процесс казакования широко использовался вплоть до самого начала XVI века. Только после этого времени название казак окончательно закрепляется за сторонниками Джанибека и Гирея.

По времени это, скорее всего, совпало с завершением борьбы за тимуридское наследство, которое привело к серьёзным изменениям в расстановке сил различных кочевых объединений как в Дешт-и-Кипчаке, так и в Средней Азии. Потерпевшие поражение Тимуриды покинули данный регион, их место заняли Шибаниды. При этом те племена из числа бывших «тысяч» левого крыла улуса Джучи, которые поддержали Шибанидов и мигрировали вместе за ними в Среднюю Азию, стали называться узбеками. В то же время ожесточённость политического противостояния между шибанидами и потомками Урус-хана, являвшегося потомком Орды-Еджена, требовала разной идентификации для их сторонников. Вернее будет сказать, что окончательное разделение терминов «узбек» и «казак» во многом связано с борьбой двух данных группировок чингизидов между собой.

Если за племенами, поддерживающими Шибанидов, закрепилось название узбек, некогда общее для всех племён восточной части улуса Джучи, его левого крыла, то для тех племён, которые остались в Дешт-и-Кипчаке, необходимо было другое название. Этим названием и стал термин «казак», некогда являвшийся общим для всей территории, где признавалась монгольская политическая традиция. Здесь, очевидно, как раз и сыграла свою роль известная история с откочёвкой в 1460-хгодах сторонников Джанибека и Гирея из государства Абулхаира. Разделение племён между узбеками, казахами [казаками), а также ногаями завершило процесс распада первоначальной монгольской государственности в восточном Дешт-и-Кипчаке.

Соответственно, после того как термин «казак» в начале XVI века окончательно закрепился за оставшимися в Дешт-и-Кипчаке племенами, он перестал использоваться в прежнем понимании. Своего рода рубежом, после которого племена окончательно разделились, можно считать поход Мухаммеда-Шейбани в 1509 году в Дешт-и-Кипчаке против казахов, свидетелем которого был персидский историк Фазлаллах Рузбехани. Этот историк очень чётко отразил суть произошедших в Степи перемен. «Мощь и полное бесстрашие казахского войска, которое в минувшие времена, в начале выступления Чингизхана, называли татарским войском»^[729]. По сути, в этой цитате показана эволюция войсковой структуры бывшей монгольской армии в новые объединения кочевников, сначала на политической основе, а затем и на новой этнической.

После всех бурных событий второй половины XV и начала XVI вв. именно объединение казахов (казаков) осталось доминирующей силой в Дешт-и-Кипчаке, унаследовав позиции, занимаемые ранее левым крылом улуса Джучи. Характерно, что именно у казахов (казаков) связь с монгольской традицией, с семьёй Чингисхана, оказалась самой длительной в истории. Остатки монгольской традиции управления продержались здесь до второй половины XIX века, когда в результате реформы на зависимых от Российской империи казахских территориях прекратилась практика осуществления власти внеплеменной группой торе. Это была социальная прослойка, имевшая прямое отношение к роду Чингисхана и стоявшая над системой казахских родов, племён и жузов.

13. От улуса Джучи к казахам, ногаям и узбекам

Появление новой идентичности

Смена власти в левом крыле улуса Джучи, когда Шибаниды во главе с ханом Абулхаиром сменили здесь потомков Урус-хана, совпала по времени с началом серьёзных перемен в организации этого государства. При шибаниде Абулхаире в отношении входивших в состав его государства племён стало широко использоваться новое обозначение «узбеки». Впоследствии в исторической литературе возглавляемое им объединение станут называть государством кочевых узбеков. Хотя очевидно, что «узбеками» стали называть те же самые племена, которые ранее входили в состав левого крыла джучидского государства.

Очень важно отметить, что в данном случае название узбеки ещё не являлось признаком этнической идентификации всех тех племён, которые подчинялись Абулхаир-хану. Для всех них определение «узбек» было обобщающим названием, появившимся в качестве реакции на перемены в общественной жизни улуса Джучи, которые, в свою очередь, стали следствием начала кризиса монгольской традиции управления. В основе этих перемен находились два разнонаправленных процесса: с одной стороны, происходило постепенное повышение роли отдельных племён в жизни кочевых обществ, а с другой — также постепенно снижалось значение чингизидов. Власть последних уже не носила абсолютного характера. Хотя при этом одновременно ещё являлась важной частью доминирующей политической традиции. Особенно это было характерно для открытых степных территорий, где легитимность чингизидов фактически была важным способом идентификации различных племён.

В условиях, когда все племена (в нашем случае восточной части бывшего улуса Джучи) вышли из достаточно однородной по своему происхождению среды, где использовался один язык, исповедовалась одна религия и поддерживался единый кочевой образ жизни, ориентация на того или иного чингизида и была одним из главных способов идентификации. К тому же местные племена ещё не имели возможности играть самостоятельную роль. Во многом это было связано с тем, что в восточной части улуса Джучи, в степях Казахстана, не было оседлых территорий, которые могли бы обеспечить экономическую базу для их отдельного существования.

В то время как у моголов племя дуглат примерно до начала XVI века практически монопольно контролировало оседлые базисы Восточного Туркестана. Среди чагатаев в XIV веке племена барлас, каучин, арлат и другие разделили между собой контроль над оседлыми территориями Средней Азии. В исламском мире передача государством той или иной оседлой территории «в кормление» тому или иному племени в обмен на несение им службы на принципах условного пожалования неизбежно вело к повышению его самостоятельности. В данных условиях кризис монгольской традиции происходил быстрее, соответственно скорее снижалось и значение традиции осуществления власти чингизидами.

Однако в степях современного Казахстана, на территории левого крыла улуса Джучи, монгольская традиция в середине XV века всё ещё доминировала, и племена всё также ориентировались на чингизидов. Другое дело, что неуклонное повышение роли племён на фоне кризиса монгольской традиции неизбежно должно было привести сначала к появлению надплеменных образований, а затем и к становлению на их основе новых этнических групп. «Узбеки» времён хана Абулхаира и стали таким надплеменным образованием, появившимся на обломках государственности улуса Джучи. Примерно так же, как столетием раньше на развалинах улуса Чагатая, в его восточной и западной частях соответственно появились похожие по своему происхождению объединения племён чагатаев и моголов. Можно утверждать, что надплеменное обобщающее название узбеки, как чагатаи и моголы, в этот исторический момент ещё не имело этнического содержания.

К середине XV века название узбеки широко распространилось для определения племён восточной части степи Дешт-и-Кипчак. Примерно в это время автор «Родословной тюрков» писал, что «когда правление Токтай-хана достигло конца, Бог всеславный и всевышний украсил вышивкой ханства прямой стан его величества Султан-Мухаммеда Узбек-хана, сына Тогрула, сына Келека, сына Тугана, сына Батуй-хана, сына Джучи-хана, сына Чингиз-хана, по которому улус назвали Узбекским»^[730]. Это сообщение современника хана Абулхаира весьма любопытно. Обычно считается, что в первой половине XIV века, при жизни самого хана Узбека, в отношении племён улуса Джучи название узбеки ещё не применялось. Соответственно, в этот период не мог использоваться и термин «Узбекский улус». По мнению А. Семёнова, «современные Узбек-хану и более поздние, но близкие к его времени, восточные источники, арабские и персидские, ничего не говорят о том, что народы его улуса стали называться в честь его общим именем узбеков, как не говорят об этом и русские летописи»^[731]. Хотя, с другой стороны, Т. Султанов приводит свидетельство персидского историка Хамдаллаха Мустауфи Казвини, который умер в 1350 году, то есть являлся современником Узбек-хана. При описании похода войск улуса Джучи в 1335 году на Азербайджан он называет «воинство Узбек-хана узбекцами (узбекийан), а улусы потомков Джучи, сына Чингисхана, — государством узбекцев (мамлакати узбеки)»^[732]. Однако, похоже, что это было единичное свидетельство и, возможно, оно было связано с хорошо знакомой жителю Ирана начала XIV века традицией называть улусы чингизидов по имени хана. То есть в данном случае персидский историк определял улус Джучи и его нападавшее на Иран войско по имени возглавляющего их на тот момент хана Узбека, хотя это определение в данном случае ограничивалось временем его правления. По крайней мере, во второй половине XIV века действительно нигде больше не упоминалось об Узбекском улусе и узбеках.

Можно предположить, что это во многом связано с тем обстоятельством, что при Узбеке джучидское государство переживало эпоху своего расцвета. Естественно, что этот хан возглавлял сформировавшееся к этому времени государство монгольского типа, которое называлось улус Джучи, и, что характерно, находился в ряду прочих возглавлявших его ханов, например, его предшественника Тохты и преемников Джанибека и Бердибека. Ни при одном из этих ханов не было создано прецедента называть его именем всё государство Джучидов. Одной из главных причин этого можно считать стабильность в организации последнего. В период правления Узбека не было никаких оснований для глобальных перемен, которые могли бы привести к необходимости смены названия государства. Впрочем, не было причин и для появления нового идентификационного обобщающего признака для входивших в его состав племён. В то же время в начале XV века такие основания уже могли появиться.

Предпосылки для перемен наверняка стали следствием серьёзного кризиса, который пережил весь улус Джучи во второй половине XIV века и самом начале XV. Среди них внутриполитические проблемы в период с 1360 по 1380 год, а также серия войн и сокрушительное поражение от Тимура в конце XIV века, которое сопровождалось разгромом городских центров и изменением маршрута движения караванной торговли по Великому Шёлковому пути. Все последующие попытки восстановить единство государства окончились неудачей. В том числе та, которая была предпринята ханом Бараком, последним, кто претендовал на власть во всём улусе Джучи. В итоге государство окончательно распалось на несколько составных частей. Одной из этих частей и была территория бывшего левого крыла, которая после 1428 года вошла в состав государства Абулхаира.

Кроме того, из истории других монгольских государств известно, что ослабление традиции сопровождается повышением роли племён и появлением обобщающих названий. Можно вспомнить пример из истории улуса Чагатая начала XV века, когда здесь появились сразу три обобщающих названия для групп племён. Это были упомянутые выше моголы и чагагаи, а также никудерейцы. Их появление напрямую было связано с кризисом в государстве монгольского типа и потребностями племён в групповой самоидентификации. В этом не было необходимости, когда их основная идентификация была полностью связана с принадлежностью к той или иной семье чингизидов. Поэтому появление нового обобщающего определения «узбеки» для племён восточной части бывшего улуса Джучи, скорее всего, было напрямую связано с предшествующим кризисом в этом государстве и началом процесса усиления роли племён в его жизни. Другой вопрос: почему всё же в данном случае стало использоваться именно определение «узбеки» и как оно может быть связано с историческим ханом Узбеком?

Дело в том, что развитие событий в процессе распада Чагатайского улуса в XIV веке демонстрирует нам принцип появления названий для новых надплеменных образований. В частности использование для этого имён определённых чингизидов. В связи с тем, что ориентация на чингизидов была основной составляющей монгольской традиции управления, выбор одного из таких имён был вполне логичен. Особенно в переходный период, когда значение племён постепенно увеличивалось, но влияние монгольской традиции ещё продолжало сохраняться.

Соответственно, выбор названия чагатаи для племён, размещавшихся в среднеазиатской части бывшего улуса Чагатая, скорее всего, должен был подчеркнуть их лояльность прежней традиции. Хотя к этому моменту для них она уже явно имела формальный характер. Причём сам Чагатай скончался за 150 лет до указанных событий. Однако заметим, что в данном случае название чагатаи не было связано с понятием улус Чагатая. Это были два принципиально разных образования. В первом случае речь шла о названии для группы племён. Во втором — так называлось государство, в котором племена составляли привилегированное военное сословие. Естественно, что в период расцвета улуса Чагатая у входивших в его состав племён не могло появиться потребности в собственном названии.

Можно напомнить, что задолго до того, когда на политической сцене появились чагатаи, уже во второй половине XIII века в Восточном Иране появилась группа племён. Их стали называть никудерейцы по имени чингизида Никудери из рода Чагатая. Выше указывалось, что данный чингизид находился на службе в улусе Хулагу, во время войны этого государства с чагатаидом Бараком был заподозрен в нелояльности и погиб в Иране. Принятие имени никудерейцы для племён восточной части Ирана, с одной стороны, могло означать стремление отметить их лояльность семье Чагатая в целом. В то же время, с другой стороны, — подчеркнуть их враждебные отношения с улусом Хулагу, жертвой которого, собственна, и пал указанный Никудери.

Так что можно говорить о существовании к XV веку определённой тенденции в отношении использования имён известных чингизидов в качестве обобщающих названий для групп племён. Данные племена выделялись из структуры чингизидских государств во время кризиса монгольской политической традиции. Таким образом, племена подчёркивали свою связь с монгольской традицией в ситуации, когда её значение постепенно снижалось. Поэтому появление названия узбеки наверняка было связано с ханом Узбеком. Однако данная связь не была прямой, в смысле принадлежности ставших «узбекскими» племён к его улусу или к нему лично. Скорее всего, можно предположить, что после долгих лет смуты в улусе Джучи, жестоких поражений в конце XIV века от чагатаев Тимура и общего снижения уровня государственности правление хана Узбека стало постепенно восприниматься как своего рода «золотой век». Для племён, составлявших военную элиту улуса Джучи, это было время расцвета. Поэтому использование имени хана Узбека для их самоопределения подчёркивало преемственность с данным государством, с его славой, и одновременно с монгольской традицией.

Ещё одно соображение может быть связано с приходом к власти в левом крыле улуса Джучи Шибанидов. С политической точки зрения это был несомненный переворот. Абулхаир перехватил власть у потомков хана левого крыла джучидского государства Урус-хана, последним из которых был его внук Барак. Соответственно, можно предположить, что обращение к имени хана Узбека было связано с вопросами легитимности новой династии. Возможно, Шибанидам было необходимо разорвать связи бывшего левого крыла улуса Джучи с прежней правящей династией, подвергнуть сомнению её легитимность. Понятно, что хан всего улуса Джучи периода его расцвета, каким был Узбек, по своему статусу стоял выше, чем правители его левого крыла. К тому же в результате бурных событий середины XIV века представители семьи Узбека, потомки основателя джучидского государства Бату-хана, сошли с политической сцены. Большая их часть была уничтожена внуком Узбека Бердибеком перед началом смуты 1360–1380 годов.

Поэтому вполне возможно, что появление названия узбеки при Шибанидах отражало их ориентацию на государственность всего улуса Джучи, период расцвета которого олицетворял исторический хан Узбек. К тому же само имя Узбека к XV веку носило исключительно легендарный характер, его наследники не могли составить политическую конкуренцию Шибанидам. В то же время ориентация на это имя в какой-то степени способствовала снижению легитимности представителей бывшей правящей династии левого крыла, происходившей из числа потомков Урус-хана.

Так что, скорее всего, во времена Абулхаира обозначение узбеки в отношении племён бывшего улуса Джучи являлось промежуточным. Оно отражало историческую память о хане Узбеке и достигнутой при нём мощи джучидского государства, но при этом было весьма неконкретным. Оно пришло на смену названию «левое крыло улуса Джучи», но ещё не приобрело своего этнического содержания. При этом, ещё раз повторюсь, что в момент расцвета монгольской государственности в подобных надплеменных определениях не было особой необходимости, обычно для идентификации государства (улуса) и входящих в его состав племён использовались имена тех или иных чингизидов. Отсюда улусы Джучи, Чагатая, Хулагу. Мы не встречаем в этот период названий отдельных племён, они ещё не являлись субъектами политического процесса.

Несомненно, что государство Абулхаира было доминирующей силой на территории бывшего левого крыла улуса Джучи, однако его власть не носила здесь абсолютного характера. В Степи было достаточно много других чингизидов из разных семей. В состав государства входили различные улусы, как Шибанидов, так и потомков Орды и Тука-Тимура. Кроме того, самостоятельную политическую роль играли те же мангыты и семья Едигея. Отношения между всеми ними, скорее всего, были весьма напряжённые. В то же время возможности Абулхаира были весьма ограничены в связи с низким уровнем его доходов, особенно в сравнении с периодом расцвета улуса Джучи. Так, в его распоряжении практически не было территорий с оседлым земледельческим и ремесленным населением. Упомянутый выше успех удара по Хорезму в 1431 году носил временный характер, соответственно не было и постоянной военной добычи. Поэтому внимание Абулхаира было полностью сконцентрировано на Средней Азии. Под его руководством племена бывшего левого крыла больше не участвовали в политических процессах к западу от Волги. Скорее всего, одной из причин было то, что при возросших политических рисках западные районы бывшего улуса Джучи по своему экономическому значению уступали богатой Средней Азии. Напомню, что именно сюда при Тимуре были перенесены с территории левого крыла улуса Джучи основные транспортные потоки, проходившие вдоль маршрута Великого Шёлкового пути. Соответственно, здесь были сосредоточены основные доходы от торговли.

Наибольшего успеха Абулхаир смог добиться в 1446 году, когда он занял часть присырдарьинских городов вместе со старой столицей левого крыла улуса Джучи городом Сыгнак. Однако данные города уже не имели того экономического значения, как во времена расцвета улуса Джучи. Великий Шёлковый путь теперь проходил по другому маршруту, минуя район Сырдарьи. В середине XV века товары из Китая доставлялись до Кашгара в Восточном Туркестане, затем через перевалы в Ферганскую долину и далее в Самарканд, Бухару, Герат и в Иран. Очевидно, что для Абулхаира этот маршрут, проходящий по внутренним районам государства Тимуридов, был практически недосягаем. Соответственно, Тимуриды сравнительно безболезненно для себя могли оставить противнику часть присырдарьинских городов. Это никак не сказывалось на их доходах от транзитной торговли по главному торговому маршруту Средневековья. В то же время они смогли на время отбить у могольского племени дуглат Кашгар, тем самым обезопасив Фергану от возможных ударов с востока. При Улугбеке некий Ходжа Шариф Кашгари передал ему Кашгар и изгнал представителя могольского племени дуглатов Мир Сайид Ахмада^[733]. Это лишний раз демонстрирует стратегические приоритеты Тимуридов. Район Сырдарьи явно имел для них меньшее значение, чем важные опорные пункты вдоль Великого Шёлкового пути, такие как тот же Кашгар.

В результате к середине XV века в регионе Средней Азии и на его границах со Степью как с восточного, так и с северного направления, установилось относительное равновесие сил. С одной стороны, Тимуриды в целом уверенно контролировали территории от Кашгара до Восточного Ирана, а значит, и большую часть Великого Шёлкового пути. Хотя в начале XV века, сразу после смерти Тимура, они и потеряли Азербайджан и Ирак. «В 1406 году Кара-Юсуф из династии Кара-Коюнлу отнял у Абу-Бекра и Мираншаха часть Азербайджана с г. Тебриз, а в 1408 году — Султанию и остальную часть Азербайджана, а также Ирак»^[734]. С другой стороны, Абулхаир владел частью территорий в районе Сырдарьи, но не имел возможности продвинуться дальше в Среднюю Азию. Вдобавок могольские племена из Семиречья также стремились к захватам на территориях, контролируемых Тимуридами. Однако не могли добиться большого успеха.

В середине XV века ситуация в регионе стала постепенно меняться. В 1449 году тимурид Улугбек, с 1410 года правивший в восточной части тимуридского государства в Средней Азии, потерпел поражение от своего сына Абдуллатифа около селения Димишк близ Самарканда и был затем убит^[735]. В 1451 году к власти в Самарканде в результате переворота приходит правнук Тимура Абу-Саид. Внимание этого тимурида привлекает Хорасан, где к этому моменту скончался его двоюродный брат Мирза Бабур Каландар. Однако во время похода на запад его владения подвергаются нападениям со стороны моголов, которые переходят в наступление сразу с нескольких направлений.

Моголы нападали на Среднюю Азию как с территории нынешнего Семиречья, через Тараз в направлении на города Сайрам, Ташкент, Туркестан, так и с востока, из Кашгара, на города в Ферганской долине. При этом активизация моголов произошла после того, как представители племени дуглат, потеряв при Улугбеке Кашгар, объединяют свои силы с остальными могольскими племенами. Они поддерживают могольского хана Есен-Бугу, в том числе и с целью возвращения этого важного города. Как раз после того, как дуглаты вернули себе Кашгар, моголы с востока и начинают атаковать Фергану. Примерно в это же время на границах Средней Азии впервые появляются представители новой для данного региона политической силы ойратов. «Весной 1457 года под предводительством Уз-Тимур-тайши они появились на берегу Сыр-Дарьи. В местечке Нур-Тукай, недалеко от Сыгнака произошло кровопролитное сражение между калмыками и кочевыми узбеками, в результате которого последние потерпели поражение»^[736]. Поражение от ойратов негативно сказалось на политическом положении Абулхаира. Примерно в 1459–1560 гг. от него отделяются чингизиды Джанибек и Гирей, которые затем откочёвывают к моголам, на территорию Семиречья. С этого момента в регионе начинаются новые политические процессы, которые имеют значительные последствия для этнической истории проживающих здесь народов.

Очевидно, что конфликт между потомками Урус-хана Джанибеком и Гиреем и шибанидом Абулхаиром носил политический характер. Первые представляли семью чингизидов, или, другими словами, династию, которая потеряла власть на территории бывшего левого крыла улуса Джучи в результате её узурпации вторым. Безусловно, мы никогда не узнаем непосредственную причину конфликта, который привёл Джанибека и Гирея к идее покинуть государство Абулхаира и уйти в Моголистан. С одной стороны, это могло быть ослабление власти Абулхаира в результате поражения от ойратов, с другой — речь могла идти о внутриполитических интригах, которые угрожали безопасности Джанибека и Гирея. Но в любом случае несомненно, что в сложных отношениях между двумя группами враждующих друг с другом чингизидов был в первую очередь политическийподтекст.

В то же время откочёвка Джанибека и Гирея вместе с лояльными им племенами положила начало истории самостоятельного государства. Затем оно получило название Казахское ханство, а ушедшие с ними племена составили основу казахского этноса. При этом позднее другая часть племён под руководством внука Абулхаира Мухаммеда-Шейбани отправилась завоёвывать Среднюю Азию. Вместе с ними в том же направлении мигрировал и ещё не вполне конкретный обобщающий термин «узбек». В конечном итоге завоевание среднеазиатских оазисов и длительный политический контроль над ними привёл к тому, что термин «узбек» постепенно распространился на всё тюркоязычное население региона и стал признаком их общей этнической идентификации.

Для современных казахской и узбекской историй это очень сложный вопрос. Одна часть проблемы связана с тем, что историко-идеологический подход в принципе требует максимально глубокого проникновения в историю для обоснования статуса того или иного этноса. В то время как события середины XV века задают определённую дату для начала истории казахского и узбекского народов. Другая сторона вопроса связана с проблемой признания зависимости процессов этногенеза, в данном случае казахского и узбекского, от политических, а значит, случайных факторов. В связи с этим приходится отвечать на ещё один сложный вопрос: что послужило основой для того выбора, который сделали во второй половине XV века племена бывшего левого крыла улуса Джучи?

Почему одни предпочли остаться в государстве Абулхаира, а затем последовали за его внуком в Среднюю Азию. В то время как другие ориентировались на Джанибека и Гирея и его потомков и остались в степях современного Казахстана? Можно ли утверждать, что между ними к моменту сделанного ими выбора уже были какие-либо различия, которые позволяли оценивать их как потенциально разные этнические группы? В таком случае всё просто — те, кто уже являлся по своей самоидентификации узбеком, последовали за своим лидером Мухаммедом-Шейбани в Среднюю Азию, а те, кто уже был казахом, остались в степях Казахстана с Джанибеком и Гиреем. Или же всё-таки выбор был сделан исходя из политических соображений, а никаких принципиальных различий между данными племенами в тот момент ещё не было?

Можно ли предположить, что политические процессы в государстве Абулхаира и последующая острая конкуренция между Шибанидами и потомками Урус-хана стали причиной разделения племён бывшего левого крыла улуса Джучи сначала на две группы — казахи и узбеки, а затем и на три — к двум первым добавились ещё и ногаи? При этом различия между данными группами племён проявились позднее и в первую очередь были обусловлены их разной политической ориентацией. То есть этнические процессы шли вслед за политическими, а не наоборот.

Очевидно, что с точки зрения формационной теории такая версия событий выглядит не слишком приемлемой. Потому что она предполагает, что образование тех или иных конкретных этносов носит во многом случайный характер и зависит не только и не столько от естественных базисных оснований вроде типов хозяйствования или природно-географических зон проживания, но и от политических процессов, особенно в переломные моменты истории. Несомненно, кризис монгольской традиции управления относится к таким моментам.

Если предположить, что племена свой выбор делали исходя из политических соображений, тогда имеет значение суть конфликта между семьями Абулхаира, с одной стороны, и Джанибека и Гирея — с другой. В принципе это имеет большее отношение к частной истории Джучидов как моменту истории монгольских государств. Однако в связи с тем, что воздействие монгольской традиции привело к самым серьёзным изменениям на этнической карте Евразии, политические отношения между джучидскими семьями приобретают совсем другое значение. Они представляют интерес с точки зрения получения представления о политических процессах на пространствах бывшего улуса Джучи. При этом большое значение имеет понимание легитимности тех или иных чингизидов с позиции разных племён. Это был очень важный фактор в связи с тем, что они вышли из монгольской системы, где такая легитимность имела огромное значение.

Джанибек и Гирей являются правнуками хана левого крыла улуса Джучи Урус-хана, жившего во второй половине XIV века. Однако затем среди историков начинаются расхождения. Часть историков считает, что Джанибек и Гирей относились к семье старшего сына Джучи Орда-Ичена (Орда-Еджена). При образовании джучидского государства он стал ханом его левого крыла. Другие полагают, что они были из семьи Тука-Тимура, другого сына Джучи.

Так, Махмуд Бен Вали сообщал, что «когда Абу-л-хайр-хан одержал верх над сыновьями своих дядей в областях Дашт и-Кипчака, некоторые из потомков Тукай-Тимур-хана, сына Джучи-хана, например, Кирай-хан и Джанибек-хан, вышли из круга подчинения и повиновения и предпочли покинуть родину. С группой людей достойных признания они выбрали путь в Могулистан»^[737]. Меруерт Абусеитова также полагает, что казахские ханы «являются потомками Тука-Тимура, тринадцатого сына Джучи, что подтверждают данные источников. Например, Абулгази в своей родословной говорит следующее: «У Чингиз-хана сын Джучи-хан, его сын Тукай-Тимур, его сын Уз-Тимур, его сын Ходжа, его сын Бадакул-углан, его сын Урус-хан, его сын Койричак-хан, его сын Барак-хан, его сын Абу-Саид по прозванию Джанибек-хан…». Так как Абулгази являлся потомком «Чингисхана, сыном Араб-Мухаммад-хана и происходил из рода Шебана, из поколения узбеков», то он наверняка точно знал свою родословную, и его сведения, на наш взгляд, являются наиболее достоверными из всех существующих»^[738]. С другой стороны, Турсун Султанов проанализировал все имеющиеся восточные источники по данному вопросу и разделил их на две группы, одна из которых указывала на происхождение Урус-хана от Тука-Тимура, другая — от Орда-Ичена. В итоге он пришёл к выводу, что всё-таки Урус-хан был потомком последнего. При этом отцом Урус-хана был Чимтай, сын Эрзена, сына Сасы-Буки, сына Баяна, сына Куйинчи, сына Сартакая, сына Орда-Еджена^[739].

Версия о происхождения Урус-хана от старшего сына Джучи Орда-Еджена явно выглядит более предпочтительно. По крайней мере, ханы левого крыла Чимтай, Баян, Куйинчи (Куинджи), Сасы-Бука известны по другим источникам. Этого же нельзя сказать о тех, кого часть источников называет предками Урус-хана по линии от Тука-Тимура, а именно Бадакул-углана, сына Ходжи, сына Уз-Тимура, сына Тука-Тимура. Соответственно, если придерживаться версии о происхождении Урус-хана от Тука-Тимура, то тогда напрашивается вывод, что на территории левого крыла в определённый период времени была произведена насильственная смена династии. Теоретически это мог сделать либо сам Урус-хан ещё в 1370-х годах, либо это ещё раньше сделал Бадакул-оглан, которого часть источников называет его отцом. Однако об этом нет никаких сведений.

В истории левого крыла улуса Джучи было два крупных внутренних конфликта. Один, согласно сведениям Руки-ад-Дина Бейбарса, произошёл в самом начале XIV века. В 1301–1302 годах после смерти хана Куинджи (Куйинчи), сына Орды, началась борьба за власть между его сыновьями. Среди них упоминаются Баян, Куйлюк, Токтемир, Тугатемир, Мангытай и Сасы. При поддержке хана всего улуса Джучи Тохты победу одержал Баян, при этом Куйлюк был убит^[740]. По данным же Рашид-ад дина, Сасы-Бука был сыном Баяна, который вёл длительную войну со своим двоюродным братом Кублюком, внуком Орды^[741]. При этом на момент написания Рашид-ад дином своей работы Баян являлся ханом левого крыла и в этом статусе поддерживал связи с улусом Хулагу, так что у данного историка, состоявшего на службе в этом монгольском государстве, были вполне достоверные сведения. То есть в результате данного конфликта власть тем не менее осталась в семье Орды. Другой известный конфликт произошёл в середине XIV века, когда некий Мубарек-ходжа, по данным «Анонима Искандера», сын Эрзена, сына Сасы-Буки, в 1345 году вступил в конфликт с ханом улуса Джучи Джанибеком и проиграл. В результате власть в левом крыле перешла к его брату Чимтаю^[742]. Сыном последнего, собственно, и был Урус-хан.

Соответственно возникает вопрос: можно ли полагать, что в первой половине XIV века в левом крыле улуса Джучи могли произойти серьёзные политические изменения? Несомненно, что переход власти от одной семьи чингизидов к представителям другой действительно означает важные политические перемены. Однако никаких данных об изменениях и тем более потрясениях на территории левого крыла у нас нет. Более того, о политической жизни в этот период вообще нет никаких сообщений. Напомню, что это было время расцвета джучидского государства. Естественно, что в таких условиях внутриполитическая жизнь улуса Джучи была в целом стабильна. В противном случае возможные потрясения нашли бы своё отражение в истории. Так как это случилось с попыткой Мубарек-ходжи в 1345 году установить самостоятельное правление и отделиться от улуса Джучи.

Но даже в этой ситуации власть была в конечном итоге передана его брату Чимтаю, то есть осталась в семье. Очевидно, что смена правящей династии — очень серьёзный шаг, в том числе и для центрального правительства улуса Джучи. Если это так, получается, что нет оснований полагать, что линия Орды в левом крыле могла быть прервана. Тем более что по старшинству среди чингизидов Тука-тимуриды уступали место тем же Шибанидам, и, естественно, для того чтобы власть перешла к ним в условиях политической стабильности в улусе Джучи, должны были произойти какие-то экстраординарные события.

Тогда возникает вопрос: почему же в последующей истории появилось так много сведений о том, что потомки Тука-Тимура якобы могли на раннем этапе существования улуса Джучи сместить потомков Орды и прийти к власти в левом крыле? Скорее всего, это стало следствием последующего усиления Тука-тимуридов. Они играли особенно важную роль во время политической смуты в улусе Джучи во второй половине XIV века. Их усиление началось со времени выхода на политическую сцену Тохтамыша, его отец Туй-ходжа-оглан был убит по приказу Урус-хана. Именно из числа потомков Тука-Тимура происходили последние ханы улуса Джучи. В их числе указанный выше последний хан так называемой Большой Орды Ахмед, а также правящие династии Казанского, Крымского и даже Касимовского ханств. Вероятно, что для последующих восточных авторов деятельность Тука-тимуридов была настолько значительной, что идея о том, что они всегда играли решающую роль в улусе Джучи, казалась им вполне логичной.

Что же касается мнения Абулгази о том, что Урус-хан не был сыном Чимтая, а являлся сыном некоего Бадакул-оглана и относился к числу потомков Тука-Тимура, то оно вполне может быть субъективным. Сам Абулгази был шибанид, то есть принадлежал к семье, которая со времён хана Абулхаира конкурировала с противостоящими ей казахскими ханами. Если представить, что в рамках монгольской традиции управления легитимность происхождения имела большое значение, тогда логично предположить, что для среднеазиатских Шибанидов отнести своих соперников к числу Тука-тимуридов означало несколько понизить их политический статус.

Одно дело, если они принадлежат к потомкам Орды, старшего сына Джучи, семья которого на законных основаниях возглавляла левое крыло джучидского государства. И совсем другое дело, если они принадлежат к семье Тука-Тимура, младшего, тринадцатого сына Джучи, возвышение потомков которого было связано со смутой в улусе Джучи во второй половине XIV века. Для Шибанидов, статус которых в системе чингизидских семей до начала потрясений был выше положения Тука-тимуридов, это могло иметь вполне практический политический смысл.

Хотя возникает ещё и вопрос: зачем вообще необходима эта дискуссия о том, к какой именно семье чингизидов относились те или иные ханы? Её предмет выглядит слишком узкоспециальным, как и вопрос о том, как, собственно, следует называть левое крыло улуса Джучи — Ак-Орда или Кок-Орда. Выше было сделано предположение, что последняя дискуссия не имеет особого значения вне решения частных проблем. Однако нельзя утверждать того же о семейной принадлежности чингизидов, потому что с ней связана политическая ориентация тех или иных вполне конкретных племён. В ханах-чингизидах племена искали свою собственную идентификацию и уровень имеющейся у них легитимности, несомненно, был важен для них. Поэтому уход части племён с султанами Джанибеком и Гиреем от хана Абулхаира в том числе означал и выбор ими политической ориентации.

Если указанные султаны принадлежали к потомкам Орды, тогда их выступление против хана-шибанида это столкновение представителей бывшей правящей династии с узурпатором её власти. Несомненно, Абулхаир был первым ханом из рода Шибана на территории левого крыла улуса Джучи. Естественно, что потомки Орды могли полагать, что власть у них украдена. Если же они были потомками Тука-Тимура, тогда их легитимность была вполне сопоставима с легитимностью семьи Шибана, которая также выдвинулась благодаря кризису государственной власти в улусе Джучи.

Характерно, что в академической истории Казахстана, к которому указанная проблема имеет прямое отношение, высказывается мнение, которое весьма дипломатично учитывает сразу обе точки зрения. «Не имеет принципиального значения, принадлежит ли Урус-хан и его потомки к линии Джучидов, происходившей от Тука-Тимура, или они связаны происхождением с Орда-Едженом. Те и другие по традиции считались соправителями в Ак-Орде»^[743]. Хотя насчёт соправителей вопрос, конечно, дискуссионный, тем не менее такая позиция авторов данной истории вполне понятна. С точки зрения формационной теории такой случайный фактор, как политическая ориентация племён на тех или иных чингизидов, не может иметь определяющего значения для процессов этногенеза. Соответственно, перед авторами в данном случае стояла чрезвычайно сложная задача обосновать отсутствие зависимости процесса образования казахского народа от известного факта откочёвки султанов Джанибека и Гирея.

Хотя, вернее будет сказать, им нужно было доказать, что ориентация на указанных чингизидов не была формой идентификации тех племён улуса Джучи, которые затем составили казахский народ. То есть им нужно было доказать, что казахский народ существовал до второй половины XV века и его образование не связано с весьма субъективным фактором политической ориентации на Джанибека и Гирея. Отсюда и такая сложная конструкция в оценке произошедших событий. «Важно подчеркнуть, что прикочевавшие в 50–60-х годах XV века в Жетысу казахские племена не занимали пустые пространства. Они вступили в тесный контакт, выросший в политический союз в рамках одного государственного объединения, с местным казахским населением Жетысу»^[744].

Надо сказать, что определённая логика в этом есть. Некоторая часть представителей кочевых племён Семиречья (Жетысу) впоследствии могла войти в состав казахского народа. Однако в конкретных исторических условиях второй половины XV века у этих племён уже более ста лет была собственная надплеменная идентификация. Их называли моголами. В этот момент для современников разница в статусе между моголами и теми, кто ориентировался на Джанибека с Гиреем, была вполне очевидной. И эта разница носила не этнический, а политический характер и выражалась в форме ориентации на того или иного чингизида.

Так что сделанный в итоге племенами выбор в их ориентации, скорее всего, носил политический характер. Те, кто поддержал Джанибека и Гирея и ушёл с ними из государства Абулхаира в Моголистан, выбирали в качестве ориентира ранее правящую в Степи династию ханов левого крыла улуса Джучи. В этом смысле происхождение Джанибека и Гирея от Урус-хана обеспечивало им большую легитимность, чем та, которая была у Абулхаира. Он мог считаться узурпатором власти. Если же Урус-хан был потомком законного хана левого крыла Орда-Ичена, то легитимность первых казахских ханов ещё больше увеличивалась.

Другое дело, если бы Абулхаиру удалось добиться серьёзных политических успехов. Например, обеспечить потребности племён за счёт удачных войн и эксплуатации оседлых территорий. Однако его неудачи в войне с ойратами, и особенно невозможность пробиться в Среднюю Азию, наверняка вызывали недовольство у племён и отдельных чингизидов. Можно предположить, что в своём интересе к Средней Азии представители левого крыла улуса Джучи следовали вслед за изменением направления движения Великого Шёлкового пути. Соответственно, они теряли интерес к Поволжью. Но в Средней Азии государству кочевых узбеков противостояли Тимуриды. И здесь Абулхаиру не удалось добиться успеха.

После смерти в 1468 году Абулхаира его сын Шейх-Хайдар не смог удержать власть. «Личность и власть Абу-л-Хайра в течение сорока лет скрепляла узбекскую державу. Шейх-Хайдару б. Абу-л-Хайр не захотел подчиняться никто. Во имя свержения династии объединились лидеры с разных концов Дешт-и Кипчака: Ибак (то есть Ибрагим) б. Махмудек из Тюменского юрта; давний антагонист Абу-л-Хайра, один из основателей Казахского ханства, Джанибек б. Барак; Буреке; мангыты Аббас-бий и Муса-бий со своим неразлучным братом Ямгурчи»^[745]. Против наследников Абулхаира объединились практически все чингизиды восточной части улуса Джучи, как отдельные Шибаниды, так и потомки Урус-хана Джанибек и Гирей, а также потомки Едигея во главе племени мангыт.

После свержения Шибанидов из семьи Абулхаира общее доминирование в восточной части Дешт-и-Кипчака переходит к Джанибеку и Гирею. Этому способствовал их статус как представителей бывшей правящей династии левого крыла улуса Джучи. Кроме того, их поддержала значительная часть племён, многие из которых ранее последовали вслед за ними в Моголистан. В то же время уровень самостоятельности отдельных улусов чингизидов, равно как и некоторых племён, таких как мангыты, был достаточно высок. При этом претензии на власть потомков Урус-хана оспаривали Шибаниды, особенно из числа тех, кто участвовал в разгроме Шейх-Хайдара, а также мангыты.

Наверняка особенно сложные отношения у Джанибека и Гирея складывались с мангытами. Последние играли активную роль в политических процессах в Степи. Их лидеры традиционно претендовали на влияние во всех государствах, образовывавшихся на территории бывшего улуса Джучи. Достаточно вспомнить историю с возвышением Абулхаира, его ссорой с мангытами и той ролью, которую они сыграли в разгроме его сына Шейх-Хайдара. После гибели последнего «Дешт-и Кипчак остался без государя. Однако беклербек (бий) мог находиться только при хане, и следовало ожидать от Мусы партнёрства ещё с каким-нибудь правителем-чингизидом. По скудной информации можно полагать, что сначала таким правителем стал Джанибек б. Барак»^[746]. Джанибек и Гирей согласно монгольской традиции были главными претендентами на политическую власть в левом крыле улуса Джучи. Но для мангытов очень важным был вопрос обеспечения их влияния. В этом смысле Джанибек и Гирей не вполне отвечали этому требованию. Они располагали внушительным количеством лояльных лично им племён, которые прошли с ними через совместное изгнание в Моголистан. Кроме того, у них были тесные связи с моголами. Очевидно, что ситуация в корне отличалась от той, которая сложилась в момент прихода к власти при поддержке мангытов семнадцатилетнего тогда хана Абулхаира. Не было никаких оснований считать, что Джанибек и Гирей могут стать подставными ханами.

Положение мангытов в сложившейся ситуации было весьма сложным. Тем более что на западе бывшего улуса Джучи, на территории его правого крыла, им противостоял хан так называемой Большой Орды тука-тимурид Ахмед. Хотя его власть к этому моменту уже была ослаблена отпадением Крымского и Казанского ханств и сложными отношениями с Московским государством. Тем не менее его легитимность в рамках монгольской традиции оставалась весьма высокой. Таким образом, мангыты оказались в ситуации, когда, с одной стороны, у них находился хан Джанибек, а с другой — хан Ахмед. Соответственно, при доминировании монгольской традиции их претензии на самостоятельность находились под серьёзной угрозой.

Примерно в 1473–1474 гг. Джанибек умер. Сразу после его смерти мангыты приглашают внука Абулхаира Мухаммеда-Шейбани, с тем чтобы провозгласить его ханом. Скорее всего, мангыты намеревались использовать находившегося в изгнании Мухаммеда-Шейбани в качестве очередного подставного хана. Это было повторение ситуации с его дедом Абулхаиром, которого мангыты сделали ханом в семнадцатилетнем возрасте. Для опального чингизида такое предложение было весьма выгодным. Поддержка мангытов могла обеспечить ему возвращение к власти в Степи и таким образом помочь восстановить государство его деда.

Для потомков Урус-хана ситуация стала крайне опасной. Союз мангытов с Шибанидами угрожал их власти в Степи. Их новый лидер хан Бурундук, сын Гирея, немедленно отправляется в поход против мангытов. В битве, закончившейся вничью, гибнет формальный глава мангытов, сын Ваккас-бия Хорезми, однако Бурундук вынужден был отступить^[747]. Между тем в конечном итоге мангытские лидеры так и не приняли решения о провозглашении Мухаммеда-Шейбани ханом.

Возможно, что в последний момент они не захотели испытывать судьбу с ещё одним ханом. Тем более что вся последующая история наглядно демонстрировала, что энергичный Мухаммед-Шейбани меньше всего подходил на роль марионетки мангытов. Хотя вероятно также, что был достигнут некий компромисс между мангытами и Бурундук-ханом. Решительность действий Бурундука означала, что для потомков Урус-хана неприемлемо объявление мангытами ханом Мухаммеда-Шейбани. Со своей стороны, мангытские лидеры ещё не чувствовали себя уверенно. Напомним, что с запада их конкурентом до 1481 года был хан Большой Орды Ахмед. Соответственно, перспектива ведения тяжёлой борьбы с востока ещё и с Бурундуком не отвечала тактическим интересам мангытов. В результате они, очевидно, и отказались от идеи провозгласить ханом Мухаммеда-Шейбани. Слишком большими были политические издержки такого решения. Оно могло спровоцировать начало большой войны между Шибанидами и ханами из числа потомков Урус-хана за власть во всём восточном Дешт-и-Кипчаке, к этому мангыты не были готовы.

В итоге потомки Едигея, вероятно, пришли к мысли окончательно отказаться от монгольской политической традиции. Данная традиция требовала от них подчинения, пусть даже формального, какому-либо чингизиду. Почти наверняка этому способствовали их удачные действия на западном направлении. В 1481 году Муса, Аббас и Ямгурчи вместе с союзным им шибанидом Ибаком убили хана Большой Орды Ахмеда. Годом ранее Ахмед потерпел неудачу в противостоянии с московским великим князем Иваном III на реке Угре. Таким образом, в западной части бывшего улуса Джучи остался только ряд отдельных ханств — Крымское, Казанское и Астраханское, которые уже не могли составить конкуренцию влиятельным мангытам во главе с потомками Едигея. Последние стали доминировать в степных пространствах по обе стороны Волги, там, где раньше находился центр джучидского государства. Укрепившись на западе улуса Джучи, на востоке мангыты вступили в конкурентную борьбу с потомками Урус-хана за влияние среди проживавших здесь племён.

Разгром хана Ахмеда способствовал укреплению положения потомков Едигея и племени мангыт. Одновременно отказ от практики избрания чингизида в качестве зависимого от мангытов хана окончательно превратил их в самостоятельную политическую силу. В результате они стали центром притяжения для многих племён. Однако их ориентация на мангытов и семью Едигея требовала соответствующего идентификационного признака.

Общее название для группы племён не могло быть связано с именем Едигея или кого-то из его потомков, что имело место в случае с чингизидами, для этого у них не было достаточно легитимности. Нелогичным было и принятие в качестве обобщающего определения и имени племени мангыт. Потому что оно было всего лишь одним из числа многих в списке племён, образовавшихся из «тысяч» армии бывшего улуса Джучи и выразивших лояльность семье Едигея. Статус мангытов был равен прочим племенам.

Кроме того, потомкам Едигея необходимо было заручиться поддержкой различных племён и конкурировать за их лояльность со всё ещё достаточно многочисленными чингизидами. Соответственно, им нужно было найти приемлемый для них способ объединения, который не вынуждал бы их выступать против привычной и доминирующей политической традиции. Отсюда, очевидно, и появление в конце XV века нового обобщающего надплеменного названия ногаи, или Ногайская Орда.

Ситуация с именем ногаи, несомненно, напоминает положение дел с появлением названий моголы, чагатаи, узбеки и казахи. В каждом случае речь шла о необходимости дополнительной идентификации для отдельных групп племён, значение которых возрастало по мере распространения кризиса монгольской традиции. Термин «ногаи» был использован для определения тех племён, которые объединились вокруг племени мангытов и семьи Едигея. «Ногаи» стали ещё одним центром притяжения для племён бывшего улуса Джучи наряду с уже существовавшими к этому моменту «узбеками» и «казахами». «Общие историческая судьба и политические интересы породили осознание принадлежности к единой социально-политической структуре. Показателем такой принадлежности стал политоним (позднее — этноним) «ногай». Им стали называть всех подчинявшихся мангытскому бию кочевников, безотносительно их племенному происхождению: и мангытов, и найманов, и кереев, и десятки прочих элей»^[748]. Обратим внимание, что автор данной цитаты В. Трепавлов подчёркивает приоритетность политических процессов в создании объединения ногаев, вслед за которыми последовала и их этническая общность.

При этом выбор названия для нового объединения, несомненно, был связан с фигурой чингизида Ногая, который в последней трети XIII века доминировал в западной части улуса Джучи. Хотя между временем его правления и появлением собственно ногайских племён прошло почти два столетия. Это дало основание Б.-А. Кочекаеву сомневаться в связи между названием ногаи и именем самого Ногая. Он писал, что «такую версию трудно допустить, потому что сразу возникает вопрос: почему же подданные Ногая никогда не называли себя ногайцами? Известно, что Ногай погиб в 1300 году и только спустя почти два века появились понятия «ногай», «Ногайская Орда»»^[749]. Однако между временем правления ханов Чагатая и Узбека и появлением названий чагатаи, узбеки также прошло довольно много времени.

Ещё раз повторюсь, что в момент кризиса монгольской традиции у племён появляется потребность в идентификации в первую очередь для того, чтобы отличить своих от чужих. Для этого и необходимы обобщающие наименования. При этом логично, что поиск таких наименований происходит в пределах всё ещё продолжающей существовать и сохранять своё влияние монгольской традиции. Отсюда, собственно, названия узбеки, ногаи, чагатаи, никудерейцы, даже моголы и казахи. Все эти наименования, так или иначе, но были связаны с монгольской политической традицией. Они, собственно, и появились в результате её кризиса, так как становившиеся все более самостоятельными племена тем не менее признавали её легитимность и стремились подчеркнуть свои связи с ней.

Соответственно, и в случае с ногаями дело, скорее всего, заключается в том, что объединившиеся вокруг мангытов и семьи Едигея племена не могли использовать название этого доминирующего племени в качестве общего названия. Вряд ли это было приемлемо для всех остальных племён. Поэтому можно предположить, что для нового объединения потребовалось некое иное обобщающее название, которым в итоге и стало наименование ногай. При этом о чингизиде Ногае в Степи сохранилась соответствующая историческая память.

В связи с этим возникает вопрос: почему для идентификации группы племён, объединившихся вокруг потомков Едигея, стало использоваться именно имя Ногая? Возможно, это произошло в связи с тем, что Ногай был известен как полководец, который долгое время вёл борьбу против центральных властей улуса Джучи. А это, в свою очередь, делало его фигуру привлекательной для тех племён, которые вынуждены были выступать против доминирующей монгольской традиции, опиравшейся на признание власти чингизидов. Так как семья Едигея не принадлежала к этому правящему роду, то поиск различных обоснований для легитимности, в том числе в выборе названия, был вполне естественным. И здесь не так важно, что сам Ногай тоже был чингизидом. Со временем в Степи, скорее всего, осталась только историческая память о его борьбе против государства Джучидов, а значит, и против традиции, доминирующей в государствах монгольского типа. Соответственно, использование обобщающего наименования ногаи для всех объединившихся вокруг потомков Едигея племён было равнозначно заявлению о своей политической программе. Такая программа была ориентирована на отход от прежней традиции, предусматривающей право на власть чингизидов. В то же время она подчёркивала своё формальное уважение к ней. Фактически обращение к исторической памяти Ногая оправдывало выступление семьи Едигея против чингизидов, формально представлявших законную власть в Степи.

Таким образом, к концу XV века в степях Восточного Дешт-и-Кипчака сложилась весьма непростая общественно-политическая ситуация. Во-первых, доминирующей силой являлись представители бывшей правящей династии левого крыла улуса Джучи — потомки Урус-хана и его предка Орды. Вернувшись из своего изгнания в Моголистане, они принесли вместе с собой новый идентификационный признак — название казак (казах). Одновременно в Степи продолжалось использование прежнего обобщающего названия узбек для определения всех племён бывшего государства Абулхаира, включая тех, кто был лоялен потомкам Урус-хана. Во-вторых, активную роль в политической жизни продолжали играть Шибаниды. Это касалось как проигравших членов семьи Абулхаира, так и представителей враждебных им семей. В-третьих, после разгрома хана Ахмеда доминирование в поволжских степях переходит к потомкам Едигея и их племени мангыт.

В результате племена восточного Дешт-и-Кипчака оказываются в ситуации выбора политической ориентации. Часть из них группируется вокруг мангытов и потомков Едигея, другие сохраняют лояльность различным Шибанидам, остальные поддерживают наследников Урус-хана. В связи с тем, что сразу после гибели Шейх-Хайдара общее доминирование принадлежит именно им, то остальные чингизиды-шибаниды, как, впрочем, и мангыты, скорее всего, выражают им формальную лояльность. В это время их статус соответствует тому, который был у самих Джанибека и Гирея при Абулхаире. Авторитет Джанибека и Гирея в Степи был весьма высок и признавался всеми племенами. Однако наличие влиятельных конкурентов, Шибанидов и мангытов, означало, что политическая борьба ещё не закончилась. В любом случае в конце XV века наметилось три главных центра притяжения для племён бывшего левого крыла улуса Джучи. Это были Шибаниды, мангыты во главе с семьёй Едигея и потомки Урус-хана. Надо отметить, что к этому моменту ещё не произошло окончательного распределения основных племён по указанным группам влияния.

Можно предположить, что одной из важных причин появления трёх центров притяжения стало изменение политической конъюнктуры, которое произошло одновременно на западе и на юге степей современного Казахстана. На западе мангыты в 1481 году разбили последнего хана так называемой Большой Орды Ахмеда и стали доминирующей силой в Поволжье. Усиление семьи Едигея за счёт поволжских племён, ранее входивших в состав государства Ахмеда, означало повышение их независимости по отношению к потомкам Урус-хана, которые уже стали казахскими ханами. Кроме того, к семье Едигея присоединяются племена, ранее лояльные различным Шибанидам. Так, после убийства Мухаммедом-Шейбани шибанида Буреке, сына Ядгара, который участвовал в разгроме Шейх-Хайдара, его улус переместился к мангытам^[750]. Дополнительный фактор усиления мангытов был связан стем, что их доминирование в Поволжье означало установление отношений с Казанским ханством и с Москвой. Всё это способствовало получению мангытами доступа к товарам, производимым на оседлых территориях. Они теперь могли получать их либо при ведении торговли, либо в виде подарков, как в случае с Московским государством, либо в виде дани, как в ситуации с Казанью.

Одновременно в конце XV века на юге политические изгнанники из семьи Абулхаира получили свой шанс в Средней Азии в связи с произошедшим здесь ослаблением государства Тимуридов. Происходившая среди наследников Тимура междоусобная борьба создала условия для постепенного проникновения Шибанидов на территорию Средней Азии. Например, Мухаммед-Шейбани в 1470–1480-е годы активно оперировал в приграничье Средней Азии со степью Дешт-и-Кипчак. При этом он пользовался поддержкой Тимуридов, которые намеревались с его помощью защитить внутренние районы от нападений северных кочевников. Другие члены семьи Абулхаира также находились на службе у Тимуридов.

Так, примерно в 1495–1496 годах в армии тимурида Султана Махмуда Мирзы служили Шибаниды из Дешт-и-Кипчака Хамза-султан и Махди-султан «вместе со всеми узбеками»^[751]. Длительная война на территории Средней Азии требовала всё новых войск, естественно, что воинские формирования из числа северных кочевников пользовались здесь большим спросом. Тем более что проигрыш Шибанидов в конкурентной борьбе в Степи не оставлял им другого выбора кроме как служить в армиях различных Тимуридов. При этом их сложные отношения с потомками Урус-хана давали им некоторую гарантию, что они будут сохранять лояльность при отражении нападений с севера. В конечном итоге это мнение оказалось ошибочным.

Кризис в Средней Азии

После своего прихода к власти в 1452 году Абу-Саид начал вести борьбу со своими западными родственниками за объединение всех владений Тимуридов. В 1459 году он занял Герат и перенёс в этот город столицу своего государства из Самарканда^[752]. Именно в этот период повышается активность моголов. Они во главе с ханом Есен-Букой начинают наносить удары по владениям Тимуридов с востока. В этот период им удаётся захватить Кашгар, перешедший к Тимуридам при Улугбеке. Кроме того, моголы атакуют не только Фергану, они наступают также с северо-восточного направления через Тараз на среднеазиатские владения Тимуридов.

Предпринятая Абу-Саидом попытка взять под контроль политику моголов с помощью выдвижения нового хана, на его роль он предлагал брата Есен-Буки Юнус-хана, оказалась неудачной. Юнус-хан, который был привезён Абу-Саидом из Ирака, где он 18 лет находился в изгнании, вынужден был отступить. Затем он получает от Абу-Саида «в кормление» владение в Йеттиканде, предместье Андижана в Ферганской долине^[753]. Оно расположено в непосредственной близости от занятого моголами Кашгара, что позволяло Юнус-хану на стратегически выгодной позиции дожидаться развития событий в Моголистане. После смерти Есен-Буки, а затем и его сына Дуст-Мухаммада, Юнус-хан примерно в 1469 году становится следующим ханом моголов. Однако ему не удалось справиться с элитой могольского племени дуглат. Последнее традиционно со времён эмира Пуладчи контролировало Кашгар и большую часть оазисов Восточного Туркестана. При Есен-Буке дуглаты пошли на соглашение с ханской властью, но после его смерти снова стали стремиться к самостоятельности.

В результате влияние Юнус-хана распространялось главным образом на Семиречье. Здесь в 1472 году он потерпел поражение от калмыков Амасанджи-тайши на берегах реки Или и вместе со всем могольским улусом направился в район Ташкента^[754]. После ухода калмыков из Семиречья Юнус-хан возвращается обратно и вмешивается в борьбу между эмирами дуглатов в Восточном Туркестане. Он выступает на стороне Мухаммед Хайдара мирзы, деда известного историка Мухаммеда Хайдара Дулати, против его племянника Абу-Бакра. В 1480–1481 годах Юнус-хан и его союзник проиграли войну в Восточном Туркестане, который в итоге перешёл под контроль Абу-Бакра. При Абу-Бакре, правившем большей частью Восточного Туркестана вплоть до 1514 года, данный регион перестал быть местом столкновения интересов моголов и Тимуридов, как это было при Есен-Буке. Для дуглата Абу-Бакра доходы от торговли по Великому Шёлковому пути, который проходил через перевал из Кашгара в Фергану, похоже, были более приоритетной задачей.

В свою очередь, Юнус-хан оказался в трудном положением. Потеря большей части оазисов Восточного Туркестана привела к тому, что его государство осталось без крупных оседлых центров. Они были необходимы для того, чтобы обеспечить общегосударственные потребности моголов, что было важно для государств монгольского типа. В этой ситуации лояльные Юнус-хану моголы, которые теперь в основном базировались в Семиречье, переносят центр своей активности на Среднюю Азию, где как раз начали происходить междоусобные войны между Тимуридами.

В 1469 году умер Абу-Саид, последний потомок Тимура, претендовавший на власть на всей территории созданного им государства. В результате власть была разделена между разными Тимуридами. Так, Султан Хусайну Мирзе достались Герат и Хорасан, Султан Ахмаду Мирзе — Самарканд, Мирзе Султан Махмуду — Хисар, Кундуз и Бадахшан, Мирзе Омар Шайху — Фергана и Андижан^[755]. Первый из указанных Тимуридов был потомком сына Тимура Омар-шейха, остальные являлись сыновьями Абу-Саида и потомками другого сына Тимура Миран-шаха.

В это же время Тимуриды теряют Западный Иран, где утверждается туркменская династия Ак-Коюнлу. Однако под их контролем всё ещё остаются внушительные территории Средней Азии, Северного и Центрального Афганистана и Восточного Ирана. Соответственно, они продолжают контролировать значительную часть Великого Шёлкового пути. В конце XV века основная торговля между Азией и Европой всё также проходила по сухопутному пути через всю Евразию. Часть этого пути от Ферганы до Герата находилась на территории тимуридских государств. Поэтому находившиеся в распоряжении Тимуридов доходы от посреднической торговли по Шёлковому пути были весьма значительны. Эпоха великих географических открытий, которая в результате кардинально изменила маршруты прохождения главных торговых путей, только начиналась.

Меж тем снижение уровня централизации власти у Тимуридов вело к ослаблению государства, что создавало условия для конкурентов, претендовавших на их наследство. В 1480-х годах на северных границах владений Тимуридов было сразу несколько крупных военно-политических объединений, которые могли угрожать их интересам. С одной стороны, это были моголы во главе с Юнус-ханом. С другой — казахи во главе с потомками Урус-хана. К тому же в ходе междоусобной борьбы Тимуриды сами активно обращались к ним за поддержкой. Так, в 1482 году правитель Ферганы тимурид Мирза Омар Шайх, отец Бабура, в благодарность за помощь в войне против правителя Самарканда, его брата Султан Ахмад Мирзы, передал Юнус-хану во владение города Ташкент и Сайрам^[756]. По мнению Мухаммеда Хайдара Дулати, это произошло в 1485 году^[757]. Данное событие способствовало изменению ситуации. Тимуриды продемонстрировали слабость перед своими северными соседями. Одним из следствий произошедшего стало выступление против Тимуридов ранее лояльного им Мухаммеда-Шейбани. Так, в 1488 году во время похода самаркандского правителя Султана Ахмад Мирзы на Ташкент против Султан Махмуда, сына скончавшегося к этому моменту могольского Юнус-хана, Мухаммед-Шейбани перешёл на сторону моголов. Этим он способствовал поражению самаркандской армии в битве у реки Чир^[758]. После этого он не только избавился от пусть формальной, но всё же зависимости от Тимуридов, а фактически стал ещё и самостоятельным правителем. Он опирался на некоторые присырдарьинские города, в частности Сауран и Отрар. Щедрость Мирзы Омар Шайха и мятеж Мухаммеда-Шейбани привели к тому, что Тимуриды потеряли территории по Сырдарье.

Таким образом, Мухаммед-Шейбани получил плацдарм для осуществления им экспансии в Среднюю Азию, которая произошли несколько позднее. Однако, отделившись от Тимуридов, он остался без их поддержки, один на один с Казахским ханством. Казахский хан Бурундук немедленно воспользовался ситуацией, начав наступление на владения Мухаммеда-Шейбани. На его сторону перешёл город Сауран, затем Бурундук осадил Отрар. Бурундука поддержали некоторые тимуридские правители присырдарьинских городов, в частности, владетель Туркестана Мухаммед-тархан. Последний опасался Мухамеда-Шейбани, как конкурента в борьбе за присырдарьинские города. Мухаммед-тархан наверняка посчитал, что большое Казахское ханство будет для него более удобным партнёром, чем правитель соседнего с Туркестаном города. Тем более что вражда между Шибанидами и потомками Урус-хана заставляла его делать выбор. Туркестанский правитель поддержал сильнейшего.

В результате успешных военных действий армии Бурундука Мухаммед-Шейбани оказался в критическом положении. Он оказался зажат между казахами и Тимуридами. В этой трудной ситуации помощь ему оказала ещё одна военно-политическая сила, претендовавшая на тимуридское наследство. Это были моголы Султан Махмуд-хана. Их интересам не отвечало усиление казахов Бурундук-хана. С помощью моголов Мухаммед-Шейбани разбил Мухаммед-тархана и занял Туркестан. Однако его союзнические отношения с моголами оказались неустойчивы, в 1495 году он уже воевал против объединённых сил казахов и моголов, разбил их и окончательно укрепился в районе присырдарьинских городов.

Разрыв Мухаммеда-Шейбани с Тимуридами продемонстрировал, что прежняя их тактика использованиябеженцев из Дешт-и-Кипчака для борьбы против северных кочевников потеряла смысл. Это было связано с начавшейся среди Тимуридов борьбой за власть и последовавшим за этим ослаблением государства. Когда Тимур поддерживал хана Тохтамыша в конце XIV века, а его внук Улугбек в начале XV века — хана Барака, стремясь приобрести влияние в улусе Джучи, или Абу-Саид предлагал моголам Юнус-хана, все они опирались на мощь централизованного государства. Однако, когда после смерти Абу-Саида началась внутриполитическая борьба, Мухаммед-Шейбани мог уже не опасаться мощи Тимуридов. В результате он оказался в стратегически выгодной позиции по отношению к Средней Азии. Несколько присырдарьинских городов, которые он смог отбить у Тимуридов и сохранить в борьбе с казахами и моголами, обеспечили ему базу для ведения дальнейших военных действий. Одновременно Мухаммед-Шейбани, победив казахов и моголов, ослабил своих прямых конкурентов на тимуридское наследство.

Именно преимущество занимаемой стратегической позиции, равно как и доходы от эксплуатации занятых присырдарьинских городов, обеспечили Мухаммеду-Шейбани приток новых сторонников из Дешт-и-Кипчака. До этого они, скорее всего, признавали власть казахского хана Бурундука. Именно потомкам Урус-хана принадлежала на тот момент власть в бывшем государстве кочевых узбеков.

Возможно, что неудачи Бурундука одновременно на юге и на западе, где он противостоял Мухаммеду-Шейбани и с потомками Едигея одновременно, привели к его последующему падению. Оно произошло в начале XVI века. Однако ещё до этого момента, примерно после 1495 года, произошла децентрализация власти в Казахском ханстве. Часть ранее входивших в его состав племён вместе с чингизидами-шибанидами перешла на сторону Мухаммеда-Шейбани. Некоторые вошли в состав Ногайского военно-политического объединения.

Это не могло не ослабить Казахское ханство, резко снизив число лояльных ему племенных ополчений. Кроме того, можно предположить, что среди потомков Урус-хана также не было единства, например, наверняка имело место серьёзное соперничество между потомками Джанибека и Гирея. В этой связи весьма показателен сам факт изгнания из Дешт-и-Кипчака примерно в 1511 году Бурундука, что стало результатом междоусобной борьбы. Поэтому в период завоевательных войн Мухаммеда-Шейбани в Средней Азии Казахское ханство, скорее всего, не представляло единого целого и состояло из ряда отдельных улусов различных чингизидов из семей Джанибека и Гирея. Все они, вероятно, находились в достаточно непростых отношениях друг с другом.

В любом случае налицо произошедшее в конце XV века ослабление Казахского ханства. Таким образом, казахи на некоторое время выпали из числа претендентов на тимуридское наследие. По крайней мере, Мухаммед-Шейбани мог действовать в Средней Азии, не опасаясь за свои тылы. В то же время моголы, опираясь главным образом на Ташкент, продолжали активно участвовать в междоусобной борьбе Тимуридов. В период борьбы за Самарканд моголы поддержали Бабура, сына правителя Ферганы Мирзы Омар Шайха. Тогда как Мухаммед-Шейбани — Байсункар Мирзу, сына Султан Махмуд Мирзы. Бабур в своей книге подробно описывает детали происходящего соперничества между Тимуридами и их непростое взаимодействие с моголами и Мухаммедом-Шейбани, которых они использовали в борьбе друг с другом.

Например, Байсункар Мирза, находясь в осаде в Самарканде, посылал в Туркестан к Мухаммеду-Шейбани за помощью. Однако когда тот явился, Байсункар Мирза отказался открыть ворота города. В свою очередь, Бабур, который периодически опирался на помощь моголов, высказывал претензии могольскому хану Султан-Махмуду. Он писал, что «хотя за те несколько лет, что мы усердно водили войска с намерением взять Самарканд, от Султан Махмуд-хана не было сколько-нибудь существенной помощи и поддержки, но он после завоевания нами Самарканда зарился на Андиджан»^[759]. С учётом того, что Андижан был наследственным владением самого Бабура, это демонстрирует уровень претензий моголов. Но также показывает степень его зависимости от военной поддержки с их стороны. После того как Бабур в первый раз потерял Самарканд, а также Андижан, именно Султан Махмуд оказал ему поддержку, предоставив могольские войска для продолжения борьбы.

Между тем борьба среди Тимуридов продолжалась. Бабур сражался с мятежными ферганскими эмирами, которые поддержали его брата Джехангир Мирзу. Самостоятельный правитель Кундуза некий Хосров-шах [Хусрау] вёл борьбу от имени Байсункар Мирзы одновременно и против гератского правителя Султан Хусайн Мирзы и против Бабура. Со своей стороны, тимурид Султан Али Мирза, правивший в самом конце XV века в Самарканде, выступил против претендовавших на самостоятельность правителей Бухары и Самарканда, неких Баки-тархана и Мухаммед Мазид-тархана. Последние обратились за помощью к моголам^[760]. Помимо этого на западе тимуридских владений правитель Герата Султан Хусайн Мирза воевал со своими сыновьями. В результате этой борьбы расположенное в Хорасане государство Тимуридов в 1499 году вообще оказалось разделено на две части с центрами в Герате и Балхе. В первом городе правил сам Султан Хусайн Мирза, во втором — его мятежный сын Бади аз-заман^[761]. Таким образом, в самом конце XVI века в некогда едином централизованном государстве Тимуридов начался настоящий хаос.

В этой ситуации инициатива перешла к Мухаммеду-Шейбани, который в 1500 году захватил сначала Бухару, а затем и Самарканд. Последний город был ему добровольно передан Султаном Али Мирзой. Этот Тимурид судя по всему, истощил свои силы в борьбе с Бабуром, с одной стороны, и собственными мятежными эмирами — с другой. Однако Мухаммед-Шейбани казнил Султана Али Мирзу, чем вызвал временную консолидацию сил среднеазиатских Тимуридов. Они в очередной раз попросили помощи у моголов. При их поддержке Бабур занял Самарканд, однако в решающей битве в местности Cap-и Пул в 1501 году объединённые силы Тимуридов и моголов потерпели поражение от войск Мухаммеда-Шейбани, который затем после недолгой осады снова занял Самарканд^[762]. После поражения Бабур направился в Ташкент к могольскому хану Султан Махмуду. Отсюда он вернулся в своё родовое владение Фергану. Вместе с ним прибыли основные силы моголов во главе с Султан Махмуд-ханом и его братом Султан Ахмад-ханом.

Характерно, что последний из них ради этого похода покинул Восточный Туркестан, где до этого с переменным успехом вёл борьбу против представителя племени дуглат Абу-Бакра. Вместо себя он оставил в оазисах Малыше и Турфане своего сына Мансур-хана. Вполне вероятно, что основной причиной похода объединённых сил моголов во главе с двумя старшими ханами в Среднюю Азию стало их намерение воспользоваться ситуацией, сложившейся после захвата Мухаммедом-Шейбани Самарканда и разгрома местных Тимуридов. Для этого им и потребовались все наличные силы. Соответственно с этим, скорее всего, и было связано появление Султан Ахмад-хана, который прибыл из Восточного Туркестана на помощь брату. Борьба за тимуридское наследство в Средней Азии вступала в завершающую стадию.

Планы моголов обосноваться в Средней Азии наглядно демонстрирует их отношение к союзнику Бабуру. В своей работе последний прямо указывает, что после завоевания части Ферганы Султан Махмуд-хан передал своему брату собственные владения Бабура, объяснив это тем, что «враг, подобный Шейбани-хану, захватил такой город, как Самарканд, и могущество его всё растёт. Ради этого дела Младшего хана привели бог весть откуда. Здесь у него земли нет, те его владения далеко. Следует отдать Младшему хану области к югу от реки Ходжента, начиная с Андиджана, чтобы он там водворился»^[763]. Очевидно, что предоставление земли в первую очередь было связано с необходимостью обеспечения тех могольских войск, которые пришли вместе с Султан Ахмадом.

Это очень характерное свидетельство, что в данном походе моголы искали не только военную добычу, но и подконтрольные им земли с податным населением. Аналогичный интерес к богатой Средней Азии был и у Мухаммеда-Шейбани и лояльных ему людей из бывших «тысяч» левого крыла улуса Джучи, которых здесь называли узбеками. Фактически моголы Султан Махмуд-хана и узбеки Мухаммеда-Шейбани стремились вытеснить из данного региона представителей военного сословия тимуридских государств (чагатаев) и занять их место. Именно с этим обстоятельством была связана такая ожесточённость и длительность борьбы в Средней Азии в конце XV — начале XVI вв. Речь шла о том, кто займёт в Средней Азии такую выгодную позицию, как военное сословие.

В Средней Азии и Иране военное сословие состояло из племён, которые происходили из бывших «тысяч» монгольской армии. Их высокий общественный статус определялся в первую очередь выполняемыми ими военными функциями. Оплата за службу поступала воинам через посредничество элиты племён, которая получала те или иные территории в ту или иную форму кормления. Это мог быть институт икта, когда территория с податным населением или государственная функция, например, сбор таможенных пошлин с определённой территории. Они передавались в пользование тому или иному эмиру в обмен на военную службу. Речь могла также идти и о более позднем монгольском институте суюргал. В этом случае территория предоставлялась в пользование той или иной военной единице, представленной племенем. Суюргал был своего рода развитием института икта, потому что он был более приспособлен к монгольской системе организации.

Племя являлось основной единицей системы организации армии. Постмонгольские правители старались всемерно сохранять эту роль племени. При этом в конкретных условиях Средней Азии и Ирана племена сохраняли свою организационную структуру и целостность. Этому способствовало чересполосное местоположение оседлых оазисов и степных участков, где кочевые племена, собственно, и располагались. Это консервировало значение племени как военной единицы в жизни постмонгольских государств.

При этом поддержание структурной целостности племени было важной частью сохранения монгольской традиции. Поэтому для элиты чагатаев и моголов было важно использовать название своего племени в личных именах. Таких примеров много в работе Бабура и в «Истории» Мухаммеда Хайдара Дулати. Кроме того, выше указывалось, что наличие социального института «казакования» также было направлено на поддержание военной функции представителей военного сословия.

Весьма характерно в этой связи свидетельство Дулати о том, что «все жители Кашгара и Хотана делятся на четыре группы. Первую называют туман, что означает «подданные — райаты», они принадлежат хану и ежегодно платят ему налог. Другая называется каучин, что означает «войска», которым целиком управляли мои предки. Следующая — аймаки, каждый из которых получал доход в виде зерна, материи и других вещей (мои предки тоже принадлежали к этой группе). Четвёртая группа — обладатели шариатских должностей и распорядители благотворительными местами, вакфами, большинство из которых были учреждены моими предками»^[764]. Так как три указанные здесь группы: каучины, аймаки и представители мусульманского духовенства принадлежали к привилегированным сословиям, то в структуре могольского общества в Восточном Туркестане податную часть населения называли райаты. В социальном плане они отличались от тех, кого называли моголами, и из кого формировалось военное сословие «каучинов».

Судя по всему, современники хорошо понимали разницу между ними. Так, при описании событий 1504 года, когда дуглат Абу-Бакр захватил город Аксу у хана Мансура, Мирза Хайдар Дулати писал, что победители «людей из Аксу — моголов и раийатов — всех они переселили и отправили в Кашгар»^[765]. Аналогичная структура, похоже, существовала также и в государствах Тимуридов. Везде, где было податное оседлое население, организованные по племенам моголы, чагатаи, ещё раньше иранские сулдузы, джалаиры, а впоследствии среднеазиатские узбеки, составляли привилегированное военное сословие. Они доминировали над райатами, выполняя военные функции и получая за это оплату через своих командиров.

Собственно райаты могли быть тюрко- и ираноязычны. Главное, что их отличало от военного сословия, это необходимость платить налоги. Например, ранее при сельджуках «в XI–XII в. существовала традиция, которая исходила из того, что уплата подданными (раийат) налогов и податей вытекает из охранной роли государства»^[766]. Заметим, что обязанность платить налоги распространялась и на некоторые кочевые племена, в первую очередь те, которые не входили в состав военного сословия. Их было довольно много в той же Фергане, где располагались собственные владения Бабура.

При тех же сельджуках роль племени постоянно снижалась в пользу обычной структуры организации мусульманского общества. В этом случае одна часть армии формировалась из наёмных солдат на постоянной оплате, будь то мамлюки или гулямы. Другая содержалась за счёт предоставления владений в икта. Те кочевники, кто оказывался вне этой системы, переходили в статус податного сословия, они должны были платить налоги. «Нёсшие сначала лишь военную повинность, кочевники в дальнейшем стали приравниваться к обычным подданным (райиат). Отсюда возникло право государства и верховного султана на обложение номадов регулярными налогами за пользование пастбищами и водными источниками»^[767]. Перевод обычных кочевников в состав райатов снижал их социальный статус, что часто вызывало конфликт интересов между племенем и государством.

Если государство было сильным, оно подавляло племена, несмотря даже на родственные отношения между ними и правящей элитой. «Замена кочевых ополчений мамлюкской гвардией и постоянной армией, которая получала жалованье и доходы с икта, была лишь одной из причин отчуждения, возникших между большинством кочевников и правящей династией»^[768]. Остальные кочевники платили налоги и оказывались на периферии общественной жизни в государстве. В то же время в монгольских государствах «тысячи», из которых впоследствии образовались новые племена, изначально были сформированы как военные подразделения. Данная практика была сохранена. В отличие от времён сельджуков и истории других мусульманских государств, в том числе созданных кочевниками, «монгольские тысячи» трансформировались в отдельное военное сословие, которое стояло над теми, кто платил налоги, — райатами. Это было важной частью монгольской традиции.

Соответственно, разгром государства Тимуридов сопровождался не только гибелью правящей династии потомков Тимура, но также и вытеснением связанного с ней военного сословия, известного как чагатаи. Узбеки и моголы стремились заменить собой чагатаев в социальной структуре тимуридских государств и приобрести право эксплуатации местного податного населения, райатов. «Шейбани-хан, приведя свой народ в Мавераннахр, должен был поселить его на новых местах, и кочевники-победители, естественно, стремились занять лучшие места, ни в коей мере не считаясь с интересами местного коренного населения»^[769]. Очевидно, что приобретение нового статуса привилегированного военного сословия на богатых среднеазиатских землях выглядело весьма привлекательным для выходцев из степей Дешт-и-Кипчака и Моголистана.

Несомненно, что связанные с этим перспективы вызвали колоссальный приток людей из числа моголов и узбеков в Среднюю Азию. Сначала они шли на службу за оплату во враждующих тимуридских государствах. Затем по мере ослабления Тимуридов и появления политической программы захвата их владений они присоединялись к борьбе за гегемонию в данном регионе. «Достояние джагатайских эмиров Шейбани-хан отдал своим бахадурам»^[770]. И это же обстоятельство привело к оттоку из Средней Азии большого числа чагатаев, как представителей потерпевшего поражение бывшего военного сословия Тимуридов.

Например, Бабур после своего прибытия в Кабул описывал ситуацию следующим образом: «Так как из Самарканда, Хисара и Кундуза пришло в область Кабула множество людей и народа, то мы приняли такое решение: Кабул, незначительная область, подвластная мечу, а не перу, для всего этого народа денег добыть нельзя. Дадим семьям этих людей немного хлеба, а воины пусть идут на добычу»^[771]. Нельзя не отметить, что ожесточённая многолетняя борьба на территории тимуридских государств, предшествовавшая бегству множества чагатаев и примкнувших к ним моголов из Средней Азии, превратила всю эту массу изгнанников во внушительную силу. Во многом именно это предопределило их последующие военные успехи в Индии, которые в итоге привели к созданию империи Великих Моголов.

Тем временем приход в Ферганскую долину могольских ханов вместе с Бабуром означал, что они стремились перехватить инициативу у Мухаммеда-Шейбани и вступить с ним в борьбу за богатое тимуридское наследство. Но в этой борьбе моголы потерпели поражение в битве при Ахси. После поражения победитель позволил обоим могольским ханам уехать в Моголистан, где младший из них Султан Ахмад-хан скончался в 1504 году. При этом Мухаммед-Шейбани оставил у себя на службе большую часть их воинов^[772]. Однако статус моголов в армии победителей был резко понижен. Фазлаллах Рузбехан Исфахани при своём описании армии Мухаммеда-Шейбани во время похода против казахов писал: «…небоевая часть его войска, состоящего из монголов и джагатайцев»^[773]. В данном случае речь шла о моголах и чагатаях, оказавшихся на службе у узбеков, но занимавших в армии подчинённое и явно не слишком престижное положение. «В войске никто кроме чистых узбеков, род которых не смешан с монгольским или чагатайским»^[774]. Для современников разница между выходцами из данных групп племён, а также занимаемый ими статус в армии были вполне очевидны. Исфахани в своём произведении передал нам оценку ситуации со слов его собеседников из числа узбеков Мухаммеда-Шейбани.

Практически сразу после поражения моголов у Ахси Султан Мухаммад-султан, сын могольского хана Султан Махмуда, который был наместником Ташкента, покинул город и также направился в Моголистан^[775]. Очевидно, что он не рассчитывал самостоятельно удержаться в этом городе. Соответственно, Ташкент перешёл под контроль Шибанидов. В мае 1507 года Мухаммед-Шейбани практически без сопротивления занял Герат, тем самым ликвидировав последние остатки государства Тимура. Затем он присоединил к своим владениям Мешхед, Астрабад и Кандагар^[776].

Таким образом, Шибаниды под руководством Мухаммеда-Шейбани, выходцы из бывшего левого крыла улуса Джучи, смогли сравнительно быстро захватить практически все владения Тимуридов. Те племена из Дешт-и-Кипчака, которые поддержали их в процессе данного завоевания, образовали на территории Средней Азии новое военное сословие, вытеснив из данного региона чагатаев. Шибаниды и лояльные им племена распределились по Средней Азии, заняв пригодные для кочевания места около крупных оазисов с оседлым населением. Прежде здесь располагались племена сначала улуса Чагатая, а затем и государства Тимура. «Каждая из областей тимуридского государства была отдана в юрт того или иного узбекского племени (Термез, например, составил юрт племени кунград, Кундуз — катаган, Шибриган с Меймене — минг)»^[777]. Меж тем узбекское завоевание ничего не изменило в жизни обычного податного населения Средней Азии. Вместо одних кочевых племён в состав привилегированного военного сословия вошли представители других.

Надо отметить, что в связи с успешными завоевательными походами Мухаммеда-Шейбани в Средней Азии произошёл значительный отток кочевого населения, как из Дешт-и-Кипчака, так и из Моголистана. При этом на службу к Шибанидам уходили представители тех племён, которые ранее входили в состав государства, возглавляемого потомками Джанибека и Гирея. В Средней Азии их привлекали огромные возможности как от военной добычи в процессе раздела тимуридского наследства, так и от предоставления им в кормление среднеазиатских территорий с податным населением. Тем более что под контроль Шибанидов перешла ещё и часть Великого Шёлкового пути. Несомненно, что политическая ориентация на Шибанидов была в этот момент для племён весьма выгодным предприятием.

В походе в Среднюю Азию приняли участие частично или полностью ряд крупных племён из состава бывшего левого крыла улуса Джучи. «Мы не имеем полного списка названий родов и племён, которые покинув Дешт-и-Кипчак, откочевали в Мавераннахр. До настоящего времени не совсем ясно также количество и состав ушедших из степи родов и племён. Были ли это части разных родов и племён или же миграцией охватывались отдельные рода в их полном составе»^[778]. В любом случае это была масштабная миграция, целый ряд названий племён полностью исчезает из истории Дешт-и-Кипчака, число некоторых из них сильно сократилось. В Шейбани-наме Бенаи «приводятся названия только тех (племён), которые поддерживали Шейбани-хана и ушли с ним на современную территорию Узбекистана. К ним относятся следующие: кушчи, найман, уйгур, курлеут, дурмен, кият, туман, мангыт, кунграт, кытай, тангут, чимбай»^[779]. К этому списку можно добавить ещё племена минг, юз, однако важно ещё раз отметить, что переселение племён было связано с их политической ориентацией на представителей семьи чингизидов-шибанидов. Точно так же, как ориентация части племён на чингизидов из числа потомков Урус-хана стала основополагающим принципом их самоидентификации. При этом принятие общего названия узбеки для тех, кто ушёл в Среднюю Азию, и казахи для тех, кто остался в степи Дешт-и-Кипчак, выполняло роль дополнительного идентификационного признака. На этом историческом этапе оно носило вторичный характер по отношению к политической ориентации. Впоследствии ситуация изменилась, и по мере развития кризиса монгольской традиции данные обобщающие определения вышли на первый план.

Кроме ухода в Среднюю Азию значительной части племён, лояльных Мухаммеду-Шейбани, процесс миграции затронул и большую часть моголов. Они также активно участвовали в политических процессах на территории тимуридских государств, как под руководством собственных ханов, так и на службе у различных Тимуридов. Так, у самостоятельного правителя Кундуза Хосров-шаха на службе находилось большое число моголов, которые в момент появления у границ Кундуза войск Мухаммеда-Шейбани вместе с семьями примкнули к Бабуру и затем вместе с ним направились в Индию^[780]. Многие моголы входили также в состав и узбекской армии. В любом случае отток моголов из степного Моголистана, расположенного в юго-западных районах современного Казахстана, был весьма внушительным. Возможно, что это и было главной причиной того, что военно-политическое объединение моголов постепенно сошло с политической сцены и потеряло степную часть исторического Моголистана. Поражение в борьбе за Среднюю Азию имело для них весьма тяжёлые последствия.

К 1507 году Мухаммед-Шейбани добился максимального успеха. Однако к этому моменту сразу с двух стратегических направлений у него появились влиятельные противники. С одной стороны, с севера активизировалось Казахское ханство. С другой стороны, с запада, с территории Ирана, давление на Шибанидов стали оказывать представители военно-политического объединения тюркоязычных племён, известных под именем сефевидов.

Практически всё время, пока Шибаниды вели в Средней Азии войны за наследство Тимура, старшим среди потомков Урус-хана был хан Бурундук, сын Гирея. За время его правления из-под его власти ушёл целый ряд племён, ранее входивших в состав левого крыла улуса Джучи, затем государства Абулхаира, а впоследствии признававших власть Джанибека и Гирея. Часть из них вошли в состав нового объединения ногаев. Многие другие отправились в Среднюю Азию вместе с Шибанидами. Это не могло не сказаться на военных возможностях государства потомков Урус-хана. Кроме того, внутри Казахского ханства наверняка продолжалась внутриполитическая борьба между потомками Джанибека и Гирея, что в итоге привело к вытеснению Бурундука из степи. Все эти факторы привели к тому, что потомки Урус-хана не только не участвовали наряду с могольскими ханами и Мухаммедом-Шейбани в борьбе за тимуридское наследство, но также не имели возможности угрожать их тылам на севере Средней Азии. Не смогли они воспользоваться и сложным положением моголов. В результате их поражения принадлежавший им Ташкент перешёл в руки Мухаммеда-Шейбани.

Следующим шагом Мухаммеда-Шейбани стала организация весной 1509 года похода на север, в степи Дешт-и-Кипчак. Находившийся при нём персидский историк Фазлаллах ибн Рузбехан Исфахани оставил подробное его описание. Больше всего историка интересовал вопрос об отношениях между враждующими друге другом чингизидами, имея в виду Шибанидов и потомков Урус-хана. Исфахани, обращаясь к шибаниду Убейдуллах-султану, спрашивает его: «Казахские войска, хотя поступки их несогласны с установлениями божественного закона, тем не менее имеют с вами внешний вид родства и примыкают к вам по общему происхождению и по крови»^[781]. Ответ Убейдуллах-султана весьма показателен: «Внимание, которое сейчас обратили в сторону войны с казахами, возможно, каким-нибудь образом связано с отражением и истреблением этого народа (казахов) потому, что во время наступления на кизыл-бурков (кызылбашей. — Прим. авт.) и похода в их страну имеется опасность набега и нападения этого народа на области Туркестана и Мавераннахра»^[782]. Здесь влиятельный шибанидский султан фактически сформулировал политическую программу.

Она включала в себя превентивные действия для защиты вновь приобретённых владений в Средней Азии от нападений с севера. Такое нападение могло произойти в момент организации Шибанидами похода в Иран против Сефевидов. Одновременно он определяет племена, которые противостоят Шибанидам во время этого похода, как отдельный народ и называет его казахами и добавляет, что «источник родственных чувств совершенно иссяк. Войны и распри между нами так осыпали прахом (взаимного) неудовольствия (наши) души, что мы стряхнули с полы сердца пыль взаимной любви»^[783]. При этом для Исфахани ситуация не выглядит особенно понятной и далее при описании одного из сражений он пишет, что «узбеки из рода казахов отбивались от войск узбеков-шибанитов»^[784]. Указанная история наглядно демонстрирует, что основная причина разделения племён Дешт-и-Кипчака на две группы, получивших идентификационные названия казахи и узбеки, связана с острой политической конкуренцией между Шибанидами и потомками Урус-хана. При этом после завоевания Средней Азии конкурентная борьба между двумя семьями чингизидов перешла на иной качественный уровень. Те племена, которые теперь назывались узбеки, или узбеки-шибаниды, заняли место чагатаев в военном сословии государств в Средней Азии. В этом качестве они противостояли оставшимся в степи племенам, которые теперь назывались казахи.

Таким образом, в начале XVI века в восточном Дешт-и-Кипчаке окончательно оформились три главных центра притяжения для племён бывшего улуса Джучи. По их поводу весьма образно высказался всё тот же Исфахани. «Три племени относят к узбекам, которые суть славнейшие во владениях Чингиз-хана. Ныне одно из них шибаниты и его ханское величество (Мухаммед-Шейбани. — Прим. авт.) после ряда предков был и есть их повелитель. Второе племя — казахи, которые славны во всём мире силою и неустрашимостью, третье племя — мангыты, а из них цари астраханские…. ханы этих трёх племён находятся постоянно в распре друг с другом и каждый из них посягает на другого»^[785]. Если не считать явной ошибки про мангытов, которые не могли иметь отношения к «царям астраханским», потому что не принадлежали к чингизидам, в целом данный персидский историк чётко оценил ситуацию.

Характерно, что, по мнению Александра Семёнова, именно поход 1509 года и стал тем рубежом, который окончательно разделил узбеков и казахов. «Этим походом как бы навсегда определялись взаимоотношения кочевой степи, где остались не пошедшие за Шейбани племена узбеков-казахов и оседлых оазисов Мавераннахра, завоёванных Шейбани-ханом»^[786]. Во время похода 1509 года узбеки достигли значительных успехов, нанеся ряд поражений казахским улусам. Однако завоевать Дешт-и-Кипчак Мухаммед-Шейбани был не в состоянии. Зимой 1510 года он повторил поход на север против казахов, однако потерпел поражение. Фактическим правителем казахов в это время при хане Бурундуке уже являлся сын хана Джанибека Касым.

Летом этого же года Мухаммед-Шейбани воевал в центральном Афганистане против хазарейцев, где понёс большие потери. После чего он столкнулся зимой в Мерве с войсками Сефевидов во главе с шахом Исмаилом, потерпел поражение и был убит^[787]. Гибель Мухаммеда-Шейбани резко изменила политическую обстановку и привела к консолидации сил его противников.

Против узбеков выступили ранее подчинённые им моголы. Так, например, большая группа могольских воинов присоединилась к Бабуру в Кундузе, одновременно дуглат Сайид Мухаммад Мирза, дядя историка Мухаммеда Хайдара Дулати, захватил Фергану^[788]. Всё это создало условия для попытки реванша со стороны Тимуридов, возглавленного Бабуром, пользовавшимся поддержкой Сефевидов.

Собственно Сефевиды пришли к власти в Иране в 1502 году. Изначально это был суфийско-дервишский орден, основанный на территории Азербайджана и названный по имени шейха Сефи ад-дина Исхака Ардебели (1252–1334). Среди муридов (учеников-последователей) Сефи ад-дина в монгольском государстве ильханов были известный историк Рашид ад-дин, один из ильханов Хулагуидов Абу-Саид и эмир Чобан из племени сулдуз. Последний создал после развала монгольского государства в Иране собственное государство в Азербайджане^[789]. Это наглядно демонстрирует степень влияния данного суфийского шейха. Впоследствии его потомки продолжали базироваться в азербайджанском Ардебиле и занимали видное место в государстве Ак-Коюнлу. В отличие от прочих суфийских шейхов Ирана, которые были тесно связаны с местным оседлым ираноязычным населением и часто участвовали в тех или иных народных движениях, Сефевиды изначально более активно взаимодействовали с тюркскими кочевыми племенами. Во многом это было связано с тем, что степной Азербайджан, особенно Муганская степь, исторически был наиболее удобным местом для размещения кочевников.

Несомненно, в Иране также были сильны противоречия между ираноязычным оседлым населением и господствующим военным сословием, которое обычно состояло из числа тюркских кочевников. Весь XIV век здесь шла ожесточённая борьба между народными движениями, такими как сарбадары, против тюркской кочевой знати и возглавляемых ими племён. У кочевников всегда было военное преимущество, но постоянная борьба с местными иранскими движениями создавала для них серьёзное внутриполитическое напряжение. Это напряжение продолжалось со времён последних монгольских ильханов в Иране через период существования государства Тимуридов и вплоть до государства тюркских кочевников Ак-Коюнлу. При малейших признаках ослабления государства скрытое напряжение перерастало в открытую борьбу. В этой ситуации Сефевиды фактически обеспечили тюркским кочевникам необходимую им государственную идеологию, которая позволила им примирить интересы двух главных частей иранского общества — тюрков-кочевников и ираноязычных райатов на основе шиитской идеологии и священной борьбы за веру.

Вместо жёсткого подавления одной части общества другой была сформирована их идеологическая общность. При этом кочевые племена, главным образом тюркские, получившие название кызылбашей по чалме с двенадцатью красными полосками в память о 12 шиитских имамах, всё также занимали место привилегированного военного сословия. «Малоазиатские кочевые тюркские племена стали опорой и главной силой ордена сефевийа. Позднейшая традиция считала, что первоначально было семь этих племён, признавших себя муридами сефевидского шейха: шамлу, румлу, устаджлу, текелю, афшар, каджар, зулкадар, но в источниках уже в XV веке упоминаются также другие тюркские племена, примкнувшие к Сефевидам: байат, караманлу, бай-буртлу, суфии Караджаг-дага, а также иранская народность талыши»^[790]. Несомненно, что ключевое значение здесь имело племя, как основная организационная единица в структуре военного сословия. Причём даже некие суфии из Караджага и иранцы-талыши также претендовали на племенной статус. Это обеспечивало высокое место в обществе и соответствующие доходы.

В более поздние времена это нашло своё отражение в институте под названием тиул. «Большинство эмиров кочевых и полукочевых племён назначались правителями областей с предоставлением им этой же земли в тиул. Земли тиула фактически поступали во владение знати племён, которая распоряжалась доходами с населения и самими землями»^[791]. Данная система очень похожа на тот же суюргал или более раннюю форму военного икта времён сельджуков. В её основе находится предоставление территории в обмен на службу. Разница скорее заключается в том, кто был субъектом получения владения в кормление. В тиуле, как и в суюргале, речь шла о племени как о главной военной единице структурного подразделения армии.

Характерно, что ряд кызылбашских племён были фактически сформированы как воинские подразделения и не были связаны происхождением с тем или иным историческим племенем. Например, названия указанных выше племён шамлу и румлу означают, что они были образованы из выходцев из Шама (Сирии) и Рума (Малой Азии). С другой стороны, племена текелю и караманлу явно связаны своим происхождением с туркменским племенем теке и владением Караман в Малой Азии, которое было ранее завоёвано турками-османами. В то же время в состав кызылбашских не вошли многие из тех племён, которые играли ранее важную роль в данном регионе. Соответственно, они не получили своих тиулов, потеряли доходы и соответствующий статус и были оттеснены на периферию общественной жизни Ирана. Примерно такая же ситуация произошла с теми тюркскими племенами Средней Азии, которые не вошли в состав военного сословия сначала государства Тимуридов, а затем после их поражения и узбекского государства.

Между тем в 1498 году в государстве Ак-Коюнлу началась междоусобная борьба царевичей Мурада, Альвенда и Мухаммеда за власть. В 1499-м в поход выступили и кызылбаши. В 1500-м они разбили в Азербайджане войска ширваншаха и заняли Шемаху, в 1501 году — Баку, тогда же разгромили войско Альвенда и заняли Тебриз. В 1502 году Исмаил Сефеви был здесь провозглашён шахом Ирана. В 1503-м его войска разгромили султана Ак-Коюнлу Мурада. В период до 1508 года Сефевиды завоевали весь Иран, Армению, Курдистан, Арабский Ирак, включая Багдад^[792]. В 1510 году настала очередь Мухаммеда-Шейбани.

После победы под Мервом Исмаил-шах оказал поддержку Бабуру в его стремлении вернуть тимуридские владения. В 1511-м Бабур разбил узбекских султанов и осенью того же года занял Самарканд и Бухару. Одновременно в Фергане утвердился могольский Саид-хан^[793]. Поражение узбеков-шибанидов казалось окончательным. Судя по всему, они потеряли ещё и ряд пограничных со степью присырдарьинских городов. Хотя они и были расположены далеко от Хорасана в глубоком тылу их владений. В частности, в Ташкенте от имени Бабура правил некий Ахмад Касим Кухбар, а в Сайраме его брат Катта-бек^[794]. Однако уже в следующем 1512 году Бабур потерпел поражение от узбекского Убейдуллах-султана в битве у Кул-и Малике. Затем узбеки разгромили ещё и войска кызылбашей во главе с Мир Наджмой, которые были присланы на помощь Бабуру^[795]. В результате Бабур ушёл в Кабул, откуда затем направился на завоевание Индии.

Несомненно, что одной из причин поражения Бабура и кызылбашей стали идеологические разногласия между радикально настроенными шиитами Сефевидами и суннитским населением Средней Азии. Мирза Хайдар Дулати весьма образно писал по этому поводу: «Они (жители Мавераннахра) рассчитывали, что он (Бабур) снимет одежду кизилбашей, являющуюся выражением сущей ереси, близкой к неверию, в которую он облачился по необходимости, установит закон шариата пророка, и на голову положит венец сунны Мухаммада, а венец шаха (Исмаила) отошлёт ему с несколькими шиитами»^[796]. Для основной части населения бывшего тимуридского государства замена одних племён на другие, чагатаев на узбеков, в качестве военного сословия была болезненным, но не слишком принципиальным вопросом. Однако того же нельзя было сказать про идеологические противоречия с радикальными шиитами. Поэтому сунниты-узбеки воспринимались как меньшее зло, чем шииты-кызылбаши.

Поражение Бабура и кызылбашей снова вернуло Среднюю Азию во владение узбекских султанов-шибанидов. После осады они заняли Ташкент, однако город Сайрам его правитель Катта-бек передал Касыму^[797], который уже был к этому моменту ханом казахов. Бурундук же отправился в изгнание в Самарканд. В 1513 году к Касыму из Ферганы приезжал Саид-хан, побуждая его к организации совместного похода против Шибанидов^[798]. Однако уже в 1514 году узбеки вытеснили Саид-хана и оставшихся моголов из Ферганы. Последние, в свою очередь, через перевал направились в Восточный Туркестан, где разбили дуглата Абу Бекра и заняли оазисы Кашгара, Яркенда и Хотана^[799]. В результате в этой части Восточного Туркестана образовалось новое могольское государство во главе с внуком Юнус-хана Саид-ханом. Одновременно в Турфане и Чалыще продолжало существовать самостоятельное государство, возглавляемое братом Саид-хана Мансуром. Ранее между братьями были сложные отношения вплоть до вооружённых столкновений, что во многом предопределило дальнейшее самостоятельное существование сразу двух могольских государств в Восточном Туркестане.

В то же время в 1514 году сефевидский шах Исмаил в сражении на Чалдыранской равнине потерпел сокрушительное поражение от османского султана Селима I Грозного^[800]. В результате этого поражения Сефевиды вынуждены были отказаться от завоевательных планов в отношении Средней Азии. Соответственно узбекские султаны, ханом которых в конечном итоге стал энергичный Убейдуллах, получили возможность закрепить свои завоевания. Таким образом, уход моголов в Восточный Туркестан, а также поражение Сефевидов в войне с турками-османами позволили узбекам сосредоточить все усилия на борьбе против казахского Касым-хана.

Казахское ханство

Период политической раздробленности в Казахском ханстве во время правления Бурундука продолжался довольно долго. Кроме того, потери населения, которое частично вошло в ногайский союз, а частично отправилось вслед за Шибанидами завоёвывать владения Тимуридов, были весьма значительны. Очевидно, что именно вследствие этого казахи не участвовали активно в бурных процессах на территории Средней Азии на рубеже XIV–XV веков. К тому моменту, когда хан Касым пришёл к власти, объединил потомков Урус-хана и предпринял наступление на Шибанидов, последние уже успели утвердиться на завоёванных территориях и смогли защитить их от конкурентов. В результате в очередной раз повторилась ситуация в отношениях степи Дешт-и-Кипчак и оазисов Средней Азии. Бывшее левое крыло улуса Джучи разделилось на три части — узбеков, казахов и ногаев. Узбеки, обосновавшись в прежних владениях Тимуридов, противостояли казахам, защищая свои новые владения и приобретённый ими статус привилегированного военного сословия на богатых землях Средней Азии.

Соответственно к 1510-м годам в регионе снова установилось равновесие сил противостоящих друг другу сторон. Теперь Казахское ханство занимало все степные пространства к северу от Сырдарьи, включая некоторые из городов, в частности Сайрам. Однако казахи не имели возможности продвинуться дальше в Среднюю Азию. Кроме того, к этому времени казахи заняли ещё и степные территории Моголистана, в частности Семиречье, где к этому моменту практически не осталось моголов. Со своей стороны, узбеки под властью Шибанидов доминировали в Средней Азии, но не могли контролировать положение дел в степи. Однако власть над Средней Азией и отсутствие способных её оспорить конкурентов обеспечивали стабильность положения Шибанидов. «После того, как узбекские султаны Шайбана убили Мир Наджма, одержали победу над туркменами и (Бабур) Падишахом — это случилось в начале зимы 918 (декабрь 1512) года — весной того же года (март 1513) они, опасаясь как мести Шаха Исмаила, так и вторжения Касим хана, особенно не нападали на окрестные владения. Зимой 919 (1513) года Шах Исмаил отправился в Ирак против Султана Салима, а Касим уехал в Аспару для управления своими владениями. Поскольку эти два врага перестали наносить удары и беспокоить владения Шайбана, то узбеки Шайбана успокоились»^[801]. Соответственно, Касым, скорее всего, отдавал себе отчёт в бесперспективности дальнейшей борьбы за Среднюю Азию. В этой ситуации он обратил своё внимание на запад.

Примерно с 1515 года казахи начинают оказывать военное давление на ногаев. В 1519 году одерживают над ними решительную победу. В то же время В. Трепавлов предполагал, что целью похода казахов являлся сбор сил для последующей борьбы за Среднюю Азию. «Чтобыпродолжить борьбу за туркестанские пастбища и города, требовалось собрать под свою руку всех подданных — ближних и дальних, настоящих и мнимых, как ногаи»^[802]. Возможно, такой план и существовал. Хотя уход основных сил Казахского ханства с юга на запад наряду с перемещением резиденции хана, напротив, скорее говорит о том, что Касым стремился уйти от противостояния с Шибанидами в Средней Азии.

Касым занял территории вплоть до Волги. «Архивные документы свидетельствовали о вытеснении в 1519 году ногайских мурз на правобережье Волги действиями «Казатцкой Орды»»^[803]. Значительная часть ногаев, спасаясь от казахов, переправилась на её правый берег. Сам Касым обосновался в городе Сарайчик на реке Яик (Урал), который использовался в качестве резиденции его отцом Джанибеком и дедом Бараком, здесь он и скончался. Хотя вопрос о точной дате смерти хана Касыма остаётся открытым. Обычно называют либо 1518-й, либо 1523 год. В то же время А. Исин, опираясь на донесение московскому князю Василию III некоего осведомителя 3. Зудова, находившегося в указанное время в плену в Астрахани, в непосредственной близости от места событий, пришёл к выводу, что хан Касым умер зимой 1520–1521 гг.^[804]. В это время в степях к западу от Волги происходила серия войн. В 1521 году Крымское ханство организует поход на Москву. При этом войска Астраханского ханства в союзе с ногаями нападают на владения Крыма с тыла. В 1522 году крымские войска в ответ атакуют Астрахань. В 1523 году ногаи и астраханцы наносят им поражение и вторгаются в Крым^[805]. После этой победы происходит усиление ногаев, которые на некоторое время становятся доминирующей силой в степях между Волгой и Крымом. Это позволяет им начать борьбу с Казахским ханством за степи к востоку от Волги.

При хане Касыме Казахское ханство достигло пика своего могущества. В его состав входили степи от Волги на западе до Семиречья на юге. Подчинённые потомкам Урус-хана племена к началу XVI века заняли территории степного Моголистана и восточной части Ногайской Орды. При этом казахи контролировали ещё и часть присырдарьинских городов, где угрожали владениям узбеков в Средней Азии. В то же время Казахское ханство этого периода по своей структуре ещё вполне являлось государством монгольского типа. Оно всё также состояло из улусов отдельных чингизидов.

Характерно, что обеспечению политического единства среди чингизидов не способствовал тот факт, что к началу XVI века на территории бывшего левого крыла улуса Джучи остались только представители семьи Урус-хана. После смерти Касыма в Казахском ханстве начинается борьба за власть. В том же донесении Зудова Василию III сообщалось: «…а казатцкого царя Касыма сее зимы не стало. А его два салтана, и они ся еще меж собою бронят, а на царство никто не сел»^[806]. Именно в ситуации политической неопределённости в Казахском ханстве в одном из столкновений и погиб сын Касыма Мамаш, который задохнулся под тяжестью доспехов. Так или иначе, но ханом в итоге стал Тахир, сын брата Касыма Адик-султана.

Несомненно, что сам принцип деления Казахского ханства на улусы чингизидов и явный конфликт интересов между ними ослаблял его военный потенциал. Несмотря на контроль огромной территории и наличие большого количества племён, а следовательно, и их ополчений, наследники Касыма не смогли обеспечить консолидацию сил против противников ханства ни на западе, ни на востоке. Сказалось отсутствие харизматичной личности, такой как Касым, которая могла бы объединить их усилия. Кроме того, для такого большого политического объединения, как Казахское ханство начала XVI века, не было соответствующей политической программы действий.

В частности, Шибаниды уверенно контролировали Среднюю Азию, которую они отобрали у Тимуридов. Характерно, что боевые действия хана Касыма на западе, равно как и уход Бабура в Афганистан и начало завоевания им Индии, так же как и походы Саид-хана в Моголистане и в Тибете, были связаны с завершением борьбы за тимуридское наследство. Каждый из лидеров указанных выше крупных военно-политических образований искал новые земли и новые ресурсы в ситуации, когда борьба за богатую Среднюю Азию потеряла всякий смысл. Так и Касым, отправившись на запад, где он вытеснил ногаев за Волгу, фактически признал тем самым невозможность ведения наступательной политики на юге.

Сказалась обычная для кочевых государств ситуация, когда крупные объединения необходимы для решения больших задач. Когда же таких задач нет или их достижение становится невозможным, например, в связи с устойчивостью соседних оседлых государств, то крупные объединения распадаются на составляющие их части вплоть до отдельных родов и аулов. Потому что так проще вести кочевой образ жизни. Для государственных же нужд кочевых государств необходимы поступления ресурсов извне — либо в виде военной добычи, либо дани, либо в результате торговли. В связи с этим для созданного Касымом могущественного государства фактически не было соответствующих по масштабу задач.

При этом заведомо недостижимой была самая логичная цель — завоевание Средней Азии. Касым от неё фактически отказался ещё в 1513 году во время указанной выше встречи с тем же Саид-ханом. При этом если могольский Саид-хан после этого вполне мог обеспечить свою армию за счёт эксплуатации оседлых городов Восточного Туркестана, то у Казахского ханства такой возможности не было. Например, у Бабура, который, проиграв борьбу за тимуридское наследство, использовал свою армию, состоящую из остатков моголов и чагатаев, для завоевания Индии. У государства Касыма не было вариантов для дальнейшей экспансии, где могла бы быть применена накопленная им внушительная военная сила.

Поэтому в конкретной политической ситуации первой трети XVI века Казахское ханство оказалось зажато между Ногайской Ордой с запада и Шибанидами с юга. Единственными политическими союзниками были только моголы Саид-хана, но после его смерти ситуация изменилась и здесь. При этом на каждом из стратегических направлений со стороны Казахского ханства действовали только отдельные чингизиды со своими улусами, что не позволяло использовать все военные ресурсы государства.

В 1523–1525 годах ногайские войска наносят поражение западным казахским улусам. Политическое руководство государства в лице хана Тахира и близких к нему людей вынуждено было покинуть район Сарайчика, где ранее находилась ставка Касыма, и отступить в Семиречье. Однако это отступление касалось только части племён и улусов Казахского ханства, многие из них остались на месте. Так, например, когда «в 1536 году Юсуф-мурза предпринял крупный поход против казахов и разбил их, оставшееся население приняло нового хана, ставленника ногайцев. «Шурина своего, — писал в 1538 году ногайский бий Шейдяк, — Ханбулат-султана царём чиню»»^[807]. Данное свидетельство очень важно. Потому что потеря политической самостоятельности частью племён Казахского ханства и попадание их в зависимость от победителей ногаев не означала исчезновения их собственной идентификации. Это наглядно демонстрировало, что новая казахская идентичность в это время уже стала реальностью. Несмотря на всю родственность казахов и ногайцев, а также общность их происхождения, политические катаклизмы уже не могли её изменить.

Однако стоит заметить, что частью идентификации племён в качестве казахов ещё является и их ориентация на чингизидов из числа потомков Урус-хана, отсюда и «Хан-булат-султан». По мнению В. Трепавлова, так как такой «царевич» неизвестен по другим источникам, то можно предположить, что это был внук Касым-хана Хакк-Назар, «чьё имя — экзотичное для московских переводчиков — имело близкое арабское написание с «Хан-Булат»»^[808]. Монгольская политическая традиция, очевидно, испытывала серьёзный кризис, но ещё сохраняла своё влияние. Поэтому даже ногаи, имея в своём распоряжении зависимого чингизида из числа потомков Урус-хана, предпочли использовать его в качестве подставного хана, в том числе и для управления зависимыми от них казахами.

С политической точки зрения Казахское ханство находилось в крайне тяжёлом положении. В этой связи характерна история, которую приводит Мухаммед Хайдар Дулати относительно беседы Тахир-хана и его мачехи Султан Нигар ханим. Эта женщина являлась дочерью могольского Юнус-хана, была выдана замуж за Адик-султана, сына Джанибека и отца Тахира. После смерти последнего она стала женой хана Касыма. Обращаясь к хану Тахиру, она говорила, что «так как твои дела из-за (враждебности) мангытов не процветают и из-за их выступления твоё войско, составляющее десять леков (1.000.000), уменьшилось до четырёх леков (400.000) и у тебя нет больше сил противостоять им, я стану посредником (между вами) и предоставлю тебя могольским хаканам таким образом, что между вами установятся дружеские отношения и ты окажешься в стороне от удара мангытов и дела твои наладятся»^[809]. В данном отрывке фактически приводится политическая программа действий для Тахир-хана и оставшихся у него улусов. В неё входит отступление к пределам Моголистана. В указанный исторический момент это означало отойти в Семиречье вплотную к границам Восточного Туркестана, установить связи с моголами, получить от них поддержку. Что весьма интересно, программа предусматривала отход от линии соприкосновения с мангытами, так жена Касым-хана называла ногаев.

В то же время перемещение политического центра Казахского ханства с берегов Волги и Яика в район Семиречья объективно способствовало изменению политической ситуации в данном регионе. Появление Тахир-хана с частью подчинённых ему улусов делало его активным участником происходивших здесь политических процессов. Военные возможности казахов после поражения от ногаев и отпадения целого ряда улусов, оставшихся на западе, безусловно, уступали потенциалу Казахского ханства при хане Касыме. Тем не менее он располагал всё ещё довольно внушительными силами.

К этому моменту моголы, которые в 1514 году после неудачной борьбы с Шибанидами вернулись из Средней Азии в Восточный Туркестан и укрепились здесь, перешли к активной наступательной политике. Одним из направлений их экспансии был исторический Моголистан, то есть степи Семиречья, горные районы Тянь-Шаньского Алатау, а также бассейны рек Или и Чу. Ранее моголы в своём большинстве покинули эти территории для участия в войнах в Средней Азии за тимуридское наследство. Это привело к тому, что опустевшие земли были заняты казахскими племенами и вошли в состав государства Касым-хана.

Однако к моменту появления Тахир-хана в Семиречье уже находилось некоторое количество моголов во главе с сыном Саид-хана Рашид-султаном. Очевидно, между казахами и моголами возник конфликт интересов, в результате последние вынуждены были покинуть Семиречье. «Из-за нападений узбек-казахов и враждебного отношения киргизов Рашид-султан со всем окружением вернулся в Кашгар»^[810]. Урегулирование данного конфликта, скорее всего, и потребовало посреднических усилий со стороны мачехи Тахир-хана и одновременно тётки Саид-хана Султан Нигар ханим. При этом дочь Тахир-хана была выдана замуж за Рашид-султана^[811]. Саид-хан, очевидно, стремился избежать прямой конфронтации. Несмотря на то что люди Тахир-хана фактически вытеснили моголов из собственно Моголистана.

Вероятнее всего, это было связано с тем, что этот могольский хан ещё надеялся на продолжение борьбы с Шибанидами за тимуридское наследство. Известно, что в 1524 году после получения сообщения о смерти главы Шибанидов Суйюн-джик-хана Саид-хан сразу же совершил поход в Фергану, где он занял Узгенд и Ош. Но вынужден был вернуться после быстрого появления главных узбекских войск^[812]. Естественно, что планы Саид-хана продолжить борьбу с Шибанидами автоматически делали Тахир-хана потенциально важным союзником моголов и в конечном итоге заставили последних частично уступить в вопросе о Семиречье. Хотя Саид-хан периодически и предпринимал попытки оказывать давление в вопросе о принадлежности Моголистана, однако до открытого столкновения дело не доходило.

Надо отметить, что сам Саид-хан вёл активную наступательную политику. Его войска совершали походы в Тибет, в Кашмир. Об этом подробно рассказывается у Мухаммед Хайдара Дулати. Одной из причин этого, скорее всего, являлся тот факт, что оставшиеся в распоряжении моголов после всех понесённых ими поражений территории Восточного Туркестана были недостаточны для содержания большого количества войск, особенно состоящих из кочевников. «В Восточном Туркестане оазисы окружены обширными пустынями, совершенно не пригодными для кочевок. Сами оазисы не могли прокормить большую армию и содержать многочисленные гарнизоны»^[813]. Кроме того, суть проблемы наглядно демонстрирует донесение некоего Ходжи Али бахадура Саид-хану. «У могольского улуса (количество) людей и скота достигло такого предела, что ширь степей Кашгара стала для них тесной и между людьми возникают ссоры из-за пастбищ. Если будет издан высочайший указ, то я поеду в Моголистан, полностью подчиню его и приведу в порядок дела киргизов так, что у людей будут просторные пастбища и покой»^[814]. Характерно, что решение проблемы Ходжа Али бахадур видел в походе в Моголистан. Однако большая часть исторического Моголистана была для моголов недоступна, им противодействовали казахи и киргизы. Поэтому походы в тот же Тибет позволяли обеспечивать потребности войск с помощью военной добычи.

Положение казахского хана Тахира в Семиречье не было стабильным, его силы постоянно сокращались в результате внутренних междоусобиц. «Все люди вмиг разбежались от Тахир-хана»^[815]. Центральная власть в Казахском ханстве резко ослабла, каждый из улусов на огромной степной территории оказался предоставлен сам себе. Это создало условия для перемен в политике моголов по отношению к казахам.

В 1533 году Саид-хан умер, преемником стал его сын Абд ар-Рашид-хан, который резко изменил политику своего отца. Самые серьёзные изменения были произведены во внешней политике моголов. Новый хан заключил союз со среднеазиатскими Шибанидами, направленный в первую очередь против казахов. «Абд ар-Рашид-хан заложил фундамент мира и родства с узбеками-шейбанидами, которые были старыми врагами и откровенными недругами династии могулов-чагатаев и стал на путь истребления узбеков-казахов, которые издавна были верными друзьями (этой династии)»^[816]. Столь резкое изменение внешнеполитического курса, с одной стороны, было связано с очевидной бесперспективностью продолжения борьбы за тимуридское наследство, с другой — со стремлением вернуть моголам Моголистан. «Выгоды такого союза были очевидны: во-первых, до известной степени ликвидировалась угроза нападения со стороны Шибанидов, а во-вторых, с помощью Шибанидов появлялась возможность если не присоединить к могольскому государству территорию северо-западной и центральной частей Моголистана, где кочевали казахи со времени Эсен-Буги-хана (1434–1462), то распространить на неё своё преобладающее влияние»^[817]. Одновременно став ханом, Абд ар-Рашид-хан сразу же провёл репрессии против элиты влиятельного могольского племени дуглат. Это ознаменовало серьёзные изменения и во внутренней политике.

Дуглаты исторически играли важную роль во все периоды могольской истории. Начиная с эмира Пуладчи, который, собственно, и провозгласил в середине XIV века подставным ханом чагатаида Туглук-Тимура, через эмира Камар ад-дина, воевавшего с Тимуром, вплоть до Абу-Бакра, который был в 1514 году побеждён Саид-ханом. Всё это время дуглаты контролировали большую часть оазисов Восточного Туркестана и претендовали на самостоятельность. Даже после победы над Абу-Бакром дуглаты продолжали играть важную роль в могольском государстве. Сам выходец из дуглатов Мухаммед Хайдар Дулати в одном из эпизодов своей истории указывал, что его дядя Сайид Мухаммад Мирза во время последнего похода Саид-хана в Ферганскую долину в 1524 году прибыл к нему «с кашгарским войском»^[818]. То есть после свержения Абу-Бакра Саид-хан сохранил за лояльными ему дуглатами, в числе которых были историк Дулати и его родственники, место в политической элите. При этом дуглаты ко всему прочему получили контроль над их историческим владением Кашгаром. Однако сразу после похорон Саид-хана Абд ар-Рашид-хан приказал казнить лидеров дуглатов, в том числе и дядю известного историка^[819]. Сам Мухаммед Хайдар Дулати после этих событий вынужден был отправиться в изгнание в Индию, где впоследствии стал правителем Кашмира и создал своё знаменитое произведение.

Репрессиями против дуглатов Абд ар-Рашид-хан стремился укрепить свою власть в государстве. При этом место дуглатов при новом хане заняли представители другого могольского племени барласов. «В течение всего XVI в. ханы расправлялись с влиятельными могольскими кланами. Сперва Абд ар-Рашид-хан разгромил дуглатов, опору Султан Саида. Его сын Абд аль-Керим расправился с барласами. В XVII в. делами ханства стали заправлять враждующие ветви клана чурасов»^[820]. Эта информация весьма полезна для нашего исследования, в дальнейшем мы ещё вернёмся к ней.

Тем временем новый союз среднеазиатских Шибанидов с могольским ханом Абд ар-Рашидом представлял собой серьёзную угрозу уже заметно ослабленным к этому моменту казахским улусам. На протяжении тридцатых-пятидесятых годов XVI века между казахами, которых поддерживали киргизы, с одной стороны, и выступавшими в союзе со среднеазиатскими шибанидами моголами — с другой, на территории Моголистана произошло несколько крупных сражений. Казахи обычно терпели в них поражения. В одном из них объединённые силы моголов и узбеков во главе с Абд ар-Рашидом и Убейдуллах-ханом нанесли поражение казахам, возглавляемым ханом Тугумом, братом Тахира. Ориентировочно это сражение произошло в 1537–1538 гг. на Иссык-Куле. Хотя Олег Акимушкин пришёл к выводу, что сообщение академика Василия Бартольда о данном столкновении и о том, кто именно с казахской стороны участвовал в битве, является только предположением^[821].

Вообще история совместной борьбы моголов и среднеазиатских Шибанидов против казахов и киргизов весьма противоречива. Различные восточные источники приводят обширную географию происходивших сражений от Сырдарьи через Иссык-Куль до Иртыша, в которых участвовали разные казахские ханы. Очень подробно все указанные противоречия рассмотрены в работах М. Абусеитовой^[822], О. Акимушкина, В. Юдина^[823]. Очевидно только то, что казахи в указанных сражениях обычно терпели поражения. Кроме того, у них в этот момент не было единой центральной власти, представленной одним ханом. Ханами являлись Тугум, Буйдаш в Семиречье, Хакк-Назар на западе. «В первой половине 1530-х годов у казахов было сразу несколько ханов»^[824]. Очевидно также, что многие прочие чингизиды со своими улусами были вполне самостоятельны.

Характерно, что даже после объединения сил среднеазиатских Шибанидов и моголов из Восточного Туркестана и ряда одержанных ими побед им так и не удалось вытеснить казахов и союзных им киргизов из Семиречья. Так, между 1551–1552 и 1555–1556 годами тот же Абд ар-Рашид на этот раз в союзе с шибанидом Науруз-Ахмедом опять воевал с казахами и киргизами. Причём причиной этого похода была гибель от их руки сына Абд ар-Рашида Абд ал-Латифа^[825]. Важно также, что, несмотря на все указанные поражения и политическую раздробленность, казахи тем не менее сохранили свою идентичность и контроль над обширными территориями от Яика до Семиречья. При этом ни один из возможных конкурентов на власть в Степи — ни Шибаниды, ни моголы, ни ногаи, ни сибирские тайбугиды — в период раздробленности в Казахском ханстве не могли контролировать ситуацию в Степи.

Несомненно, что казахские улусы оказались в сложном положении. Они находились между Ногайской Ордой на западе, государством узбеков-шибанидов на юге в Средней Азии и моголами на востоке в Восточном Туркестане. В то же время у них не было стимула к объединению своих усилий. Потому что для этого не было соответствующих условий. Ни одно из возможных направлений не могло обеспечить успеха. Соответственно, для появления государства с централизованной властью не было соответствующей задачи. Поэтому племена и улусы предпочитали самостоятельное существование, обеспечивая свои потребности главным образом за счёт кочевого хозяйства.

К середине XVI века общая ситуация стала постепенно меняться. Главные изменения произошли в Поволжье. Московское государство стало активно расширять свои владения. В 1552 году была завоёвана Казань, а в 1554-м русские войска заняли Астрахань. Тем самым они фактически разрезали бывшую территорию улуса Джучи надвое вдоль течения реки Волги. Хотя до конца XVI века контроль Москвы над Волгой не носил тотального характера и кочевники, например, могли свободно пользоваться прежними переправами через реку, общая ситуация в Поволжье для них всё-таки резко ухудшилась. До окончательного утверждения России на Волге у них оставалось не так много времени. В 1586 году был построен город в устье реки Самары, в 1589-м был заложен Царицын, в 1590 году возник Саратов в окрестностях бывшего золотоордынского города Укека^[826]. Все эти города располагались на основных переправах через Волгу.

Ногаи не были готовы к изменившимся условиям. Занятие русскими войсками Астрахани спровоцировало острый конфликт внутри Ногайской Орды между сторонниками промосковской ориентации, возглавляемых мирзой Исмаилом и их противниками во главе с его братом мирзой Юсуфом. Последний занимал в государстве место бия. В конце 1554 года между ними произошло сражение, в котором Юсуф был убит, и центральная власть перешла в руки Исмаила^[827]. После смерти Юсуфа в Ногайской Орде началась междоусобная война. Во время одного из её эпизодов сыновья убитого Юсуфа после долгой борьбы с Исмаилом помирились с ним и в 1556 году были направлены им для проживания на восток. Здесь располагались кочевья других членов правящей семьи, так называемых «Шихмамаевичей», сыновей мирзы Шейх-Мамая. Последние не признали решения Исмаила и начали войну с «Юсуфовичами», в которой проиграли. «Исмаил писал через год после этих событий, что некоторые его племянники передались казахскому хану»^[828]. Для казахов внутренний конфликт среди ногаев в первую очередь означал ослабление одного из конкурентов на власть в степи и дополнительные возможности по усилению своего собственного влияния. Восточные ногаи оказались в трудной ситуации. Часть из них перешла к казахам, оставшиеся оказались отрезанными от своих западных соплеменников. Это, безусловно, ослабляло их военные возможности.

В 1568 году нападение на Ногайскую Орду совершил Хакк-Назар, с ним на Волгу пришли Шигай-султан и Джалым-султан, вместе они подступили к Астрахани. Амантай Исин пришёл к выводу, что этот поход закончился в следующем 1569 году. По его мнению, казахи были отбиты ногаями под Астраханью только с помощью русского оружия^[829]. Он также считает, что появление Хакк-Назара было связано с запланированным на 1568 год совместным походом на Астрахань войск Османской империи, Крымского ханства и так называемых Малых Ногаев. Однако данный поход был перенесён на 1569 год, когда казахские войска от города уже отошли.

По мнению А. Исина, «Хакк-Назар-хан, оценив обстановку, в 1569 году не примкнул к османской авантюре. Нам кажется, были сделаны правильные выводы из опыта событий 1568 года, когда казахи наглядно убедились в силе Московского государства, его способности отстоять свои расширившиеся владения на Востоке»^[830]. В 1570-х годах Казахское ханство стремилось установить собственные отношения с Москвой. В 1577 году казахи теснили ногаев на Яике^[831]. Но в 1580-м Хакк-Назар погиб в борьбе с шибанидом Баба-султаном. После его смерти в Казахском ханстве снова началась междоусобная борьба. Её результатом стало резкое ослабление ханства, часть людей перешла к ногаям^[832]. Несомненно, что одним из следствий внутренней борьбы среди казахов можно считать и произошедший в 1581 году переход на сторону шибанидского хана Абдаллаха Шигай-хана, названного казахским ханом после смерти Хакк-Назара. «Похоже, что уход Шигай-хана был вынужденным — его вытеснили другие казахские ханы»^[833]. Кроме того, Меруерт Абусеитова полагает, что «после Хакк-Назар-хана оставшуюся часть казахских племён возглавили его сыновья Мунгатай-султан и Дин-Мухаммад-султан»^[834]. Очевидно, как и в случае с указанным выше переходом в Семиречье после смерти Касым-хана одного из его преемников Тахир-хана, уход Шигай-хана в Среднюю Азию не сопровождался перемещением всех казахских улусов и племён. Они в своём большинстве по-прежнему расселялись по степям Казахстана, частично попав при этом в зависимость от ногаев и узбеков, частично сохранив свою самостоятельность.

В 1583 году сын Шигай-хана Тауекель покинул Абдаллах-хана и отправился в степь. Здесь ему пришлось вести борьбу за власть с конкурентами, «по-видимому, его противниками были те же сыновья Хакк-Назара»^[835]. В 1598 году Тауекель уже в качестве нового хана начинает войну с шибанидским Абдаллах-ханом. В ходе войны Абдаллах умирает и в его государстве начинается внутриполитический кризис. Власть переходит к его сыну Абд ал-Мумин-хану, который в этом же году гибнет в результате заговора эмиров. Кризис в Средней Азии создаёт условия для наступления казахов. Тауекель занимает Ташкент, Андижан, Самарканд и осаждает Бухару. Однако под Бухарой он терпит поражение, получает ранение, отступает в Ташкент, где и умирает.

Таким образом, в самом конце XVI века неожиданно снова обострилась борьба за Среднюю Азию. Острый политический кризис в государстве Шибанидов создал условия для наступления на их владения казахов во главе с Тауекель-ханом. Ему практически удалось добиться успеха, но поражение под Бухарой резко изменило положение дел. Безусловно, столь быстрое занятие Тауекелем территории в Средней Азии, насыщенной крупными городами, такими как Самарканд, Андижан и прочие, не могло произойти без поддержки. «Поход Тауекеля на Среднюю Азию не был неожиданным и случайным. Его ждали в Мавераннахре, обещали помощь и оказали её в действительности. При этом он пользовался поддержкой самых различных кругов — духовенства, служилого сословия, и даже Джучидов шайбанидской линии»^[836]. Кроме того, «об активных действиях Тавакулла с целью завоевать расположение суфийских пиров ордена накшбандийа, и, следовательно, заручиться их поддержкой рассказывает и Мухаммад-Аваз»^[837]. Но при такой поддержке и подавляющем военном превосходстве Тауекель всё-таки потерпел поражение. Естественно, встаёт вопрос о том, с чем связано это поражение, которое имело далекоидущие последствия.

Несомненно, что переход власти в Средней Азии к казахским ханам был способен кардинально изменить этнополитическую ситуацию в регионе. Напомним, что к моменту наступления Тауекеля поддерживавшие Шибанидов кочевые племена узбеков составляли военное сословие. Причём они заняли это место, предварительно вытеснив своих предшественников чагатаев, из которых состояло военное сословие в государствах Тимуридов. При этом чагатаи были вынуждены либо покинуть Среднюю Азию, либо согласиться со снижением своего статуса в новом государстве Шибанидов.

Очевидно, что завоевание казахами во главе с Тауекель-ханом Средней Азии могло привести к повторению ситуации. Можно было ожидать, что военное сословие будет заново укомплектовано за счёт племён, пришедших вместе с Тауекелем из степей Казахстана. Это означало автоматическое понижение статуса даже для представителей тех узбекских племён, которые выразили свою лояльность Тауекелю. В любом случае в новом государстве они были бы оттеснены на его периферию со всеми вытекающими последствиями, как это ранее произошло с чагатаями.

Проблема для узбекских племён усугублялась ещё и тем, что в отличие от своих предшественников чагатаев они всего около ста лет проживали на территории Средней Азии. Во многом в связи с этим они больше последних были связаны с племенной структурой организации. Чагатаи к моменту завоевания Средней Азии Мухаммедом-Шейбани всё же были ближе к военному сословию, находясь на службе государства и получая за это содержание. Они сохраняли связь с племенем, однако в политической жизни часто выступали самостоятельно, поддерживая того или иного тимурида. В условиях длительных междоусобных войн между Тимуридами племенная солидарность чагатаев теряла смысл и постоянно размывалась. Естественно, что в конце XV века не могло быть и речи ни о какой согласованной политической позиции отдельных исторических чагатайских племён, как это было в середине XIV века накануне создания Тимуром государства. В тимуридских государствах племена уже не являлись самостоятельными субъектами политических процессов. Отдельные чагатаи, как представители военного сословия, ориентировались на тех или иных тимуридов, безотносительно позиции собственного племени.

В то же время узбеки при последних Шибанидах в конце XVI века всё ещё сохраняли свою племенную идентичность и целостность. Этому способствовало их чересполосное проживание в степях по соседству с оазисами Средней Азии. Естественно, что для них приход новых племён означал не только потерю статуса представителей военного сословия, но также и занятых ими степных территорий. Поэтому для узбекских племён смена династии могла иметь тяжелейшие последствия. В частности, для поддержавших Тауекеля религиозных деятелей Средней Азии (а именно представителей суфийских тарикатов, таких как накшбанди) падение Шибанидов означало всего лишь смену династии и состава представителей военного сословия. Впрочем, аналогичное отношение было и у местного торгового и ремесленного сословия. В то же время для собственно узбекских племён это был вопрос жизни и смерти.

В результате Тауекель и столкнулся под Бухарой с ожесточённым сопротивлением. Оно особенно усилилось в тот момент, когда представителям узбекских племён стала очевидна перспектива развития событий в Средней Азии после победы казахов. В лучшем случае они теряли часть занятых ими степных территорий вместе со своим статусом, в худшем — им пришлось бы по примеру чагатаев покинуть Среднюю Азию. В этой ситуации узбекские племена предпочли признать новым ханом Баки-Мухаммад-султана, принадлежащего к той династии Джучидов, которая ранее правила Астраханью. Вернее, сначала ханом стал его отец Джани-Мухаммад, который являлся номинальным главой государства при своём сыне^[838]. Новая династия стала называться Джаниды по имени Джани-Мухаммада, или Аштарханиды по названию города Астрахани, из числа правителей которого они происходили.

Несомненно, что выбор Джанидов в качестве правящей династии в гораздо большей мере отвечал интересам узбекских племён, чем перспектива иметь дело с Тауекель-ханом и близкими к нему казахскими племенами. Это было связано с тем, что Джани-Мухаммад и Баки-Мухаммад-султан были в Средней Азии беженцами. Естественно, что у них не могло быть здесь никакой другой поддержки, кроме той, которую ему могли обеспечить узбекские племена. Соответственно, выбрав ханом пришлого джучида, узбеки могли не опасаться за свой статус представителей привилегированного военного сословия. Так что можно предположить, что при всех прочих благоприятных для Тауекель-хана условиях именно ожесточённость сопротивления узбекских племён, столкнувшихся с реальной угрозой своему благополучию и положению в обществе, скорее всего, сыграла ключевую роль в конечном поражении этого казахского наступления на Среднюю Азию.

События 1598–1599 годов сыграли важную роль в истории народов региона, причём не только политической, но и этнической. Они продемонстрировали, что каждая из имевших общее происхождение групп племён, известных к этому моменту как казахи и узбеки, являвшихся выходцами из бывшего левого крыла улуса Джучи, уже обладают своей собственной идентичностью. Особенно большое значение имело длительное (почти сто лет) проживание узбекских племён в условиях Средней Азии, где они составляли военное сословие в шибанидском государстве. В случае, если бы Тауекель победил, это могло бы привести к новому переселению племён, из северных степей в Среднюю Азию. На этот раз переселялись бы казахские племена. Однако так как этого не произошло, указанные события сыграли большую роль в окончательном разделении казахских и узбекских племён. Возможно, что это был самый существенный шаг к этническому размежеванию близких друг другу племён бывшего улуса Джучи и последующему образованию разных народов — узбеков и казахов.

При этом узбекские племена впоследствии стали играть самостоятельную роль в истории Средней Азии. Они образовывали собственные племенные династии мангытов, кунградов, минг, юзов и прочих. При этом продолжая вести кочевой образ жизни в степях, расположенных чересполосно практически со всеми крупными оседлыми оазисами и составляя привилегированное военное сословие во всех среднеазиатских государствах. По мере снижения роли военного сословия происходило постепенное сближение узбекских племён с прочим населением Средней Азии. Главным образом с тюркоязычным, как оседлым, так и кочевым. Среди последних были и осколки различных тюркских племён, пришедших ранее в данный регион, и представители оседлого населения. Последние состояли частично из осевших тюркских кочевников, частично из ранее тюркизированного бывшего ираноязычного населения. В конечном итоге на этой базе и образовался единый узбекский народ, получивший своё имя от кочевых узбеков, завоевавших Среднюю Азию во главе с Мухаммедом-Шейбани. В то же время он сохранил материальную культуру, типичную для данного региона на протяжении предшествующих его образованию тысячелетий.

Приход новых правителей Аштарханидов к власти в бывшем государстве Шибанидов и их союз с узбекскими племенами не привёл к восстановлению прежнего политического и военного потенциала данного государства. Казахи сохранили за собой все присырдарьинские города, а также Ташкент. Некоторое время они контролировали ещё и Фергану. «С одобрения накшбандийских шейхов между ним (Баки-Мухаммад-султаном) и вали племени казах, который пребывал в Ташкенте, было заключено что-то вроде мира на условии, что самаркандское войско не будет посягать на Ташкент»^[839]. Так что, несмотря на заметное ослабление после смерти Тауекеля центральной ханской власти в Казахском государстве, Аштарханидам так и не удалось вернуть себе потерянные города, стратегически важные для отношений среднеазиатских государств со Степью. Кроме того, им пришлось иметь дело с довольно значительным количеством казахских правителей, которые проводили самостоятельную политику, как в степном приграничье, так и внутри собственно Средней Азии. И в этой борьбе у Аштарханидов не было особого преимущества.

Хотя формально казахским ханом после смерти Тауекеля стал его брат Есим, однако ему пришлось вести длительную борьбу за власть с различными претендентами. Так, одновременно с Есим-ханом был некий Бахадур. «В персоязычном сочинении «Тарих-и Шейбани» приведены сведения о том, что осенью 1603 года Бахадур-хан вместе с Есим-ханом боролся против ставленника каракалпаков в Туркестане лже-шейбанида Абд-ал Гаффур-султана и потерпел поражение. Абд ал-Гаффар овладел Туркестаном, Сайрамом, Ташкентом, Ахсикентом, Андуганом/Андижаном. Весной 1605 года Бахадур и Есим внезапно напали на лже-Абд ал-Гаффара в Кара-Камыше под Ташкентом, Есим убил Абд ал-Гаффара и казахи вновь овладели присырдарьинскими городами, Ташкентом и Ферганой»^[840]. Кроме того, одно время казахским ханом был Турсун-Мухаммад. Примерно в 1613 году он помог аштарханиду Имамкули-хану разбить Есим-хана и других казахских правителей, которые в итоге потеряли свои владения в Фергане, а также Ташкент и присырдарьинские города^[841]. Есим был вынужден уйти в Восточный Туркестан к моголам. «Из Ташкента к Абд ар-Рахим-хану пришёл Ишим-хан, сын Шигай-хана казака, и стал мулазимом»^[842]. Также одновременно с Есимом казахским владетелем в Фергане был Абулай-султан. Русские документы называют его «савранским Казацкие Орды… царём Аблаханом»^[843]. Помимо этого, ««Иммакули-хан-наме» Сухайла называет также казахскими ханами в первые два десятилетия XVII века Али, Назара и Кучика…»^[844]. В 1623 году Турсун воевал с Имамкули и разбил его. В 1624 году Турсун в союзе с Есим-ханом совершил поход на Андижан. Примерно в 1626–1627 годах Есим-хан разбил Турсуна^[845]. В следующем году Есим-хан умер и после короткого периода безвластия ханом стал его сын Джангир.

Этому хану, а также его сыну и следующему казахскому хану Тауке пришлось действовать в совершенно новой международной ситуации, которая характеризовалась несколькими важными обстоятельствами. С одной стороны, острый кризис привёл к падению китайской династии Мин, и это нарушило баланс в отношениях Китая со Степью, установившийся после падения империи Юань. В свою очередь, это стало одной из главных причин начала экспансии на запад ойратов. С другой — начинает падать значение для мировой торговли Великого Шёлкового пути, от которого исторически зависело развитие региона Средней Азии.

К концу XVI века основная торговля между Азией и Европой практически полностью стала осуществляться по морским путям, которые контролируют европейцы. Соответственно, перевозка товаров по Великому Шёлковому пути через Среднюю Азию постепенно прекращается. Это оказывало огромное влияние на судьбы данного региона, который исторически являлся важной транзитной территорией на пути торговли Азии с Европой. Естественно, что прекращение торговли по Великому Шёлковому пути резко сокращает доходы Среднеазиатского региона от транзита товаров. В свою очередь, сокращение доходов подрывает основу крупной государственности на этой территории. Если исторически в Средней Азии могли образовываться империи вроде Хорезма эпохи хорезмшахов или империи Тимура, то после XVI века уровень государственности здесь резко падает. Наверняка это стало следствием отсутствия в регионе необходимого уровня доходов и соответствующих политических задач. Средняя Азия из центра мировой торговли превращается в её периферию.

14. Ойраты, монголы, маньчжуры

С момента падения империи Юань в середине XIV века и примерно до начала XVII века в отношениях между Монголией и Китаем наблюдалось относительное равновесие сил сторон. Отступившие на север в Монголию армия и чиновники империи Юань постепенно приспособились к новым условиям существования. Они даже смогли удержать под своим контролем степи южнее Гоби. Однако они были не в состоянии снова вернуться в Китай. В то же время китайская империя Мин не имела возможности одержать окончательную победу над монголами. В случае поражения монголы всегда могли отступить в Монголию за пустыню Гоби, которая к этому периоду стала называться Халха. Соответственно, в очередной раз в истории сказалось стратегически выгодное положение территории Монголии, недоступной для ударов со стороны Китая.

Безусловно, что поддерживать прежнюю имперскую государственность в степях Монголии без регулярных поступлений доходов из Китая было практически невозможно. А периодические военные действия против империи Мин не приносили действенного результата, в частности военной добычи. В результате начался процесс постепенного падения уровня государственности по сравнению с тем, который был во время империи Юань. На первый план стали выходить племена в качестве основной структурной единицы монгольского общества. Причём в этот процесс были вовлечены и солдаты бывшей империи Юань немонгольского происхождения. Выше приводился пример о том, как из них образовывались новые монгольские племена, такие как асуд (асы), сартагул (мусульмане) и другие. Племена начали играть важную роль в новой монгольской истории. Они постепенно становились основными субъектами политического процесса. Одновременно с ростом значения племён происходило снижение влияния организационной традиции, связанной с семьёй Чингисхана.

Процесс появления на базе прежней монгольской армии отдельных племён был типичен для государств монгольского типа, таких как улусы Джучи, Чагатая и Хулагу. Везде кризис прежней традиции приводил к становлению новой племенной структуры организации кочевого общества. Но точно так же, как и в указанных государствах, в Монголии на политической сцене появлялись совершенно другие племена. Они отличались от тех, которые существовали до начала строительства Чингисханом Монгольской империи. Структура размещения племён по территории Монголии в XV–XVI вв. и в последующие века не соответствовала тому, что существовало в XII веке. Даже в том случае, если отдельные племенные названия и совпадали. И это неудивительно, так как монгольские племена так же, как и тюркские и прочие, прошли через серьёзную трансформацию в рамках монгольской политической традиции. Их активно использовали для формирования армии государства Чингисхана и его преемников. Поэтому после гибели данного государства стали образовываться принципиально новые племена на базе прежних армейских подразделений бывшей монгольскойармии.

В целом установившееся между монголами и Китаем при династии Мин равновесие сил сторон диктовало новую тактику взаимодействия между ними. Главным способом получения монголами земледельческих продуктов и товаров ремесленного производства в этот период стала торговля. Со своей стороны, минское правительство стремилось регулировать данную торговлю, с тем чтобы иметь возможность оказывать давление на своих кочевых соседей и контролировать их действия. «Правительство империи Мин, закрыв приграничную торговлю, проводило политику экономического давления на Монголию»^[846]. Несомненно, это могло происходить в периоды, когда монгольские племена не представляли угрозы Китаю. В иных случаях взаимодействие носило принципиально иной характер.

Так, например, в Мин Ши рассказывается про переговоры китайского посла с правителем ойратов ханом Эсеном. «Китайский посол Ян-шань говорил Эсену: «Вы, тайши, посылали по два раза в год посольство с данью: число посланцев ваших доходило до трёх тысяч человек, и все они награждаемы несметным количеством золота и шелковых материй: каким же образом вы могли выказать столь чёрную неблагодарность?». Эсен на это ответил: «Зачем же вы уменьшили цены на лошадей и зачем часто отпускали негодный, порченный шёлк?». Отстаивая свою позицию, Ян-шань сказал: «Не мы виноваты в том, что приходилось отдавать вам менее, чем следовало, за лошадей, а вы же сами, так как с каждым годом вы приводили их всё больше и больше. Мы не желали отклонять ваших приношений, но не имели возможности уплачивать за всё полностью, а потому поневоле вынуждены были уменьшить цену»»^[847]. В данном случае налицо пример неэквивалентной торговли ойратов с Китаем, когда китайцы в виде подарков фактически выплачивали им дань. Естественно, что это могло иметь место только в той ситуации, когда у кочевников, в данном случае ойратов, было военное преимущество. Тогда они могли представлять реальную угрозу интересам Китая.

Племенной союз ойратов стал доминировать в степях к северу от Китая в начале XV века. «Третий или четвёртый преемник Тогусы-Тэмура Элбэк-хан был убит ойратским предводителем Угэчи-Хашагою в 1399 году, каковой год можно считать временем утраты ханами восточных монголов своей самостоятельности и началом ойратской гегемонии»^[848]. В обстановке хаоса в степях Монголии после гибели империи Юань у ойратов было некоторое преимущество в связи с сохранением ими традиционной племенной организации. Во времена создания Чингисханом монгольского государства ойраты относились к числу так называемых «лесных» племён и проживали в верховьях Енисея. Частично они были вовлечены в процесс формирования армии и её распространение по пределам империи. В частности, «тысячи» ойратов были отмечены в государстве Хулагуидов в Иране. С учётом рассматриваемой выше специфики формирования монгольской армии наличие ойратских «тысяч» в Иране не означало переселения ойратов в эту страну из лесов около Енисея. Скорее можно сказать, что некоторые из них, как и выходцы из урянхайцев, киргизов и других «лесных племён», служили на разных должностях в монгольской армии, включая командные. Отсюда, возможно, и широкое распространение термина «ойрат», как и прочих названий незначительных монгольских племён XIII века по всей территории Монгольской империи.

Однако значительная часть ойратов осталась на прежних местах проживания в лесных районах и тем самым выпала из общих процессов формирования армии. В то же время, находясь на периферии владений империи и сохраняя племенную структуру организации, ойраты постепенно перешли от преимущественно лесного хозяйства к занятиям кочевым скотоводством. «В конце XIV и начале XV в. мы застаём ойратов на новых местах, там, где их не было в век Монгольской империи. Из своих родных лесов они выходят в степь и начинают кочевать по Алтаю и по прилегающим к нему степям и горным пространствам. Они, следовательно, пережили крупное изменение в хозяйственном быту: из народа «лесного», полуохотничьего, полукочевого они превратились в настоящих степных номадов»^[849]. Напомним, что такой же путь проделали многие из тех монголоязычных племён, которые в X–XI веках осуществили свой переход из Маньчжурии в Монголию и которые впоследствии вошли в империю Чингисхана.

Несмотря на языковую близость с монголами, ойраты обладали собственной идентичностью, опиравшуюся на племенную структуру. Что характерно, монголоязычные ойраты в этот период времени не рассматривались как составная часть монгольского народа. «Из шести туманов, которые уцелели от сорока, будто бывших до разгрома, сопровождавшего падение монгольской династии в Китае, три тумана относились к левому крылу, а три — к правому. Ойраты в числе четырёх туманов к числу этому не относились, почему весь монгольский народ делился на две части: шесть туманов монголов и четыре тумана ойратов. В ту пору, а по традиции и позднее так говорили: «сорок и четыре», то есть «все монголы и ойраты»»^[850]. На момент гибели империи Юань ойраты не были связаны с ней общей судьбой, традицией и организацией. Поэтому, очевидно, они и рассматривались отдельно от монгольского народа, в отличие, например, от тех представителей сэму, которые отступили на север и затем ассимилировались в состав новых монгольских племён.

Характерно, что лидеры ойратов Тогон и его сын Эсен формально не были ханами, первоначально занимая позицию первого министра при хане-чингизиде. Однако они «фактически все более оттесняли ханов, превращая их в номинальных правителей Монголии»^[851]. Это также напоминает ситуацию в других монгольских государствах, когда в них выделялись племена или группы племён, лидеры которых начинают широко использовать чингизидов в качестве подставных ханов. При этом они не могут полностью от них отказаться, потому что легитимность политической традиции осуществления власти чингизидами ещё весьма высока. В связи с этим можно вспомнить примеры использования подставных ханов Тимуром из племени барлас в Средней Азии, Едигеем из мангытов в улусе Джучи, Пуладчи из дуглатов в Моголистане. Данная практика была одним из наиболее характерных проявлений кризиса монгольской традиции управления.

К середине XV века ойраты подчинили себе всю Монголию, в 1449 году Эсен совершил нападение на Китай. Именно в период максимального могущества ойратов состоялся и известный поход Уз-Тимур-тайши на Среднюю Азию в 1457-м, во время которого им был разбит глава государства кочевых узбеков хан Абулхаир. Ещё раз ойраты появляются здесь в 1472 году, когда под руководством Амасанджи-тайши они наносят поражение на реке Или могольскому Юнус-хану и вынуждают его бежать в направлении Ташкента.

Однако в 1470 году ханом Монголии стал Бату-Мунке Даян-хан. При нём ойраты подчинились монголам^[852]. Соответственно их возможности проводить самостоятельную политику резко снизились. В то же время для монголов со стратегической точки зрения более важное значение имели отношения с Китаем. Соответственно прекращается экспансия ойратов в западном направлении, которая была составной частью их политики в более ранний период. В результате они начинают терять здесь влиянием территории.

В 1513 году правитель Турфана могольский хан Мансур, внук Юнус-хана и сын Султан-Ахмед-хана, захватывает оазис Хами, вытесняя оттуда ойратов. В 1530 году он наносит поражение ойратам и вынуждает их уйти в Кукунор^[853]. В свою очередь, собственно монголы вплотную приближаются к китайским владениям, оттесняя из приграничных районов независимых ойратов. «В начале XVI века монголы прочно обосновались в степях к югу от Гоби, в приграничье с империей Мин. В середине века восточно-монгольские феодалы стали хозяевами Ордоса, откуда туметский Алтан-хан проник в Кукунор»^[854]. В 1552 году монгольское племя туметов ведёт борьбу с ойратами за контроль над районом Ганьсу-Кукунор. В 1562 году правнук Даян-хана Хутухтай-Сэцэн-хунтайджи напал на торгоутов и преследовал их до Иртыша. В 1574 году правитель Ордоса двоюродный брат Хутухтай-Сэцэн-хунтайджи Баян-Батур-хунтайджи разбил Эсельбенхя, правившего хойтами^[855].

Хорошо заметно, что в тех или иных политических конфликтах XVI века ойратские племена выступают каждое по отдельности, уровень централизации власти у них крайне низок. При этом они регулярно терпят поражения от своих соседей как с запада, так и с востока. Но самое главное, у них нет доступа к земледельческим районам для осуществления торговли или получения доходов на основе регулярной эксплуатации. На востоке доступ к Китаю закрыт для них монгольскими племенами. На юге оазисы Восточного Туркестана находятся под контролем враждебно настроенных к ойратам моголов, на западе дорога к Средней Азии перекрыта казахами.

Именно к этому периоду относится известное сообщение посла казахского хана Тауекеля к московскому царю Борису Годунову Кул-Мухаммеда находившемуся при московском дворе казахскому султану Ораз-Мухаммеду о том, что «ныне дядя твой Тевкель царевич царь учинился на Казатцкой Орде, а брата своего Шах-Маметя царевича посадил на Калмакех, а кочуют все поблиску и все в соединении»^[856]. Тюркоязычные народы использовали в отношении ойратов название калмыки. Вполне вероятно, что часть ойратских племён в конце XVI века могла находиться в зависимости от казахского хана.

К концу XVI века ойраты оказались серьёзно политически ослаблены и не представляли собой единого целого. Часть подчинилась монголам, другие — казахам, третьи находились между ними, располагаясь на территории степной Джунгарии. Одной из причин такой ситуации была невозможность для них получить доступ ни к одному земледельческому району для удовлетворения потребностей в продуктах земледелия и ремесленных товарах. Фактически в связи с этим у ойратов не было условий для объединения, как не имелось и соответствующей программы политических действий. Каждое племя выживало самостоятельно.

В то же время общая тенденция заключалась в том, что монголы медленно, но верно оттесняли своих прямых конкурентов ойратов на запад, подальше от богатых рынков Китая. «Рассматривая всю цепь конфликтов между ойратами и восточными монголами в конце XVI — начале XVII вв., мы замечаем одну общую тенденцию — стремление восточномонгольских феодалов оттеснить ойратские кочевья возможно дальше на запад, за Алтайские горы»^[857]. В свою очередь, оттесняемые от территории Китая ойраты должны были оказывать давление на своих западных соседей казахов и моголов Восточного Туркестана. Однако весь XVI век и казахам и моголам удавалось без особого труда останавливать ойратскую экспансию и иногда переходить в наступление. Во многом это как раз и было связано с тем, что ойратские племена действовали разрозненно без координации усилий. Это было связано с невозможностью в данных конкретных условиях добиться успеха ни на одном из возможных стратегических направлений.

Таким образом, к началу XVII века в восточной части степной Евразии между проживавшими здесь кочевыми народами был установлен определённый баланс сил. На востоке различные монгольские племена, проживавшие как в Халхе за пустыней Гоби, так и южнее её, обладали монополией на взаимодействие и торговлю с Китаем. На западе доминировали казахские племена, которые в конце XVI века, заняли часть её территории, включая все присырдарьинские города, Ташкент и частично Фергану. Это произошло после смены правящей династии у узбекских племён Средней Азии. В Восточном Туркестане правили две могольские династии из Яркенда и Турфана. Одновременно политически разрозненные ойратские племена располагались между всеми ними в основном на территории Джунгарии, частично находясь в зависимости или от казахов, или от монголов.

Из всех указанных кочевых народов только ойраты не имели доступа к земледельческим районам, чтобы либо путём прямой эксплуатации, как казахи и моголы, либо с помощью торговли, как монголы и те же казахи, обеспечивать свои потребности в продуктах земледелия и ремесленной продукции. Но в начале XVII века указанный баланс сил оказался нарушен. Это произошло в связи с появлением нового претендента на гегемонию на приграничных с Китаем территориях. Им стало политическое объединение маньчжуров.

Маньчжуры принадлежали к числу тунгусоязычных племён, проживавших в современной Маньчжурии, главным образом в её лесной части. Во времена империи Мин китайцы называли все племена к востоку от провинции Ляодуна нюйчженями, то есть чжурчженями^[858]. Несомненно, что племена, получившие впоследствии название маньчжоу (маньчжуры) по имени племени, к которому принадлежал основатель маньчжурского государства Нурхаци, были родственны чжурчженям. Последние в XII веке основали в Северном Китае империю Цзинь.

Племя маньчжоу во главе с Нурхаци начало свою экспансию в 1583 году с завоевания соседних родственных тунгусоязычных племён. Они были или завоёваны маньчжурами, или добровольно поступили к ним на службу. В любом случае к началу XVII в. маньчжуры объединили вокруг себя значительное число племён. Это дало возможность Нурхаци в 1616 году провозгласить себя правителем династии Поздняя Цзинь^[859]. Название династии явно было им выбрано по аналогии с чжурчженьской империей Цзинь. После объединения родственных племён маньчжуры начинают наступление на минский Китай. 28 мая 1618 года Нурхаци впервые атакует китайские укрепления в провинции Ляодун^[860]. Война маньчжуров с империей Мин продолжается несколько лет, в результате им удаётся полностью занять эту провинцию.

В то же время наступление маньчжуров на империю Мин приводит к конфликту их интересов с монголами. «Вступление маньчжурского государства в военную борьбу против Минской империи означало для монгольских феодалов появление соперника в сфере отношений с Китаем, приносивших им немалые материальные выгоды от торговли и подарков, которые вынуждены были делать воинственным монгольским феодалам китайские власти»^[861]. В этот период монгольские племена обладали монополией на отношения с Китаем. Маньчжуры были восприняты ими как нежелательные конкуренты. Тем более что, проводя переговоры с правительством империи Мин, маньчжуры претендовали на солидные выплаты в свой адрес.

Фактически они требовали от китайцев выплаты дани, замаскированной под обмен подарками. Так, в ходе переговоров в 1627 году «маньчжурская сторона предлагала ежегодно предоставлять Китаю 10 жемчужин, 1 тыс. шкурок соболей и 1 тыс. цзиней женьшеня в обмен на 10 тыс. лянов золота, 100 тыс. лянов серебра, 100 тыс. кусков шелковых тканей и 300 тыс. кусков простой ткани»^[862]. Налицо очередная формула неэквивалентного обмена. Естественно, что для монголов появление нового претендента на эксплуатацию отношений с Китаем было нежелательно.

Характерно, что правитель племени чахаров чингизид Лигдэн-хан, являвшийся номинальным общемонгольским ханом и обладавший яшмовой печатью империи Юань, требовал от Нурхаци не совершать более военных набегов на империю Мин^[863]. Этот пример наглядно демонстрирует стремление монголов сохранить монополию в отношениях с Китаем. В 1619 году, когда маньчжуры овладели китайским городом Телинчэном, на них напало монгольское войско. В этом выступлении принимали участие воины почти из всех княжеств Южной Монголии^[864]. Однако монголы были разбиты.

Для маньчжуров урегулирование политических отношений с монголами было важной задачей. В случае продолжения маньчжурского наступления на Китай монгольские племена могли угрожать им с фланга. Кроме того, и империя Мин в принципе могла использовать монголов для участия в борьбе с маньчжурами. В этой ситуации маньчжуры предпочли решить данную проблему параллельно с ведением войны против Китая. Для них главной задачей было обезопасить свой фланг со стороны северных степей и одновременно привлечь ополчения монголов для ведения войны с Китаем. В итоге к 1634 году вся Южная Монголия южнее Гоби была занята маньчжурами. На их сторону перешли практически все проживавшие здесь племена. Последними после смерти Лигдэн-хана капитулировали чахары^[865]. При этом всех сдавшихся и добровольно перешедших на их сторону монголов маньчжуры распределили по своим войскам, разделённым на знамёна. «Знамённая система, сочетавшая функции военной и гражданской систем управления, позволяла маньчжурскому правительству, сохраняя видимость некоторой внутриполитической самостоятельности феодалов Южной Монголии, держать их в постоянной зависимости от центральной власти и под постоянным контролем»^[866]. Эта практика маньчжуров очень похожа на меры, которые предпринимал Чингисхан, с тем чтобы ослабить возможности отдельных племён проводить самостоятельную политику. Для этого людей из покорённых племён распределяли по различным воинским подразделениям. Это имело отношение и к завоёванным маньчжурами выходцам из тунгусоязычных племён, и к монголам.

Присоединив Южную Монголию, маньчжуры заняли все приграничные с Китаем степи южнее пустыни Гоби. Таким образом они добились стратегического окружения владений империи Мин. Одновременно они получили в своё распоряжение ополчения южных монгольских племён, что наверняка способствовало усилению их армии в ходе войны с Мин. В то же время присоединение южных монголов дало основание маньчжурам претендовать на имперский статус. Особенно большое значение имела гибель Лигдэн-хана, формально являвшегося всемонгольским ханом и хранителем печати империи Юань. «5 мая 1636 года Абахай принял государственную печать и новый титул, который в китайских источниках записан как Вэньхуанди (милосердный император), дал название своей династии Дай Цин и своему правлению Чун-дэ»^[867]. При этом показательно, что Абахай изменил название династии с Поздняя Цзинь на Цин.

Очень похоже, что это как раз и было связано с присоединением монголов к маньчжурскому государству. Прежнее название Цзинь напрямую ассоциировалось с исторической чжурчженьской империей XII века. Понятно, что для целей объединения тунгусоязычных племён Маньчжурии это был естественный выбор. Однако для монголов историческая империя Цзинь в первую очередь была врагом. С ней длительное время воевал Чингисхан, она была им разрушена. Естественно, что память об этом была ещё жива, так же как и уважение к государственной традиции, связанной с именем основателя Монгольской империи. При этом очевидно, что маньчжуры старались заручиться лояльностью монголов, им нужны были их войска.

Кроме того, оставалась ещё и Внешняя Монголия, или Халха, расположенная за пустыней Гоби. В ситуации продолжающейся войны с Мин маньчжурам были необходимы хорошие отношения с халхаскими монголами. В этой связи характерно, что принятие Абахаем нового названия династии в мае 1636 года произошло практически сразу же после его провозглашения в апреле того же года всемонгольским ханом. «В апреле 1636 года 46 южномонгольских князей признали Абахая всемонгольским богдоханом вместо Лигдэн-хана, в руки Абахая попала яшмовая печать династии Юань»^[868]. Налицо стремление маньчжуров подчеркнуть преемственность с империей Юань. Это вполне могло быть частью компромисса между ними и монголами с целью объединения усилий ради ведения завоевательной войны против Китая. Соответственно, можно предположить, что смена названия с Цзинь на Цин отражает сложившуюся к этому моменту политическую конъюнктуру. Маньчжурам были нужны монгольские войска для войны в Китае и спокойствие на границах с Халхой.

В то же время правители княжеств Халхи поддерживали с маньчжурами дипломатические отношения, к ним периодически приезжали посольства. «То обстоятельство, что непременным компонентом всех халхаских подношений был скот, позволяет предполагать, что одной из главных, если не главной целью халхаских посольств в этот период был обмен скота на товары китайского производства, особенно на ткани и чай, в которых нуждались кочевники»^[869]. По крайней мере, весь период ведения маньчжурами войны в Китае у них не было военных столкновений с Халхой. Ситуация изменилась после того, как в 1644 году маньчжуры получили решающее преимущество в войне на китайском направлении. В этот момент в империи Мин начались крестьянские восстания. Один из лидеров восставших Ли Цзы-чен занял столицу Пекин. В связи с этим к маньчжурскому регенту Доргоню в 1644 году прибыл посланник от китайского военачальника У Сань-гуя. Он пригласил маньчжуров войти во Внутренний Китай для подавления восстания^[870]. Поддержка У Сань-гуя и других китайских военачальников помогла не только подавить восстание, но и начать планомерное завоевание Китая.

Успехи в Китае создали условия для начала военных действий против Монголии, расположенной за пустыней Гоби. Уже в 1646 году маньчжуры начинают войну против Халхи, воспользовавшись в качестве повода бегством из Южной Монголии на север главы племени сунит Тингиса^[871]. В 1655 году халхаские монголы признают зависимость от империи Цин, взамен они приобретают возможность вести с ней торговлю. В императорском указе, посланном Тушэту-хану, говорилось: «Вы сможете произнести клятву о союзе и каждый год предоставлять дань в установленном размере, а также вести торговлю»^[872]. В дальнейшем монголы из Халхи терпят ряд поражений от ойратов, что, в конце концов, вынуждает их полностью подчиниться империи Цин. В 1691 году в районе озера Доллонор состоялся съезд, на котором присутствовал император Канси. Здесь был опубликован указ, согласно которому в Халхе была введена знамённая система^[873]. На этом закончилась политическая самостоятельность монголов Халхи. Инициатива перешла к ойратам.

В самом начале XVII века, когда начиналась экспансия маньчжуров, ойратские племена оставались в сложном положении. Монголы по-прежнему оказывали на них давление с востока, вынуждая отступать на запад, одновременно они вели в целом неудачные войны с казахами. «В 1607 году в Тару прибыло второе посольство от Далая (предводителя племени дербет), повторившее прежнюю просьбу от князей разрешить им кочевать «вверх по Иртишу к соляным озерам и по Камышлову, и от Алтына-царя и от Казацкие орды велели их оберегати»»^[874]. В 1619 году, затем в 1623 году ойраты потерпели поражения в войнах с казахами во главе с ханом Есимом и с монголами, возглавляемыми Алтын-ханом^[875]. Однако уже в 1620-х годах начинается усиление ойратского племени чорос во главе с Хара-Хулой. Это приводит к конфликту чоросов с другими племенами, вследствие чего племя торгоутов во главе с Хо-Урлюком вместе с частью дербетов начинает своё движение на запад. В 1613 и 1619 годах торгоуты Хо-Урлюка уже совершали набеги на Ногайскую Орду с целью получения добычи, но всегда возвращались обратно на восток^[876]. В 1628 году торгоуты форсировали Яик и приблизились к Волге^[877].

Часть ногаев, спасаясь от ойратов, переправилась на правый берег Волги, часть оказалась под их властью. «Союзниками тайшей оказались улусы потомков Шейх-Мамая — Алтыулов, которые кочевали по соседству или вперемежку с калмыками»^[878]. При этом «захваченные калмыками ногайцы и не думали возвращаться, объясняя это тем, что якобы в «калмыках кочевья пространные и вольные, где хотят тут и кочуют, а под Астраханью им кочевать негде»»^[879]. Таким образом, ойраты проникли далеко на запад, разгромили здесь Ногайскую Орду и обосновались в междуречье Яика и Волги, подчинив себе часть ногайцев.

Успех ойратов наверняка был связан с предшествующим политическим ослаблением Ногайской Орды. Во многом это было вызвано завоеванием Московским государством в середине XVI века Казани и Астрахани и установлением контроля над всем течением Волги. Ногаи лишились поступления доходов от данных городов. Они потеряли также контроль над торговыми путями, а кроме того, ещё и доступ к свободной переправе через Волгу. В итоге они потеряли и политическую гегемонию на территориях бывшего улуса Джучи. Следствием этого стало снижение имевшегося у них ранее уровня государственности. В результате обострились отношения среди ногайских племён, которые часто интриговали друг с другом ради поддержки Москвы. Это ослабляло их единство и в том числе способность противостоять новому врагу — ойратам-калмыкам. То есть к моменту прихода калмыков их противниками оказалось не целостное военно-политическое объединение, а зачастую враждующие друг с другом разрозненные ногайские племена.

В то время когда Хо-Урлюк одерживал победы над ногаями, племя чоросов продолжало последовательно укреплять свою власть среди оставшихся на востоке ойратов. В 1635 году сын Хара-Хулы Батур был провозглашён ханом нового государства, которое стало называться Джунгарским ханством^[880]. Объединение сил ойратских племён привело к усилению их возможностей. Даже периодически возникающие внутренние конфликты не оказали особого влияния на этот процесс. Так, например, между 1636 и 1638 годами произошёл конфликт между Батур-хунтайджи и частью племени хошоутов, возглавляемых Туру-Байху, впоследствии известным под именем Гуши-хан. Туру-Байху откочевал в Кукунор, где образовалось самостоятельное государство хошоутов^[881]. С учётом ухода на Волгу части торгоутов и дербэтов всё это способствовало сокращению военного потенциала ойратских племён. Однако политическая обстановка объективно благоприятствовала их усилению.

^{Центральная Евразия XV–XVIII вв.}

Дело в том, что установление в Северном Китае гегемонии маньчжуров и подчинение ими южных монголов способствовало изменению стратегической обстановки в данном регионе. Маньчжуры в отличие от империи Мин были в состоянии вести в отношении монголов в Халхе политику с позиции силы. Это распространялось и на торговлю с Китаем, которая была важным источником удовлетворения основных потребностей монголов. В том числе это касалось и обеспечения их политического влияния в предшествующий период. Завоевав южных монголов, империя Цин фактически воссоздала в степях южнее Гоби барьер против любой экспансии с севера. В то же время монгольские племена Халхи потеряли возможность проводить самостоятельную политику, как в военном плане, так и в вопросе обеспечения торговли.

Здесь надо отметить, что в предшествующие столетия взаимоотношения империи Мин и монголов в первую очередь базировались на торговле. На этом основывалось некоторое равновесие сил сторон. Китай при династии Мин не мог взять под свой контроль степи южнее Гоби. Это подразумевало относительную слабость китайской позиции. Сильные империи на территории Китая стремились вести активную и наступательную и оборонительную политику в отношении северных кочевников. Одним из вариантов такой политики было использование зависимых кочевников из степей южнее Гоби. Однако при Мин у Китая не было такой возможности. В результате в Монголии, как южнее, так и севернее Гоби, было сравнительно большое число самостоятельных племенных владений. Среди них были довольно крупные, но при этом не было сильной центральной власти.

В конкретной политической ситуации XVI века в этом просто не было необходимости. Когда же появились маньчжуры, каждому монгольскому княжеству или племени пришлось самостоятельно воевать с ним, что во многом предопределило их поражение. Что же касается племён Халхи, то их позиции явно ослабли после установления власти маньчжуров над Южной Монголией и изменения условий для ведения торговли с Китаем.

В результате объединение ойратских племён, расположенных сравнительно далеко от Китая, совпало по времени с ослаблением их исторических противников монголов. Соответственно, ойраты теперь могли претендовать на то, чтобы занять их место во взаимодействии с Китаем, в том числе и торговом. У ойратов появилась возможность реализовать политическую программу выхода к земледельческим и ремесленным центрам. Они не могли этого сделать, когда доступ к ним контролировали монголы с востока, моголы — со стороны Восточного Туркестана и казахи — со стороны Средней Азии. Возможность достижения этой цели оправдывала объединение усилий различных ойратских племён. Характерно, что общее ослабление монголов вследствие весьма эффективной маньчжурской политики в степях к северу от Китая как раз и создало условия для успеха ойратов. В 1667 году брат Батура-хунтайджи чоросский Сенгэ-хан разгромил последнего Алтын-хана Лубсан-тайджи^[882]. В то же время резкое ослабление Ногайской Орды вследствие укрепления власти Московского государства в Поволжье помогло торгоутам и дербетам Хо-Урлюка укрепиться в междуречье Яика и Волги. Кроме того, в 1678 году брат Сенгэ хан Галдан занял Восточный Туркестан, ликвидировав тем самым здесь власть моголов. В 1688 году он же разбил монголов Халхи во главе с Тушету-ханом^[883]. При Галдане ойраты добились максимума успехов на восточном направлении, они заняли Халху и даже совершили вторжение в Южную Монголию. Таким образом, ойраты добились серьёзных успехов на всех направлениях, где раньше им мешали их прямые конкуренты, и заняли огромную территорию от Волги до Хуанхэ.

Между тем в 1690 году в войну за Халху вмешалась империя Цин. В июле 1690 года Галдан в битве на реке Урхуй разбил маньчжуро-монгольскую армию. Однако 3 сентября того же года он потерпел поражение в сражении в местности Улан-Бутун, в 350 километрах от Пекина^[884]. Военные успехи Галдана оказались кратковременными. Разгромленные им монголы из Халхи на Доллонорском съезде признали власть империи Цин и вошли в её военную структуру. Кроме того, война с халха-монголами и Цин подорвала торговлю ойратов с Китаем. «Из-за войны прекратились торговые связи ойратов с Китаем, и это ухудшило их положение. Вероятно, поэтому Галдан обратился к Канси за помощью. «Со времени беспорядков в Халхе торговля не велась. Прошу проявить милосердие и пожаловать серебро, чтобы прокормить народ»»^[885]. В свою очередь, Канси писал Галдану: «Если по-прежнему будешь упорствовать и не раскаешься, а также пожелаешь обманывать, в таком случае навеки прекращу торговлю с твоими посланцами»^[886]. Характерно, что обеспечение торговли с Китаем было одной из целей приближения ойратов к границам империи Цин. Соответственно торговля и особенно условия её введения были одним из способов политического торга ойратов с маньчжурами. Галдан стремился привлечь на свою сторону монголов. Однако они, оказавшись между ойратами и маньчжурами, предпочли ориентироваться на последних. Сотрудничество с империей Цин было для них предпочтительнее, чем перспектива вести безнадёжную войну с ней под знамёнами их старых соперников ойратов.

В 1696 году Галдан был разбит маньчжурскими войсками на территории Халхи, в 1697 году он покончил жизнь самоубийством^[887]. Ойратская экспансия на восток была остановлена. Захвативший власть в Джунгарском ханстве после смерти Галдана Цэван-Рабдан изменил главный вектор своей внешней политики. В 1698 году он начал войну против казахов. В первую очередь это было вызвано невозможностью для ойратов вести войну с Цин. В том числе и отсутствием перспективы получения свободного доступа к рынкам Китая. В этой ситуации наступление на запад было для них наиболее логичным шагом. «Одной из причин ойрато-казахских войн было стремление ойратских феодалов пробиться к сырдарьинским городам, а через них к среднеазиатским рынкам, нужда в которых была тем более острой, чем большим было поголовье скота у ойратов и чем труднее становился доступ к рынкам Китая»^[888]. К этому моменту из всех крупных кочевых народов, столетием раньше активно действующих и конкурирующих друг с другом на пространствах степной Евразии, свои позиции сохранили только казахи.

Монголы Халхи и Южной Монголии вошли в состав империи Цин и потеряли свою самостоятельность. Моголы в Восточном Туркестане окончательно сошли с политической сцены. Ногаи сначала были ослаблены потерей Поволжья, которое перешло под контроль Московского государства, а затем были разгромлены ойратскими племенами торгоут и дербет. В этой ситуации основная борьба за степное пространство Евразии, все более сокращающееся в результате экспансии Московского государства с запада и империи Цин с востока, развернулась между казахами и ойратами.

При этом впервые в истории крупные централизованные государства, Россия и цинский Китай, взяли под свой контроль соседние с ними степные территории — Поволжье и Монголию. Эти районы были стратегически важны для любой кочевой государственности. Время крупных кочевых империй заканчивалось. Ожесточённая борьба казахов и ойратов в начале и середине XVIII века была последней агонией прежней традиции степной имперской государственности.

15. Проблема образования казахских жузов

Таким образом, в этой главе наше исследование вплотную подошло к той проблеме, которая была поставлена в самом его начале — попытке ответить на вопрос о происхождении казахских жузов. Напомню, что само исследование во многом исходило из гипотезы о том, что ответ на этот сложный вопрос самым тесным образом связан с монгольской традицией, с теми процессами в степной Евразии, которые были вызваны созданием Чингисханом государства.

Вопрос о происхождении жузов, несомненно, является одной из самых сложных проблем казахской истории. Причём по своей сути это не только историческая проблема. Особенно с учётом той роли, которую жузовая структура организации играла и, можно утверждать, до сих пор играет в традиционном сознании казахского общества. В то же время нет другой более известной и цитируемой проблемы в казахской истории, чем обстоятельства происхождения жузов. О жузах написано очень много, любая работа по истории Казахстана, в том числе и по его современной проблематике, не обходится без краткого анализа этого вопроса или хотя бы простой констатации данного факта.

Но несмотря на такой интерес, жузы до сих пор остаются самой большой загадкой истории Казахстана. Так, Турсун Султанов писал в 2000 году, что «над загадками казахских жузов бились поколения историков Казахстана, но удовлетворительного и однозначного решения так и не нашли»^[889]. Ещё более конкретно высказался Юрий Зуев. По его мнению, «поскольку отсутствие источников не позволяет оторваться от гипноза самих слов (имеется в виду Старший, Средний и Младший для казахских жузов. — Прим. авт.), приходится признать проблему зашедшей в тупик»^[890]. Василий Бартольд отмечал в двадцатых годах XX века: «Мы не имеем точных сведений о том, как произошло распадение этого народа на три орды: Большую, Среднюю и Малую (или Старшую, Среднюю и Младшую), из которых каждая имела своего хана. Кочевья этих орд располагались в порядке с востока на запад (Большая занимала самую восточную часть степи, Малая — самую западную; орды получили своё название не по числу принадлежащих к ним кочевников (Малая Орда была самой многочисленной), но по старшинству входивших в их состав родов»^[891].

В изданной в 1979 году официальной истории Казахской ССР сообщается, что «точное время и механизм образования Старшего, Среднего и Младшего жузов остаются пока неясными, предания об их возникновении весьма противоречивы, а сведения источников носят косвенный характер и относятся к позднему времени»^[892]. В своей более ранней работе «Кочевые племена Приаралья в XV–XVI вв.», изданной в 1982 году, Турсун Султанов отмечал, что «мы не имеем точных сведений о том, когда и как именно образовались жузы. Немногочисленные восточные источники о казахах единодушны в своём молчании, и попытки найти в них сведения о жузах пока не приносят положительных результатов. Что касается русских источников, то содержащиеся в них сведения лишь констатируют наличие жузов у казахов, не давая каких-либо объяснений их происхождения»^[893]. И наконец, Вениамин Юдин задавался вопросом, «почему, в самом деле, среди народов Дашт-и Кыпчака именно казахи разделились на три части? Почему, если в данном случае действовала система (традиции, реминисценции), действие это не было универсальным и не охватило все тюркоязычные народы Дашт-и Кыпчака?»^[894]. В любом случае вопрос очень сложный и принципиально важный для казахской истории. Фактически он играет ключевую роль для её понимания.

Надо сказать, что за всё время исследования проблемы было высказано довольно много версий происхождения казахских жузов. Причём показательно само развитие идей и способов её решения, а также предлагаемых вариантов ответа. Здесь надо отметить, что в изучении вопроса существует два основных подхода. Один условно можно назвать легендарно-историческим, он опирается в основном на устную традицию. Второй подход также условно можно назвать естественно-историческим, здесь исследователи стараются оставаться в рамках научных методов. Одним из доминирующих методов является следование постулатам формационной теории.

Устная традиция по проблеме образования жузов довольно обширна. Так, например, Алексей Левшин в своей работе, изданной в 1832 году, приводил сведения из одного народного предания, «которое говорит, будто бы один из сильных ханов казанских разделил весь свой народ между тремя сыновьями, и что удел старшего назван Большою Ордой, удел второго — Среднею, а удел младшего — Меньшею»^[895]. Согласно данному преданию имя хана, который разделил народ на три части, было «Орус». Причём по времени этот хан якобы жил после Тамерлана (Тимура) и был сначала полководцем некоего ногайского хана Улянты, который проживал в окрестностях Урала, Илека и Ори, затем ушёл от него и стал самовластным правителем^[896]. Очевидно, данное предание было пересказано Алексею Левшину выходцами из Западного Казахстана, по соседству с которым он работал в начале XIX века в Оренбургской области. Отсюда и история про Орус-хана, который после Тимура якобы был подданным ногайского хана.

Здесь собеседники Левшина явно выдавали желаемое за действительное. С учётом того, что все казахские ханы были выходцами из числа чингизидов, весьма нелогично выглядит попытка представить одного из них находившимся в подчинении ногайцев. Тем более такого хана, который смог сыграть важную роль в истории и образовать столь важные для казахского общества жузы. Причём упомянутая здесь мифическая фигура «Орус-хана», скорее всего, связана с именем главы левого крыла улуса Джучи Урус-хана, деда первых казахских ханов Джанибека и Гирея, хотя он, безусловно, и не мог жить после времён Тимура. Очень возможно, что данный пример отражает историческую память информаторов А. Левшина, происходивших из числа западных казахов, значит, из Младшего жуза, о Ногайской Орде. В дальнейшем мы ещё вернёмся к этому эпизоду.

Среди восточных казахов существовала и иная интересная версия происхождения жузов, также основанная на устных преданиях. Так, известный поэт Шакарим Кудайбердиев, проживавший в районе Семипалатинска, в своей работе, изданной в 1911 году, сообщал, что «казахами и другими кочевыми племенами правил сын Жунус-хана Ахмет-хан, брат его Жанеке (настоящее имя Махмуд) сидел ханом в Ташкенте. Ахмет-хан составил из казахских джигитов войско для войны с калмаками, которое разбил на три крыла и назвал их: Великий (Старший) жуз, Средний жуз и Младший жуз. За частые набеги на них калмаки прозвали хана Ахмета — Алашы, что означает «душегуб». Узнав об этом, хан Ахмет приказал казахам для устрашения калмаков отныне, нападая на врага, издавать клич: «Алашы!»». Так этот боевой клич стал знаменем казахов^[897]. В данном случае опять фигурирует личность хана, который, собственно, своим субъективным решением и разделил казахов на три части. Причём в этой роли выступает некий Ахмет-хан, известный ещё под именем Алаша-хана (Алача-хана).

В то же время известно, что у казахов такого хана не было, а именем Алача называли Султан Ахмад-хана, одного из могольских ханов, сына Юнус-хана, брата правителя Ташкента Султан Махмуд-хана. Султан Ахмад-хан участвовал в борьбе за тимуридское наследство и в том числе боролся с ойратами (калмыками) в районе Иртыша. Налицо весьма характерный пример проявления исторической памяти, на этот раз восточных казахов о моголах и Моголистане. И снова стоит ещё раз впоследствии вернуться к этому сообщению.

Понятно, что такая нерешённость ключевого вопроса казахской истории не соответствовала общественным потребностям образованной в СССР в 1924 году Казахской автономной республики. При всей условности этой автономии в её существовании было заложено определённое государственное начало. Соответственно, для новой республики требовались минимальные потребности в государственном строительстве, включая создание системы образования и начало некоторой научной деятельности. Надо сказать, что в двадцатых годах XX века практически всю научную и просветительскую работу вели бывшие представители движения «Алаш». Они были наиболее образованной на тот момент частью казахского общества.

Неудивительно, что первой в 1925 году вышла работа «История казахского народа» Мухамеджана Тынышпаева. Он был видным деятелем движения «Алаш», бывшим комиссаром Временного правительства по Семиреченскойобласти, бывшим руководителем так называемой Кокандской автономии. Это была первая целостная работа по казахской истории. При этом она не была связана с советской идеологической практикой. В то же время она вполне может считаться относящейся к легендарно-исторической традиции. Весьма показательно утверждение автора о том, что «можно считать бесспорной генетическую связь между «косогами» Святослава, Мстислава, Константина и Фирдоуси — с «казаками» 15 века»^[898]. Поиск различных ассоциаций по названиям является одним из методов легендарно-исторической традиции. Особенно широко он используется в последнее время в различной околоисторической литературе.

Относительно происхождения жузов Мухамеджан Тынышпаев указывал, что «Жузы, или Орды, имеют более древнее происхождение и относятся ко временам Батыя. По Лен-Пули-Стенлю, номинальным главой улуса Джучи считался старший сын Орда-Ежен (так называемая Белая Орда, занимавшая восточную часть улуса). Это старшая линия. В неё входили джалаиры, канлы, другие более мелкие роды (между прочим, дурмены, ушедшие в Узбекистан) — это Старшая Орда. Самому младшему сыну Токай-Тимуру достались Кавказ и Крым, откуда собственно и вышли первые казаки, или ногаи, главную массу которых составляли алчыны. Таким образом, на западе утвердилась западная линия — это Младшая Орда. В промежутке между владениями Орда-Ежена и Токай-Темира находились владения средних сыновей — Батыя и Шейбака. На этом пространстве кочевали кыпчаки, конраты, мангыты, ширины, барины (последние ушли частью в Казань, частью в Крым) — это Средняя Орда»^[899]. Здесь мы наблюдаем попытку построить версию происхождения жузов на принципе старшинства в семье Джучи-хана, сына Чингисхана.

Одновременно Мухамеджан Тынышпаев старается объединить её с известной ему информацией о распределении отдельных казахских племён по тем или иным жузам. При этом очень показательно упоминание о связях Младшего жуза с ногаями. Одновременно наблюдается явная путаница с именем чингизида Тука-Тимура, которому якобы достались в наследство от Джучи-хана Кавказ и Крым. Судя по всему, автором здесь были просто смешаны исторические пласты информации. Такая ситуация часто возникает, когда от современности пытаются двигаться в прошлое.

В данном случае известный факт доминирования Тука-тимуридов на западе улуса Джучи был автоматически распространён на предшествующую эпоху. Хотя известно, что Тука-Тимур относился к чингизидам левого крыла, расположенного на территории современного Казахстана. Он никак не мог получить в XIII веке в наследство Крым и Кавказ. Более того, возвышение Тука-Тимуридов началось после прихода к власти в улусе Джучи в 1380 году видного представителя этой семьи Тохтамыша. Аналогичная путаница и с другими чингизидами, а также с их связью с теми или иными племенами. Но в любом случае это уже более или менее целостная версия, которая при всех своих недостатках всё же связывала историю происхождения жузов с эпохой существования в степи Дешт-и-Кипчак монгольского государства.

Хотя в условиях той эпохи, в которой жил Мухамеджан Тынышпаев, именно в этом тезисе и заключалось самое слабое место предложенной им версии казахской истории. Особенно это было справедливо относительно вопроса о происхождении жузов как ключевого момента истории казахов. Если учесть, что те или иные интерпретации истории являются частью исторической идеологии, которая, в свою очередь, является частью государственной идеологии, тогда его работа явно не соответствовала задачам укрепления в Казахстане Советской власти.

С одной стороны, она была связана с довольно абстрактной легендарной версией истории, основанной к тому же на устной традиции, что противоречило марксистской теории. Кроме того, налицо было признание влияния на процесс этногенеза случайных, политических факторов, таких, например, как власть семьи Чингисхана. С другой стороны — такая интерпретация в целом не соответствовала доминирующей и в Российской империи, и позже, в Советском Союзе, общей концепции отношений России и Монгольской империи. С этой точки зрения историческая Русь на несколько столетий оказалась под тяжёлым монгольским игом. Это обусловило её отсталость от того пути, который прошла остальная Европа. Соответственно, с этой позиции история казахов, одного из крупных народов СССР, не могла, во-первых, зависеть от субъективных факторов, во-вторых, нельзя было согласиться со столь явной связью казахов с Монгольской империей и их возможным происхождением из этой эпохи.

Надо отметить, что в двадцатых-тридцатых годах в СССР шло активное формирование основных принципов марксистской теории формаций в историческом процессе. В 1925 году Василий Бартольд в своей работе «История изучения Востока в Европе и России» указывает, что жузы могли иметь отношение к тем или иным районам ведения кочевого хозяйства и выделяет три таких района, один в Жетысу и среднем течении Сырдарьи, другой в нижнем течении Сырдарьи, третий в Западном Казахстане^[900]. Это было первым шагом в применении основ формационной теории к конкретным условиям Казахстана.

В тридцатые годы активно идёт написание работ, которые должны были в духе формационной теории сформулировать интерпретацию истории отдельных народов СССР. Особенно это касалось тех из них, кто образовал к этому моменту союзные и автономные республики. В Казахской ССР в 1935 году появляется работа Санжара Асфендиарова «История Казахстана», в которой предлагается основанная на принципах формационной теории концепция происхождения казахских жузов.

Так, по мнению автора, «в действительности образование трёх казахских жузов объясняется историческими условиями кочевого хозяйства. В Казахстане, с точки зрения условий для пастбищно-кочевого хозяйства, имелись три естественные области: западная его часть — с зимовками по берегам Урала и других степных речек запада и летними стойбищами на северо-востоке (современный Актюбинский район): средняя часть — с зимовками на Сары-Су, Чу и в низовьях Сыр-Дарьи и летними стойбищами по Ишиму, Тоболу и Иртышу, и наконец восточная — в современном Джетысу и в восточной части бывшей Сыр-Дарьинской области»^[901]. Тут же он делает оговорку, что «конечно, передвижения тюрко-монгольских родов в более ранние эпохи отразились в названиях, отображая господство и взаимоотношения тех или иных групп ханов и феодалов. Но ко времени образования казахских орд эти названия показывали лишь прошлое, а действительные причины невозможности полного политического объединения, конечно, лежали в способе производства»^[902]. Здесь Санжар Асфендиаров решил главную для себя задачу — он смог применить марксистскую теорию о первичности производственных отношений к условиям существования и развития казахского традиционного общества.

Первичными, по Асфендиарову, были производственные отношения в рамках существовавшего способа производства. В то время как, с его точки зрения, иерархия казахских жузов по старшинству была обусловлена архаическими пережитками из более ранней эпохи. То есть названия Старший, Средний и Младший могли, конечно, происходить от отношений старшинства или «господства» между различными группами степных «феодалов». В частности тех, кто происходил из числа чингизидов. Однако всё это было заведомо вторичным по отношению к способу производства, в данном случае к трём естественным для Казахстана зонам ведения кочевого хозяйства и не имело практического смысла.

Асфендиаров предложил своего рода компромиссный вариант, который при всей его марксистской обоснованности в некоторой степени учитывал мнение исторической традиции. Несомненно, работа Асфендиарова оказала огромное влияние на развитие казахской исторической мысли в последующие годы. Хотя сам автор был в 1937 году репрессирован и разделил судьбу Тынышпаева, разработанная им концепция обоснования истории Казахстана и вопрос происхождения жузов в рамках формационной теории в той или иной мере продолжает существовать до сих пор.

Следует отметить, что подход к истории в рамках формационной теории позволяет историку оставаться на научных позициях в ситуации, когда по поводу тех или иных событий нет прямых указаний источников. В противном случае ему приходится вступать на достаточно зыбкую почву интерпретации истории. Поэтому даже в новой ситуации гораздо проще остаться в рамках прежней теоретической базы. Так получилось и с вопросом о происхождении казахских жузов.

Весьма любопытно, как в одной из классических работ по истории Казахстана Ирины Ерофеевой «Хан Абулхаир» автор даёт такое общее определение происхождения казахских жузов. Это определение весьма близко к естественно-исторической версии, предложенной Асфендиаровым. При этом автор отмечает, что данная версия была разработана ранее известными учёными Асфендиаровым, Юдиным, Масановым и другими. «Суть её в том, что происхождение казахских жузов было связано с географическим фактором — естественным выделением в географическом пространстве Казахстана трёх частей: Семиречья, Западного Казахстана (на запад от Мугоджарских гор) и Восточного Казахстана, расположенного к востоку от южных предгорий Уральских гор. Для каждой из этих зон была характерна определённая специфика культурно-исторических процессов. Соответственно, жузы представляют собой исторически сложившиеся этнотерриториальные объединения казахов-кочевников, отличающиеся друг от друга некоторыми параметрами этногенеза, социально-экономической жизни, быта и культуры составляющих их групп кочевого населения»^[903]. Сразу бросается в глаза, что между версиями Асфендиарова 1935 года и Ерофеевой 1999-го нет существенной разницы. Автор просто принимает существующую версию как данность, как факт. Перед автором и не стояло такой задачи, как анализ происхождения казахских жузов, но Ерофеева не могла и просто обойти данную проблему.

В то же время следует обратить внимание на приведённое Ерофеевой дополнение к предложенному определению, которое объясняет принцип деления жузов на Старший, Средний и Младший. С её точки зрения, это происходит «по принципу генеалогического старшинства, то есть хронологической последовательности образования этих этнотерриториальных объединений»^[904]. Здесь мы наблюдаем серьёзное отличие от приведённого ранее аналогичного дополнения в версии Асфендиарова.

Он полагал, что прошлые взаимоотношения между степными феодалами, которые вполне могли иметь происхождение от Чингисхана, в принципе могли оказывать своё влияние на деление жузов по старшинству. Он просто считал, что этот древний пережиток уже не играл важной роли в момент образования казахских жузов. Тем самым в версии Асфендиарова проявлялся определённый компромисс интересов естественно-исторической и легендарно-исторической версий происхождения казахских жузов. Однако этот компромисс вносил некий дискомфорт в стройность естественно-исторической версии. В варианте же Ерофеевой этого компромисса уже нет.

Ерофеева развивает дальше логику, предложенную Асфендиаровым и другими учёными. Раз жузы это в первую очередь объединения, образованные на основе экономико-географического фактора, то естественно было бы предположить, что и принцип старшинства также зависит от данного фактора. Отсюда следует вывод, что старшинство определяется временем образования того или иного жуза. Следовательно, по версии Ерофеевой, Старший жуз образовался первым, вторым образовался Средний и лишь потом Младший.

Естественно-географический и временной фактор образования казахских жузов в изложении Ерофеевой выглядят достаточно убедительно и доказательно. На первый взгляд самый серьёзный аргумент в поддержку данной теории заключается в том, что первые казахские ханы Джанибек и Гирей основали первое казахское государственное образование как раз в Семиречье. Здесь позднее оформился Старший казахский жуз. Следовательно, согласно логике авторов естественно-географической или естественно-исторической версии, политическая организация шла следом за организацией экономической. По мере распространения казахских родов и племён на всю территорию Казахстана с востока на запад шёл процесс постепенного образования жузов как экономической формы хозяйственного освоения территории. То есть, с точки зрения формационной теории, политический, а значит, случайный фактор является несущественным, он не может влиять на естественные процессы.

Интересную версию происхождения жузов в своих исследованиях предложил Турсун Султанов, в целом оставаясь при этом в рамках формационной теории. В 1982 году в работе «Кочевые племена Приаралья в XV–XVI вв.» он писал: «Мы полагаем, что тут речь идёт о последовательной смене одной формы организации казахского общества другой, а именно улусной системы жузами. Смена форм, причины которой нам не ясны, исторически могла произойти в течение второй половины XVI в. и была, видимо, закреплена на рубеже XVI–XVII вв., чему в значительной степени способствовал переход в этот период в руки казахских владетелей значительного числа туркестанских городов и крепостей. Султаны-градоправители XVII в. соответствуют, видимо, улусным султанам XVI в. Очень показательно в этом отношении, что и жузы претерпели определённые изменения: к 20-м годам XVIII в. во всех трёх жузах появились вместо биев свои ханы, родословная которых очень запутанна. С тех пор жузы превратились в самостоятельные ханства, которые, однако, не имели особых названий, и хан каждого жуза соответственно назывался ханом Улу жуза, ханом Орта жуза, ханом Кизи жуза»^[905]. В 2000 году он развил эту идею в статье «Казахское ханство и казахские жузы».

По его мнению, переход от улусов к жузам связан с изменением быта казахских племён. «Переход от кочевания в кибитках на колёсах к разборным юртам был крупным изменением быта кочевого населения Дешт-и-Кипчака, и этот фактор предопределил наряду с родственными и генеалогическими связями племён и родов внутри единой политической общности ещё и связи территориальные в границах относительно устойчивых зон постоянных перекочевок. Такого рода зоны никак не совпадали с улусным (административным) или тюменным (военным) дроблением общегосударственной территории, и отношения внутри этих зон не могли регулироваться возглавлявшими улусы царевичами-чингизидами. Новые территориально-родовые связи требовали иных регуляторов, и ими стали «большие люди» пастбищных общин — бии, «национальная» аристократия, элита социальной группы кара-суйек («чёрная кость». — Ред.), почитаемые за знания и умение интерпретировать многовековое народное право, многовековые обычаи, только и позволяющие сохранять в степи присущее кочевым скотоводам мироустройство. Именно вокруг биев начала формироваться та паутина межродовых внутртерриториальных связей, которая постепенно превращала стихию кочевых племён в хозяйственное и культурное сообщество, агрегация которого осуществлялась единственно возможным тогда способом — через установление генеалогических и иерархических взаимоотношений между родами и племенами, между аульными пастбищными общинами. Новые структуры и их главы — бии отнюдь не стремились разрушить или нарушить уже установившуюся политическую и административную структуру Казахского ханства с её улусами, но для обозначения сформировавшихся зональных сообществ они должны были использовать какие-то термины, выходившие за рамки родоплеменных обозначений и никак не задевавшие обозначения, связанные с высшим военно-политическим управлением. Очевидно, таким термином и стал жуз (буквально «сто», «сотня»)»^[906]. В основе данной концепции лежит смена улусов монгольского времени на новую систему организации, присущую уже казахскому обществу. И главное, жуз рассматривается в качестве альтернативы организационным системам предшествующего монгольского периода.

Причём, по мнению Турсуна Султанова, новая система не исключала прежнюю. При этом получается, что связующим звеном между ними как раз и были чингизиды, которые и в первом и во втором случае выступали в качестве правящей элиты. Налицо компромисс, который предлагает объяснить процесс образования жузов через эволюцию системы хозяйствования, которая сопровождалась появлением новой элиты, биев, что и привело к необходимости нового территориального деления казахского общества. «Становление жузов происходило неодновременно, и скорее всего, этот процесс начался в Семиречье, распространившись оттуда на центральную, а вслед затем и западную части Казахского ханства. Отсюда, возможно, и иерархия жузов, когда Старшим и первоначально влиятельным стал именно Семиреченский жуз, а Орта (Средний) жуз и Киши (Младший) по времени своего проявления (хотя и не уступали по численности племён и территориям Старшему) оказались генеалогически на более низких ступенях»^[907]. Фактически речь идёт о своего рода попытке модернизации прежней формационной теории по вопросу происхождения жузов.

Очень характерна временная последовательность их формирования, начиная с Семиречья налицо процесс хозяйственных перемен, образования на их основе территорий «устойчивых зон постоянных перекочевок». Хотя Султанов не называет «три естественные зоны для ведения пастбищно-кочевого хозяйства», как это делал Асфендиаров и другие сторонники формационной теории в их привязке к трём казахским жузам. Но, несмотря на то что Султанов признаёт фактор существования политической традиции влияния чингизидов, он остаётся в рамках формационной теории. Несомненно, что сама идея перехода от улусов чингизидов к казахским жузам выглядит весьма привлекательно, но автор не смог её обосновать.

Помимо вышеупомянутых версий за годы изучения вопроса предпринимались самые разные попытки найти на него ответ. Стоит привести некоторые из них. Так, Юрий Зуев предложил объяснить происхождение жузов традиционным военно-политическим разделением кочевых народов на три крыла: правое, центр и левое. По его мнению, «термин орта, переводимый, как «средний», несомненно, был лишён этого значения в возрастном отношении. На наш взгляд, более правомерно передавать его русским эквивалентом «центр», «центральный», подразумевая при этом наличие двух крыльев, левого и правого, то есть существование военно-племенной организации, оформленной по триальной системе, известной из истории древнетюркских и монгольских племён Центральной Азии»^[908]. В принципе это могло иметь место, однако в этом случае логичнее было просто воспроизвести систему крыльев. В то же время за период с конца XV века, времени образования Казахского ханства, до начала XVII века в его структуре не было крыльев.

Возможно, потому, что первые казахские ханы ассоциировали себя как принадлежащих к левому крылу улуса Джучи. Кроме того, к началу XVII века распределение по крыльям потеряло своё прежнее значение. Так, те же ойраты, хотя и принадлежали к правому крылу монгольской армии, отсюда и название джунгар (так называлось правое крыло, левое — соответственно барунгар), в собственном ханстве уже не распределялись по крыльям.

Ещё одну версию предложили Вениамин Востров и Марат Муканов. Они полагали, что «огромные территории Казахстана, обусловившие слабость экономических связей отдельных её районов, отсутствие единой экономики и центральной власти, могущей противопоставить врагу объединённые силы казахской народности, неизбежно привели к усилению роли и значения существующих на этой территории трёх обособленных географических районов, являющихся когда-то древними этническими центрами трёх групп племён»^[909]. При этом «территория каждого из этих районов является как бы этническим центром определённой группы родственных или близких им племён, являющихся тем этническим ядром, вокруг которого консолидировались менее древние, менее сильные, а также пришлые элементы»^[910]. Следуя данной логике, оставалось только найти такие древние этнические группы, которые были достаточно сильны для того, чтобы послужить центром объединения целой группы родственных племён. По мнению указанных авторов, «основу Старшего жуза составили древние уйсуны, жившие в Семиречье. Вокруг них сплотились остальные племена. Средний жуз сложился на базе древнего кипчакского союза племён в Северном и Центральном Казахстане. Ну а Младший жуз, соответственно, на базе племени алшын, жившем в Западном Казахстане»^[911]. Данные авторы предприняли попытку объединить существующую каноническую в то время естественно-историческую версию с данными о родоплеменном составе каждого из жузов. Последняя тема являлась их специализацией. Они опирались на уже существующие данные о племенах, входящих в состав казахских жузов и предполагали, что племена не меняли своего местоположения в течение столетий. При этом бросается в глаза, что авторы исходили из общеизвестных легендарных названий для казахских жузов. Например, Старший жуз в исторической традиции имел самоназвание Уйсун, а Младший назывался Алшын.

Налицо стремление совместить известные легендарно-исторические данные с естественно-исторической основой и поддержать тем самым идею о естественном распределении территории Казахстана на три экономико-географических района. Хотя данная версия выглядит весьма сомнительной. Невозможно найти никаких данных о том, что на территории современного Казахстана в исторической ретроспективе могла существовать подобная преемственность союзов племён. Например, от древних уйсунов до Старшего жуза. Несомненно, что динамика передвижений кочевых племён по степной Евразии была весьма значительной. Не говоря уже о том, что Монгольская империя своей политикой кардинально изменила структуры организации отдельных племён на всём протяжении степной Евразии, от Монголии до причерноморских степей.

Таким образом, ситуацию действительно можно вслед за Юрием Зуевым признать зашедшей в тупик. В условиях отсутствия прямых указаний источников более или менее уверенно можно говорить только о временных рамках образования жузов. Предполагается, что они появились в пределах XVII века. Это произошло не ранее 1616 года, когда Большая Казачья Орда упоминается в русских источниках. Хотя это указание ещё нельзя считать свидетельством наличия жузов в Казахском ханстве. Напомню, что к этому моменту существовало ещё такое определение, как Большие и Малые Ногаи. Поэтому нельзя утверждать, что упоминание о Большой Казачьей Орде было однозначно связано со Старшим Казахским жузом. В то же время несомненно, жузы уже существовали в конце XVII века при хане Тауке. Также с большей долей вероятности можно утверждать, что при хане Есиме в начале указанного века жузов ещё не было.

Выше указывалось, что Есиму с трудом удалось установить свою власть в ханстве. Одновременно с ним у казахов было ещё несколько чингизидов, которых называли ханами. Казахское ханство в организационном плане было ослаблено по сравнению с предшествующими временами. В то же время хан Джангир всё своё правление вёл борьбу с ойратами. Соответственно, возникает вопрос: можно ли предположить, что при Есиме или при его преемнике и сыне хане Джангире могла быть создана такая иерархия отношений вроде организованной системы жузов? И, главное, зачем это нужно было делать?

Заметим, что ни до этого момента, ни после него ничего подобного в кочевых обществах не появлялось. Логичнее было бы ожидать, что в связи с кризисом монгольской традиции управления и снижением уровня государственности более активную роль постепенно начнут играть отдельные племена. Так, как это было с мангытами при распаде улуса Джучи или барласами при падении улуса Чагатая, или сулдузами, джелаирами и ойратами при гибели монгольского государства в Иране.

Очевидно, что появление жузов в этот период не могло быть следствием ни развития самостоятельности племён, ни осознанной политикой, проводимой государством. Тем более трудно представить, что в довольно сложных политических условиях XVII века мог организованно происходить процесс образования таких структур, как жузы. В этом случае организацию данного процесса должен был возглавить кто-то один из трёх ханов, которые признавались общеказахскими правителями и возглавляли Казахское ханство на протяжении XVII века. Это могли быть Есим-хан, его сын Джангир или его внук Тауке. Однако ни одного из них источники не называют в качестве того человека, который своим решением мог создать жузы. Кроме того, конкретная политическая ситуация на протяжении XVII века была очень сложной. Трудно представить, что в этой ситуации в степи могли естественным путём образоваться «устойчивые зоны перекочевок», о которых говорят сторонники формационной теории.

Стоит также отметить, что казахские жузы не были территориальными объединениями, и это очень важное замечание. Данное мнение справедливо также и в отношении казахских племён. И указанные племена и жузы, как, впрочем, и существовавшие ранее монгольские улусы, представляли собой объединение кочевников. Основной формой их организации являлось племя или более мелкое родовое объединение. При этом они не были связаны с какими-то конкретными территориями. В этой связи можно ещё раз вспомнить распределение понятий «улус» и «юрт» в монгольскую эпоху. Улус — это объединившиеся вокруг чингизида племена, также называлось и государство, а юрт — это территория, которую они контролировали. Но улус был первичен по отношению к юрту. Улус вполне мог перемещаться на другие территории в зависимости от политической конъюнктуры.

При этом очевидно, что те маршруты перекочевок, о которых писали Асфендиаров и его последователи, сформировались в значительно более позднюю эпоху. При политических потрясениях XVII, и особенно XVIII века казахские жузы перемещались по весьма значительной территории. Они отступали под давлением ойратов, теряли отдельные племена. Например часть кипчаков, которые в XVIII веке отступили в Среднюю Азию. Но всегда сохраняли свою целостность и, что, может быть, важнее, общую идентичность. То есть жузовая принадлежность наверняка не была связана с территорией. Она ориентировалась на племена, которые являлись носителями традиции. В том числе и по вопросу о принадлежности к тем или иным жузам. Соответственно, по мере распространения казахских племён по обширной степной территории от междуречья Волги и Яика до степной Джунгарии на эти земли также распространялась та или иная жузовая идентификация. Расселение казахов было связано с гибелью в конце XVIII века их главных конкурентов ойратов (калмыков).

Поэтому устоявшиеся маршруты кочевок могли появиться только после того, как в Степи закончились все политические процессы. В частности, завершилась борьба с ойратами, то есть не ранее середины XVIII века. Если же представить, что жузы образовались раньше, например, в начале или середине XVII века, тогда окажется, что упомянутые в работах Асфендиарова и Ерофеевой территории к западу от Мугоджарских гор находились в составе Ногайской Орды. После 1628 года они перешли под контроль ойратов (калмыков). Им же в это время принадлежала часть территории Восточного Казахстана, в частности бассейн реки Иртыш. Позднее ойраты на время вытесняли казахские племена из Семиречья. Ни о какой устойчивости трёх зон перекочевок, как об этом говорят представители формационной теории, в этих условиях не может быть и речи.

Очевидно, что в этой ситуации какое-либо последовательное создание, согласно принципу экономического районирования, организационных структур вроде жузов по направлению с юго-востока на северо-запад было практически нереальным. Это требовало политической воли, а значит, централизованной ханской власти и серьёзных усилий со стороны государства и, главное, политической устойчивости в Степи.

Таким образом, можно предположить, что казахские жузы не были связаны с территорией и естественными маршрутами кочевок, о чём говорили сторонники формационной теории. Жузы, как до них и монгольские улусы, скорее всего, имели отношение к племенам, к их традициям и самосознанию. Вместе с племенами жузы перемещались по степи в зависимости от политических обстоятельств. Временами они теряли часть территории, иногда приобретали новые. Соответственно менялись и маршруты кочевок.

Очевидно, что в рамках формационной теории процесс перехода от прежних улусов к жузам объяснить нельзя. Настаивая на эволюции в рамках естественно-исторических процессов, её сторонники не могут найти обоснования для этого в конкретных исторических условиях XVII века. Их подводит необходимость следовать логике старшинства, то есть временной последовательности образования жузов от Старшего к Младшему. Кроме того, они должны учитывать известную к настоящему моменту информацию о распределении жузов от Семиречья по направлению к Западному Казахстану. И, наконец, сторонники формационной теории не могут объяснить связей казахских жузов с предшествующей монгольской эпохой.

Тогда возникает вопрос: что же могло служить причиной образования в Казахском ханстве жузов. Почему отдельные казахские племена в конкретных условиях предположительно середины XVII века неожиданно объединились в три группы. Непонятно также, почему они установили такую иерархию отношений — Старший, Средний и Младший? По большому счёту, на этот вопрос нельзя ответить ни в рамках легендарно-исторической традиции, ни формационной теории.

В то же время те историки, которые изучали конкретные политические процессы на территории Казахстана в XVII веке, часто высказывали предположения, которые имели прямое отношение к нашей проблеме. Например, существуют мнения, которые говорят, что в состав Младшего казахского жуза вошли ногайские племена. Есть даже предположения, что он в общем-то и образовался на их основе. Так, например, считал Михаил Вяткин. «Вполне вероятным является допущение, что Младшая Орда складывалась в процессе распада Ногайского Союза и из элементов, входивших в состав Ногайской Орды»^[912]. В свою очередь, Би-Арслан Кочекаев полагал, что «дальнейший распад Ногайской Орды, а также территориальная близость ногайцев к родственным им казахам — всё это являлось предпосылками присоединения восточной группы ногайских улусов к Казахскому ханству и смешения казахов с ногайцами»^[913]. Виктор Жирмунский писал, что «восточная группа ногайских улусов, которой управляли сыновья Ших-Мамая, алтыульцы, растворились, по-видимому, в составе казахов так называемого «Младшего жуза», владения которого простирались впоследствии от Яика и Эмбы до Иргиза и Аральского моря, охватывая земли, когда-то населённые ногайцами. Понятно, что именно здесь, на территории Младшего жуза, в Западном Казахстане сложились и сохранились казахские эпические сказания о ногайских богатырях»^[914]. Вадим Трепавлов отмечал, «учитывая своеобразие западно-казахстанских степей, можно предположить, что находившийся там жуз (казахский Младший жуз. — Прим. авт.) и Ногайская Орда приблизительно совпадали территориально»^[915]. Похожая ситуация и со Старшим жузом. Вениамин Юдин прямо предполагал, что «казахский Старший жуз сформировался в основном за счёт могульских племён»^[916]. По мнению Клавдии Пищулиной, «главной же из причин усиления тенденции распада Могулистана были процесс сплочения казахских племён Семиречья в Старший жуз (а вместе с племенами всего Казахстана в казахскую народность)»^[917]. Далее она продолжает свою мысль. «В составе Могулистана, через этнополитическую общность могулов все более обособлялись, выкристаллизовывались автохтонные и пришлые тюркские и тюркизированные племена в казахский Старший жуз»^[918].

Все эти предположения настойчиво подводят к мысли, что процесс образования жузов всё же носил больше политический характер. В связи с тем, что в нём участвовали племена, вышедшие из других государственных образований. Это более вероятно, чем если бы он был связан с наличием естественных экономических зон для кочевок. Однако доказать эти предположения очень сложно. Самое главное, что если даже с ними согласиться, то всё равно остаётся неясным принцип вхождения разных племён, будь то могольских или ногайских, в состав Казахского ханства. Это наверняка не было завоеванием. В противном случае об этом осталась бы информация в источниках, как она осталась о многочисленных войнах казахов с ногайцами и моголами в XVI веке. В то же время это не могло быть и простым присоединением отдельных племён. Потому что в случае появления такой необходимости племена могли перейти в зависимость от отдельных чингизидов из состава Казахского ханства. Для этого им не нужно было создавать в его структуре принципиально новую иерархию отношений.

Версия о том, что казахские жузы каким-то образом связаны с тремя государствами — собственно Казахским ханством, Моголистаном и Ногайской Ордой, — выглядит весьма привлекательно. Однако она не объясняет, каким образом мог бы происходить данный процесс. «Длительное пребывание племён и племенных объединений Казахстана, формировавшихся в народность, в трёх (с учётом части племён в Ногайской Орде) государствах, в свою очередь, вслед за монгольскими улусами, закрепило складывавшееся издавна деление формировавшейся народности на жузы»^[919]. Данная цитата в полной мере отражает всю суть накопившихся при рассмотрении указанной проблемы противоречий. Здесь и упоминание о народности, что вызвано необходимостью учесть интересы марксистской теории, а также связь с монгольским периодом в истории Казахстана. И все эти вопросы подавались в связи с происхождением жузов из племён, входивших в состав трёх различных государств. Однако автор не объясняет, каким образом все эти обстоятельства связаны друг с другом. Не отвечает он на вопрос, как в казахском обществе вообще могла произойти такая сложная общественно-политическая трансформация.

Между тем к началу XVII века в восточной части степной Евразии произошло резкое изменение политической ситуации. С запада Московское государство в конце XVI века окончательно перекрыло для ногаев свободные переправы через Волгу. Тем самым причерноморские степи были отрезаны от восточной части Евразии. В то время как ногайские улусы были разделены на две части — западную и восточную. На севере власть Москвы распространилась также на большую часть территории лесной Сибири. На востоке началось наступление маньчжуров одновременно на Китай и Монголию. К середине XVII века они взяли под свой контроль Халху, которая была расположена к северу от пустыни Гоби. Подчинение маньчжурами восточных монголов стало одной из важных причин политической консолидации западномонгольских племён ойратов. В результате завоевания Монголии ойраты оказались на внешней границе с маньчжурской империей Цин. Они начали вести против неё борьбу с целью обеспечения свободного доступа к рынкам Китая.

Одним из последствий активизации процессов политической консолидации среди ойратов стало начало внутриполитической борьбы. Она привела к исходу части ойратских племён, торгоутов и дербетов, на запад. В двадцатых годах XVII века они начали своё движение из района бассейна реки Иртыш. Затем прошли вдоль границы лесов Сибири и степи, достигли сначала Яика, потом Волги. Здесь им подчинилась часть ногайских племён. Те ойраты, которые остались в Западной Монголии, образовали в 1635 году Джунгарское ханство. Оно стало претендовать на гегемонию в данном регионе. Во второй половине XVII века Джунгарское ханство взяло под свой контроль Восточный Туркестан, окончательно ликвидировав здесь власть могольских ханов.

Однако в итоге в самом конце XVII века джунгары проиграли свою борьбу империи Цин. Они вынуждены были начать свою экспансию на запад с целью достичь оседлых районов Средней Азии. Целью экспансии была попытка компенсировать им потерю рынков Китая. В этой борьбе им противостояли казахи. К этому моменту Казахское ханство осталось единственным крупным кочевым объединением исповедовавших ислам тюркоязычных племён. В ожесточённой борьбе ойратов и казахов между собой по большому счёту и решалось, кто останется в итоге хозяином степных пространств Восточной Евразии.

Несомненно, что начало экспансии Джунгарского ханства на запад, было тесно связано с поражением хана Галдана в войне против империи Цин. Галдан был разбит в 1696 году на территории Халхи. В следующем году он покончил жизнь самоубийством. Ещё через год, в 1698-м, его преемник и соперник в борьбе за власть в государстве Цэван Рабдан переносит своей центр политической активности на запад. С большой долей вероятности можно утверждать, что в тот момент, когда ойраты/джунгары под руководством Цэван Рабдана начали своё наступление на запад, жузы у казахов уже существовали. К этому моменту Казахское ханство возглавлял хан Тауке, при котором жузы были составной частью организации казахского общества.

Следовательно, возникает естественный вопрос: какие именно события в XVII веке могли привести к появлению этого социально-политического феномена? На протяжении большей части XVII века самые грандиозные события в истории региона были связаны с усилением ойратов/джунгар. Следствием их усиления стали победы ойратов над основными объединениями тюркоязычных кочевников восточной части Евразии — казахами, моголами и ногайцами. Каждое из этих объединений обладало собственной идентичностью и историей существования. Однако моголы и ногайцы под давлением со стороны ойратов сошли с политической сцены. Это произошло примерно в промежутке между двадцатыми годами XVII века, тогда ойраты/калмыки вышли на Волгу и подчинили себе оставшиеся здесь ногайские племена, и второй половиной этого же века, когда ойраты/джунгары окончательно подчинили себе Восточный Туркестан.

Важно, что в предшествующую эпоху моголы и ногаи являлись весьма устойчивыми этнополитическими объединениями с собственной идентичностью. При этом они активно конкурировали с другими надплеменными объединениями кочевников Евразии, одним из которых были казахи. Характерно, что моголы свою идентичность приобрели ещё в середине XIV века в период кризиса в улусе Чагатая. В то время как идентичность казахов и ногаев появилась позже, в середине XV века, во время кризиса в улусе Джучи. Несмотря на всю родственность казахов, моголов, ногаев, а также узбеков и сошедших немногим раньше с политической сцены чагатаев, политическая конкуренция между всеми ними носила весьма жёсткий характер. В XV–XVI вв. они оспаривали друг у друга контроль над степью и доступ к оседлым регионам для ведения с ними торговли или организации прямой эксплуатации.

Очевидно, что в XVII веке уход с политической сцены таких ранее влиятельных государств, как Ногайская Орда и могольские ханства в Восточном Туркестане, было чрезвычайно масштабным событием. Особенно значительные последствия это имело для племён, как для ногаев, так и для моголов. В последнем случае ситуация была более сложной, чем в случае с ногаями, для которых племенная структура была естественной формой самоорганизации.

Выше указывалось, что в Восточном Туркестане природные условия не позволяли размещать кочевые племена по соседству с оседлыми оазисами, так, как это происходило, например, в Средней Азии или Иране. Однако и здесь моголы сохраняли свою племенную идентификацию. Это было связано с тем, что они составляли изолированное военное сословие. Мирза Хайдар Дулати называл их каучинами в противоположность исламскому духовенству и податному сословию — райатам. Соответственно, у моголов даже в условиях Восточного Туркестана сохранялась племенная организация как способ поддержания организации военной. Естественно, в случае если представители военного сословия не могли выполнять свою основную функцию, то это означало снижение их социального статуса и потерю связи с племенем как основной формой организации военной элиты могольских государств.

Несомненно, что подчинение ойратами оазисов Восточного Туркестана автоматически вело к резкому снижению социального статуса представителей военного сословия могольских государств. Это было связано с тем, что доходы от эксплуатации податного населения теперь поступали в пользу новой доминирующей силы — ойратов. В новых условиях моголы должны были либо согласиться с этим, что означало потерять прежнее положение в обществе, либо покинуть территорию Восточного Туркестана. Напомню, что аналогичная история на рубеже XV и XVI вв. произошла с чагатаями. Они были представителями военного сословия в государствах Тимуридов и после поражения от узбеков должны были покинуть Среднюю Азию. Если же они оставались, то теряли прежние привилегированные позиции в обществе. Такая же ситуация была и в Восточном Туркестане. Часть моголов остались, но потеряли прежний высокий социальный статус. Другие были вынуждены отступить под давлением ойратов.

Кроме того, уход отдельных племён и из Восточного Туркестана и из Ногайской Орды был широко распространён ещё до их завоевания ойратами. Обычно это было связано с внутриполитической борьбой. Так, например, в XVI веке хан Абд ар-Рашид в целях усиления ханской власти нанёс удар по элите крупного племени дуглатов. Дуглаты доминировали среди моголов с самого начала их образования на руинах улуса Чагатая в середине XIV века. В XVII веке при Тимур-султане аналогичным образом были разгромлены эмиры чурасских племён^[920]. При этом проигравшие во внутриполитической борьбе эмиры племён покидали Восточный Туркестан и направлялись либо в Индию, либо в Среднюю Азию, либо в Казахское ханство. Аналогичная ситуация была и у ногаев. В конце XVI — начале XVII века междоусобная борьба в Ногайской Орде создавала условия для постоянной миграции части ногайских племён на восток в Казахское ханство.

Казахское ханство было центром притяжения для моголов и ногаев всвязи с тем, что в начале XVII века оно представляло собой конгломерат улусов отдельных чингизидов, политически слабо связанных между собой. В этот период у казахов было несколько правителей, которые называли себя ханами. Тогда же казахский хан Есим был вынужден временно направиться в Восточный Туркестан к моголам. Об этом подробно рассказывалось в соответствующей главе. Очевидно, что в такой ситуации выходцам из Ногайской Орды и могольских государств Восточного Туркестана было проще найти свою нишу среди казахских племён. Однако это не могло радикально изменить систему отношений, так как по-прежнему существовали и Ногайская Орда и могольские государства.

Всё изменил политический разгром этих государств. Сначала Ногайская Орда была вытеснена с левобережья Волги, а часть племён, так называемые алтыульцы, подчинились ойратам. Затем, несколько позднее, во второй половине XVII века Джунгарское ханство подчинило себе Восточный Туркестан. Соответственно, моголы и восточные ногаи потеряли государственность. Однако в большей или меньшей степени сохранили племенную структуру организации. При этом они оказались с запада и востока прижаты к казахским племенам.

Несомненно, что события первой половины XVII века ускорили перемещение ногайских и могольских племён к казахам. В степях Казахстана оказалось сравнительно много выходцев из племён ногайского и могольского происхождения, у которых больше не было своего государства. Кроме того, у них не было других вариантов для миграции. Восточным ногаям направление на запад было закрыто ойратами/калмыками и московскими заставами на Волге. В то же время могольским племенам дорога на восток также была перекрыта ойратами/джунгарами. Единственно возможным вариантом движения для них являлись территории, занятые казахскими племенами.

Очевидно, что родственные друг другу исповедующие ислам тюркоязычные племена казахов, моголов и ногаев оказались в сложной ситуации. Они столкнулись с серьёзным противником — исповедовавшими буддизм монголоязычными ойратами. Причём противник находился одновременно с запада и с востока. Перед лицом общей угрозы не было смысла вести борьбу за доминирование на оставшейся незанятой ойратами территории степи. Кроме того, Казахское ханство обладало самостоятельной государственностью, тесно связанной с монгольской традицией. Её представляли многочисленными чингизиды. В то время как ногаи были разбиты и подчинились ойратам, а моголы являлись беженцами из Восточного Туркестана.

Однако моголы и ногаи не могли просто так интегрироваться в состав Казахского ханства. Этому наверняка препятствовала весьма непростая история военно-политических отношений между ними. Напомню, что казахи, моголы и ногаи в XV и XVI веках вели длительную конкурентную борьбу за доминирование. Отсюда напрашивается вывод, что в середине XVII века должна была быть найдена политическая формула совместного сосуществования казахов, моголов и ногаев. Выходцы из трёх различных государств оказались зажаты враждебным для них окружением на территории современного Казахстана.

Характерно, что процесс установления новых связей занял определённое время. В некоторой степени это время было предоставлено теми же ойратами. В середине XVII века их внимание было отвлечено, с одной стороны, борьбой с Китаем, а с другой — освоением новых территорий за Волгой. На востоке они вплоть до конца XVII века вели борьбу с империей Цин. На западе ойраты/калмыки вели активную наступательную политику за Волгой. В частности, в 1644 году они во главе с Хо-Урлюком были разбиты на Северном Кавказе ногаями и кабардинцами^[921]. В любом случае очевидно, что ойраты/калмыки не координировали свои действия с ойратами/джунгарами. Кроме того, им требовалось время, для того чтобы освоиться на новых территориях, включая степи на правобережье Волги. Соответственно, прошло определённое время между победами ойратов над ногаями и моголами и образованием у казахов системы жузов.

Характерно, что ещё в первой половине XVII века многие восточные ногаи находились под властью ойратов/калмыков. В марте 1640 года астраханский воевода князь Юрий Сицкой сообщал царю Михаилу Фёдоровичу. «Лаузан-тайша кочевал за Алтыульскими мурзами… а с ним с Лаузан-тайшой было калмыцких и алтыульских татар с 5 тысяч человек»^[922]. В ноябре 1649 года Дайчин-тайши говорил посланнику И.И. Онучину: «А как мы под Астраханью ногайских, едисанских и ембулуцких мурз и улусных их татар за саблею взяли, и мы… с теми ногайцы по сю пору кочюем вместе»^[923]. Зимой 1666–1667 гг. Эвлия Челеби путешествовал по калмыцким степям к западу от Волги и указывал, что у Дайчин-тайши и сына его Мончака «в качестве подданных имеется до пятидесяти тысяч людей племени ногай»^[924]. В 1715 году калмыцкий хан Аюка разбил часть ногаев из объединения едисан и вытеснил их на запад^[925]. Очевидно, это была часть тех ногаев, которые были подчинены калмыками столетием раньше.

Однако тот факт, что их вытеснили за Волгу, говорит, что они проживали в непосредственной близости от этой реки. Похоже, это были последние ногаи, которые входили в состав Калмыцкого ханства. Возникает вопрос: что стало с теми ногаями, которые жили в восточной части контролируемой калмыками территории, в частности в районе Яика и Эмбы? Они не могли отступить за Волгу, для этого надо было пройти через калмыцкие кочевья. Можно предположить, что они постепенно освободились от власти калмыков и, скорее всего, это произошло примерно в последние десятилетия XVII века.

Таким образом, мы выходим на последнюю четверть XVII века. В это время, во-первых, восточные ногаи вышли из-под контроля калмыков, а во-вторых, — окончательно прекратилась власть моголов в Восточном Туркестане. «К 1693 году политический статус Восточного Туркестана сильно изменился: самостоятельное и единое Могольское ханство распалось на одно теократическое и два светских государства, подчинённые Джунгарии, хотя само Джунгарское ханство было расколото надвое. Если комульский князь был вассалом Галдана, то Турфан и в значительной мере бывшие яркендские владения подчинялись Цэвэн Рабдану, сопернику Галдана»^[926]. Возможно, что это и был тот самый момент, когда моголы и восточные ногаи вынуждены были найти свою формулу сосуществования с казахами в составе одного государства. Для этого у них было время до того момента, когда джунгары под руководством Цэван Рабдана не начали свою экспансию на запад.

Можно предположить, что уже сформировавшаяся к началу XVIII века система казахских жузов как раз и отражает компромисс между казахским обществом, а также ногаями и моголами, по поводу их включения в его состав. Он был достигнут в сложных политических условиях конца XVII века. Очевидно, что это был именно компромисс и можно примерно сформулировать, в чём конкретно он заключался. Несомненно, что казахов, моголов и ногаев объединяли общий язык, единство исповедуемой религии, способ ведения хозяйства. Дополнительным фактором для объединения было враждебное окружение, представленное буддистами-ойратами. Понятно также, что речь шла о присоединении потерпевших поражение племён ногаев и моголов к казахам. К тому же Казахское ханство с конца XVI века контролировало присырдарьинские города и Ташкент, что естественным образом усиливало его позиции.

Кроме того, в Казахском ханстве на протяжении большей части XVII века сохранялась одна правящая династия. С момента укрепления власти Есим-хана, брата Тауекеля, через правление его сына Джангира до его внука Тауке. То есть политическая власть оставалась неизменной. Соответственно, вопрос мог стоять таким образом. Необходимо было интегрировать массы ногаев и моголов с их богатой государственной историей в состав Казахского ханства, не создавая при этом конфликтной ситуации. В то же время политическая власть оставалась за династией казахских ханов.

Здесь мы очень близко подходим к рассмотрению того важного обстоятельства, которое имело очень большое значение для казахов, моголов и ногаев. Это обстоятельство было связано с их происхождением из государств с монгольской политической традицией управления. Данная традиция, несмотря на её очевидный кризис, тем не менее была хорошо знакома всем кочевым племенам в восточной части степной Евразии. Её авторитет здесь оставался весьма высоким. И именно монгольская политическая традиция может помочь нам ответить на вопрос, почему, собственно, жузы назвали Старший, Средний и Младший? По какому принципу произошло разделение жузов по условному старшинству.

Естественно, что такой принцип должен был быть простым и понятным не только элитам, но и обычному населению. Он должен лежать на поверхности. Это должно быть такое обстоятельство, которое было аксиомой в те исторические времена и стало анахронизмом в наши. Единственный критерий, который отвечает всем этим требованиям, — это монгольская политическая традиция управления. В её основе находилось признание легитимности власти потомков Чингисхана. Это признавалось и в Казахском ханстве, и в Моголистане. Даже в Ногайской Орде уважение к традиции было неизменным. Хотя у власти здесь находились не являвшиеся чингизидами потомки Едигея.

В связи с этим разделение жузов по старшинству может быть объяснено следующим образом. Моголы вышли из улуса Чагатая, к потомкам которого относились могольские ханы. Сам Чагатай был вторым сыном Чингисхана и являлся хранителем основного правового документа Монгольской империи — Ясы. Хотя казахские ханы относились к улусу старшего сына Чингисхана Джучи и, скорее всего, являлись потомками его сына Орда-Еджена, возглавлявшего левое крыло джучидского государства, в негласной чингизидской иерархии они могли уступать по значению потомкам Чагатая.

Это могло быть связано и с тем, что Чагатай был хранителем Ясы, и с тем, что потомки боковой линии Джучи могли занимать более низкое место в рамках монгольской традиции, чем Чагатаиды. Можно предложить ещё и конспирологическую версию, связанную с подозрениями, что Джучи не был настоящим сыном Чингисхана, так как его мать находилась в плену у меркитов. Но в любом случае это не так принципиально. Очевидно, что по тем или иным соображениям монгольской политической традиции потомки Чагатая имели некоторое преимущество над линией потомков Джучи. Но в XVII веке данное преимущество не имело никакого практического смысла. В конце концов во главе государства остались Джучиды. Однако это позволяет предложить объяснение, почему, собственно, появились названия Старший и Средний жузы.

Старший жуз получил такое название, потому что племена, вошедшие в его состав, ранее находились в структуре могольских государств, которые, в свою очередь, произошли из улуса Чагатая. Средний же жуз образовался на основе племён, признававших власть Джучидов и первоначально входивших в состав Казахского ханства. Название Средний появилось для определения его положения между Старшим и Младшим жузами. Здесь надо отметить, что Младший жуз стал таковым не в силу подчинённого положения по отношению к Старшему и Среднему. Иначе это послужило бы основой конфликта ещё в ранние времена. По монгольской традиции входившие в состав этого жуза племена долгое время управлялись нечингизидами (сначала Едигеем, потом его потомками). Следовательно, их место в иерархии должно было автоматически уступать первым двум структурным компонентам казахского народа — Старшему и Среднему жузам.

Однако при этом данное распределение по старшинству, скорее всего, носило весьма условный характер. Оно являлось следованием традиции, так как общее руководство новым Казахским ханством оставалось у ханов-джучидов из числа потомков Урус-хана. Более того, власть чингизидов из дома Джучи в итоге установилась также и в Младшем жузе. Возможно, это также было частью компромисса по присоединению ногайских племён к Казахскому ханству. Что касается чингизидов Старшего жуза, то здесь ситуация не настолько хорошо известна, хотя встречались предположения, что они происходили из числа потомков Чагатая.

Таким образом, на наш взгляд, разделение казахского общества на три жуза не следует рассматривать как разъединение. Речь скорее идёт о форме объединения родственных племён. Это произошло на основе наиболее сильного из них Казахского ханства в процессе достижения политического компромисса. Решающую роль при этом сыграли два основных фактора. Первый — неблагоприятное внешнеполитическое положение (в первую очередь для тех, кто происходил из Моголистана и Ногайской Орды), связанное с гибелью этих двух государственных образований. Второй — особенностью организационной структуры существовавшего на тот момент Казахского ханства. Достаточно большая степень внутренней гибкости данного государственного объединения позволила найти форму совместного сосуществования родственных племён — выходцев из развитых политических структур, таких как Ногайская Орда и Моголистан.

Если вернуться к приведённым в начале этой главы легендарным версиям о происхождении у казахов жузовой системы, то тогда становится понятно, что историческая память о моголах и ногаях продолжала существовать у казахов ещё довольно длительное время. Возможно, данные свидетельства отражают процесс интеграции представителей двух данных племенных объединений с их славной историей в состав Казахского ханства. Последующая совместная борьба с Джунгарским ханством в начале XVIII века закрепила связи между жузами. В то же время прежняя монгольская политическая традиция управления постепенно исчезла. Это было связано с уходом с политической арены чингизидов в процессе присоединения казахов к Российской империи. В результате жузы стали основной формой самоорганизации казахского общества. Если согласиться с предположением, что во время образования жузов их иерархия была данью монгольской традиции управления и не имела практического смысла, то в последующем их значение, как смысловое, так и организационное, значительно выросло. Однако это уже другая история.

Главное, что с исчезновением в казахском обществе во второй половине XIX века традиции осуществления власти чингизидами фактически закончилась история грандиозных общественно-политических перемен в степной Евразии. Они начались в Монгольской империи Чингисхана и стали причиной появления принципиально новой традиции управления в кочевых обществах. В данной работе она называлась монгольской. В казахском обществе эта традиция существовала дольше всего.

Характерно, что после того, как в XVIII веке с политической сцены окончательно сошли ойраты — единственные оставшиеся к этому времени конкуренты казахов — последние остались главными претендентами на обширные пространства центральной степной части Евразии. В результате к началу XX века казахи широко распространились по степным территориям, от Волги вплоть до Западной Монголии и бывшей Джунгарии в современном китайском Синьцзяне, сохранив при этом общую идентичность и жузы.

Заключение

В данной книге была сделана попытка ответить на ряд сложных вопросов истории степной Евразии и некоторых из её оседлых соседей, предложить некую версию известных событий, объяснить взаимосвязь между ними. Потому что в истории любое действие в принципе может вызвать цепь последующих изменений, которые потом в корне изменят существовавшую ранее картину мира. Поэтому так сложно выстраивать линейную схему, где последовательность событий задаётся определёнными правилами, например, сменой общественно-экономических формаций.

Цикличность развития отдельных единиц для измерения, будь то цивилизации, культуры или сообщества, также имеет заданную логику развития, своего рода движение по кругу. В то время как воздействие случайных фактов способно кардинально изменить ход событий, в результате которых развитие того или иного общества может пойти по принципиально иному пути.

Такая постановка вопроса создаёт очень сложную проблему для системы научного знания. Если предположить, что случайные факторы способны изменять картину мира и ход последующих исторических событий, тогда возникает опасная ситуация некоего хаоса, отсутствия возможности построить целостную систему истории. История народов и государств становится неустойчивой и нестабильной. Марксисты поэтому и стремились создать материальную картину мира, чтобы уйти от случайности, избавиться от такой зависимости и придать целостность и фундаментальность историческому процессу. Особенно трудная ситуация возникает для исторической идеологии различных государств. Понятно, что государственная идеология не может и не хочет опираться на эфемерные с её точки зрения основания. Ей необходима фундаментальность и желательно преемственность с теми государствами и народами, которые существовали на занимаемой сегодня территории. Последнее обстоятельство является важным моментом для поддержания современной легитимности различных государств.

Например, весьма показательно, что истории современных казахского и узбекского народов тесно связаны с событиями второй половины XV века, когда произошло разделение племён бывшего левого крыла улуса Джучи на две группы. Дальнейшее развитие одной из них привело к образованию на территории Средней Азии нынешних узбеков, другая стала основой для формирования в степях нынешнего Казахстана современных казахов. При этом огромную роль играли субъективные политические процессы и даже личностные отношения между соперничающими чингизидами.

Так, в любом случае нельзя игнорировать влияние успешного завоевания Мухаммедом-Шейбани Средней Азии на процесс образования узбекского народа. Однако успех данного завоевания, несомненно, зависел от случайного стечения обстоятельств. С одной стороны, личные качества и удачливость шибанида Мухаммеда-Шейбани, с другой — кризис в государстве Тимуридов. В обычной ситуации расположенное в Средней Азии государство, те же Тимуриды, вполне успешно сдерживало натиск конкурентов из северных степей. Точно так же Шибаниды, заняв после захвата Средней Азии место Тимуридов, эффективно противостояли на этот раз казахам, защищая свои вновь приобретённые владения. Тем более что в момент начала своего завоевания Мухаммед-Шейбани был всего лишь наёмником на службе у Тимуридов, за ним не стояло мощи кочевого государства. Победа именно Мухаммеда-Шейбани была во многом результатом случайного стечения обстоятельств. Она была бы невозможна ни раньше, ни позже указанных событий.

Несомненно, что современные узбеки включают в свой состав не только потомков воинов Мухаммеда-Шейбани из состава тех племён, которые пришли вместе с ним из степей современного Казахстана. В структуру узбекского народа вошли также все группы тюркоязычного населения региона. Среди них были не только прибывшие в разное время в Среднюю Азию представители различных тюркских племён, таких как сельджуки, карлуки и чагатаи из государства Тимуридов, но и тюркизированное бывшее ираноязычное население региона. Ещё в начале XX века узбеками в Средней Азии считались те, кто мог назвать свою принадлежность к той или иной племенной структуре: мангытам, локайцам, кунгратам и многим другим. В то время как тюркоязычными сартами назвали тех, кто идентифицировал себя по какой-нибудь местности: Бухаре, Ташкенту и прочим. Причём были ещё и ираноязычные сарты, также связанные с Бухарой, Самаркандом и прочими городами. Собственно, лишним доказательством этого является общая культура современных узбеков и их соседей ираноязычных таджиков. Это культура древнего населения Средней Азии, типичная для данной территории.

Сегодня большую часть населения Средней Азии составляет узбекский народ, ему же принадлежит здесь политическая инициатива. Можно предположить, что и в случае если бы Мухаммед-Шейбани вдруг потерпел неудачу, на данной территории всё равно бы преобладало тюркоязычное население. Очевидно, что различные тюрки доминировали здесь и до прихода узбекских племён. Культурная среда также не изменилась бы, но этого нельзя утверждать про этническую историю. Трудно сказать, как бы сейчас назывался доминирующий тюркоязычный этнос Средней Азии.

Естественно, что для современной истории Узбекистана, для его исторической идеологии это очень сложный момент. С одной стороны, нужно подчеркнуть преемственность к древнему населению региона, которое априори являлось ираноязычным. С другой — наличие по соседству современного Таджикистана, который также строит свою историческую идеологию и претендует на наследие древнего населения Средней Азии, вынуждает вести с ним идеологические сражения за одно историческое поле.

Похожая ситуация и в современной казахской истории. Здесь также есть ключевое историческое событие — известная откочёвка части племён из государства шибанида Абулхаира, деда Мухаммеда-Шейбани. Собственно, она и считается в классической науке началом истории казахов и Казахского ханства. Причём главная причина присоединения различных племён к данной откочёвке заключалась в их политической лояльности чингизидам Джанибеку и Гирею, внукам Урус-хана, бывшего главой левого крыла улуса Джучи. Здесь ещё не могло быть этнических различий. Племена бывшего левого крыла улуса Джучи в ситуации кризиса этого государства выбирали для себя политическую ориентацию, которая затем привела их к образованию разных этносов. Лояльные к Джанибеку и Гирею племена вели борьбу с племенами, поддерживающими Шибанидов.

Именно длительность и ожесточённость этой борьбы привела к тому, что племена бывшего улуса Джучи разделились на группы. Они ориентировались соответственно на Шибанидов и потомков Урус-хана. Несомненно, что для узбекских историков и государственной исторической идеологии Узбекистана является проблемой включение в общую историю региона факта прихода племён во главе с Мухаммедом-Шейбани в Среднюю Азию. Точно так же для современных казахских историков и государства представляется сложной задача адаптировать под потребности собственной исторической идеологии известный момент откочёвки Джанибека и Гирея.

Не менее сложная проблема связана с монгольским периодом в истории различных тюркоязычных кочевников. Трудно ответить на несколько вопросов. Почему среди казахских крупных племён, как, впрочем, и узбекских, крымско-татарских, ногайских и других, так много названий явно исторического монгольского происхождения. Каким образом осуществлялась преемственность современных тюркоязычных народов по отношению к тюркоязычным племенам домонгольской эпохи? Если кочевое население западной части степной Евразии до момента образования империи Чингисхана говорило на тюркских языках и продолжало говорить на них же и после её падения, то что на самом деле изменилось за триста лет господства монгольской традиции? Почему вместо одних исторических племён на политическую сцену вышли совершенно другие? Почему сохранилась преемственность языка, но в то же время не сохранилась племенная организация? Почему в истории появились казахи, узбеки, ногайцы, крымские татары, хазарейцы? Безусловно, они были связаны с кипчаками, канглы, огузами домонгольского периода, но каким образом осуществлялась эта связь? В рамках данной книги была сделана попытка ответить на все эти вопросы.

В любом случае перед историками и государственной исторической идеологией в Евразии постоянно встаёт проблема неустойчивости исторического процесса. Это имеет отношение к этногенезу некоторых современных народов, их зависимости от случайных факторов, например, удачи какого-то отдельного полководца или внешних завоеваний. Последнее особенно болезненно, например, для русского народа, для которого монгольские завоевания являются самым драматичным периодом истории и одновременно началом имперского периода его развития.

В то же время влияние случайных факторов в истории также не следует переоценивать. Настоящие процессы перемен происходят очень редко и это на самом деле придает им уникальный характер. Почти всегда такие масштабные перемены связаны с изменениями в организации государства и общества. Когда меняются принципы их организации, разовое воздействие тех или иных политических событий может приобрести чрезвычайно масштабный характер и привести к глобальным изменениям. И тогда заметно вырастет значение случайных факторов, например, роли личности в истории. Без кардинальных же изменений в организации любые грандиозные победы и самая невероятная удача будут гаситься накопленной обществом инерцией.

Так, весьма характерный пример представляет та эпическая битва за Среднюю Азию, которая велась с конца XV по конец XVI века. Сначала узбеки во главе с Мухаммедом-Шейбани вытеснили из этого богатого региона чагатаев, а затем казахский хан Тауекель попытался вытеснить уже узбеков. К моменту начала борьбы за регион основные принципы организации здесь были уже сформированы. Чагатайские племена, происходившие из бывших «тысяч» монгольской армии улуса Чагатая, составляли в Средней Азии военное сословие. Оно стояло над податным населением — райатами, обязанными платить налоги. Аналогичные принципы организации были и в государстве моголов, также происходивших из числа «тысяч» улуса Чагатая, и в племенных постмонгольских государствах на территории Ирана.

Поэтому весь смысл политической борьбы за Среднюю Азию заключался в том, какая из групп тюркоязычных племён займёт здесь место военного сословия. В результате из всех претендентов удача улыбнулась узбекам Мухаммеда-Шейбани, однако победу в принципе могли одержать и моголы, и чагатаи, а в конце XVI века ещё и казахи Тауекеля. Но принципы общественной организации при этом не менялись. Поэтому случайные политические процессы, удача в бою могли изменить частности, например, какая именно из кочевых групп получит гегемонию в богатом регионе Средней Азии, но не меняли сути процесса. Хотя надо отметить, что от частностей зависело то, как именно будет называться местное тюркоязычное население. Потому что политическая гегемония узбекских племён, несомненно, обеспечила приоритет за их названием.

Так что только тогда, когда те или иные случайные факторы совпадают с радикальными изменениями в организации государства и общества, они способны оказывать глобальное воздействие на исторический процесс и иметь при этом далекоидущие последствия. Например, феномен государства Чингисхана заключался в том, что при нём были в корне изменены принципы организации кочевых племён степной Евразии. Самостоятельные в организационном плане племена были ликвидированы, а вместо них создана структура «монгольской армии». Это создало условия не только для самых масштабных завоеваний в истории кочевого мира, но и предопределило длительность существования новой политической традиции, которую в данной книге условно называют «монгольской».

Другое такое радикальное изменение принципов организации было осуществлено в Древнем Китае при империи Цинь. Стремясь ответить на вызов со стороны многочисленных некитайских племён, которые угрожали идентичности древних китайцев, здесь была сформулирована новая система отношений государства и общества. Она представляла собой централизованную бюрократическую государственность, опирающуюся, с одной стороны, на этическую систему конфуцианского типа, а с другой — на жёсткость законов и требований к членам общества, созданных на основе легистских концепций.

Для Древнего мира это была уникальная система, во многом именно она обеспечила неизменность китайской государственности вплоть до наших времён, её способность адаптировать любых завоевателей и ассимилировать организованных по племенам ближайших соседей. Первоначально эта судьба ждала жунов и ди на севере и западе Китая, а затем племена мань на юг от реки Янцзы. Единственная возможность устоять перед мощным ассимиляционным потенциалом китайской организации заключалась в создании аналогичной государственности на заимствованной у Китая основе. Именно это и произошло в соседних с ним Корее, Японии и Вьетнаме.

Китайская организация государства и общества была способна гасить любые внешние изменения. И здесь было неважно, какие случайные факторы могли происходить на территории Китая, какие завоеватели приходили на его территорию. В любом случае инерция организации оказывалась сильнее. Это произошло и в случае с монгольским завоеванием, которое имело свою специфику в отличие от всех случаев завоеваний кочевниками Китая.

В то же время создание централизованного государства в Китае привело к изменениям в организации и среди северных кочевых племён. В качестве реакции на события в Китае здесь начинают создаваться крупные кочевые государства, основанные на союзах племён. Их целью был богатый Китай, полученные от него тем или иным способом доходы обеспечивали мощь любых объединений кочевников в китайском приграничье. Это привело к изменению вектора движения кочевых племён с восточного направления на западное. До реформ в Китае племена стремились к его богатствам. Любые племена: германские, славянские, семитские и другие, в разное время, в разном географическом пространстве направлялись к развитым территориям. Они шли туда, где уже прошла первичная специализация труда и соответствующие этому процессу социальная стратификация и образование государства. Это делало такие протогосударства значительно богаче. Одновременно они становились слабее в связи с тем, что в сравнении с племенами они могли выставить для защиты лишь некоторую часть своих людей, для которых это было военной специализацией. Это давало возможность племенам получать преимущество над такими протогосударствами. Затем процесс повторялся, потому что племена неизбежно также проходили процесс социальной стратификации.

После реформ в Китае кочевые племена начинают покидать степи по соседству с этой страной. Обычно это связано с их поражениями в конкурентной борьбе с другими племенами. Этот процесс повторяется снова и снова. В связи с тем, что уходящие племена прошли через этап борьбы либо с самим Китаем, либо со своими кочевыми конкурентами в приграничных степях, то они организованы гораздо лучше любых возможных соперников на просторах степной Евразии. Налицо ситуация, когда радикальные изменения в организации жизни государства и общества в Китае оказывали влияние на процессы не только в евразийских степях, но и на её западных окраинах. Несомненно, что грандиозные успехи европейских гуннов в Европе были тесно связаны с их организационными возможностями. Можно предположить, что данные возможности были привнесены предками гуннов хуннами (сюнну) именно из китайского приграничья. Первопричиной же миграции кочевников на запад, в данном случае хуннов, стали организационные перемены в Китае.

Победа Чингисхана во многом также стала возможной благодаря сложной системе взаимодействия кочевых племён с Китаем. Безусловно, уникальные личные способности этого военного вождя сыграли огромную роль. Однако их реализация несомненно была связана с той обстановкой в степях Монголии, которая сложилась во время господства в Северном Китае чжурчженьской империи Цзинь.

Территория Монголии за пустыней Гоби являлась чрезвычайно удобным местом для месторасположения любой крупной кочевой государственности. Целью такого государства было оказание давления на централизованный Китай с целью вынудить его тем или иным образом обеспечить потребности кочевых обществ в ремесленной и земледельческой продукции. До XVII века Китай никогда не мог надёжно контролировать степные пространства к северу от Гоби. Однако он был способен ослабить местные племена, проводя политику их разделения. Разные китайские правительства в период своего усиления и наличия военных формирований из зависимых кочевых племён могли создать условия, когда объединение племён в Монголии становилось невозможным.

Для такого гипотетического объединения просто не существовало соответствующей политической программы. Потому что не было возможности указывать никакого давления на Китай, принуждая его либо к прямым выплатам, либо к торговле. Соответственно, племена Монголии оказались разделены на множество небольших родовых объединений, это позволяло им обеспечивать себя за счёт ведения кочевого хозяйства. В этот период в Монголии не оказалось крупных доминирующих объединений. Именно это было главной причиной того, что удачливый сын военного вождя одного из племён — тайджиутов — Тэмуджин смог в ходе долгой войны против всех племён, включая и его собственное, одержать решительную победу. В аморфной организационной среде в Монголии, когда традиционные племена были раздроблены на составные части, энергичный Тэмуджин получил свой исторический шанс.

По сути, эффективная политика чжурчженьской империи Цзинь по контролю политической активности кочевников Монголии и создала предварительные организационные условия для победы Тэмуджина. Эта победа была тем более удивительной, что за ним не стояло никакого крупного племени. Уже это было уникальным явлением для кочевого мира, где племя всегда было основной организационной единицей. После своей победы Тэмуджин продолжил линию на разрушение традиционных племенных структур в интересах своей собственной централизованной власти, так как именно эта политика обеспечила ему успех.

То есть обстоятельства, способствующие личному успеху Тэмуджина, привели к серьёзным организационным переменам в жизни кочевников Евразии. Одновременно мощь государства, объединившего практически всех евразийских кочевников в одну консолидированную силу, стали главной причиной грандиозных монгольских завоеваний.

Здесь надо отметить также и организационное преимущество традиционных кочевых обществ над их оседлыми соседями. Кочевые племена сочетали чрезвычайную гибкость социальной структуры с её же жёсткостью, обусловленной племенной или родовой солидарностью. Так, с одной стороны, кочевники могли выставить всё мужское население в состав племенного ополчения. Это было характерно для любых обществ до начала процессов разделения труда и создания ранних государств. Это придавало им силу во взаимодействии с внешним миром, особенно в ситуации ведения войн. С другой стороны, кочевые общества были открыты для внешнего воздействия.

Их структура отличалась от более жёстко организованных традиционных оседлых общин. При этом образ жизни обеспечивал относительную гибкость социальной системы. У кочевников было невозможно построить такую систему принуждения и эксплуатации, какая существовала при любых формах организации оседлого государства. Соответственно, кочевники были более свободны в своём выборе, чем зависимые крестьяне, что сказывалось на их индивидуальных боевых качествах. Поэтому выходцы из кочевых племён весьма длительное время были настолько востребованы в оседлых государствах в качестве наёмной военной силы. Очень часто они выполняли и управленческие функции.

Естественно, что Чингисхан, сумев найти способ создать дисциплинированную армию из лучших солдат своего времени, стал гегемоном на пространствах Евразии. При этом он не был обязан содержать армию (все её основные потребности удовлетворялись за счёт кочевого хозяйства). Это как раз тот случай, когда организация обеспечила успех и длительное существование созданной Чингисханом традиции. Тем не менее тот факт, что Чингисхан на начальном этапе своей борьбы смог одержать победу в войне в Монголии, — во многом случайность и его личный успех. Этому способствовало совпадение целого ряда обстоятельств. Ни до Чингисхана, ни после него не было другого случая, чтобы в кочевом обществе тот или иной удачливый претендент на власть смог действовать вне рамок традиционного племени и тем более встать над ним. Племя всегда было главным элементом организации любого кочевого общества.

Это очень важное замечание. В процессе становления ранних государств всегда происходит трансформация прежних племён в ходе разделения труда и связанной с этим социальной стратификацией общества. В то время как кочевые племена обычно сохраняют свою внутреннюю организацию практически неизменной. Этому, несомненно, способствует кочевой образ жизни, который является самой удобной формой для выживания в условиях степей и который связан с племенной солидарностью.

В то же время, оказавшись по тем или иным причинам в других условиях, например, на территории оседлых государств, кочевые племена проходят быстрый процесс адаптации к местной ситуации. На территории Китая племена быстро интегрируются в китайский образ жизни. То же происходит в мусульманских государствах и даже в Европе, в тех редких случаях, когда кочевые племена оседали на её территории. Это можно сказать про венгров, которые обосновались в Паннонии, про кипчаков/куманов, которые пришли на территорию Венгрии позднее, про болгар, завоевавших когда-то нынешнюю Болгарию. Все они в скором времени после своего прибытия вполне адаптировались к местным традициям.

Но в условиях кочевого образа жизни племенная структура — наиболее удобный способ общественной самоорганизации. Даже когда кочевники создают государства в степных условиях, это всегда союзы племён. Поэтому кочевой образ жизни является фактически самостоятельной линией общественного развития. Он стоит в стороне от классической линии на разделение труда, последующую социальную стратификацию общества и образование государства. Вернее, все эти обстоятельства могут происходить и в кочевых обществах. Однако в условиях подвижного образа жизни и гибкой социальной структуры не происходит закрепления данных изменений. Традиционная племенная организация всё равно восстановится. Так, впрочем, произошло и с монгольской традицией, которая была самой глобальной попыткой вмешаться в традиционную жизнь кочевых обществ внутри их собственной среды обитания. Со временем политическая традиция ушла, а из-под руин монгольской государственности появились новые племена.

В то же время монгольские завоевания на время объединили все степные пространства Евразии и соседних с ними оседлых обществ в рамках одной политической системы. Это имело неожиданный эффект и привело к серьёзным последствиям.

Дело в том, что при каганах Угедее и Менгу была осуществлена попытка распространить на всю территорию империи государственные стандарты Китая как наиболее эффективные в плане налогообложения. По китайскому образцу монгольская администрация проводила переписи населения для определения количества налогоплательщиков и причитающихся к выплате налогов и выполнения обязательств, вводились централизованная почтовая, таможенная, налоговая службы.

В целом эта попытка закончилась неудачей. Оказалось невозможным перенести китайскую государственную систему на другие территории с их собственной богатой традицией государственного управления. Тем более что в основе китайской организации находился бюрократический аппарат, деятельность которого определялась специфической этической традицией отношений государства и общества. Данная традиция насчитывала много веков её эффективного применения и огромную литературу философского характера для объяснения всех её тонкостей. Поэтому без бюрократии невозможно было заимствовать китайскую модель управления государством. Однако именно на русских землях этот эксперимент дал неожиданные результаты, которые привели к далекоидущим последствиям.

Надо сказать, что накануне монгольского завоевания русские княжества состояли из нескольких уровней организации. С одной стороны, здесь действовал заимствованный из Византии институт православной церкви, существовала также княжеская власть, представленная многочисленными удельными князьями. Формально это давало основания для создания классического государства византийского типа, где светская и духовная власти совместно бы управляли обществом. С другой стороны, на русских землях существовали ещё и развитые общинные институты.

При этом в древнерусских общинах специализация по труду была уже проведена, однако соответствующего социального разделения общества ещё не произошло. Община сохраняла внутреннюю солидарность, имела собственный институт народных собраний, называвшихся вече. Данный институт напрямую происходил от прежних племенных собраний восточных славян. Именно община выставляла всё мужское население в состав ополчения. Естественно, что это ограничивало возможности эксплуатации населения и снижало вероятность концентрации ресурсов в руках светской и духовной аристократии. Община была самостоятельным субъектом политического процесса. Она вступала во взаимоотношения с князьями, принимала решение об участии в войне и защищала общинные интересы.

Князь, церковь и община были равными участниками сложной системы взаимодействия между ними. В то же время такая система организации обеспечивала древнерусским общинам существенное преимущество перед их ближайшими соседями, большинство из которых было организовано по племенному принципу. В первую очередь это касалось племён финно-угорской группы, проживавших широкой полосой от Балтийского моря до Поволжья, а также литовских племён с запада и тюркских кочевников с юга. На русских землях ещё не сформировалось централизованное государство, которое за счёт эксплуатации податного населения обеспечивало бы его защиту. Однако уровень организации всё равно был существенно выше соседних племён, будь то литовских, финно-угорских и тюркских. То есть древнерусские общины точно так же, как и указанные племена, могли выставить в ополчение всё мужское население. Помимо этого у них были отряды специализированных военных из числа княжеских дружин, а также идеологическое преимущество в лице православной церкви.

В результате в XII веке русские княжества могли за счёт преимущества в организации вести активную экспансию в северном и северо-восточном направлениях, на территории проживания финно-угорских племён. Одновременно они доминировали на северо-западе, в районе нынешней Прибалтики. Однако в этот же период времени они столкнулись с экспансией на восток западных европейцев. В районе Прибалтики и Литвы между ними началасьострая конкурентная борьба.

Здесь необходимо отметить, что по принципам своей организации русское общество XII–XIII веков отличалось не только от Западной Европы, но и от византийской модели создания централизованного государства. В некотором смысле оно находилось в пограничном состоянии. Большую роль в этом играло наличие развитых общинных институтов самоуправления, тесно связанных с прежними племенными собраниями. Присутствие института православной церкви сближало русское общество с византийской моделью, но в восточной государственной традиции церковь не могла быть инициатором централизации власти. Она была связана с властью, поддерживала её, но не играла такой самостоятельной роли, какую имела римско-католическая церковь в Западной Европе.

Поэтому начало западноевропейской экспансии в направлении Прибалтики вынуждало русские княжества не только вступать с ними в борьбу за влияние на местные племена, но и конкурировать в плане внутренней организации. Дело в том, что по своей организации западноевропейское общество по целому ряду причин отличалось от восточно-христианских обществ, каким была, например, Византийская империя. Здесь было несколько ключевых моментов. Первый заключался в той роли, которую играла церковь в жизни общества. Римско-католическая церковь в отличие от православной была самостоятельной силой и не зависела от государства. Более того, она стремилась управлять светской властью, доминировать над ней.

В то время как православная церковь была составной частью государственной системы управления и лучше всего чувствовала себя именно при сильном централизованном государстве восточного типа, каким была Византийская империя. Второй момент — феодальная система западного типа также была антагонистом идеи сильного централизованного государства. Третий — институт частной собственности, основанный на римском праве, в целом защищал не только права феодалов, но и населения крупных торговых городов. В свою очередь, города выступали как самостоятельные субъекты, обладавшие серьёзными правами. В последующем это нашло отражение в так называемом Магдебургском городском праве — юридическом документе, который определял статус независимого города в Западной Европе. Причём система самоуправления в западноевропейских городах после долгой и ожесточённой внутриполитической борьбы всё же привела к выработке механизмов взаимодействия в рамках городской общины.

В совокупности все указанные процессы привели к тому, что в Западной Европе в итоге сложилась своего рода горизонтальная система отношений, в которой участвовало много субъектов: церковь, светские власти, различные феодалы, города. Они взаимодействовали друг с другом, вступали в ожесточённые конфликты, но никто не мог доминировать над обществом в одиночку, и никто не мог обойтись без другой общественной составляющей. Одновременно для урегулирования отношений между всеми данными субъектами развивалась и юридическая система.

Все эти обстоятельства делали западноевропейское общество опасным конкурентом для русских княжеств. При конкуренции с ним древнерусское общество неизбежно столкнулось бы с дилеммой. Оно должно было либо перейти к централизованному государству восточного византийского типа, либо в итоге войти в сферу влияния Западной Европы. Очевидно, что было бы сложно сохранить достаточно аморфную в организационном плане ситуацию начала XIII века. Причём речь не шла бы о военном завоевании крестоносцами древнерусских земель, как это случилось с древними эстонцами и латышами. Достаточно было бы войти в западноевропейскую сферу влияния, так, как это произошло с тем же Новгородом, который был членом Ганзейского торгового союза.

Проблема для древнерусских обществ заключалась в том, что сама структура их организации, построенная на балансе интересов трёх составляющих — общины, церкви и князя, — не предполагала перехода к деспотической централизованной власти. Для этого князья должны были бы подавить общину. Но вся история XII — начала XIII века говорит о том, что количество князей и земель всё увеличивалось, а община становилась всё сильнее. Особенно это было заметно в сравнении с ранним периодом русской истории X–XI веков. Естественно, что в этой ситуации гораздо логичнее было ожидать, что русские земли рано или поздно войдут в западноевропейскую зону влияния, как это произошло с Литвой.

В первую очередь это отвечало интересам городских общин, им было бы выгоднее перенять систему городского самоуправления европейского типа. Впрочем, постепенно именно это и происходило в торговом Новгороде. К тому же многочисленные князья не были заинтересованы в установлении единоличной власти кого-то одного из них и вряд ли имели для этого соответствующие возможности. Единственный институт, который был напрямую заинтересован в сильной централизованной власти, — церковь. Но она не могла выступить инициатором её появления. Традиционно в отношениях с государством православная церковь была скорее ведомой, чем ведущей силой. Конечно, сегодня бесполезно вести разговор о том, каким мог бы быть результат конкурентной борьбы древнерусского общества с западноевропейской цивилизацией. Но ясно одно, что в Древней Руси не было условий для возникновения централизованного государства с деспотической властью.

Монгольские завоевания кардинальным образом изменили ситуацию. В результате предпринятой монгольскими каганами Угедеем и Менгу попытки распространить китайские принципы организации централизованного государства на всю территорию Монгольской империи на русских землях произошли серьёзные изменения. Северо-восточные русские княжества получили в своё распоряжение заимствованный из монгольского государства административный аппарат по централизованному учёту и сбору налогов. Это способствовало укреплению центральной власти, в руках которой оказались концентрация и последующее распределение огромных ресурсов. Сначала этот аппарат был предназначен для взимания весьма обременительных налогов в интересах улуса Джучи, затем после прекращения его власти он перешёл в полное распоряжение русских князей. В свою очередь, это стало источником доминирования последних, как над местной знатью, так и ранее над самостоятельными городскими общинами. Знать в итоге оказалась в положении служилого сословия, находящегося на содержании центральной власти и целиком зависимого от неё.

Именно наличие в распоряжении государства профессиональной военной силы, услуги которой оплачивались из централизованных источников, привело к тому, что городские общины в Северо-Восточной Руси постепенно потеряли свою главную функцию — формирования ополчения из вооружённого народа. В домонгольский период именно это позволяло им сохранять самостоятельность и поддерживать баланс в отношениях со своими князьями. Соответственно, в то время было невозможно усилить налоговую нагрузку на общество. По большому счёту, именно нахождение в составе монгольского государства обеспечило князьям решительное преимущество над знатью и городскими общинами.

Таким образом, на северо-востоке Древней Руси в монгольский период были созданы условия для построения централизованного государства восточного имперского типа, которое идеологически и организационно происходило из древнекитайской имперской государственности. Здесь не было места самостоятельности ни для знати, ни для общин. Это обеспечило новому объединению колоссальное преимущество, в том числе и для дальнейшей экспансии. Кроме того, появление в северо-восточных княжествах централизованного аппарата управления создало условия для перемещения сюда центра Русской православной церкви. Её представители увидели в произошедших переменах возможность приблизиться к государственным стандартам Византийской империи. Вместе с церковью на северо-восток переместилась и русская идентичность, которая стала ассоциироваться с централизованной московской государственностью.

В то же время западные русские княжества попали в сферу влияния сначала литовцев, а затем вместе с ними и западноевропейской цивилизации. Местные знать и города обладали высокой степенью самостоятельности, что в некоторой степени компенсировало политическую зависимость православного западнорусского населения от язычников-литовцев, а затем и от католиков в объединённом государстве Польши и Литвы. Однако данная зависимость постоянно создавала давление на идентичность населения Западной Руси, как религиозную, так и языковую. Здесь надо отметить, что именно православие способствовало сохранению прежней русской идентичности значительной частью её населения.

Характерно, что после усиления Московской Руси и перехода к ней доминирования в Восточной Европе не произошло восстановления прежней общей русской идентичности. Значительную роль здесь сыграли как раз накопленные к моменту воссоединения частей бывшей Древней Руси различия в принципах организации государства и общества, что и сказалось на самоидентификации населения. С одной стороны, люди в Московской Руси жили в условиях жесточайшей централизации власти. С другой стороны — даже оказавшись после присоединения к Российской империи в таких же условиях, выходцы с бывших западнорусских территорий сохраняли историческую память о принципах самоуправления западного образца. В конечном итоге накопленных организационных различий оказалось достаточно, чтобы на месте прежнего древнерусского общества образовались новые этнические группы с собственной идентификацией: русские, украинцы и белорусы.

Таким образом, монгольское завоевание русских земель оказало огромное влияние и на их развитие и на судьбы всего региона. И это было связано с изменениями в их организации, которые произошли вследствие попытки монгольской администрации распространить китайскую государственную практику на всей территории своего государства. В результате стало возможным появление централизованной системы власти, которая затем трансформировалась в новую империю. Современная Россия несомненно стала следствием тех организационных перемен, как, впрочем, и появление на месте Древней Руси трёх новых этносов.

Собственно и образование казахских жузов было также связано с переменами в организации родственных друг другу кочевых объединений казахов, моголов и ногайцев. Эти прямые наследники монгольской политической традиции, столкнувшись с внешней угрозой со стороны ойратских племён, претендентов на гегемонию в степной Евразии, сформировали между собой новую систему отношений. Она нашла своё отражение в уникальной для кочевого мира структуре организации в виде жузов. После схода с политической сцены ойратов казахи остались последним крупным кочевым народом в центральной степной Евразии. В какой-то мере наряду с монголами казахи являются наследниками или последними осколками (кому как нравится) прежней кочевой имперской государственности, некогда игравшей огромную роль в истории.

Монгольские завоевания были действительно беспрецедентным событием в мировой истории, по крайней мере, в истории Евразии. С одной стороны, мы можем наблюдать ряд последствий, к которым привело их вмешательство в организацию целого ряда народов — всех кочевых и по крайней мере трёх оседлых. С другой стороны, мы рассматриваем цепь предшествующих событий, которые привели к успеху Чингисхана, сделали его возможным. Всё это наглядно демонстрирует, что случайный фактор может оказывать влияние на исторический процесс только тогда, когда он затрагивает систему организации различных обществ. Так, как это сделал Чингисхан с кочевыми племенами Евразии, так, как это сделали его потомки с древнерусским обществом. Но нужно вспомнить ещё и реформы, а также и реформаторов в Китае в III в. до н.э. Они не только создали эту великую страну, но и сформировали условия для запуска своего рода механизма взаимодействия Китая с прилегающей к нему Степью. Именно этот механизм, собственно, в итоге и привёл Чингисхана на запад степной Евразии. В любом случае всё в мире взаимосвязано, и несомненно, что у каждого исторического явления есть своя линия предшествующих ему событий.

Опубликованные источники и литература

Абусеитова М.X. Из истории казахско-среднеазиатских отношений: события 1598–1599 годов // Казахстан в эпоху феодализма. Алма-Ата, 1981.

Абусеитова М.X. Казахстан и Центральная Азия в XV–XVII вв.: история, политика, дипломатия. Алматы, 1998.

«Ал-Камил фит-тарих». «Полный свод истории». Избранные отрывки / Ибн ал-Асир / Пер. с араб. яз. Прим., коммент. П.Г. Булгакова. Ташкент, 2006.

Агаджанов С.Г. Очерки истории огузов и туркмен Средней Азии IX–XIII вв. Ашхабад, 1969.

Агаджанов С.Г. Государство Сельджукидов и Средняя Азия в XI–XII вв. М., 1991

Акимушкин О.Ф. Средневековый Иран. Культура, история, филология. СПб., 2004.

Асфендиаров С. История Казахстана (с древнейших времён). 3-е изд. Алматы, 1998.

Ахинжанов С.М. Кыпчаки в истории средневекового Казахстана. Алматы, 1995.

Ахмедов Б.А. Государство кочевых узбеков. М., 1965.

Ахмедов Б.А. Улугбек и политическая жизнь Мавераннахра первой половины XV в. // Из истории эпохи Улугбека. Ташкент, 1965.

Бабур-наме. Записки Бабура. Ташкент, 1993.

Базаров Б.В., Крадин Н.Н., Скрынникова Т.Д. Введение: Монгольская империя — результаты и перспективы исследования // Монгольская империя и кочевой мир. Сб. ст. Вып. 2. Улан-Удэ, 2005.

Базилевич К.В. Внешняя политика русского государства. Вторая половина XV в. М., 2001.

Барбаро и Контарини о России. К истории итало-русских связей в XV в. Л., 1971.

Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Сочинения. Т. 1. М., 1963.

Бартольд В.В. История Туркестана // Сочинения. Т. II. Ч. 1. М., 1963.

Бартольд В.В. Улугбек и его время // Сочинения. Т. II. М., 1964.

Бартольд В.В. Образование империи Чингисхана // Сочинения. Т. V. М., 1968.

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории тюркских народов // Сочинения Т. V. М., 1968.

Бартольд В.В. История изучения Востока в Европе и России // Сочинения. Т. IX. М., 1977.

Барфилд Т. Дж. Опасная граница. Кочевые империи и Китай. (221 г. до н.э. — 1757 г. н.э.) / Пер. с англ. Д.В. Рухлядева. Санкт-Петербург, 2009.

Билэгт Л. К вопросу о племенной организации общества монголов X–XII вв. // Монгольская империя и кочевой мир. Сб. ст. Вып. 2. Улан-Удэ, 2005, С. 86–96.

Бичурин И. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Алматы, 1998.

Бичурин Н. История первых четырёх ханов из дома Чингисова // История монголов. М., 2005.

Босворт К.Э. Мусульманские династии. М., 1971.

Буниятов 3.М. Государство хорезмшахов-ануштегенидов. М., 1986.

Варваровский Ю.Е. Улус Джучи в 60–70-е годы XIV века. Казань, 2008.

Васильев В.П. История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века с приложением китайских известий о киданях, джурджитах и монголо-татарах. СПб., 1857.

Васильев К.В. Истоки китайской цивилизации. М., 1992.

Васильев Л.С. Древний Китай. Т. 3. М., 2006.

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь-Москва, 2001.

Вернадский Г.В. Опыт истории Евразии. Звенья русской культуры. М., 2005.

Викторова Л.Л. Монголы: Происхождение народа и истоки культуры. М., 1980.

Всеобщая история Вартана Великого. М., 1861.

Владимирцов Б.Я. Работы по истории и этнографии монгольских народов. М., 2002.

Внешняя политика государства Цин в XVII веке. М., 1977.

Возгрин В.Е. Исторические судьбы крымских татар. М., 1992.

Воробьев М.В. Чжурчжени и государство Цзинь. М., 1975.

Воробьёв М.В. Культура чжурчженей и государства Цзинь. М., 1983.

Востров В.В., Муканов М.С. Родоплеменной состав и расселение казахов. Алма-Ата, 1974.

Вяткин М.П. Очерки по истории Казахской ССР. Т. 1. М, 1941.

Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование. СПб., 2005.

Галстян А. Завоевание Армении монгольскими войсками // Татаро-монголы в Азии и Европе. Изд. 2-е. М., 1977. С. 166–185.

Гандзакеци Киракос. История Армении. М., 1976.

Гафуров Б.Г. Таджики. Кн.: 1–2. Душанбе, 1989.

Горский А.А., Кучкин В.А., Лукин П.В., Стефанович П.С. Древняя Русь: очерки политического и социального строя. М., 2008.

Горский А.А. Ногай и Русь // Тюркологический сборник. М., 2002.

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и её падение. М., 1998.

Григорьев А.П. Монгольская дипломатика XIII–XIV вв. (чингизидские жалованные грамоты). Л., 1978.

Григорьев А.П., Фролова О.Б. Географическое описание Золотой Орды в энциклопедии ал-Калкашанди // Тюркологический сборник. М., 2001.

Григорьев А.П. Сборник ханских ярлыков русским митрополитам: Источниковедческий анализ золотоордынских документов. СПб, 2004.

Григорьев А.П. Историческая география Золотой Орды // Тюркологический сборник. 2006. М, 2007.

Гришин Я.Я. Польско-литовские татары (Наследники Золотой Орды). Казань, 1995.

Груссе Р. Империя степей. Аттила, Чингисхан, Тамерлан. Т. 1 / Пер. с франц. X.К. Хамраева. Алматы, 2005.

Грушевский М. История украинского народа. М., 2002.

Гумилёв Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М., 2001.

Гумилёв Л.Н. Ритмы Евразии: эпохи и цивилизации. М., 1993.

Гумилёв Л.Н. Поиски вымышленного царства. М., 1997.

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. М, 2008.

Гумилёв Л.Н. Хунну. Хунны в Китае. М., 2008.

Гэрэлбадрах Ж. Было ли «Хамаг-Монгол» названием государства? // Altaica X. М., 2005.

Далай Чулууны. Монголы в XIII–XIV вв. М., 1983.

Дерфер Г.О. О языке гуннов // Зарубежная тюркология. Вып. 1. М., 1986.

Джувейни Ата-Мелик. Чингисхан. История завоевателя мира. М., 2004.

Д'Оссон К. От Чингисхана до Тамерлана. Алматы, 1996.

Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды. М., 1985.

Е Лун-ли. История государства киданей. (Цидань Го чжи) / Пер. с кит., введ., коммент., прилож. В.С. Таскина. М., 1979.

Ермаченко И.С. Политика маньчжурской династии Цинь в Южной и Северной Монголии в XVII веке. М., 1974.

Ерофеева И.В. Хан Абулхаир: полководец, правитель, политик. Алматы, 1999.

Ерофеева И.В. Родословные казахских ханов и кожа. XVIII–XIX вв. Алматы, 2003.

Жирмунский В.М. Тюркский героический эпос. Л., Наука, 1974.

Зайцев И.В. Астраханское ханство. М., 2004.

Заново составленное пинхуа по истории пяти династий / Пер. с кит., исслед. и коммент. Л.К. Павловской. М., 1984.

Златкин И.Я. История Джунгарского ханства. М., 1983.

Зориктуев Б.Р. Эргунэ-кун в монгольской истории // Монгольская империя и кочевой мир. Сб. ст. Вып. 2. Улан-Удэ, 2005.

Зотов О.В. Китай и Восточный Туркестан в XV–XVIII вв. М., 1991.

Зуев Ю.А. Историческая проекция казахских генеалогических преданий: К вопросу о пережитках триальной организации у кочевых народов Центральной Азии) // Казахстан в эпоху феодализма: (проблемы этнополитической истории). Алма-Ата, 1981.

Иванин М. О военном искусстве при Чингисхане и Тамерлане. Алматы, 1998.

Иванов П.П. Хозяйство джуйбарских шейхов. М.-Л., 1954.

Исин А.И. Казахское ханство и Ногайская Орда во второй половине XV–XVI в. Алматы, 2004.

История Востока. Т. III. М., 1999.

История Казахстана (с древнейших времён до наших дней). Т. 2. Алматы, 1997.

История Казахстана и Центральной Азии. Алматы, 2001.

История Монгольской Народной Республики. Изд. 3-е. М., 1983.

История монголов по армянским источникам. Вып. 1 / Пер. и объяснения К.П. Патканова. СПб., 1873.

Кадырбаев А.Ш. Материалы «Юань-Ши» о тюркских правителях Китая // Восточный архив. № 6–7. М., 2001.

Кадырбаев А.Ш. Ислам и мусульмане в истории монголов XIII–XIV вв. (по материалам китайских династийных историй) // Монгольская империя и кочевой мир. Сб. ст. Вып. 2. Улан-Удэ, 2005.

Кадырбаев А.Ш. Тюрки и иранцы в Китае и Центральной Азии. Алма-Ата, 1990.

Кадырбаев А.Ш. Очерки истории средневековых уйгуров, джалаиров, найманов и кереитов. Алматы, 1993.

Каргалов В. Русь и кочевники. М., 2004.

Клюг Э. Княжество Тверское (1247–1485 гг.). Тверь, 1994.

Кляшторный С.Г. Памятники древнетюркской письменности и этнокультурная история Центральной Азии. СПб., 2006.

Кляшторный С.Г. Государства татар в Центральной Азии (дочингисова эпоха) // Mongolica: К 750-летию «Сокровенного сказания». М., 1993.

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. СПб., 2005.

Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. Казахстан. Летопись трёх тысячелетий. Алма-Ата, 1992.

Книга Марко Поло. Алма-Ата, 1990.

Книга правителя области Шан (Шан Цзюнь IIIу) / Пер. с кит., вступительная статья, коммент. и послесловие Л.С. Переломова. 2-е изд. доп. М., 1993.

Князький И.О. Византия и кочевники южнорусских степей. СПб., 2003.

Кочекаев Б.-А. Б. Ногайско-русские отношения в XV–XVIII вв. Алма-Ата, 1988.

Крадин Н.Н. Кочевники и земледельческий мир: хуннская модель в исторической перспективе // Восток. № 3. М., 2000.

Крадин Н.Н. Империя хунну. 2-е изд. М., 2002.

Крадин Н.Н. Кочевничество и теория цивилизаций // Монгольская империя и кочевой мир. Сб. ст. Вып. 2. Улан-Удэ, 2005.

Крадин Н.Н., Скрынникова Т.Д. Империя Чингисхана. М., 2006.

Крадин Н.Н. Кочевники Евразии. Алматы, 2007.

Крамаровский М.Г. Символы власти у ранних монголов // Тюркологический сборник. М., 2001.

Краткая история уйгуров. Алма-Ата, 1991.

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы: исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. СПб., 1999.

Кривошеев Ю.В. «Монгольский вопрос» в русском общественном сознании: прошлое и современность, наука и идеология // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 2: сб. ст. Улан-Удэ, 2005.

Крил X.Г. Становление государственной власти в Китае. Империя Западное Чжоу. СПб., 2001.

Крюков М.В., Переломов Л.С., Софронов М.В., Чебоксаров Н.Н. Древние китайцы в эпоху централизованных империй. М., 1983.

Кызласов Л.Р. Ранние монголы (К проблеме истоков средневековой культуры) // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в средние века. История и культура Востока Азии. Т. III. Новосибирск, 1975.

Кычанов Е.И. Очерк истории тангутского государства. М., 1968.

Кычанов Е.И. Монголы в VI — первой половине XII в. // Дальний Восток и соседние территории в средние века. Новосибирск, 1980.

Кычанов Е.И. Кешиктены Чингисхана (о месте гвардии в государствах кочевников) // Mongolica: К 750-летию «Сокровенного сказания». М., 1993.

Кычанов Е.И. Жизнь Тэмуджина, думавшего покорить мир: Чингисхан. Личность и эпоха. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1995.

Кычанов Е.И. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М., 1997.

Кычанов Е.И. Карлук Боянь Цзудао — юаньский конфуцианец // Тюркологический сборник. М., 2003–2004 гг.

Кычанов Е.И. Тангутские (Си Ся) источники о татарах // Mongolica-VIII. СПб., 2008.

Кульпин Э. Золотая Орда. Изд. 2-е. МГ, 2006.

Ларичев В.Е., Тюрюмина Л.В. Военное дело у киданей // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. III. Новосибирск, 1975.

Ларюэль М. Идеология русского евразийства, или Мысли о величии империи. М., 2004.

Левшин А.И. Описание киргиз-казачьих, или киргиз-кайсацких, орд и степей. Алматы, 1996.

Малявкин А.К. К вопросу о расселении уйгуров после гибели Уйгурского каганата // Сиб. Отд. АН СССР, 1972. № 1. Вып. 1.

Малявкин А.Г. Материалы по истории уйгуров в IX–XII вв. // История и культура Востока Азии. Т. II. Новосибирск, 1974.

Маркс К. Письмо в редакцию «Отечественных записок». М., 1963. Собр. соч. Т. 19.

Масанов Н.Э. Кочевая цивилизация казахов: основы жизнедеятельности номадного общества. Алматы-Москва, 1995.

Материалы по истории казахских ханств XV–XVIII веков. Алма-Ата, 1969.

Материалы по истории кочевых народов в Китае. Вып. 3. М., 1992.

Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Ч. 1. Торговля с Московским государством и международное положение Средней Азии в XVI–XVII вв. Л., 1932.

Мелихов Г.В. Установление власти монгольских феодалов в Северо-Восточном Китае // Татаро-монголы в Азии и Европе. Изд. 2-е. М., 1977.

Муканов М.С. Этнический состав и расселение казахов Среднего жуза. Алма-Ата, 1974.

Мункуев Н.Ц. Китайский источник о первых монгольских ханах. М., 1965.

Мункуев Н.Н. Новые материалы о положении монгольских аратов // Татаро-монголы в Азии и Европе. Изд. 2-е. М., 1977.

Мухаммед Хайдар Дулати. Тарих-и Рашиди. Алматы, 1999.

Мухаммед Юсуф Мунши. Муким-ханская история. Ташкент, 1956.

Мэн-да бэй-лу («Полное описание монголо-татар»)/ Пер. и коммент. Н.Ц. Мункуева М., 1975.

Насонов А.Н. Монголы и Русь, М.-Л., 1940.

Научное знание и мифотворчество в современной историографии Казахстана / Н.Э. Масанов, Ж.Б. Абылхожин, И.В. Ерофеева. Алматы, 2007.

Новгородова Э.А. Древняя Монголия (некоторые проблемы хронологии и этнокультурной истории). М., 1989.

О'Брайен П. Статус государства и будущее универсальной теории // Цивилизации. Вып. 5: Проблемы глобалистики и глобальной истории. М., 2002.

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV веков. М.-Л., 1960.

Петрушевский И.П. Ислам в Иране в VII–XV веках. Л., 1966.

Пищулина К.А. Юго-Восточный Казахстан в середине XIV — начале XVI веков (вопросы политической и социально-экономической истории). Алма-Ата, 1977.

Покотилов Д. История восточных монголов в период династии Мин. 1368–1634. СПб., 1893.

Полубояринова М.Д. Русские люди в Золотой Орде. М., 1978.

Попова И.Ф. Политическая практика и идеология раннетанского Китая, М., 1999.

Почекаев Р.Ю. Цари ордынские. Биографии ханов и правителей Золотой Орды. СПб., 2010.

Поэзия Золотой Орды. М., 2005.

Пуллиблэнк 3. Дж. Язык сюнну // Зарубежная тюркология. Вып. I. М., 1986.

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993.

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 1–2: М.-Л., 1952 / Предисл. Петрушевского И.; пер. Хетагурова Л.А., Смирновой О.И. — репринтное воспроизведение. М., 2002.

Рашид ад-дин. Сборник летописей. М.-Л., Т. II–III. 1946–1960 / Предисл. Ромаскевича А.А.; пер. Верховского Ю.П., Арендса А.К. — репринтное воспроизведение. М., 2002.

Россаби М. Золотой век империи монголов / Пер. с англ. С.В. Иванова. СПб., 2009.

Рыкин П. Создание монгольской идентичности: термин монгол в эпоху Чингисхана // Вестник Евразии № 1(16) 2002.

Рябинина И.А. Вьетнамское сопротивление монголо-китайскому вторжению во Вьетнам во второй половине XIII в. // Общество и государство в Китае: XL научная конференция / Институт востоковедения РАН. М., 2010.

Савицкий П. Континент Евразия. М., 1997.

Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960.

Семёнов А.А. Первые Шейбаниды и борьба за Мавераннахр // Материалы по истории таджиков и узбеков Средней Азии. Вып. 1. Сталинабад, 1954.

Скрынникова Т.Д. Две Монголии: особенности средневековых идентификационных практик // Вестник Евразии. № 2. М., 2005.

Скрынникова Т.Д. Борджигин и монгол в идентификационной практике монгольского улуса // Altaica X. М., 2005.

Скрынникова Т.. Монголы и тайджиуты — братья-соперники // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 2: сб. ст. — Улан-Удэ, 2005.

Скрынникова Т.Д. Коды и уровни идентификационных практик средневековых монголов // Монгольская империя: этнополитическая история. Улан-Удэ, 2005.

Сокровенное сказание монголов/ Пер. С.А. Козина. М., 2002.

Соловьёв С.М. Труды по истории России. М., 2003.

Средневековая Русь в текстах и документах. Мн., 2005.

Султанов Т.И. Этнический состав казахов и казахско-узбекские связи в XV в. // Этнические и культурные связи народов СССР. Алма-Ата, 1976.

Султанов Т.И. Кочевые племена Приаралья в XVI–XVIII веках. М., 1982.

Султанов Т.И. Казахское ханство и казахские жузы // Энергия Казахстана, 22 февраля 2000.

Султанов Т.И. Поднятые на белой кошме. Потомки Чингисхана. Алматы, 2001.

Султанов Т.И. Чингисхан и чингизиды. Судьба и власть. М., 2006.

Супруненко Г.П. Из истории взаимоотношений Танской империи с енисейскими кыргызами // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. III. Новосибирск, 1975.

Сыма Цянь. Исторические записки. (Ши цзи). Т. II / Пер. с кит. и коммент. Р.В. Вяткина и В.С. Таскина. М., 2003.

Темирханов Л. Хазарейцы. М., 1972.

Тизенгаузен В. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. I. СПб., 1884.

Тизенгаузен В. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. II. М.-Л., 1941.

Тихомиров М.. Древнерусские города. СПб., 2008.

Тойнби А. Дж. Исследование истории. Т. 1. Санкт-Петербург, 2006.

Трепавлов В.В. Государственный строй Монгольской империи XIII в.: Проблема исторической преемственности. М., 1993.

Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001.

Трепавлов В.В. «Белый царь»: Образ монарха и представления о подданстве у народов России XV–XVIII вв. М., 2007.

Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. М., 2000.

Туманович Н.Н. Герат в XVI–XVIII веках. М., 1989.

Тынышпаев М. История казахского народа. Алматы, 1998.

Успенский Ф.И. История Византийской империи. М., 1997.

Фазлаллахибн Рузбехан Исфахани. Михман-наме-йи Бухара. (Записки бухарского гостя) / Перевод Р.П. Джалиловой под редакцией А.К. Арендса. М., 1976.

Фань Вэнь-лань. Древняя история Китая. М., 1958.

Фёдоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1964.

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. М., 1989.

Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988.

Хазанов А.М. Кочевники и внешний мир. Алматы, 2000.

Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие // Арабески истории. Вып. 2. Пустыня Тартари. М., 1995.

Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004.

Худяков М. Очерки по истории Казанского ханства. М., 1991.

Цивилизация Древнего Китая / В. Елисеефф, Д. Елисеефф / Пер. с франц. Д. Лоевского. Екатеринбург, 2007.

Чимитдоржиев Ш.Б. Взаимоотношения Монголии и России XVII–XVIII вв. М., 1978.

Чимитдоржиев Ш.Б. Взаимоотношения Монголии и Средней Азии XVII–XVIII вв. М., 1979.

Шавкунов Э.В. Государство Бохай и памятники его культуры в Приморье. Л., 1968.

Шавкунов Э.. Культура чжурчженей-удигэ и проблема происхождения тунгусоязычных народов Дальнего Востока. М., 1989.

Шакарим Кудайберды-улы. Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий. Алма-Ата, 1990.

Шан Юэ. Очерки истории Китая. М., 1959.

Шараф ад-дин Али Йазди. Зафар-наме / Пер. со староузб., предисловие, комментарии, указатели и карта А. Ахмедова. Ташкент, 2008.

Шах Махмуд ибн мирза Фазил Чурас. Хроника. М., 1976.

Шихаб ад-дин Мухаммад ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-дина Манкбурны / Пер. с арабс. 3.М. Буниятова. Баку, 1973.

Шпенглер О. Закат Европы: Очерк морфологии мировой истории. Т. 1. Образ и действительность. Минск, 2009.

Эвлия Челеби. Книга путешествия. Вып. 2. М., 1979.

Юдин В.П. О родоплеменном составе могулов Могулистана и Могулии и их этнических связях с казахским и другими соседними народами // Центральная Азия в XIV–XVIII вв. глазами востоковеда. Алматы, 2001.

Юдин В.П. Орды: Белая, Синяя, Серая и Золотая. — Предисловие к кн.: Утемиш-хаджи. Чингиз-наме. Алма-Ата, 1992.

Султан Магрупович Акимбеков родился в 1964 году Казахстанский историк и политолог, кандидат исторических наук, директор Института мировой экономики и политики при Фонде Первого Президента Республики Казахстан.

Работал главным редактором общественно-политических журналов «Континент» и «Центр Азии». Автор книг «Афганский узел и проблемы безопасности Центральной Азии» (первое издание в 1998 году, второе в 2003 году), «История степей: феномен государства Чингисхана в истории Евразии» (2011), «История Афганистана» (2015).

«История степей» Султана Акимбекова охватывает весьма значительный период времени от образования древнекитайской централизованной империи через историю самых разных кочевых племён и тех государств, которые они создавали на пространствах степной Евразии. Это книга про кочевников Евразии и их взаимодействие и взаимовлияние в отношениях с оседлыми соседями.

Без истории кочевников и созданных ими государств нельзя понять логику развития всего огромного региона Евразии, нельзя ответить на все те вопросы, которые остаются актуальными до сих пор. Почему, начиная примерно со II века до н.э., от китайской границы в направлении на Запад шёл нескончаемый поток самых разных кочевых племён? В результате чего был запущен исторический механизм, который привёл к появлению гуннов, аваров, кипчаков, монголов и многих других в Европе и мусульманском мире? Почему одна из великих степных империй, созданная Чингисханом, стала известна не только своими масштабными завоеваниями, но и своим воздействием на историю многих современных народов Евразии?

Целый ряд современных народов вышли из эпохи монгольской государственности. Среди них были и казахи. Сложные вопросы казахской истории также рассматриваются в этой книге. Самым главным из них является вопрос о происхождении казахских жузов, очень интересной и весьма своеобразной системы организации, которая не имеет аналогов в истории других кочевых народов.

Характерно, что Монгольская империя оказала влияние и на Россию. Причём, как с точки зрения организации государства, так и с позиции влияния на образование из древнерусского народа современных русских, украинцев и белорусов.

Всё в истории взаимосвязано, всё проистекает одно из другого. Султан Акимбеков представляет вашему вниманию масштабную картину перемен, происходивших в степи и вокруг неё.

Примечания

1

Соловьёв С.М. Труды по истории России. М., 2003. С. 99.

(обратно)

2

Там же. С. 101.

(обратно)

3

Грушевский М. История украинского народа. М., 2002. С. 7.

(обратно)

4

Там же. С. 30.

(обратно)

5

Маркс К. Письмо в редакцию «Отечественных записок». М., 1963. Собр. соч. Т. 19. С. 121.

(обратно)

6

Там же. С. 120.

(обратно)

7

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы: исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. СПб., 1999. С. 10.

(обратно)

8

Крадин Н.Н. Кочевники Евразии. Алматы, 2007. С. 50.

(обратно)

9

Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Л., 1934. С. 3.

(обратно)

10

Научное знание и мифотворчество в современной историографии Казахстана / Н.Э. Масанов, Ж.Б. Абылхожин, И.В. Ерофеева. Алматы, 2007. С. 58.

(обратно)

11

Новиков Л.И. Цивилизация как идея и как объяснительный принцип исторического процесса // Цивилизации. Вып. 1. М., 1992. С. 13.

(обратно)

12

Тойнби А. Дж. Исследование истории. Т. 1. СПб., 2006. С. 79.

(обратно)

13

Шпенглер О. Закат Европы: Очерк морфологии мировой истории. Т. 1. Образ и действительность. Минск, 2009. С. 28.

(обратно)

14

Гумилёв Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М., 2001. С. 345.

(обратно)

15

Савицкий П. Континент Евразия. М., 1997. С. 39–40.

(обратно)

16

Там же. С. 40.

(обратно)

17

Там же. С. 35–36.

(обратно)

18

Ларюэль М. Идеология русского евразийства, или Мысли о величии империи. М., 2004. С. 145.

(обратно)

19

Савицкий П. Континент Евразия. М., 1997. С. 125.

(обратно)

20

Гумилёв Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М., 2001. С. 383.

(обратно)

21

Ларюэль М. Идеология русского евразийства, или Мысли о величии империи. М., 2004. С. 148.

(обратно)

22

Савицкий П. Континент Евразия. М., 1997. С. 45.

(обратно)

23

Там же. С. 86–87.

(обратно)

24

Тойнби А. Дж. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

25

Гумилёв Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М., 2001. С. 327.

(обратно)

26

Там же. С. 329.

(обратно)

27

Там же. С. 328.

(обратно)

28

Там же. С. 331.

(обратно)

29

О'Брайен П. Статус государства и будущее универсальной теории // Цивилизации. Вып. 5: Проблемы глобалистики и глобальной истории. М., 2002. С. 21.

(обратно)

30

Там же. С. 224.

(обратно)

31

Гумилёв Л.Н. Ритмы Евразии: эпохи и цивилизации. М., 1993. С. 128.

(обратно)

32

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории тюркских народов. Собр. соч. Т. V. М., 1968. С. 122.

(обратно)

33

Масанов Н.Э. Кочевая цивилизация казахов: основы жизнедеятельности номадного общества. Алматы-Москва, 1995. С. 244.

(обратно)

34

Масанов Н.Э. Указ. соч. С. 245.

(обратно)

35

Гумилёв Л.Н. Поиски вымышленного царства. М., 1997. С. 413.

(обратно)

36

Фёдоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1964. С. 4.

(обратно)

37

Гумилёв Л.Н. Хунну. Хунны в Китае. М., 2008. С. 333.

(обратно)

38

Крадин Н.Н. Кочевники Евразии. Алматы, 2007. С. 150.

(обратно)

39

Хазанов А.М. Кочевники и внешний мир. Алматы, 2000. С. 329.

(обратно)

40

Крадин Н.Н. Кочевники и земледельческий мир: хуннская модель в исторической перспективе // Восток, 2000. № 3. С. 7.

(обратно)

41

Крадин Н.Н. Кочевники Евразии. Алматы, 2007. С. 150.

(обратно)

42

Там же. С. 64.

(обратно)

43

Крил X.Г. Становление государственной власти в Китае. Империя Западное Чжоу. СПб., 2001. С. 30.

(обратно)

44

Там же. С. 41.

(обратно)

45

Сыма Цянь. Исторические записки. (Ши Цзи). Т. II. / Пер. с кит. и коммент. Р.. Вяткина и В.С. Таскина. М., 2003. С. 19.

(обратно)

46

Васильев К.В. Истоки китайской цивилизации. М., 1992. С. 162.

(обратно)

47

Там же.

(обратно)

48

Там же. С. 157–158.

(обратно)

49

Крил X.Г. Становление государственной власти в Китае. С. 138.

(обратно)

50

Там же.

(обратно)

51

Фань Вэнь-лань. Древняя история Китая. М., 1958. С. 116.

(обратно)

52

Там же. С. 117.

(обратно)

53

Там же. С. 108.

(обратно)

54

Васильев Л.С. Древний Китай. Т. 3. М., 1995. С. 153.

(обратно)

55

Там же. С. 154.

(обратно)

56

Васильев К.В. Истоки китайской цивилизации. С. 199.

(обратно)

57

История Востока. С. 211.

(обратно)

58

Сыма Цянь. Исторические записки. С. 39.

(обратно)

59

Крил X.Г. Становление государственной власти в Китае. С. 136.

(обратно)

60

Васильев К.В. Истоки китайской цивилизации. С. 176–177.

(обратно)

61

Там же. С. 178.

(обратно)

62

Там же. С. 179.

(обратно)

63

Там же. С. 313–315.

(обратно)

64

Книга правителя области Шан (Шан Цзюнь Шу). / Пер. с кит., вступ. статья, коммент. и послесловие Л.С. Переломова. 2-е изд. доп. М., 1993. С. 161.

(обратно)

65

Там же. С. 210.

(обратно)

66

Сыма Цянь. Исторические записки. С. 41.

(обратно)

67

Фань Вэнь-лань. Древняя история Китая. С. 122.

(обратно)

68

Там же. С. 138.

(обратно)

69

Там же. С. 125.

(обратно)

70

Васильев Л.С. Указ. соч. С. 219.

(обратно)

71

Книга правителя области Шан. С. 157.

(обратно)

72

Книга правителя области Шан. С. 159.

(обратно)

73

Крил X.Г. Становление государственной власти в Китае. С. 40.

(обратно)

74

История Востока. С. 443.

(обратно)

75

Васильев Л.С. Указ. соч. С. 559–560.

(обратно)

76

Фань Вэнь-лань. Древняя история Китая. С. 235.

(обратно)

77

Новгородова Э.А. Древняя Монголия. М., 1989. С. 86.

(обратно)

78

Там же. С. 122.

(обратно)

79

Там же. С. 255.

(обратно)

80

Там же. С. 234.

(обратно)

81

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи Древней Евразии. СПб., 2005. С. 19.

(обратно)

82

Там же.

(обратно)

83

Там же. С. 43.

(обратно)

84

Дерфер Г.О. О языке гуннов // Зарубежная тюркология. Вып. I. М., 1986. С. 77.

(обратно)

85

Там же. С. 75.

(обратно)

86

Пуллиблэнк Э. Дж. Язык сюнну // 3арубежная тюркология. Вып. I. М., 1986. С. 62.

(обратно)

87

Гумилёв Л.Н. Хунну. Хунны в Китае. М., 2008. С. 61.

(обратно)

88

Новгородова Э.А. Древняя Монголия. С. 123.

(обратно)

89

Материалы по истории кочевых народов в Китае. Выпуск 3. М., 1992. С. 32.

(обратно)

90

Кляшторный С Г. Памятники древнетюркской письменности и этнокультурная история Центральной Азии. СПб., 2006. С. 378.

(обратно)

91

Гумилёв Л.Н. Хунну. Хунны в Китае. С. 90.

(обратно)

92

История Востока. М., 1997. С. 208.

(обратно)

93

Хазанов А.М. Кочевники и внешний мир. Алматы, 2000. С. 400–401.

(обратно)

94

Кычанов Е.И. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М., 1997. С. 121.

(обратно)

95

Там же. С. 106.

(обратно)

96

Гумилёв Л.Н. Хунну. Хунны в Китае. С. 70.

(обратно)

97

Там же. С. 142.

(обратно)

98

Там же. С. 160.

(обратно)

99

Е Лун-ли. История государства киданей (Цидань Го чжи) / Пер. с кит., введ., коммент. и прилож. В.С. Таскина. М., 1979. С. 71.

(обратно)

100

Викторова Л.Л. Монголы. Происхождение народа и истоки культуры. М., 1980. С. 165.

(обратно)

101

Е Лун-ли. История государства киданей. С. 48.

(обратно)

102

Гумилёв Л.Н. Хунну. Хунны в Китае. С. 211.

(обратно)

103

Материалы по истории кочевых народов в Китае. Выпуск 3. С. 8.

(обратно)

104

Гумилёв Л.Н. Хунну. Хунны в Китае. С. 246.

(обратно)

105

Материалы по истории кочевых народов в Китае. Выпуск 3. С. 18.

(обратно)

106

Материалы по истории дунху. С. 267.

(обратно)

107

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. М., 2008. С. 17.

(обратно)

108

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. С. 43.

(обратно)

109

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. С. 21.

(обратно)

110

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. С. 63.

(обратно)

111

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. С. 31–32.

(обратно)

112

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. С. 85.

(обратно)

113

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. С. 28.

(обратно)

114

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. С. 37.

(обратно)

115

Там же. С. 37–38.

(обратно)

116

Там же. С. 40.

(обратно)

117

Артамонов М.И. История хазар. М., 2002. С. 153.

(обратно)

118

Там же. С. 156.

(обратно)

119

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. С. 95–96.

(обратно)

120

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. С. 122–126.

(обратно)

121

Там же. С. 134.

(обратно)

122

Там же. С. 134.

(обратно)

123

Там же. С. 153.

(обратно)

124

Там же. С. 158–159.

(обратно)

125

Там же. С. 185–190.

(обратно)

126

Там же. С.199.

(обратно)

127

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. С. 98.

(обратно)

128

Там же.

(обратно)

129

Артамонов М.И. История хазар. С. 179.

(обратно)

130

Там же. С. 188.

(обратно)

131

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. С. 309.

(обратно)

132

Цивилизация Древнего Китая / В. Елисеефф, Д. Елисеефф / Пер. с франц. Д. Лоевского. Екатеринбург, 2007. С. 316–318.

(обратно)

133

Гумилёв Л.Н. Древние тюрки. С. 316.

(обратно)

134

Там же. С. 355.

(обратно)

135

Там же. С. 324.

(обратно)

136

Там же. С. 30.

(обратно)

137

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. С. 84.

(обратно)

138

Бичурин И. С. 341.

(обратно)

139

Малявкин А.Г. Китай и уйгуры в 840–848 гг. // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. III. Новосибирск, 1975. С. 66.

(обратно)

140

Малявкин А.Г. Китай и уйгуры в 840–848 гг. С. 73.

(обратно)

141

Бичурин И. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Алматы, 1998. С. 345.

(обратно)

142

Там же. С. 344.

(обратно)

143

Малявкин А.Г. С. 81.

(обратно)

144

Супруненко Г.П. Из истории взаимоотношений Танской империи с енисейскими кыргызами // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. III. Новосибирск, 1975. С. 61.

(обратно)

145

Там же.

(обратно)

146

Там же.

(обратно)

147

Бичурин И. С. 365.

(обратно)

148

Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи Древней Евразии. СПб., 2005. С. 275.

(обратно)

149

Заново составленное пинхуа по истории пяти династий / Пер. с кит., исслед. и коммент. Л.К. Павловской. М., 1984. С. 137–138.

(обратно)

150

Малявкин А.Г. Материалы по истории уйгуров в IX–XII вв. // История и культура Востока Азии. Т. II. Новосибирск, 1974. С. 73.

(обратно)

151

Шавкунов Э.В. Государство Бохай и памятники его культуры в Приморье. Л., 1968. С. 54.

(обратно)

152

Таскин В.С. Киданьский император на китайском престоле // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. III. Новосибирск, 1975. С. 84.

(обратно)

153

Там же. С. 85.

(обратно)

154

Шавкунов Э.В. Государство Бохай и памятники его культуры в Приморье. Л., 1968. С. 45.

(обратно)

155

Лун Ли Е. История государства киданей (Цидань Гочжи). М., 1979. С. 332.

(обратно)

156

Кызласов Л.Р. Ранние монголы (К проблеме истоков средневековой культуры) // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. III. Новосибирск, 1975. С. 171.

(обратно)

157

Шавкунов Э.В. Государство Бохай и памятники его культуры в Приморье. С. 26.

(обратно)

158

Васильев В.П. История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века с приложением китайских известий о киданях, джурджитах и монголо-татарах. СПб., 1857. С. 36.

(обратно)

159

Там же. С. 24–25.

(обратно)

160

Кызласов Л.Р. Указ соч. С. 171.

(обратно)

161

Зориктуев Б.Р. Эргунэ-кун в монгольской истории // Монгольская империя и кочевой мир. Сб. ст. Вып. 2. Улан-Удэ, 2005. С. 103.

(обратно)

162

Там же. С. 104.

(обратно)

163

Шавкунов Э.В. Государство Бохай и памятники его культуры в Приморье. С. 30.

(обратно)

164

Зориктуев Б.Р. Эргунэ-кун в монгольской истории. С. 105.

(обратно)

165

Ахинжанов С.М. Кыпчаки в истории средневекового Казахстана. Алматы, 1995. С. 152.

(обратно)

166

Шавкунов Э.В. Государство Бохай и памятники его культуры в Приморье. С. 54.

(обратно)

167

Там же. С. 56.

(обратно)

168

Кычанов Е.И. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М., 1997. С. 177.

(обратно)

169

Лун Ли Е. История государства киданей. С. 301.

(обратно)

170

История Монгольской Народной Республики. Изд. 3-е. М., 1983. С. 123–124.

(обратно)

171

Там же. С. 89.

(обратно)

172

История Железной империи / Пер. и коммент. Л.В. Тюриминой. Новосибирск, 2007. С. 44.

(обратно)

173

Там же.

(обратно)

174

Мэн-да бэй-лу (полное описание монголо-татар]. Факсимиле с ксилографа / Пер. с кит., введ., коммент. и прилож. Н.Ц. Мункуева. М., 1975. С. 50.

(обратно)

175

Там же. С. 51.

(обратно)

176

Лун Ли Е. История государства киданей. С. 221.

(обратно)

177

История Железной империи. С. 131.

(обратно)

178

Кычанов Е.И. Монголы в VI — первой половине XII в. // Дальний Восток и соседние территории в Средние века. Новосибирск, 1980. С. 145.

(обратно)

179

Воробьёв М. Чжурчжени и государство Цзинь. М., 1975. С. 30–31.

(обратно)

180

Васильев В.П. История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века с приложением китайских известий о киданях, джурджитах и монголо-татарах. СПб., 1857. С. 159.

(обратно)

181

Мэн-да бэй-лу. С. 45.

(обратно)

182

Там же. С. 48.

(обратно)

183

Лун Ли Е. История государства киданей. С. 222.

(обратно)

184

История Железной империи. С. 101.

(обратно)

185

Воробьёв М. Чжурчжени и государство Цзинь. М., 1975. С. 299.

(обратно)

186

Там же. С. 300.

(обратно)

187

Там же. С. 302.

(обратно)

188

Воробьёв М. Культура чжурчженей и государства Цзинь. М., 1983. С. 239.

(обратно)

189

Воробьёв М. Чжурчжени и государство Цзинь. М., 1975. С. 332.

(обратно)

190

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. 1. Кн. 1. М.-Л., 1952 // Предисл. Петрушевского И.; пер. Хетагурова Л.А., Смирновой О.И. — репринтное воспроизведение. М., 2002. С. 78–79.

(обратно)

191

Там же. С. 79.

(обратно)

192

Там же. С. 79.

(обратно)

193

Сокровенное сказание монголов / Пер. С.А. Козина. М., 2002. С. 13.

(обратно)

194

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. 1. Кн. 2. С. 44–45.

(обратно)

195

Там же. С. 43.

(обратно)

196

Там же. С. 37.

(обратно)

197

Там же. С. 40.

(обратно)

198

Владимирцов Б.Я. ОбщественныIй строй монголов — в сб. Работы по истории и этнографии монгольских народов / Б.Я. Владимирцов. М., 2002. С. 376.

(обратно)

199

Скрынникова Т.Д. Монголы и тайджиуты — братья-соперники // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 2: сб. ст. Улан-Удэ, 2005. С. 124.

(обратно)

200

Скрынникова Т.Д. Две Монголии: особенность средневековых идентификационных практик // Вестник Евразии. № 2. М., 2005. С. 29.

(обратно)

201

Скрынникова Т.Д. Коды и уровни идентификационных практик средневековых монголов // Монгольская империя: этнополитическая история. Улан-Удэ, 2005. С. 81.

(обратно)

202

Там же. С. 82.

(обратно)

203

Там же. С. 84.

(обратно)

204

Васильев В.П. История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века с приложением китайских известий о киданях, джурджитах и монголо-татарах. СПб., 1857. С. 135.

(обратно)

205

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993. С. 100.

(обратно)

206

Сокровенное сказание монголов. С. 40.

(обратно)

207

Там же. С. 42.

(обратно)

208

Механизм выборов хана главами отдельных родов или племён это всегда конкурентная борьба за лидерство и доминирование. И зачастую, когда силы крупных противоборствующих друг с другом племён равны, они предпочитают нейтральную фигуру, которую выбирают из числа самых слабых из них. Например, в 1747 году, когда 9 подразделений пуштунского племени абдали выбирали хана, им в итоге оказался Ахмад-хан из племени садозай. «Абдалийские шахи изъявили согласие на царствование Ахмад-хана по той причине, что народец садозай составляет лишь немногочисленную горсть людей среди племён абдали. Ханы знали, что Ахмад-шаху во время своего царствования придётся считаться с ними, в случае, если бы он проявил чувство упрямства, самоуправства и гордости, то ниспровержение его власти не составило бы труда для племён абдали и они свергли бы его». (Возникновение и распад Дурранийской державы. М., 1951 // Цит. по: С. Шумов, А. Андреев. История Афганистана. М., 2002. С. 53.)

(обратно)

209

Орфография «Сокровенного сказания» в переводе С.А. Козина.

(обратно)

210

Сокровенное сказание монголов. С. 46.

(обратно)

211

Орфография из «Сборника летописей» Рашид ад-дина в переводе Л.А. Хетагурова.

(обратно)

212

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 88.

(обратно)

213

Сокровенное сказание монголов. С. 47.

(обратно)

214

Там же. С. 47.

(обратно)

215

Там же. С. 47.

(обратно)

216

Там же. С. 48.

(обратно)

217

Там же. С. 48.

(обратно)

218

Там же. С. 48.

(обратно)

219

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 93.

(обратно)

220

Там же. С. 93.

(обратно)

221

Сокровенное сказание монголов. С. 49.

(обратно)

222

Там же. С. 49.

(обратно)

223

Мухали впоследствии стал одним из военачальников Чингисхана. В частности, он командовал монгольской армией в Китае, в то время когда сам Чингисхан совершал поход на запад, в Среднюю Азию.

(обратно)

224

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 111–117.

(обратно)

225

Там же. С. 117.

(обратно)

226

Сокровенное сказание монголов. С. 52.

(обратно)

227

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 114.

(обратно)

228

Там же. С. 118.

(обратно)

229

Там же. С. 121.

(обратно)

230

Сокровенное сказание монголов. С. 60.

(обратно)

231

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 126.

(обратно)

232

Сокровенное сказание монголов. С. 72.

(обратно)

233

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 126.

(обратно)

234

Там же. С. 132.

(обратно)

235

Там же. С. 126.

(обратно)

236

Владимирцов Б.Я. Указ. соч. С. 102.

(обратно)

237

Фёдоров-Давыдов. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

238

Сокровенное сказание монголов. С. 113.

(обратно)

239

Кадырбаев А.Ш. Очерки истории средневековых уйгуров, джалаиров, найманов и кереитов. Алматы I, 1993. С. 76.

(обратно)

240

Фёдоров-Давыдов. С. 50.

(обратно)

241

Владимирцов Б.Я. Указ. соч. С. 109.

(обратно)

242

Там же. С. 109.

(обратно)

243

Сокровенное сказание монголов. С. 114–115.

(обратно)

244

Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие // Арабески истории. Вып. 2. Пустыня Тартари. М., 1995. С. 94.

(обратно)

245

Там же, С. 118.

(обратно)

246

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 266.

(обратно)

247

Кадырбаев А.Ш. Указ. соч. С. 95.

(обратно)

248

Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие // Арабески истории. Вып. 2. Пустыня Тартари. М., 1995. С. 94.

(обратно)

249

Гумилёв Л.Н. Поиски вымышленного царства. С. 270.

(обратно)

250

Иванин М. О военном искусстве при Чингисхане и Тамерлане. Алматы, 1998. С. 48–49.

(обратно)

251

Воробьёв М. Чжурчжени и государство Цзинь. М., 1975. С. 173.

(обратно)

252

Юань-Ши, официальная хроника династии Юань // Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 458.

(обратно)

253

Кычанов Е.И. Очерк истории тангутского государства. М., 1968. С. 38.

(обратно)

254

Там же. С. 98.

(обратно)

255

Кычанов Е.И. Очерк истории тангутского государства. С. 301.

(обратно)

256

Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 279.

(обратно)

257

Кычанов Е.И. Очерк истории тангутского государства. С. 253.

(обратно)

258

Воробьёв М. Чжурчжени и государство Цзинь. С. 345.

(обратно)

259

Шан Юэ. Очерки истории Китая. М., 1959. С. 349.

(обратно)

260

Воробьёв М. Чжурчжени и государство Цзинь. С. 303.

(обратно)

261

Там же.

(обратно)

262

Там же. С. 302.

(обратно)

263

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 173.

(обратно)

264

Там же. С. 171.

(обратно)

265

Храпачевский Р.П. Указ. соч. С. 301.

(обратно)

266

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 173.

(обратно)

267

Там же. С. 176–177.

(обратно)

268

Там же. С. 179.

(обратно)

269

Там же. С. 179.

(обратно)

270

Мелихов Г.В. Установление власти монгольских феодалов в Северо-Восточном Китае // Татаро-монголы в Европе и Азии. М., 1977. С. 69.

(обратно)

271

Там же. С. 70.

(обратно)

272

Мункуев Н.Ц. Китайский источник о первых монгольских ханах. Надгробная надпись на могиле Елюй Чуцая. М., 1965. С. 29–31.

(обратно)

273

Бартольд В.В. История Туркестана // Сочинения. Т. II. Ч. 1. М., 1963. С. 389.

(обратно)

274

Буниятов 3.М. Государство хорезмшахов-ануштегенидов. М., 1986. С. 17.

(обратно)

275

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 181.

(обратно)

276

Там же. С. 180.

(обратно)

277

Там же. С. 181.

(обратно)

278

Там же. С. 182.

(обратно)

279

Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Сочинения. Т. I. С. 431.

(обратно)

280

Шихаб ад-дин Мухаммад ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-дина Манкбурны / Пер. с арабс. 3.М. Буниятова. Баку, 1973. С. 50.

(обратно)

281

Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Сочинения. Т. I. С. 433.

(обратно)

282

Там же. С. 468.

(обратно)

283

Кычанов Е.И. Очерк истории тангутского государства. М., 1968. С. 306.

(обратно)

284

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 189.

(обратно)

285

Сокровенное сказание монголов. С. 124.

(обратно)

286

Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Сочинения. Т. I. С. 434.

(обратно)

287

Шихаб ад-дин Мухаммад ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-дина Манкбурны. С. 57.

(обратно)

288

Кычанов Е.И. Указ. соч. С. 304.

(обратно)

289

Кычанов Е.И. Очерк истории тангутского государства. М., 1968. С. 308.

(обратно)

290

Сокровенное сказание монголов. С. 138.

(обратно)

291

Буниятов 3.М. Указ. соч. С. 131.

(обратно)

292

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 183.

(обратно)

293

Юань-Ши. Официальная хроника династии Юань // Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 521.

(обратно)

294

Буниятов 3.М. Указ. соч. С. 132.

(обратно)

295

Шихаб ад-дин Мухаммад ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-дина Манкбурны. С. 78.

(обратно)

296

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 190.

(обратно)

297

Храпачевский Р.П. Указ. соч. С. 313–314.

(обратно)

298

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 188.

(обратно)

299

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 5.

(обратно)

300

Шихаб ад-дин Мухаммад ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-дина Манкбурны. С. 79.

(обратно)

301

Там же. С. 80.

(обратно)

302

Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Сочинения. Т. I. С. 298.

(обратно)

303

Буниятов 3.М. Указ. соч. С. 51.

(обратно)

304

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 191.

(обратно)

305

Там же. С. 198.

(обратно)

306

Там же. С. 200.

(обратно)

307

Там же. С. 199.

(обратно)

308

Там же. С. 199.

(обратно)

309

Там же. С. 201.

(обратно)

310

Там же. С. 208.

(обратно)

311

Там же. С. 206.

(обратно)

312

Там же. С. 200–201.

(обратно)

313

Там же. С. 202.

(обратно)

314

Там же. С. 220.

(обратно)

315

Там же. С. 225.

(обратно)

316

Там же. С. 209.

(обратно)

317

Там же. С. 225.

(обратно)

318

Там же. С. 238.

(обратно)

319

Там же. С. 237.

(обратно)

320

Юань-Ши. Официальная хроника династии Юань // Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 501.

(обратно)

321

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 25.

(обратно)

322

Юань-Ши, официальная хроника династии Юань // Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 500.

(обратно)

323

Там же. С. 500–501.

(обратно)

324

Джувейни Ата-Мелик. Чингисхан. История завоевателя мира. М., 2004. С. 22.

(обратно)

325

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 15.

(обратно)

326

Викторова Л.Л. Монголы. Происхождение народа и истоки культуры. М., 1980. С. 174–175.

(обратно)

327

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 277.

(обратно)

328

Там же. С. 274.

(обратно)

329

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 235.

(обратно)

330

Владимирцов Б.Я. Указ. соч. С. 407.

(обратно)

331

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 266.

(обратно)

332

Там же. С. 279.

(обратно)

333

Там же.

(обратно)

334

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 39.

(обратно)

335

Там же.

(обратно)

336

Шихаб ад-дин Мухаммад ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-дина Манкбурны. С. 120.

(обратно)

337

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 40.

(обратно)

338

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 125.

(обратно)

339

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 240.

(обратно)

340

Шихаб ад-дин Мухаммад ан-Насави. Жизнеописание султана Джалал ад-дина Манкбурны. Баку, 1973. С. 220.

(обратно)

341

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 32.

(обратно)

342

Буниятов 3.М. Указ. соч. С. 194.

(обратно)

343

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 34.

(обратно)

344

Мэн да бэй-лу. С. 75.

(обратно)

345

Ларичев В.Е., Тюрюмина Л.В. Военное дело у киданей // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. 3. Новосибирск, 1975. С. 100.

(обратно)

346

Там же. С. 108.

(обратно)

347

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 36.

(обратно)

348

Мункуев Н.Ц. Китайский источник о первых монгольских ханах. М., Наука. 1965. С. 44.

(обратно)

349

Кычанов Е.И. Основы средневекового китайского права. М., 1986. С. 227.

(обратно)

350

Юань-Ши. Официальная хроника династии Юань // Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 480.

(обратно)

351

Юань-Ши. Официальная хроника династии Юань // Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 478.

(обратно)

352

Сокровенное сказание монголов. С. 152–153.

(обратно)

353

Там же. С. 154.

(обратно)

354

Сокровенное сказание монголов. С. 148.

(обратно)

355

Мелихов Г.В. Установление власти монгольских феодалов в Северо-Восточном Китае // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977. Изд. 2-е. С. 68.

(обратно)

356

Сокровенное сказание монголов. С. 146.

(обратно)

357

Там же. С. 146.

(обратно)

358

Там же. С. 146.

(обратно)

359

Там же. С. 150.

(обратно)

360

Юань-Ши. Официальная хроника династии Юань // Храпачевский Р.П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 489.

(обратно)

361

Там же. С. 488.

(обратно)

362

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 39.

(обратно)

363

Насонов А.Н. Монголы и Русь. (История татарской политики на Руси). М.-Л., 1940. С. 37.

(обратно)

364

Там же. С. 39.

(обратно)

365

Кривошеев Ю.В. «Монгольский вопрос» в русском общественном сознании: прошлое и современность, наука и идеология // Монгольская империя и кочевой мир. Кн. 2: сб. ст. Улан-Удэ, 2005. С. 266.

(обратно)

366

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 39.

(обратно)

367

Храпачевский Р.П. Указ. соч. С. 376.

(обратно)

368

Каргалов В. Русь и кочевники. М., 2004. С. 136.

(обратно)

369

Джувейни Ата-Мелик. Указ. соч. С. 400.

(обратно)

370

Там же. С. 400.

(обратно)

371

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 38.

(обратно)

372

Там же. С. 40.

(обратно)

373

Храпачевский Р.П. Указ. соч. С. 387.

(обратно)

374

Князький И.О. Византия и кочевники южнорусских степей. СПб., 2003. С. 141.

(обратно)

375

Галицко-Волынская летопись. Текст. Комментарий. Исследование. СПб., 2005. С. 268–269.

(обратно)

376

Успенский Ф.И. История Византийской империи. М., 1997. С. 396.

(обратно)

377

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 66.

(обратно)

378

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 118.

(обратно)

379

Там же. С. 116.

(обратно)

380

Там же. С. 119.

(обратно)

381

Полное монгольское название пайцзы — bars terigutu altan gerege («золотая дощечка с головой тигра»): оно представляет собой кальку с китайского ху-фу — «тигровая бирка». Источник: Крамаровский М.Г. Символы власти у ранних монголов // Тюркологический сборник. М., 2001. С. 215.

(обратно)

382

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 119.

(обратно)

383

Там же. С. 121.

(обратно)

384

Там же. С. 120.

(обратно)

385

Там же. С. 122.

(обратно)

386

Там же. С. 130.

(обратно)

387

Там же. С. 130.

(обратно)

388

Там же. С. 131.

(обратно)

389

Там же. С. 139.

(обратно)

390

Там же. С. 138.

(обратно)

391

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 14.

(обратно)

392

Там же. С. 21.

(обратно)

393

Там же. С. 17.

(обратно)

394

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993. С. 146–147.

(обратно)

395

Там же. С. 140.

(обратно)

396

Рашид ад-дин. Собрание сочинений. Т. II. С. 141.

(обратно)

397

Бичурин Н. История первых четырёх ханов из дома Чингисова // История монголов. М., 2005. С. 203.

(обратно)

398

Рашид ад-дин. Собрание сочинений. Т. III. С. 23.

(обратно)

399

Там же.

(обратно)

400

Там же. С. 25.

(обратно)

401

Гандзакеци Киракос. История Армении. М., 1976. С. 167.

(обратно)

402

Там же. С. 168.

(обратно)

403

Галстян А. Завоевание Армении монгольскими войсками // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977. Изд. 2-е. С. 176.

(обратно)

404

Гандзакеци Киракос. Указ. соч. С. 221.

(обратно)

405

Там же.

(обратно)

406

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 21.

(обратно)

407

Рашид ад-дин. Собраниесочинений. Т. III. С. 32.

(обратно)

408

Гандзакеци Киракос. Указ. соч. С. 195.

(обратно)

409

Там же.

(обратно)

410

Там же. С. 218.

(обратно)

411

Там же. С. 227.

(обратно)

412

Рашид ад-дин. Собрание сочинений. Т. III. С. 40.

(обратно)

413

Гандзакеци Киракос. Указ. соч. С. 229.

(обратно)

414

Рашид ад-дин. Собрание сочинений. Т. III. С. 40.

(обратно)

415

Там же. С. 40.

(обратно)

416

Там же. С. 45.

(обратно)

417

Там же. С. 46.

(обратно)

418

Там же. С. 51.

(обратно)

419

Там же. С. 53.

(обратно)

420

Бичурин Н. Указ. соч. С. 223.

(обратно)

421

Там же. С. 225.

(обратно)

422

Там же. С. 223.

(обратно)

423

Таскин В.С. Киданьский император на китайском престоле // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в Средние века. История и культура Востока Азии. Т. 3. Новосибирск, 1975. С. 97.

(обратно)

424

Рашид ад-дин. Собрание сочинений. Т. II. С. 159.

(обратно)

425

Там же. С. 160.

(обратно)

426

Далай Ч. Борьба за великоханский престол при Хубилае и его преемниках // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977. Изд. 2-е. С. 325.

(обратно)

427

Рашид ад-дин. Собрание сочинений. Т. II. С. 161.

(обратно)

428

Бичурин Н. Указ. соч. С. 214.

(обратно)

429

Там же. С. 219.

(обратно)

430

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 161.

(обратно)

431

Там же.

(обратно)

432

Там же. С. 163.

(обратно)

433

Там же.

(обратно)

434

Там же. С. 165.

(обратно)

435

Там же. С. 161.

(обратно)

436

Там же. С. 168.

(обратно)

437

Там же.

(обратно)

438

Там же. С. 203.

(обратно)

439

Там же. С. 170.

(обратно)

440

Там же.

(обратно)

441

Там же.

(обратно)

442

Книга Марко Поло. Алма-Ата, 1990. С. 99.

(обратно)

443

Кадырбаев А.Ш. Материалы «Юань-Ши» о тюркских правителях Китая // Восточный архив. № 6–7, М., 2001. С. 24.

(обратно)

444

Мелихов Г.В. Указ. соч. С. 73.

(обратно)

445

Там же. С. 74–75.

(обратно)

446

Гандзакеци Киракос. Указ. соч. С. 236.

(обратно)

447

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 54.

(обратно)

448

Гандзакеци Киракос. Указ. соч. С. 237.

(обратно)

449

Там же. С. 237.

(обратно)

450

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 70.

(обратно)

451

Там же. С. 87.

(обратно)

452

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 194.

(обратно)

453

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 71.

(обратно)

454

Там же.

(обратно)

455

Там же.

(обратно)

456

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 98.

(обратно)

457

Там же. С. 99.

(обратно)

458

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 72.

(обратно)

459

Там же. С. 91–92.

(обратно)

460

Темирханов Л. Хазарейцы. М., 1972. С. 18.

(обратно)

461

Там же. С. 20.

(обратно)

462

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 77.

(обратно)

463

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 100.

(обратно)

464

Свистунова Н.П. Гибель южносунского государства // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977. Изд. 2-е. С. 293.

(обратно)

465

Там же. С. 296.

(обратно)

466

Кадырбаев А.Ш. Тюрки и иранцы в Китае и Центральной Азии. Алма-Ата, 1990. С. 78.

(обратно)

467

Свистунова Н.П. Гибель южносунского государства. С. 298.

(обратно)

468

Россаби М. Золотой век империи монголов / Пер. с англ. С.В. Иванова. СПб., 2009. С. 323.

(обратно)

469

Рябинина И.А. Вьетнамское сопротивление монголо-китайскому вторжению во Вьетнам во второй половине XIII в. // Общество и государство в Китае: XL научная конференция. Вып. 2 / Институт востоковедения РАН. М., 2010. С. 134.

(обратно)

470

Там же. С. 140.

(обратно)

471

История Востока, Т. 2. М., 1999. С. 402–405, 559–560.

(обратно)

472

Мелихов Г.В. Указ. соч. С. 78.

(обратно)

473

Книга Марко Поло. Алма-Ата, 1990. С. 91.

(обратно)

474

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 193.

(обратно)

475

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 193.

(обратно)

476

Мелихов Г.В. Указ. соч. С. 78.

(обратно)

477

Кадырбаев А.Ш. Материалы «Юань-Ши» о тюркских правителях Китая // Восточный архив. № 6–7. М., 2001. С. 32.

(обратно)

478

Там же.

(обратно)

479

Кадырбаев А.Ш. Тюрки и иранцы в Китае и Центральной Азии. Алма-Ата, 1990. С. 99.

(обратно)

480

Там же. С. 83–84.

(обратно)

481

Мункуев Н.Н. Новые материалы о положении монгольских аратов // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977. Изд. 2-е. С. 415.

(обратно)

482

Там же. С. 429.

(обратно)

483

Далай Чулууны. Монголы в XIII–XIV вв. М., 1983. С. 163.

(обратно)

484

Владимирцов Б.Я. Буддизм в Тибете и Монголии // Владимирцов Б.Я. Работы по истории и этнографии монгольских народов. М., 2002. С. 129.

(обратно)

485

Далай Чулууны. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

486

Там же. С. 127.

(обратно)

487

Там же. С. 133.

(обратно)

488

Кычанов Е.И. Карлук Боянь Цзудао — юаньский конфуцианец // Тюркологический сборник. М., 2003–2004 гг. С. 149–151.

(обратно)

489

Далай Чулууны. Указ. соч. С. 139.

(обратно)

490

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV веков. М.-Л., 1960. С. 73.

(обратно)

491

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 86.

(обратно)

492

Там же.

(обратно)

493

Там же. С. 76.

(обратно)

494

Там же.

(обратно)

495

Там же. С. 86.

(обратно)

496

Всеобщая история Вартана Великого. М., 1861. С. 193–194.

(обратно)

497

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к Золотой Орде. СПб., 1884. Т. I. С. 55.

(обратно)

498

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV веков. М.-Л., 1960. С. 254.

(обратно)

499

Григорьев А.П., Фролова О.Б. Географическое описание Золотой Орды в энциклопедии ал-Калкашанди // Тюркологический сборник. М., 2001. С. 279.

(обратно)

500

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV веков. М.-Л., 1960. С. 75.

(обратно)

501

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 144.

(обратно)

502

Буниятов 3.М. Указ. соч. С. 27.

(обратно)

503

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 104.

(обратно)

504

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV веков. С. 262–263.

(обратно)

505

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 135.

(обратно)

506

Там же. С. 153.

(обратно)

507

Там же. С. 158.

(обратно)

508

Там же. С. 166.

(обратно)

509

Там же. С. 167–171.

(обратно)

510

Там же. С. 263.

(обратно)

511

Там же.С. 167.

(обратно)

512

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV веков. С. 263.

(обратно)

513

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 281–282.

(обратно)

514

Там же. С. 286.

(обратно)

515

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV веков. С. 62.

(обратно)

516

Петрушевский И.. Ислам в Иране в VII–XV веках. Л., 1966. С. 353.

(обратно)

517

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Бартольд В.В. Сочинения. Т. V. М., 1968. С. 160.

(обратно)

518

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 84.

(обратно)

519

Там же. С. 85.

(обратно)

520

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Бартольд В.В. Сочинения. Т. V. М., 1968. С. 154.

(обратно)

521

Там же. С. 161.

(обратно)

522

Там же.

(обратно)

523

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. III. С. 70.

(обратно)

524

Кадырбаев А.Ш. Тюрки и иранцы в Китае и Центральной Азии. Алма-Ата, 1990. С. 113.

(обратно)

525

Султанов Т.И. Чингисхан и чингизиды. Судьба и власть. М., 2006. С. 156.

(обратно)

526

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Работы по истории и филологии тюркских и монгольских народов. М., 2002. С. 161–162.

(обратно)

527

Султанов Т.И. Чингисхан и чингизиды. С. 156.

(обратно)

528

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отнош ения в Иране XIII–XIV веков. М.-Л., 1960. С. 73.

(обратно)

529

Султанов Т.И. Чингисхан и чингизиды. С. 157.

(обратно)

530

Там же.

(обратно)

531

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии. С. 169.

(обратно)

532

Султанов Т.И. Чингисхан и чингизиды. С. 159–168.

(обратно)

533

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии. С. 160.

(обратно)

534

По данным Мухаммеда Хайдара Дулати, «эмир Болатши (Буладжи) взялся подыскать хана и восстановить порядок в государстве». Он послал людей, которые нашли у некоего эмира Ширавула Духтуя бывшую младшую жену чагатаидского хана Есен-Буки Манлик. Родившийся у неё Туглук-Тимур и был признан сыном хана. Источник: Мухаммед Хайдар Дулати. Тарих-и Рашиди. Алматы, 1999. С. 36–37. По другим данным, Туглук-Тимур не мог быть сыном хана, так как он родился в 1329–1330 годах, а Есен-Бука умер в 1318-м. «По преданию, включенному в «Муизз ал-ансаб», мать Туглук-Тимура после смерти своего мужа-царевича Эмил-ходжи вышла замуж за другого человека. Туглук-Тимур родился в доме этого человека и считался его сыном». Источник: Султанов Т.И. Чингисхан и чингизиды. Судьба и власть. М., 2006. С. 178. В любом случае происхождение хана и легитимность его правления наверняка ставились современниками под сомнение.

(обратно)

535

Акимушкин О.Ф. Средневековый Иран. Культура, история, филология. СПб., 2004. С. 258.

(обратно)

536

Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Работы по истории и филологии тюркских и монгольских народов. М., 2002. С. 169.

(обратно)

537

Краткая история уйгуров. Алма-Ата, 1991. С. 217.

(обратно)

538

Кадырбаев А.Ш. Очерки истории средневековых уйгуров, джалаиров, найманов и кереитов. Алматы, 1993. С. 83–84.

(обратно)

539

Краткая история уйгуров. Алма-Ата, 1991. С. 220.

(обратно)

540

Мухаммед Хайдар Дулати. Тарих-и Рашиди. Алматы, 1999. С. 41.

(обратно)

541

Шараф ад-дин Али Йазди. Зафар-наме / Перев. со староузб., предисловие, комментарии, указатели и карта А. Ахмедова. Ташкент, 2008. С. 20.

(обратно)

542

Там же. С. 20–21.

(обратно)

543

Шараф ад-дин Али Йазди. Зафар-наме. С. 26.

(обратно)

544

Там же, С. 37.

(обратно)

545

Темирханов Л. Хазарейцы. М., 1972. С. 23.

(обратно)

546

Шараф ад-дин Али Йазди. Зафар-наме. С. 40.

(обратно)

547

Там же. С. 41.

(обратно)

548

Мухаммед Хайдар Дулати. Тарих-и Рашиди. Алматы, 1999. С. 37.

(обратно)

549

Там же. С. 68.

(обратно)

550

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993. С. 63.

(обратно)

551

Там же. С. 165.

(обратно)

552

Григорьев А.П. Историческая география Золотой Орды // Тюркологический сборник — 2006. М., 2007. С. 153–165.

(обратно)

553

Фёдоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1964. С. 84–85.

(обратно)

554

Егоров В.Л. Историческая география Золотой Орды. М., 1985. С. 115.

(обратно)

555

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и её падение. М., 1998. С. 114.

(обратно)

556

Фёдоров-Давыдов Г.А. Кочевники Евразии под властью золотоордынских ханов. М., 1966. С. 206.

(обратно)

557

Поэзия Золотой Орды / Пер. Р. Бухараева. М., 2005.

(обратно)

558

Егоров В.Л. Указ соч. М., 1985. С. 139.

(обратно)

559

Якубовский А. Феодальное общество Средней Азии и его торговля с Восточной Европой в X–XV вв. // Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Ч. 1. Торговля с Московским государством и международное положение Средней Азии в XVI–XVII вв. Л., 1932. С. 45.

(обратно)

560

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 79.

(обратно)

561

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 63.

(обратно)

562

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 171.

(обратно)

563

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 229.

(обратно)

564

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 245.

(обратно)

565

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993. С. 102.

(обратно)

566

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 19.

(обратно)

567

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993. С. 49.

(обратно)

568

Насонов А.Н. Монголы и Русь. (История татарской политики на Руси). М.-Л., 1940. С. 14.

(обратно)

569

Там же. С. 17.

(обратно)

570

Там же. С. 21.

(обратно)

571

Там же.

(обратно)

572

Григорьев А.П. Сборник ханских ярлыков русским митрополитам. СПб., 2004. С. 24.

(обратно)

573

Там же.

(обратно)

574

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200–1304 гг. М., 1989. С. 158.

(обратно)

575

Фёдоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 196. С. 34.

(обратно)

576

Горский А.А., Кучкин В.А., Лукин П.В., Стефанович П.С. Древняя Русь: очерки политического и социального строя. М., 2008. С. 107.

(обратно)

577

Там же. С. 137.

(обратно)

578

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы: исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. СПб., 1999. С. 83.

(обратно)

579

Там же. С. 53.

(обратно)

580

Горский А.А., Кучкин В.А., Лукин П.В., Стефанович П.С. Указ. соч. С. 145.

(обратно)

581

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200–1304 гг. М., 1989. С. 55–56.

(обратно)

582

Савицкий П. Континент Евразия. М., 1997. С. 332–333.

(обратно)

583

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

584

Там же. С. 51.

(обратно)

585

Там же. С. 52–53.

(обратно)

586

Хорошкевич А.Л., Плигузова А.И. Вступительная статья // Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200–1304 гг. М., 1989. С. 22.

(обратно)

587

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 104.

(обратно)

588

Там же. С. 103.

(обратно)

589

Там же.

(обратно)

590

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 154.

(обратно)

591

Успенский Ф.И. История Византийской империи. XI–XV вв. ВосточныIй вопрос. М., 1997. С. 337–338.

(обратно)

592

Там же. С. 399.

(обратно)

593

Там же. С. 490.

(обратно)

594

Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960. С. 53.

(обратно)

595

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Бартольд В.В. Сочинения. Т. V. М., 1968. С. 154.

(обратно)

596

Возгрин В.Е. Исторические судьбы крымских татар. М., 1992. С. 88.

(обратно)

597

Варваровский Ю.Е. Улус Джучи в 60–70-е годы XIV века. Казань, 2008. С. 29.

(обратно)

598

Барбаро и Контарини о России. К истории итало-русских связей в XV в. Л., 1971. С. 157.

(обратно)

599

Вернадский В.В. Монголы и Русь. Тверь-Москва, 2001. С. 194.

(обратно)

600

Книга Марко Поло. Алма-Ата, 1990. С. 38–48.

(обратно)

601

Барбаро и Контарини о России. С. 33.

(обратно)

602

Сафаргалиев М.Г. Указ. соч. С. 63.

(обратно)

603

Барбаро и Контарини о России. С. 34–35.

(обратно)

604

Там же. С. 37.

(обратно)

605

Петрушевский И.П. Земледелие и аграрные отношения в Иране XIII–XIV вв. М.-Л., 1960. С. 97.

(обратно)

606

Там же. С. 31.

(обратно)

607

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии. С. 116.

(обратно)

608

Якубовский А. Феодальное общество Средней Азии и его торговля с Восточной Европой в X–XV вв. // Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Ч. 1. Торговля с Московским государством и международное положение Средней Азии в XVI–XVII вв. Л., 1932. С. 23.

(обратно)

609

Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии. С. 117.

(обратно)

610

Сафаргалиев М.Г. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

611

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 34.

(обратно)

612

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь-Москва. М., 2001. С. 193.

(обратно)

613

Горский А.А. Ногай и Русь // Тюркологический сборник. М., 2002. С. 132.

(обратно)

614

Там же.

(обратно)

615

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 73.

(обратно)

616

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 381.

(обратно)

617

Там же.

(обратно)

618

Горский А.А. Ногай и Русь // Тюркологический сборник. М., 2002. С. 142.

(обратно)

619

Там же. С. 142–143.

(обратно)

620

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 382.

(обратно)

621

Там же.

(обратно)

622

Насонов А. Н. Указ. соч. С. 75–76.

(обратно)

623

Горский А.А. Ногай и Русь // Тюркологический сборник. М., 2002. С. 144.

(обратно)

624

Там же. С. 145–147.

(обратно)

625

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь-Москва. М., 2001. С. 192.

(обратно)

626

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

627

Горский А.А. Указ. соч. С. 148.

(обратно)

628

Там же.

(обратно)

629

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 382–383.

(обратно)

630

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 48.

(обратно)

631

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 100.

(обратно)

632

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 128.

(обратно)

633

Фёдоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1964. С. 137.

(обратно)

634

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 516.

(обратно)

635

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 52.

(обратно)

636

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 107.

(обратно)

637

Там же. С. 112–113.

(обратно)

638

Там же. С. 111.

(обратно)

639

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 101.

(обратно)

640

Барбаро и Контарини о России. С. 34.

(обратно)

641

Сафаргалиев М.Г. Указ. соч. С. 104.

(обратно)

642

Там же.

(обратно)

643

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 130.

(обратно)

644

Там же. С. 128.

(обратно)

645

Там же. С. 128–129.

(обратно)

646

Там же. С. 129.

(обратно)

647

Григорьев А.П. Историческая география Золотой Орды // Тюркологический сборник — 2006. М., 2007. С. 163.

(обратно)

648

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и её падение. М., 1998. С. 205–211.

(обратно)

649

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 209.

(обратно)

650

Фёдоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1964. С. 137–138.

(обратно)

651

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 60.

(обратно)

652

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 127.

(обратно)

653

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 51.

(обратно)

654

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и её падение. М., 1998. С. 213.

(обратно)

655

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 126.

(обратно)

656

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. Тверь-Москва. М., 2001. С. 236.

(обратно)

657

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 129.

(обратно)

658

Там же. С. 131.

(обратно)

659

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. I. С. 391.

(обратно)

660

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 131.

(обратно)

661

Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960. Султанов Т.И. Чингисхан и чингизиды. Судьба и власть. М., 2006. Утемиш-Хаджи. Чингиз-наме. Предисловие. Алма-Ата, 1992. Фёдоров-Давыдов Г.А. ОбщественныIй строй Золотой Орды. М., 1973.

(обратно)

662

История Казахстана. В 5 томах. Т. II. Алматы, 1997.

(обратно)

663

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 130–131.

(обратно)

664

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и её падение. М., 1998. С. 216–217.

(обратно)

665

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 131.

(обратно)

666

Мухаммед Хайдар Дулати. Тарих-и Рашиди. Аёлматы, 1999. С. 77–78.

(обратно)

667

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. М.-Л., 1941. Т. II. С. 136.

(обратно)

668

Там же. С. 137–138.

(обратно)

669

Егоров В.Л. Указ. соч. М., 1985. С. 64.

(обратно)

670

Сафаргалиев М.Г. Указ. соч. С. 123.

(обратно)

671

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Указ. соч. С. 218.

(обратно)

672

Там же.

(обратно)

673

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 134.

(обратно)

674

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Указ. соч. С. 218.

(обратно)

675

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 136.

(обратно)

676

Там же.

(обратно)

677

Средневековая Русь в текстах и документах. Мн., 2005. С. 311.

(обратно)

678

Кривошеев Ю.В. Русь и монголы: исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. СПб., 1999. С. 334.

(обратно)

679

Средневековая Русь в текстах и документах. С. 316–317.

(обратно)

680

Там же. С. 317.

(обратно)

681

Вернадский Г.В. Монголы и Русь. С. 237.

(обратно)

682

Шараф ад-дин Али Йазди. Зафар-наме / Перев. со староузб., предисловие, комментарии, указатели и карта А. Ахмедова. Ташкент, 2008. С. 140–141.

(обратно)

683

Там же. С. 123.

(обратно)

684

Там же. С. 115–116.

(обратно)

685

Там же. С. 126.

(обратно)

686

Якубовский А. Феодальное общество Средней Азии и его торговля с Восточной Европой в X–XV вв. // Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Ч. 1. Торговля с Московским государством и международное положение Средней Азии в XVI–XVII вв. Л., 1932. С. 57.

(обратно)

687

Шараф ад-дин Али Йазди. Зафар-наме / Перев. со староузб., предисловие, комментарии, указатели и карта А. Ахмедова. Ташкент, 2008. С. 147–148.

(обратно)

688

Там же. С. 149–150.

(обратно)

689

Там же. С. 196–198.

(обратно)

690

Там же. С. 204.

(обратно)

691

Там же. С. 198.

(обратно)

692

Сафаргалиев М.Г. Указ. соч. С. 170.

(обратно)

693

Шараф ад-дин Али Йазди. Зафар-наме / Перев. со староузб., предисловие, комментарии, указатели и карта А. Ахмедова. Ташкент, 2008. С. 297–299.

(обратно)

694

Сафаргалиев М.Г. Указ. соч. С. 181.

(обратно)

695

Там же. С. 291–295.

(обратно)

696

Почекаев Р.Ю. Цари ордынские. Биографии ханов и правителей Золотой Орды. СПб., 2010. С. 197–199.

(обратно)

697

Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001. С. 97.

(обратно)

698

Там же. С. 98.

(обратно)

699

Там же. С. 100.

(обратно)

700

Почекаев Р.Ю. Цари ордынские. Биографии ханов и правителей Золотой Орды. С. 203.

(обратно)

701

Зайцев И.В. Астраханское ханство. М., 2004. С. 38.

(обратно)

702

Там же. С. 59.

(обратно)

703

Владимирцов Б.Я. Указ. соч. С. 425.

(обратно)

704

Ермаченко И.С. Политика маньчжурской династии Цинь в Южной и Северной Монголии в XVII веке. М., 1974. С. 38.

(обратно)

705

Юдин В.П. О родоплеменном составе могулов Могулистана и Могулии и их этнических связях с казахским и другими соседними народами // Центральная Азия в XIV–XVIII вв. глазами востоковеда. Алматы, 2001. С. 79.

(обратно)

706

Султанов Т.И. Кочевые племена Приаралья. М., 1982. С. 9.

(обратно)

707

Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. II. С. 277.

(обратно)

708

Возгрин В.Е. Исторические судьбы крымских татар. М., 1992. С. 148.

(обратно)

709

Сафаргалиев М.Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960. С. 230.

(обратно)

710

Юдин В.П. О родоплеменном составе могулов Могулистана и Могулии… С. 73–81.

(обратно)

711

Гришин Я.Я. Польско-литовские татары (Наследники Золотой Орды). Казань, 1995. С. 18.

(обратно)

712

Султанов Т.И. Кочевые племена Приаралья. С. 29–33.

(обратно)

713

Юдин В.П. К этимологии этнонима казах (казак) // Центральная Азия в XIV–XVIII вв. глазами востоковеда. Алматы, 2001. С. 144.

(обратно)

714

Тынышпаев М. История казахского народа. Алматы, 1998. С. 120.

(обратно)

715

Йазди Шараф ад-дин Али. Зафар-наме. Ташкент, 2008. С. 69а.

(обратно)

716

Юдин В.П. К этимологии этнонима казах (казак) // Центральная Азия в XIV–XVIII в.в. глазами востоковеда. Алматы, 2001. С. 155.

(обратно)

717

Там же.

(обратно)

718

Ахмедов Б. Государство кочевых узбеков. С. 129.

(обратно)

719

Мирза Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 94.

(обратно)

720

Тизенгаузен. Сборник материалов. Т. II. М.-Л., 1941. С. 199.

(обратно)

721

Там же.

(обратно)

722

Бабур-наме. С. 92.

(обратно)

723

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 110.

(обратно)

724

Далай Чулууны. Монголы в XIII–XIV вв. М., 1983. С. 52.

(обратно)

725

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Гильома де Рубрука. Алматы, 1993. С. 100.

(обратно)

726

Мирза Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 323.

(обратно)

727

Мирза Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 158.

(обратно)

728

Бабур-наме. С. 113.

(обратно)

729

Фазлаллах ибн Рузбехан Исфахани. Михман-наме-йи Бухара (Записки бухарского гостя). М., 1976. С. 123.

(обратно)

730

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. II. М.-Л., 1941. С. 206.

(обратно)

731

Семёнов А.А. К вопросу о происхождении и составе узбеков Шейбани-хана // Тр. Института ист., археол. и этногр. АН Таджикской ССР. Т. XII. Вып. 1. Сталинабад, 1954. С. 13.

(href=#r731>обратно)

732

Султанов Т.И. Поднятые на белой кошме. Потомки Чингисхана. Алматы, 2001. С. 125.

(обратно)

733

Мухаммед Хайдар Дулати. Тарих-и Рашиди. Алматы, 1999. С. 103.

(обратно)

734

Ахмедов Б.А. Улугбек и политическая жизнь Мавераннахра первой половины XV в. // Из истории эпохи Улугбека. Ташкент, 1966. С. 21.

(обратно)

735

Там же. С. 63.

(обратно)

736

Ахмедов Б.А. Государство кочевых узбеков. М., 1966. С. 66.

(обратно)

737

Материалы по истории казахских ханств XV–XVIII веков. Алма-Ата, 1969. С. 352.

(обратно)

738

Абусеитова М.X. Казахстан и Центральная Азия в XV–XVII вв.: история, политика, дипломатия. Алматы. 1998. С. 76–77.

(обратно)

739

Султанов Т.И. Поднятые на белой кошме. Потомки Чингисхана. С. 140–144.

(обратно)

740

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. С. 118.

(обратно)

741

Рашид-ад дин. Сборник летописей. Т. II. С. 68.

(обратно)

742

Тизенгаугзен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. II. М.-Л., 1941. С. 130.

(обратно)

743

История Казахстана (с древнейших времён до наших дней). Т. II. Алматы, 1997. С. 320.

(обратно)

744

Там же. С. 327.

(обратно)

745

Трепавлов В. В. История Ногайской Орды. М., 2001. С. 103.

(обратно)

746

Там же.

(обратно)

747

Там же. С. 106.

(обратно)

748

Там же. С. 112.

(обратно)

749

Кочекаев Б.-А.Б. Ногайско-русские отношения в XV–XVIIII вв. Алма-Ата, 1988. С. 22.

(обратно)

750

Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. С. 105.

(обратно)

751

Бабур-наме. С. 58.

(обратно)

752

Туманович Н.Н. Герат в XVI–XVIII вв. М., 1989. С. 76.

(обратно)

753

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 112.

(обратно)

754

Там же. С. 117.

(обратно)

755

Там же. С. 119.

(обратно)

756

Бабур-наме. Записки Бабура. Ташкент, 1993. С. 32.

(обратно)

757

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 140.

(обратно)

758

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 142–143.

(обратно)

759

Бабур-наме. С. 76.

(обратно)

760

Там же. С. 96.

(обратно)

761

Туманович Н.Н. Герат в XVI–XVIII вв. М., 1989. С. 89.

(обратно)

762

Бабур-наме. С. 96–98.

(обратно)

763

Бабур-наме. С. 123.

(обратно)

764

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 346.

(обратно)

765

Там же. С. 151.

(обратно)

766

Агаджанов С.Г. Государство Сельджукидов и Средняя Азия в XI–XII вв. М., 1991. С. 141.

(обратно)

767

Там же. С. 193.

(обратно)

768

Там же. С. 81.

(обратно)

769

Там же. С. 81.

(обратно)

770

Семёнов А.А. Шейбани-хан и завоевание им империи тимуридов // Тр. Института ист., дрхеол., и этногр. АН Таджикской ССР. Т. XII. Вып. 1. Сталинабад, 1954. С. 52.

(обратно)

771

Бабур-наме. С. 156.

(обратно)

772

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 149–150.

(обратно)

773

Фазлаллах ибн Рузбехан Исфахани. Михман-наме-йи Бухара. (Записки бухарского гостя). М., 1976. С. 89.

(обратно)

774

Там же.

(обратно)

775

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 190.

(обратно)

776

Туманович Н.Н. Указ. соч. С. 99.

(обратно)

777

Семёнов А.А. Шейбани-хан и завоевание им империи тимуридов// Тр. Института ист., археол. и этногр. АН Таджикской ССР. Т. XII. Вып. 1. Сталинабад, 1954. С. 81.

(обратно)

778

Султанов Т.И. Кочевые племена Приаралья в XV–XVI вв. М., 1982. С. 9.

(обратно)

779

Ибрагимов С. Шейбани-наме Бенаи как источник по истории Казахстана XV в. С. 196.

(обратно)

780

Бабур-наме. С. 138.

(обратно)

781

Фазлаллах ибн Рузбехан Исфахани. Указ. соч. С. 68.

(обратно)

782

Там же.

(обратно)

783

Там же. С. 68–69.

(обратно)

784

Фазлаллах ибн Рузбехан Исфахани. Указ. соч. С. 123.

(обратно)

785

Там же. С. 62.

(обратно)

786

Семёнов А.А. Шейбани-хан и завоевание им империи тимуридов. С. 72.

(обратно)

787

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 289–291.

(обратно)

788

Там же. С. 297.

(обратно)

789

Петрушевский И.П. Ислам в Иране в VII–XV веках. Л., 1966. С. 361–363.

(обратно)

790

Там же. С. 366.

(обратно)

791

Арунова М.Р., Ашрафян К.3. Государство Надир-шаха Афшара. М., 1957. С. 36.

(обратно)

792

Петрушевский И.П. Ислам в Иране в VII–XV веках. С. 370.

(обратно)

793

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 298–302.

(обратно)

794

Там же. С. 322–323.

(обратно)

795

Там же. С. 311–312.

(обратно)

796

Там же. С. 301.

(обратно)

797

Там же. С. 324.

(обратно)

798

Там же. С. 326–327.

(обратно)

799

Там же. С. 354–364.

(обратно)

800

Петрушевский И.П. Ислам в Иране в VII–XV веках. С. 374.

(обратно)

801

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 330–331.

(обратно)

802

Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. М., 2001. С. 158.

(обратно)

803

Кочекаев Б.-А.Б. Указ. соч. С. 54.

(обратно)

804

Исин А.И. Казахское ханство и Ногайская Орда во второй половине XV–XVI в. Алматы, 2004. С. 62.

(обратно)

805

Там же. С. 63.

(обратно)

806

Там же. С. 62.

(обратно)

807

Кочекаев Б.-А.Б. Указ. соч. С. 55.

(обратно)

808

Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. С. 192.

(обратно)

809

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 435.

(обратно)

810

Там же. С. 170.

(обратно)

811

Там же. С. 436.

(обратно)

812

Там же. С. 438.

(обратно)

813

Зотов О.В. Китай и Восточный Туркестан в XV–XVIII в.в. М., 1991. С. 23.

(обратно)

814

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 421.

(обратно)

815

Там же. С. 440.

(обратно)

816

Материалы по истории казахских ханств XV–XVIII веков. Алма-Ата, 1969. С. 329.

(обратно)

817

Акимушкин О.Ф. К вопросу о внешнеполитических связях монгольского государства с узбеками и казахами в 30-е годы XVI в. — 60-е годы XVII в. // Акимушкин О.Ф. СредневековыIй Иран: культура, история, филология. СПб., 2004. С. 217.

(обратно)

818

Мухаммед Хайдар Дулати. Указ. соч. С. 438.

(обратно)

819

Там же. С. 519.

(обратно)

820

Зотов О.В. Указ. соч. С. 106.

(обратно)

821

Акимушкин О.Ф. Указ. соч. С. 220.

(обратно)

822

Абусеитова М.Х. Казахстан и Центральная Азия в XV–XVII вв.: история, политика, дипломатия. Алматы, 1998.

(обратно)

823

Юдин В.П. Вступительная статья к «Тарих-и Кашгар» // Материалы по истории казахских ханств XV–XVIII веков. Алма-Ата, 1969.

(обратно)

824

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 202.

(обратно)

825

Акимушкин О.Ф. Указ. соч. С. 222–223.

(обратно)

826

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 333.

(обратно)

827

Исин А.И. Указ. соч. С. 77.

(обратно)

828

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 282.

(обратно)

829

Исин А.И. Указ. соч. С. 84–89.

(обратно)

830

Там же. С. 92.

(обратно)

831

Там же. С. 97.

(обратно)

832

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 371.

(обратно)

833

Абусеитова М.X. Казахстан и Центральная Азия в XV–XVII вв.: история, политика, дипломатия. С. 94.

(обратно)

834

Там же. С. 95.

(обратно)

835

Там же. С. 106.

(обратно)

836

Там же. С. 175.

(обратно)

837

Абусеитова М.X. Из истории казахско-среднеазиатских отношений: события 1598–1599 годов // Казахстан в эпоху феодализма. Алма-Ата, 1981. С. 127.

(обратно)

838

Абусеитова М.X. Казахстан и Центральная Азия в XV–XVII вв.: история, политика, дипломатия. С. 178.

(обратно)

839

Абусеитова М.X. Из истории казахско-среднеазиатских отношений: события 1598–1599 годов. С. 135–136.

(обратно)

840

Юдин В.П. Орды: Белая, Синяя, Серая, Золотая // Утемиш-хаджи. Чингиз-наме. Алма-Ата, 1992. С. 42–43.

(обратно)

841

Там же. С. 43.

(обратно)

842

Шах Махмуд ибн мирза Фазил Чурас. Хроника. М., 1976. С. 202.

(обратно)

843

Юдин В.П. Орды: Белая, Синяя, Серая, Золотая. С. 43.

(обратно)

844

Там же. С. 44.

(обратно)

845

Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. Летопись трёхтысячелетий. Алма-Ата, 1992. С. 297–301.

(обратно)

846

Далай Чулууны. Монголы в XIII–XIV вв. М., 1983. С. 139.

(обратно)

847

Златкин И.Я. История Джунгарского ханства. М., 1983. С. 33–34.

(обратно)

848

Покотилов Д. История восточных монголов в период династии Мин. 1368–1634. СПб., 1893. С. 15.

(обратно)

849

Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. С. 443.

(обратно)

850

Там же. С. 429.

(обратно)

851

Златкин И.Я. Указ. соч. С. 32.

(обратно)

852

Там же. С. 37.

(обратно)

853

Там же. С. 42.

(обратно)

854

Там же. С. 63.

(обратно)

855

Там же. С. 67.

(обратно)

856

Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Ч. 1. Торговля с Московским государством и международное положение Средней Азии в XVI–XVII вв. Л., 1932. С. 291.

(обратно)

857

Златкин И.Я. Указ. соч. С. 68.

(обратно)

858

Внешняя политика государств Цин в XVII веке. М., 1977. С. 72.

(обратно)

859

Там же. С. 80.

(обратно)

860

Там же. С. 84.

(обратно)

861

Ермаченко И.С. Политика маньчжурской династии Цинь в Южной и Северной Монголии в XVII веке. М., 1974. С. 26.

(обратно)

862

Внешняя политика государств Цин в XVII веке. С. 87.

(обратно)

863

Там же. С. 129.

(обратно)

864

Там же.

(обратно)

865

Там же. С. 140.

(обратно)

866

Ермаченко И.С. Политика маньчжурской династии Цинь в Южной и Северной Монголии в XVII веке. С. 158.

(обратно)

867

Там же. С. 69.

(обратно)

868

Зотов О.В. Китай и Восточныtй Туркестан в XV–XVIII вв. М., 1991. С. 102.

(обратно)

869

Внешняя политика государств Цин в XVII веке. С. 143.

(обратно)

870

Там же. С. 94.

(обратно)

871

Там же. С. 144.

(обратно)

872

Там же. С. 149.

(обратно)

873

Там же. С. 160.

(обратно)

874

Златкин И.Я. Указ. соч. С. 80.

(обратно)

875

Там же. С. 92–93.

(обратно)

876

Трепавлов В.В. История Ногайской Орды. С. 412.

(обратно)

877

Златкин И.Я. Указ. соч. С. 96.

(обратно)

878

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 415.

(обратно)

879

Кочекаев Б.-А.Б. Ногайско-русские отношения в XV–XVIII вв. Алма-Ата, 1988. С. 122.

(обратно)

880

Златкин И.Я. Указ. соч. С. 98.

(обратно)

881

Внешняя политика государств Цин в XVII веке. С. 162.

(обратно)

882

Там же. С. 174.

(обратно)

883

Златкин И.Я. Указ. соч. С. 182.

(обратно)

884

Внешняя политика государств Цин в XVII веке. С. 194–197.

(обратно)

885

Там же. С. 200.

(обратно)

886

Там же. С. 205.

(обратно)

887

Там же. С. 220.

(обратно)

888

Златкин И.Я. Указ. соч. С. 66.

(обратно)

889

Султанов Т.И. Казахское ханство и казахские жузы // Энергия Казахстана. 22 февраля 2000.

(обратно)

890

Зуев Ю.А. Историческая проекция казахских генеалогических преданий: К вопросу о пережитках триальной организации у кочевых народов Центральной Азии // Казахстан в эпоху феодализма (проблемы этнополитической истории). Алма-Ата, 1981. С. 65.

(обратно)

891

Бартольд В.В. История изучения Востока в Европе и России. Собр. соч. Т. IX. М., 1977. С. 405.

(обратно)

892

История Казахской ССР. В 5 томах. Т. II. Алма-Ата, 1979. С. 248.

(обратно)

893

Султанов Т.И. Кочевые племена Приаралья в XV–XVI вв. М., 1982. С. 84.

(обратно)

894

Юдин В.П. Орды: Белая, Синяя, Серая и Золотая. Предисловие к кн.: Утемиш-хаджи. Чингиз-наме. Алма-Ата, 1992. С. 47.

(обратно)

895

Левшин А.И. Описание киргиз-казачьих, или киргиз-кайсацких, орд и степей. Алматы, 1996. С. 165.

(обратно)

896

Там же. С. 147.

(обратно)

897

Шакарим Кудайберды-улы. Родословная тюрков, киргизов, казахов и ханских династий. Алма-Ата, 1990. С. 47.

(обратно)

898

Тынышпаев М. История казахского народа. Алматы, 1998. С. 120.

(обратно)

899

Там же. С. 149.

(обратно)

900

Бартольд В.В. История изучения Востока в Европе и России. Собр. Соч. Т. IX. М., 1977. С. 405.

(обратно)

901

Асфендиаров С. История Казахстана (с древнейших времён). Алматы, 1998. С. 99.

(обратно)

902

Там же. С. 99.

(обратно)

903

Ерофеева И. Хан Абулхаир. Алматы, 1999. С. 37.

(обратно)

904

Там же. С. 38.

(обратно)

905

Султанов Т.И. Кочевые племена Приаралья в XV–XVI вв. Наука. М., 1982. С. 84–85.

(обратно)

906

Султанов Т.И. Казахское ханство и казахские жузы // Энергия Казахстана. 22 февраля 2000.

(обратно)

907

Там же.

(обратно)

908

Зуев Ю.А. Указ. соч. С. 65.

(обратно)

909

Востров В.В., Муканов М.С. Родоплеменной состав и расселение казахов. Алма-Ата, 1968. С. 21–22.

(обратно)

910

Там же. С. 16.

(обратно)

911

Там же.

(обратно)

912

Вяткин М. Очерки по истории Казахской ССР. Т. 1. С древнейших времён до 1870 г. Л., 1941. С. 100–101.

(обратно)

913

Кочекаев Б.-А.Б. Ногайско-русские отношения в XV–XVIIIII вв. Алма-Ата, 1988. С. 103.

(обратно)

914

Жирмунский В.М. Тюркский героический эпос. Л., 1974. С. 489–490.

(обратно)

915

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 466.

(обратно)

916

Юдин В.П. Могулы // Центральная Азия в XIV–XVIII веках глазами востоковеда. Алматы, 2001. С. 131.

(обратно)

917

Пищулина К.А. Юго-Восточный Казахстан в середине XIV — начале XVI веков (вопросы политической и социально-экономической истории). Алма-Ата, 1977. С. 126.

(обратно)

918

Пищулина К.А. Указ. соч. С. 244.

(обратно)

919

Пищулина К.А. Указ. соч. С. 226.

(обратно)

920

Шах Махмуд ибн мирза Фазил Чурас. Хроника. М., 1976. С. 185.

(обратно)

921

Эвлия Челеби. Книга путешествия. Вып. 2. М., 1979. С. 87.

(обратно)

922

Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР. Ч. 1. Торговля с Московским государством и международное положение Средней Азии в XVI–XVII вв. Л., 1932. С. 150.

(обратно)

923

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 448.

(обратно)

924

Эвлия Челеби. Указ. соч. С. 165.

(обратно)

925

Трепавлов В.В. Указ. соч. С. 442.

(обратно)

926

История Востока. Т. III. М., 1999. С. 267.

(обратно)

Оглавление

Предисловие ко второму изданию

Предисловие

  Идеология вопроса

  Вызов для науки

  Монгольская проблема

  Кочевники Евразии

  Структура работы

  Примечания и библиография

1. Накануне

  Древний Китай

2. Степной мир

3. От киданей до монголов

  Кидани

  Монгольский вопрос

  В начале пути

  Начало империи

4. Война с империей Цзинь

5. Война с Хорезмом

6. Укрепление монгольской государственной традиции

  Правление Угедея

  Поход на запад 1236–1242 годов

  Правление Гуюк-хана

  Правление Менгу-хана

7. Кризис монгольской традиции управления

  Политический кризис на востоке империи

  Политический кризис на западе империи

8. Империя Юань

9. Улус Хулагу

10. Средняя Азия и Улус Чагатая

11. Улус Джучи

  Становление государственности

  Русский вопрос

  Внешняя политика и транзит

  Первый политический кризис

  Период расцвета и начало кризиса

  Политический кризис

  Левое крыло улуса Джучи и государство Тимура

  Тохтамыш, Мамай и Московское княжество

  Улус Джучи: последний шанс

  Улус Джучи: конец истории

12. На обломках империи

13. От улуса Джучи к казахам, ногаям и узбекам

  Появление новой идентичности

  Кризис в Средней Азии

  Казахское ханство

14. Ойраты, монголы, маньчжуры

15. Проблема образования казахских жузов

Заключение

Опубликованные источники и литература

*** Примечания ***